39.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 18(1). НЕПРОСТОЕ НАЧАЛО. МЕЧНИКОВА, 59. Те, чьи качества еще далеко не ушли от животных в плане понуждения и насилия, как и проявления физической силы, которые позволяют Богу использовать их и в таком направлении, чаще всего это бывают мужчины, они в следующем рождении, получив тело женщины, также познают Божественное Насилие через мужей или отцов, своих детей и родственников, чужих людей, вкусят такой плод непременно, пропустив такой опыт через себя, увидев его изнутри глазами человека страдающего, извивающегося от боли унижения и физической, панически убегающего от слова, поступка, греховных качеств, от топора или ножа, да по снегу, да босиком и не только… И будут от него заколочены двери руками сильных, а потому и правых, умами надменными и сердцами жесткими. Мне тоже хватило немало в этой жизни последствий моей греховной деятельности, но с тем, чтобы, пройдя и через это горнило, могла сказать, что видела жизнь, знаю трудности отношений, ничего человеческое не чуждо, чтобы заказала себе и извлекла свои уроки… Ибо, иначе, Святые Писания не напишешь и совет не дашь, и выше себя почувствуешь или просто не поймешь, не коснется сознания, не родится мысль, ничего из себя не выдашь и ничто не привнесешь, ибо неразвитый страданиями ум не сможет объять, сравнить, дать оценку, предпочесть, увидеть выход, оформить в мысль, положить на язык, привнести в деяния и желания и закрепить лучшим качеством. Какой прок от того человека, который это в своем сознании не преломил? Но таких людей и нет, ибо никого Бог не оставляет без Своей Отцовской Милости, но всем вставляет ума путями непредвиденными, Божественно скрупулезными, ибо, и желая себе мудрости и претерпеваний, как йог высшей категории, никогда так не изощришься в своих страданиях, как в этом постарается Отец через мир материальных отношений, ибо Знает, через что, что и откуда и как выгребать, где уязвимо, где еще терпит, а где никак, но срочно пора лечить, хотя и с учетом показаний каждого, в то время, как человек мыслит, что здесь у него все благополучно и направляет свои идеи на самоизлечение в направлениях для себя более благоприятных. Но так я понимаю теперь, ибо Бог Говорит со мной и поясняет. Тогда же я в упор не видела, где мне себя гранить и в чем, не давала себе заданий терпеть, но применялась так к этому характеру, желая уцелеть нам в этом поединке с дочерью, не в силах что-либо из себя выжать большее и лучшее, но оно синтезировалось само, путями невидимыми, непреднамеренными, ежедневными, в труде и терпении, в постоянном самоконтроле, в непрерывном мыслительном процессе и анализе, в экстремальных ситуациях, не позволяющих расслабиться и выйти из напряжения, не позволяя усыплять бдительность в общении, но постоянно ломать себя и приспосабливаться, и снова ломать и приспосабливаться, не взрывая конфликт, не подключая к нему никого, но претерпевая его, сглаживая, обговаривая и не отступая… Непросто было начинать эту часть своей судьбы. В моих бегах от Александра предчувствия меня не обманывали. Тогда Бог мне просто давал чувство нежелания быть с ним, ибо это было что-то типа предчувствия или интуиции, которая далеко не всегда отводит, но действует символически. И я меняла квартирных хозяек, бежала от него, как могла, а в итоге… Чему быть, то и стало. Да и не плохо, поскольку посмотрела на это со стороны и в связи с тем, что еще должна была понять и извлечь для себя, ибо ничего так не точит мысль и не развивает лучшие качества и саму добродетель и не упорядочивает, как чужой гнев, глупость, невежество и насилие, как ни больно, ибо Сам Бог все это устремляет туда, где тонко, ибо Знает, где мои качества блефуют, что, где и чем штопается… Жизнь с Сашей по замыслу Бога была неотвратимой. Лена, познав эти его штуки, легко отпустила его (ибо это была ей данная ее причина от Бога отпустить его без больших страданий, в то время, как истинная причина тянулась из прошлых рождений, из наших обоюдных долгов), мне же надо было вкусить и такой ад человека, который был уготован мне Богом как самый лучший и благоприятный экземпляр, который сначала надо было претерпеть, чтобы потом развернуть лицом ко мне и поставить мне и Богу на службу его лучшие качества, ибо быть мужем той, которая заговорит с Богом, тоже было не просто. Он должен был стать гибок и податлив на столько, чтобы не только не мешать, но принять осознанно свою роль и способствовать Божественному на него Плану. Да и с чисто материальной точки зрения, будучи в материальном мире, я никак не могла быть вне условностей материального мира, какая бы роль мне не была Богом отведена, но иметь в нем свою историю, свое место и свое окружение, как и должна была заработать свое общепринятое человеческое счастье, хотела я или нет, своими усилиями, руками, умом и разумом, счастье, затребованное для меня судьбою, ибо ничего и мне Бог не давал бесплатно, без борьбы, без трудностей, без духовных и физических усилий, где требовалось не давать в себе развиваться и управлять ситуациями гневу и меркантильности, но терпение и самоконтроль, как и умение смотреть на вещи с разных сторон и ценить то малое видимое хорошее, которое было в огромном зле или в зле любого порядка. Надо было учиться и так жить, не перечеркивать человека, но устремляться в каждом искать и находить лучшее и брать в этом себе опору и надежду, как и смысл, и совмещать и совместить с этим то, что я оголила, увидев ничем незатронутым, своей так сказать великой целью, где семье места никак не было, как и не было места человеческому общению во всей полноте. Надо было так идти и так претерпевать, чтобы Бог смилостивился и разворачивал к тебе другое сердце, беря за основу суть человека, а не его внешние данные или материальные возможности. И только тогда, видя старание и усердие, отзыв души именно в этом направлении, когда Бог едва подсказывает тебе изнутри, Бог смилостивится и даст в сердце любовь к тому, за кого борешься, кого терпишь, к кому прорастают ростки и благодарности, как и уважения, ибо Бог так радеющему показывает, за что. Бог не делал мне скидку, но следовал четко по Святому Писанию, которое называет высшим счастьем или счастьем в гуне благости то счастье, что начинается со страданий. На практике это было трудное счастье, но и надежное, и долгое, и во благо, и развивающее обоих. Только Бог строит отношения, помогает обоим проявиться в большой мере, ибо сам человек не знает, что сокрыто в его багаже и какое качество там пока тихо дремлет, но которое есть бестселлер и которое тоже должно быть добыто в этой обоюдной большой стирке обоим на пользу. Но этому лучшему нужна причина, нужна среда, нужна свобода или насилие для проявления, нужно то Божественное воздействие, которое способно было бы его поднять из глубины духовной сущности из залежей в прошлом наработанного опыта и убеждений, которым пришло время выйти на поверхность, быть и действовать. Но главным извлекающим оружием является терпение, доброжелательность, не меркантильность ума, в некотором роде смирение и умение не претендовать. Иначе, к истинному счастью придется долго идти в обход, поскольку Бог такого человека будет вновь и вновь пускать на доработку в новые судьбы, что и получается со многими. Но в теле матери и в теле жены, когда душа играет эти роли, есть и победоносные возможности, непростые, но прекрасные по действенности условия, чтобы строить это счастье своими руками и всем лучшим в себе, естественно доставая свои качества из резервов души. Поэтому можно также сказать, что жизнь в женском теле есть шанс духовному развитию, причем естественным путем без специальных йог и практик, как и минуя философски направленный ум, и в этом теле жены и матери Бог действительно делает скидки, ибо идет по пути условностей Им Лично созданных в материальном мире, благоволя, как и мужчина, к тем, кто слаб, и на кого возложено, и кому поболее терпеть и менее добывать в силу строгости других обязанностей преимущественно. Но все описанное лишь толика, малость, незначительная часть того, что еще нужно рассказать, а то и привнести в понимание человека. Судьба вела меня так, как ей это было угодно, чаще всего ставя меня перед фактом, единолично определяя мой путь, мои действия и загоняя мысли в нужную ей колею и только потом заставляла поднатуживаться и извлекать свои уроки, которые сводились к терпению и еще раз терпению, как и к подспудному и навязчивому пониманию, что я никуда не могу освободиться от своего внутреннего стержня, но иду к своей цели не путями надуманными, а через то, что себе бы сама никогда не пожелала или пожелала бы очень не скоро. Никогда и никому, ни одному человеку я не жаловалась на свои перипетии, на трудности, на Сашин ужасный характер, ибо все же находила в нем и много положительного, чем и утешала себя, принимала события, как данность, отнюдь уже не потрясающую, как это было в доме отца, и считала для себя унизительным его поносить или как-то выносить сор из избы. По трезвости его можно было терпеть, но, а пьяный он не очень отдавал себе отчет и уподоблялся дореволюционному неотесанному мужику. И какой с него был спрос. Но он был и ласков, иногда предупредителен, иногда строг и требователен, но отходчив, почти никогда не обидчив, легко сменял гнев на милость и никогда не сожалел о том, что жил со мной. Ладил он и с моими родителями и иногда мог жалеться им, но делал это редко, ибо мама тотчас выстраивала батарею защиты, причем делала это умело, простой доходчивой речью, открывая ему глаза на то, что все не так уж и просто, когда ребенок очень маленький. Саша соглашался и что-то себе мыслил, что выражалось в том, что он хоть и не спешил с помощью, но и не обращал порою внимание на то, что порою было и не прибрано, но в свою меру. Иногда свидетелями Сашиного необузданного характера становились и чужие люди, что меня печалило. Но, увы. Как-то к нам зашла соседка по общежитию в тот момент, когда мы с ним можно сказать, что и ругались. С моей стороны это был просто выговор, настойчивая просьба. Дело было в том, что на столе оставалась кружка с киселем, которую я припасла для дочери. Малышка очень кисель любила и после сна я рассчитывала ее напоить. Это была последняя кружка киселя и приготовить еще я пока не собиралась. Саша схватил кружку и хотел выпить. Я удержала его и попросила этого не делать. Он был непреклонен. Тогда я просто попыталась кружку забрать, поясняя, что ребенок плохо ест, что дочка любит киселек, что пусть подождет, пока я приготовлю другой… В гневе Саша выплеснул кисель мне в лицо. Соседка в изумлении уставилась на меня, ибо была не плохого мнения о Саше. Увы. Эта выходка была одна из тех многих разновидностей проявления его характера, которые меня уже не удивляли, не собирали меня в дорогу и даже уже не обижали, ибо как обижаться на того, кто не понимает, что творит. Во мне уже рождалось терпение нематериальное, граничащее с полной невозмутимостью. Но и не всегда и не во всем. Ибо, когда Бог начинает Сам Учить, Говоря с тобой, то такие материальные события вообще ничто… не сопоставимы. Бог, Говоря с тобой очень тихо и высоко духовно, может извести так, что мало будет полезть на стену… Вот здесь терпение и пригодится, ибо непозволительно перед Богом никакое внутреннее возмущение, никакая неприемлемая мысль или желание, но полное подчинение и самообладание. А потому Бог Учит, Учит всех и по большому счету в условиях материального мира… Жизнь в родительском доме приучила меня к проявлению и не таких демонических качеств со стороны отца. Так что, мне надо было набираться терпения. Но об этом я не думала, но думал Бог за меня, ставя меня в условия без альтернативы. Вновь и вновь я превращалась в йога, держащего свои чувства и эмоции на сильнейшем запоре, этим подставляя вторую щеку, и вновь в который раз ожидала момента, когда можно будет этот вопрос все же поднять и обсудить, ибо на это Бог давал мне и силы и направление ума и возможностей, согласно моим качествам. По здравомыслию он со мной соглашался, но не очень любил критику на свой счет и начинал пускать в ход ласки, чтобы таким макаром извиниться или как-то замять тему. Далеко не все знали Сашино истинное лицо, ибо с друзьями он был достаточно общителен, уважителен, скорый на просьбы и, насколько я знала, никогда на людях меня не осуждал, но мог жалеться тете Ане или моей маме, когда считал, что в чем-то я его не уважила, например, не погладила его рубашки или недостаточно хорошо их сполоснула, на что он смотрел и чему спуску не давал, а то и засучивал рукава и стирал свои рубашки сам, поскольку я их или застирываю или стираю в ополосках. К такой чрезмерной бдительности приучила его тетя Аня, как и дала собственноручно понятие об ополосках и застиранности. Саша же был легко внушаем, а на мне это отзывалось очередной неприятностью, особенно когда он приходил от тети Ани. Но с ним трезвым и ласковым все же можно было найти общий язык, однако, моя зависимость многое мне не позволяла сделать, а порою и сказать, и еще не скоро я поняла, что твердый, аргументированный разговор с ним, хорошо выраженное мнение, логичность и требовательность к нему, четкость, умение отшибать его привязки и даже повышенный и деловитый тон он любил больше, так шел на диалог более на равных, более давало ему основание уважать, ибо в сути своей был быком, но ведомым и со своей напористостью без должного ответа сам не знал, что делать. Но Бог всему отвел свое время, и я в своем положении не находила в себе сил, чтобы противостоять достойно, ибо привыкла себя и не особо защищать, пока ситуация не вынуждала меня, ибо поведение его мной понималось иногда, как угрожающее. Он реально мог избить, ударить, толкнуть. Нужно было встать на ноги, нужно было быть от него не зависимым материально, нужно было и не зависеть от его крыши над головой, нужно было что-то существенное иметь за плечами и под ногами… Лена имела за плечами надежный тыл родителей и под ногами свой характер казачки. Ей было, куда идти и к кому. Но я… И тогда он становился более гибким, понимающим и отвечающим за свои поступки. Но по пьяному делу его как подменяли, и дурь не исходила, рвалась из него на любого, не разбирая. Он жил на убеждениях, привнесенных его жизнью и другими людьми, никак не желая с ними расставаться и пьяный был особенно чуток к своим установкам, не принимая более ничто, что было другим, как бы оно ни было разумным. Чувствуя малейшую ошибку в другом, он за эту ошибку или понимание или поступок, или точку зрения, или навык, или позицию изничтожал, донося свое понимание, как единственно верное, причем никогда не аргументируя, но упрямо и беспричинно стоя на нем, и вышибить из него его устои было невозможно, или потребовалась на это вся моя жизнь. Иной раз то, что я повторяла ему много раз в разных вариантах, легко входило в него и становилось его убеждением, если это же было подано другим человеком, независимым от него, в обстановке простой и естественной. Из Саши рвалось столь дремучее невежество, что я, уже видавшая виды, знающая тяжелейший характер и закидоны отца, такого не видывала и так набиралась опыта уникального, ценнейшего, своим положением, можно сказать, бесправным, не очень-то его заглушая и изыскивая в себе все возможности, чтобы нам с дочуркой выжить вообще. Ибо, если раньше я могла бежать или мыслью об этом жить, то теперь не на чем было и мысль приткнуть, бежать было практически некуда. Однажды после очередной почти бессонной ночи, измотанная, обессиленная, я буквально свалилась в сон, когда дочка заснула днем. Я отключилась, наверно, на часа три, спала тяжело с единственным внутренним непроходящим желанием не просыпаться как можно дольше, ибо даже в забытьи желала себе набраться сил. Однако, и тревога не покидала меня даже во сне. Проснулась я мгновенно, плохо понимая, где я и что я. Сердце колотилось, я была вся покрыта испариной. Жуткий страх овладел мной. Но дочь все еще тихонько посапывала, ибо и она ночью не высыпалась, но следом за мной проснулась крича, плача, требуя еду. Схватив ребенка, я завертелась, как белка в колесе, ибо надо было к Сашиному приходу перемыть гору посуды, прибраться, накормить ребенка. Сердце ходило ходуном. В его понимании я целыми днями бездельничала. И вот теперь, не желая себе неприятности, я торопилась, как могла, хотя слабость никогда не покидала меня, и иной раз, даже ничего не сделав, я еле передвигала ноги. Я успела точь-в-точь. Он появился на пороге, когда гора мытой посуды, перевернутой дном вверх, была на столе, полностью покрыв его, еще мокрая, только из-под крана. Быстро взглянув на стол, он пришел в гнев, ибо желал видеть его чистым и сухим, готовым накормить его, уставшего и голодного. Не тут-то было. Я попросила его немного подождать. Он же хотел, чтобы я тотчас все бросила и занялась им. Я попыталась объяснить свое состояние, но в ответ он одним движением смахнул все на пол. Чашки, ложки, тарелки, стаканы… все полетело на пол, все крушилось его ногами, билось одно об другое, осколки посуды разлетались по всей комнате. Умоляя его прекратить, пытаясь спасти остатки посуды, я упала на осколки битой посуды и прямо на них была бита, пока ярость не исчерпала себя. Дочурка, зашлась в страхе криком и долго еще плакала и всхлипывала, ввергая меня в великую внутреннюю беду и понимание бессилия. Утешая ее, панически боясь, чтобы осколки не причинили ей вреда, не смея отлеживаться от боли и унижения, держа в себе целью уйти от него, куда глаза глядят, едва успокоив малышку, сунув ей в ручки что-то, что могло заменить игрушки, я бросилась собирать черепки и битое стекло на коленях, плача и жалеясь самой себе, что ни в состоянии ничего противопоставить, в боли, что чужая бездушная воля ломает меня и принижает бесконечно, что этому нет конца. Несомненно, в коридоре все было слышно, да и стены были столь тонки, что было слышно, как скрипели половицы. Так Саша понимал семейную жизнь и свою роль в семье, так бил меня и унижал за мою пред ним зависимость, так утверждал себя и так рождал в моем сердце к себе неприязнь и внутреннее затишье, когда я вообще переставала говорить с ним. Однако, он очень быстро приходил в себя и начинал как-то заглаживать свою вину, заглядывая в лицо, улыбаясь обезоруживающей улыбкой, прося прощение, когда я на этом настаивала и чаще всего устремляясь мириться через постель, этим исчерпывая ситуацию и ставя меня перед тем, что все это ерунда, не стоящая внимания. Не было это для меня ерундой, это была моя жизнь и моя живая боль за ребенка, это и была жизнь на мине. По сути, это были усилия Саши, изгоняющие его из моего сердца даже в виде расположения. На самом деле, помимо прочего, Бог учил меня жить без привязанности к мужу, подводя меня через практику материальной жизни к черте отрешенности и с этого боку все воспринимать, жить в результате долга, жить внутренне независимо, жить, не привязываясь мыслью, постигая главную науку – материальный мир и его обитатели несовершенны. У каждого есть и отрицательные и положительные качества. Я должна была так подойти к основе религиозных знаний – истинной любви достоин только Бог. Я должна была понять, что на Земле преимущественно живет любовь, основанная на энергии Бога, любовь беспричинная, соединяющая людей своей великой иллюзией и не выдерживающая никак испытаний, если ее перевести только на рельсы качеств живых существ. Если бы люди любили друг друга только за качества, они не смогли бы удерживаться в семье. Наступил бы хаос. Бог подпитывает любовь только Сам, исходя из Своей иллюзорной энергии и Планов. Над человеческим чувством любви мне следовало подняться, быть от него независимым, увидеть явно, что стоит такая любовь. Я должна была говорить с Богом. Поэтому эта практика страданий, этот опыт я должна была видеть во все глаза и откладывать в своем сознании многое, что потом легло в основу понимания знаний совершенных, истинных. Ибо, не претерпев, невозможно и осознать, невозможно и понять, не возможно и донести и многое объяснить. Бог знал, что творил, Бог знал, куда вел, Бог знал мои силы, Бог перекрывал пути назад, перекрывал любое уклонение от такого опыта через такой же, как у моего отца или хуже характер Саши, через мою любовь к дочери, через сам страх, через вечную материальную зависимость и само безденежье. Надо было верить в судьбу, доверять ей, терпеть и сносить. И где надо, Бог Сам смягчал Сашу, и тот становился таким, что я начинала подумывать, что пока терпимо, пока сносно.... И не могла знать, что все в моей судьбе, как и в судьбе каждого, – проявление Воли Бога один к одному, что каждый обладает набором качеств, а применяет эти качества Сам Бог и там, где необходимо и в той мере, в которой необходимо, и к тому, к кому необходимо, ибо имеет свою Божественную цель на каждого, и каждый не более, как марионетка в руках Всевышнего. Причину его столь ужасного характера я считывала в своей беспомощности, в его упрямстве и жесткости, в его недалеком и не развитом уме, в зависимости от него, в том, что была связана по рукам и ногам, готовая все претерпеть ради малышки и, наконец, ясно понимала себя бесприданницей, которая ничего не только не внесла в дом мужа, но еще села на его шею, от чего он дал право себе меня хотя бы не одевать и не выполнять мои просьбы материального порядка, требующие затраты, а ребенку не покупать игрушки, да и вообще ничего лишнего не позволять, включая мороженое в городе или пирожок, или стакан воды. Последнее надо было только просить и иногда безуспешно, ибо одним из его пониманий было – на улице есть не следует, и он сам никогда не ел. Он подходил к автомату и молча наливал себе стакан, выпивал и, не спрашивая меня, разворачивался и уходил. Но когда я проявляла все же желание, безразлично находил копейку. Именно такое его поведение, как продолжение своих крайностей моего отца, но еще более тупое, начинало переделывать и мою суть. Я становилась, напротив, очень и очень щепетильной. Я своей заботой других, как и его родню, буквально забадывала. Я много раз предлагала еду гостям, я никогда не ела и не пила первой, пока со мной рядом человек не поест или утолит жажду, я никогда также не проходила первой, пропуская вперед себя и мужчину и женщину, я никогда не садилась в автобусе, но, поскольку у Саши с детства был ревматизм ног, непременно предлагала ему сесть на освободившееся место, я легко уступала место, если сидела, я пропускала вперед себя в очереди всех, кому было трудно стоять. Я сутью своей поняла весь негатив эгоизма и боролась с ним, начиная с себя, чувствуя при этом, что сделать и малость для другого великое наслаждение. Я первая со всеми здоровалась и до старости ребенка называла на вы, как и готова была и с ребенком первой здороваться, но Бог, заговоривший со мной, в этой части мою добродетель ограничивал, ибо она не должна мешать воспитанию других. Своим поведением Саша одним приемом показал, что такое хорошо и что такое плохо и так ни то чтобы синтезировал во мне то, чего не было, но обострил и придал значение тому, что было или к чему я была склонной, ибо долгое битье делает человека понятливым и не всегда преломляется против других или в отместку, но наоборот, дабы не копировать отвратительное. Однажды, когда Саша уходил в ночную смену, а я уже прилегла на кровать, поскольку ребенок заснул, и все необходимое для Саши было уже приготовлено, и оставалось ему подхватить свой портфель, с которым он никогда не расставался, поскольку там умещались термосы с горячей едой и все необходимое, он вдруг приостановился у двери. Ему предстояло работать на морозе, всю ночь. Он молча подошел к кровати, вернее тахте, где я лежала, и молча, одним движением перевернул ее вместе со мной и вышел, не говоря ни слова… Что руководило этим человеком и в чем он посчитал виновной меня… Увы, он увидел во мне зло потому, что я лежала в тепле, а ему предстояло работать на неслабом морозе всю ночь, зарабатывать деньги, на которые я претендовала тем, что и меня надо было кормить. Все остальное он в счет не ставил. Было и так, что после ссоры я подхватывала ребенка, что было очень редко, и уходила к родителям, ибо он вел себя угрожающе или неадекватно. Я никогда не жаловалась им, ибо не была к этому приучена их расположением особым. Но бывало и так, что по возвращению находила дверь забитой на гвоздь, а он сам уезжал или навестить сына или к своей матери в Каялы. Что делать. Я выковыривала этот гвоздь, а он возвращался как ни в чем не бывало. Весь этот Сашин характер, фактически несносный, знали все его родные и только среди чужих людей он был свой парень, достаточно общительный и безотказный. С женщинами мог быть столь нежен и любезен, что они влюблялись в него, теша его самолюбие, однако, мне его ревновать и не хотелось и не приходилось, ибо с работы он всегда приходил вовремя и более по сторонам как-то и не смотрел. Все эти его дикие выкрутасы в той или иной мере он проявлял и до и после того, как мы расписались. А расписались мы очень скромно, 5 января 1980 года. Однако столы накрыли, ибо застолья Саша любил, и вся его родня, столь усердно стоявшая против меня, и благословили наш брак вместе с моими родителями. В университете я успела взять академический отпуск, считаясь студенткой третьего курса университета, мехмата, заочного отделения. Саша никогда не забывал навещать тетю Аню, и частенько она его накручивала так, что мне и свет был не мил. Частенько она навязывала ему покупать через ее соседушек многие негодные продукты, и он, будучи чужеумным, следовал всем ее советам, неся в дом мед трехлитровыми баллонами, который оказывался патокой, горчащее постное масло, муку и прочее, что легко можно было купить в магазинах не дороже и посвежее. Однажды, следуя ее советам, он принес и черную икру, которую невозможно было есть. Когда я приходила навещать тетю Аню, она с удовольствием рассказывала мне, что ее квартирантки садятся к нему на коленки, что мне почему-то было и не интересно. Сам же он на это божился, что ни с кем и ничего и доказывал это достаточно активно, то и дело повторяя, что на многих смотрит, но лучше его Наташеньки нет. Как отвратительно он себя ни вел, но сердце мое не чувствовало измены, да и мысль не смотрела в эту сторону, ибо всем лучшим и худшим в себе он был сосредоточен на мне и трудно сказать, что в нем доминировало, гнев или его ласки, которым тоже не было конца, когда ему было все равно, убрано или нет, но лишь бы лежать со мною и Светлашкой целыми днями, когда была такая возможность, или тянул меня к своим сестрам и обходился со мной так, как будто хотел подчеркнуть, что в выборе не ошибся, обнимая и целуя меня при них, как и ухаживая, что у него получалось не менее искренне, чем когда он был в сильнейшем гневе, где также был легко отходчивым, что однако не радовало, поскольку приходилось и немало плакать. Для меня же жизнь с Сашей была очень не проста. Сильнейшие чувства и невероятные потрясения мне приходилось переживать в том и обратном направлении, а потому они взаимно изничтожали друг друга, сжигали друг друга, учили потрясения не воспринимать, так что с годами я начинала чувствовать в душе своей камень, не отвечающий ни на ласку, ни на боль, который постепенно переплавлялся в абсолютно негневливое состояние, почти в штиль, когда внутреннее напряжение становилось все слабее, а страх уходил навсегда. Я переставала понимать слово терпение, ибо и это состояние стало отступать, перерастая в мою неотъемлемую суть. Я просто пережидала без усилий воли, глядя на своего супруга и все, что исходило из него, как на абсолютное несовершенство, еще не зная, что с этим делать, но ко мне имеющее самое отдаленное отношение. Но это понимание, такое чувство возникало не сразу, но годами. Хотя я прослеживала это с изумлением, не зная, откуда это, для чего, но понимая, что так почти бездушно, не привязано жить легче. Сколько бы Саша ни куражился, я неизменно всегда готовила еду, стирала, смотрела ребенка, прислуживала ему без бойкотов, без скидок себе, единственно желая, чтобы и он меня понимал, когда я буквально валилась с ног. И Бог давал ему в сердце это, но скупо, отчасти, ибо меня по Божественному замыслу нельзя было особо лелеять, нежить в супружеском внимании и объятиях, но и не за что было меня ненавидеть или отвергать. Какой-то разум Бог давал ему. Но и без любви было никак. А потому и любовь его навещала и так, что другой судьбы себе он не хотел и ни о чем не сожалел, но порой был безудержно красноречив, не зная, что и это красноречие я тоже терпела и хранила в себе, как надежду на нормальную жизнь. Вообще, почему по судьбе я была одарена Богом таким великим, реальным, бытовым аскетизмом? Жизнь показывала, что так живут многие, что домашний деспотизм вещь реальная, каждому дается в своей неутешительной и неизбежной мере. Не менее деспотичным, а может и больше, был мой отец. Деспотичным был и наш сосед по общежитскому коридору, который постоянно избивал свою маленькую худенькую и всегда заплаканную жену Галину. Однако, она вызывала всегда милицию. В один из таких заходов, когда милиционер одел на ее мужа наручники, он выбросился в них в открытое настежь окно с четвертого этажа, разбился насмерть. Деспотичным был муж нашей соседки в Одессе, который ее и убил. Память тех лет и это сохранила… Скандалы в семьях легко также просачивались в коридоры и витали там, увы, более печаля, чем разнообразя общежитскую жизнь. Мне досталось Милостью Бога мое. Вообще каждому достается в том виде, всегда почти один к одному, насколько человек это заслужил или так себя проявил в одном из предыдущих рождений или по совокупности, в данном случае в теле мужчины. Даже если человек поумнел, и качества его уже подобное не позволяют, карма его находит непременно, ибо отдачи долгов такого рода – у Бога Святое дело и служат закреплению Божественного Урока в той или иной части, особенно там, где у человека может оказаться в качествах греховная прореха, ибо Бог знает. И если цель Божественного воспитания уже достигнута, то такая практика достигает и другие цели, проявляя плоды там и используя там и тогда, где и в чем человек еще ущербен; он не обязательно должен заказать себе именно так поступать, как с ним обошлась судьба, но может выбрать путь от противного во всем греховном, дать себе запрет на другие агрессивные проявления, как и может пойти по пути духовных открытий, по пути духовных качеств, по пути не привязанности и понимания, что все в этом мире преходяще, что временны радость и страдания, что в материальном мире далеко не все зависит от воли и желания человека и пр., что счастье начинается со страданий и непременно строится только своими руками… что истинное счастье может быть только духовным и никак не связанным с человеком, но с Богом, ибо люди в материальном мире несовершенны и являются лишь орудиями, через которые Бог вовлекает в материальные игры, распределяет роли и преследует на всех и каждого одну цель – добывание через иллюзорные радость и страдания Божественных качеств и любви к Самому Богу… и все в руках Бога. Для меня, мне же Бог припас мою карму, причем определенного направления для того, чтобы через справедливый путь насилия дать, обновить мысли и качества те, которые крайне необходимы, чтобы Бог со мной заговорил. Таким образом, предварительные знания Святых Писаний должны были пройти в меня через тело, через материальную практику, чтобы синтезировать во мне понимания духовного ведического порядка, которые потом оставалось закрепить изучением Святых Писаний, ибо и духовные учителя сначала известны, как познавшие жизнь, и только потом, как познавшие совершенные духовные знания. По большому счету это путь к Святым Писаниям и к Богу всех. На это и дано тело, телесное существование и отношения, как и материальные игры и роли. Но продолжу. Несносные качества Саши упражнялись на мне почти безраздельно, как будто судьба всю жизнь мечтала всеми моими предварительными мытарствами выдать Александра за мое конечное и лучшее прибежище, преградив все выходы назад, и я начинала с судьбой хитрить, держа себе на уме, что и мой час пробьет. Я не могла сказать, что мне стенка милее Саши, но без Саши – вполне. Однако, в ожидании своего часа я выходила на воспитательный разговор с Сашей, но насколько бы он был продуктивнее, если бы у меня что-то было свое, ибо на этом языке с ним и можно было говорить, в чем жизнь реально убеждала ни раз и что он по здравию ума иногда отрицал. Я просила его оставить меня, однако, оставлять везде детей он не собирался, да и все начинать сначала было для него невероятно, поскольку уже приближалась очередь на квартиру и могли дать в любую минуту. На квартиру я не претендовала никак, говоря ему, что не в силах угождать ему более, чем я это делаю, что не вижу причин его агрессии и его поведению. Я снимала кольцо с руки, сережки с ушей и отдавала ему, ибо и в них он не особо расщедрился, поскольку все было низшей пробы. Он и на этом экономил, ибо так понимал, на этом стоял, такова была его суть. Иногда Саша с моими доводами соглашался, просил прощения, иногда отшучивался, иногда задумывался, и Один Бог знает, какие мысли бродили в его голове, когда он отворачивался ко мне спиной и замирал. Но молодость и любовь брала верх, Бог не позволял держать много против меня, и он подхватывал меня на руки и кружил, всю покрывая поцелуями, говоря, повинуясь нахлынувшему чувству, что все во мне ему мило, что не видел ни одну, которую бы предпочел, коренастый, кудрявый, сильный… и слабый одновременно… В эти моменты он был искренний. Но управлять собой выпившим он не мог никогда, как и трезвый не всегда отдавал себе отчет в поведении, что обнуляло все его слова в достаточной степени. Уже на следующий день или в этот же или через день он напивался, и все повторялось в своем многообразии, в непредвиденных и не лучших вариантах. Мне было уже двадцать пять лет. Я была белокурая, худенькая, неизменно красила лицо и, как могла, держала себя, но понимала себя физически очень слабой и часто внутри себя опечаленной. Битая жизнью и отцом, я плохо сопротивлялась злу, я только объясняла, как могла, себя и просила, просила уже не чужого человека, но мужа, отца моей дочери, просила о понимании, просила не бить, не поднимать руки, и он к этому прислушивался. Однако, моя задолженность ему в плане того, что он меня кормил, выливалась в то, что в праздники из всех женщин он забывал только меня. На восьмое марта он нес скромные букетики своим сестрам, тете Ане, моей маме, меня же не поздравлял никак, даже словом. Напротив, эти праздники он неизменно напивался на работе или в кругу родных и таким образом все красные дни календаря были худшими днями в моей жизни. Он знал, что цветы я не принимаю никогда, поскольку сорванные цветы – мертвые цветы, лишены жизни. Я не могла ими наслаждаться, их увядающей красотой. Отсюда Саша сделал вывод, что меня можно вообще игнорировать, что на мне можно экономить деньги. Никогда он не делал и самых скромных подарков, никогда не вымыл на праздник тарелку после себя, но вставал и отходил от стола, полный достоинства и самонадеянности. Невозможно было его увидеть и с веником в руке. Но свои рубашки мог иногда постирать без зазрения, ибо их берег и так иногда проявлял недоверие к моей стирке. Елка, шары, парад, качели и карусели, парки, театры, зоопарк, тем более концерты, театры… - все это обтекало его сознание, не задев, этим он себя не отягощал ни мыслью, ни словом, ни делом, ни интеллектом… все это проходило и мимо семьи в целом, поскольку никогда, никогда на это не было денег для семьи, как и не было его инициативы. Но все, что только можно было делать из мероприятий для ребенка, я делала сама, и это были прекрасные дни. На самом деле, его жадностью и невнимательностью, сложившимися семейными отношениями Бог приучал меня (и это тоже насильственный Божественный путь) не привлекаться материальными праздниками особо, ибо тогда очень сложно разрывать с материей и материальными отношениями. Эта привязанность на самом деле отводит от духовного самосознания, фактически от Бога. Саша нужен был мне таким, как и мой отец, какими они были, чтобы вывести меня на те качества своим несовершенством, которые и помогли осознать совершенные духовные знания, на основании которых я и стала Волею Бога писать Святые Писания. Материально мыслящий человек, привязанный и пристрастный к материальным наслаждениям, к объектам материального мира, не сможет взять на себя такую функцию, не сможет служить Богу. Так что не так просто доставались те качества, которыми я теперь оперирую и через призму которых все вижу и все через них объясняю. Однако, когда было так, что у меня болело сердце или поднималась температура, Саша тотчас искал свои таблетки и упрямо и настойчиво предлагал их мне, ибо и сам был им привержен. Он мог поднести воду, мог и поставить горчичники или банки. Здесь ему надо отдать должное, хотя я неизменно отказывалась от таблеток и прочего лечения, ибо это была моя суть изначально, поскольку все проходило как-то само, не обостряясь. Также, Саша был страстным любителем хождения по гостям и постоянно тащил меня с Светланой по своим сестрам, как и к моим собственным родителям, как и к своей маме в Каялы, что было для меня делом утомительным и отнюдь не желанным, поскольку оказывалось, что в сути своей я домоседка и никуда лишний раз выходить не имела желания. Сестры Саши давно уже примирились с моим присутствием и были расположены ко мне достаточно дружелюбно. Началась эпопея накрытия столов и у нас. Делать это с маленьким ребенком на руках – вещь отнюдь не простая. Однако, Саша застолья любил всегда и буквально преображался. Его жадность молниеносно исчезала, деньги появлялись невесть откуда. Он сумками тащил и тащил продукты, за что его моя мама бесконечно нахваливала, и он пуще того добрел и пуще того старался, ибо с тещей находил общий язык, ибо между ними было много общего. Надо также учесть, что это общее было не случайным, не на пустом месте, но, как мне в дальнейшем пояснил Бог, в позапрошлом его рождении, когда я была его супруга в той жизни, моя мама была его мамой, а мне – свекровью. Отсюда у них было и взаимопонимание в некотором роде, как и сходные качества, например, зависимость от мнений других людей, а также любовь к праздникам и застольям, а также запасливость. Отец мой, видя, как непросто складываются наши отношения и отнюдь не желая, чтобы я с ребенком оказалась на его голове, всячески советовал мне терпеть, ибо Саше светила квартира и надо было в нее попасть или, в крайнем случае, не вылетать из общежития. Я же жила, как жилось, как тащила меня судьба, особо не выгадывая, но применяясь с тем, чтобы как-то вообще выжить и сохранить своего ребенка. На самом деле, все в моей судьбе было решено и без меня, и меркантильных мыслей она мне не очень торопилась подавать. Саша действительно был в первой десятке на квартиру, поскольку стоял в очереди десять лет, стоял по научению тети Ани с момента, как поступил на работу на стройку, и, действительно, фундамент дома был уже заложен, и дом уже воздвигался в Северном микрорайоне по проспекту Королева, и мы уже ходили туда работать, поскольку надо было отработать определенное количество часов. Отец, панически боясь, как бы Саша не обошел меня с квартирой, занял по отношению к нему самую миролюбивую позицию, называя его неизменно не иначе, как Сашок, и проявляя всячески к нему лояльность и расположение. К тому же Саша был тот человек, который разбирался в строительстве и мог дать дельный совет или существенно помочь, ибо в купленной части дома оказались и свои прорехи существенного порядка. Без Сашиных рук порою не возможно было и обойтись, за что родители давали ему мзду, а мама кормила вкуснейшим обедом всегда, да и с собой норовила что-то дать, от чего он никогда не отказывался, но все же смягчался и ко мне, имея в понимании, что теща должна что-нибудь, да давать. Иногда, когда я занималась уборкой, или отдыхала, или делала большую стирку, он брал Светлану и в колясочке катил ее на Пирамидную к моим родителям. У моих родителей Саша становился желанным гостем, вел себя по свойски, но иногда жаловался на меня и в чем-то находил поддержку, а в чем-то мама ему объясняла, как могла, что я устаю, что ребенок требует много времени и внимания, что, к слову сказать, у меня всегда готовый обед и постиранное свежее белье, что наш папа в молодости каким бы ни был, но всегда помогал, что это нормально, что надо поддерживать друг друга и беречь. Мама на житейские немудреные темы умела говорить по-доброму, располагая к себе, будучи также очень красивой и обаятельной женщиной, как и радушной, как и приветливой. Не просто было его приучать к нормальным отношениям и пониманию, не просто было с ним и ладить, но доброжелательность к себе он понимал и принимал, по-своему пережевывал и иногда добрел. И так входил в нашу семью, остепеняясь, делая свои выводы, не без трений, но и не без желания как-то определиться и состыковать отношения. Как моя мама в одном из прошлых рождений была Сашиной мамой, так мама Катя, Сашина мама, была моей мамой в том же рождении. Поэтому, Бог дал, в лице свекрови я находила очень приветливое к себе отношение, а Саша в лице моей мамы. Эти две женщины в прошлом и теперь побывали моими мамами, и эти две женщины мне еще предстояло в этой жизни досматривать, когда они одна за другой были парализованы. Но это уже позже. Так Бог в своей мере и со своими долгами, тянущимися из прошлых рождений, соединил нас прошлыми связями, но в новых телах, и каждому было дано то чувство, которое тянулось и из прошлого. Как мог ко мне практически лучше относиться Саша, если в том рождении он умер рано из-за меня, фактически из-за пули, которую получил за то, что был мужем революционерки, которая сидела по тюрьмам и не воспитывала своих детей толком. Все трудности, включая голодные годы в Поволжье, легли на его плечи и его матери в полной мере. Поэтому его мама, став в этой жизни моей, не могла меня сильно любить и лелеять, ибо и Сам Бог не давал. Все несправедливости оправдывались Божественной Высшей Справедливостью, которая была мне пояснена Самим Богом в свой час, ибо вопрошала о своей судьбе не раз. Моя мама потому частенько нахваливала Сашу и мало брала в толк его демонизм, ибо не могла видеть многое, ни на все я жаловалась, да и, натерпевшись от отца, большее иго и не представляла себе, но говорила там, где видела и где было не утаить. Иногда и ей приходилось видеть Сашины пьяные сцены и понимала, насколько это серьезно и непросто их выдержать. В одну из таких сцен, когда мама бросилась меня защищать, он поднял на нее топор. Держа Светлану на руках, я стояла между ним и мамой на коленях, умоляя его утихомириться. Воистину, и отсюда тоже начинались мои седины… Один Бог удержал его. В гневе он мог нас всех порубать. Тяжело отдавать кармические долги. И никогда не знаешь, что тебя ждет. Поэтому лучше никогда в жизни и никому не причинять зло, ибо оно, как возмездие, настигает в любом теле, в любой ситуации. Что тут еще скажешь. Как тетя Аня простила Сашу, поднявшего на нее колун, так и мама простила Сашу почти автоматически. Она просто не поняла, она просто не придала этому значение, ибо и это тоже было не в ее воле. Ибо Саша тоже имел от Бога милость и обладал теми качествами, которые я ценю и теперь. Не всегда он был дурагоном. Он был и разумен, и тверд, и умел брать на себя ответственность, был и в сути своей щедр, был и справедлив, был немногословен, не лжив, никогда не обещал то, что не мог выполнить, был очень трудолюбив и доброжелателен на работе, был профессионал в своем деле, не выгадывал, не мечтал, читал много книг, был партийным и принципиальным, мог, не мигая, сказать человеку, что думает, почитал свою мать, не склонялся перед начальством, иногда был достаточно щедр, скорый на помощь и чужим людям, умел слушать, прост в еде и одежде, мог одну и ту же одежду носить годами, был бережлив, был любимец женщин в хорошем смысле, никогда не изменял, шел на контакт, был уважителен к людям, не был извращенцем никак, был чистоплотен и сам был инициатором походов в баню, был безотказный и главное – стал в свое время моей великой опорой, когда Бог заговорил со мной и выдержал со мной то, что не под силу было бы любому другому мужчине, обладающему всеми добродетелями. Всего его, этого человека, как бы я ни ругала, как бы ни показывала его греховные качества, я и могла полюбить и своими силами сделать лучшим из лучших, своими качествами, требованиями и Волею на то только Бога, но… любить… мне это было не дано. Но продолжим. Обосновавшись в Ростове-на-Дону, отец уже с весны 1980 года начал заниматься силуэтным делом, постепенно приучая ростовчан к этому курортному действу, но и не отказывался от Сочи, где был давно всем известен, и где было его злачное место. Все чаще и чаще отец стал советовать мне пойти по его стопам, дабы как-то и чем-то пополнять семейный бюджет и выходить из создавшегося положения бесправности и унижения. Вырезать силуэты людей я умела, ибо, будучи еще ребенком, еще в Одессе увлекалась этим делом, просто копируя интересы отца в доступной мне мере, учась, не имея игрушек, рисовать, играть в шахматы, сочинять стишки, чуть-чуть бринькать на балалайке и гитаре и вырезать силуэты людей по их фотографиям в журналах. Отец особо не вмешивался в мои интересы и увлечения, однако, сразу сказал, чтобы я приучалась работать правой рукой, поскольку, если мне это когда-нибудь пригодится, чтобы не прослыла левшой. Левшой я себя и не очень могла назвать, но рисовать, шить, держать в левой руке ложку и нож, поднимать тяжести мне было сподручней именно левой рукой, как и писать в обратную сторону и затем читать через зеркало мне было интересно, как и писать одновременно обеими руками в противоположные стороны. Так что, вырезать силуэты правой рукой было не просто, но все же дело пошло. Саша, видя на примере моего отца, что это дело денежное, без особых раздумий выделил мне деньги на этюдник, отец в два дня оформил витрину, снабдил меня всеми техническими средствами и было решено попытать счастья и на этом поприще. В один из выходных весенних дней я привезла маме Светлашку и отправилась с этюдником в парк Горького и, пристроившись на уютном переходном мостике, расставив этюдник, заработала за несколько часов около тридцати рублей. Идя со мной назад, довольный результатом, Саша впервые предложил мне сам купить пирожок, который я всегда выпрашивала у него и не могла выпросить, или мороженное. Всю свою зарплату я отправила в его карман, не желая ничего, но поняв для себя, что, видимо, при таких условиях с ним жить можно, но и печалясь, ибо мне не очень нравилось быть на виду, не очень нравилось и по жизни выделяться среди других и отвечать на вопросы или слушать, кто и что о тебе говорит. Осознав, что у меня получается, я прошла художественный совет, получила разрешение городской администрации и, зарегистрировавшись сначала в Ленинском, а потом Кировском финотделе, начала свою новую трудовую деятельность и работала, если было кому посидеть со Светлашкой. Однако, болезни Светланы и занятость других членов семьи не давали возможности работать каждый день, но появились перспективы на будущее и все же какие никакие, но доходы начали появляться, и отношение Саши ко мне стало теплее и уважительнее. Однако, ему нужно отдать должное. На заработанные деньги он не претендовал никогда и говорил, что я могу распоряжаться ими как мне угодно. Это была позиция Саши по жизни, однако, деньги он строго не разделял и, экономя и где-то жадничая, всегда выделял на все семейные расходы. Однако, дав мне силуэтное дело, Бог не давал мне азарт, не давал особой заинтересованности в деньгах, ибо такая привязанность не пошла бы мне на пользу, и потому прогнозы отца моего, что я все брошу, почувствовав запах денег, никак не сбывались, поскольку я неизменно держала в себе цель другую – ребенка, образование и непременно написать хотя бы книгу или пойти путем науки. И все же мне предстояло работать силуэтистом некоторый период, и постепенно желание к силуэтному делу угасало и было почти невыносимо, ибо внутренние энергии во мне протестовали крайним нежеланием. Однако, на эту работу Саша чуть ли ни выпроваживал, и я должна была иметь совесть и идти. Хорошо, когда ты не простаиваешь, ибо это как-то стыдно, но когда ты работаешь, улавливая похвалу или мнения. А если все идут и идут мимо. Стоишь часами, пока не подойдет какой-нибудь зевака и не предложит для интереса вырезать его профиль. И снова любопытные окружают, и снова расходятся. Все это в порядке вещей на курорте. Но здесь… Здесь неудобно, действительно стыдно, не принято, почти нелепо, у всех на виду… Интересуются, как на это смотрит муж и удивляются. Сами бы свою жену не пустили на общее обозрение, не позволили бы так пополнять семейный бюджет. Но кто-то нахваливает. Кто-то замечает, что все работы хороши, кто-то интересуется, а рисую ли я, занимаюсь ли графикой, какое училище заканчивала, ни Грекова ли… Кто-то понимающе кивает. А… студентка. Кто-то хвалит, кто-то ругает, кто-то говорит, что художник так видит… Бог учил меня и здесь отрешенности, выдерживать мнения, не вступать в споры, разговоры, серьезно и строго работать, не мня о себе, не обращая внимание иной раз на чрезмерную похвалу и сугубо личные мнения. Быть на виду оказывалось делом далеко не простым, правильно реагировать на критические замечания было сложно, смалчивать на откровенные оскорбления было невероятно сложно, как и не просто было не реагировать, как и быть сдержанной и в меру отвечать. Были и завистливые, были и очень доброжелательные. И не всегда, далеко не всегда я имела возможность работать, ибо или болела Светлана, или зачастили дожди и приходилось работать на налоги. Сашиной зарплаты не хватало никак, чтобы хоть как-то одеть ребенка, я сама уже давно поизносилась и выйти даже на улицу с ребенком было реально стыдно. Безденежье частенько посещало нашу семью, делая Сашу скуповатым и в этом плане твердым. Накопить деньги – была его цель, ибо въезд в новую квартиру без денег сулил проживание буквально на полу. К одежде Саша был очень бережлив, носил годами одну и ту же рубашку или брюки, почти не обновлял свой гардероб, потому был аккуратен, что требовал и от меня, но мне аккуратной быть уже было не на чем. В такой ситуации ходить с Сашей по гостям было не просто. Приходилось упрашивать, умолять его купить хоть что-то к столу или детям хоть двести грамм конфет. Он тотчас гневался, психовал, раздражался и приходилось ему вновь и вновь повторять, что это нормально, что так все делают, что это не очень дорого, что и к его ребенку или к столу приходят не с пустыми руками. Он выслушивал, отнекивался, и приходилось буквально заводить его в магазин и руководить всем процессом купли необходимого, как бы он ни пытался отговориться. Когда я шла при нем, своих денег я никогда не имела, а то, что удавалось заработать силуэтами, тотчас уходило на покупку продуктов, фруктов для дочери, на самое необходимое. С Сашей невозможно было идти и к моим родителям. Я не понимала, как можно идти к ним с пустыми руками, а он не понимал, зачем к родителям надо что-то нести, когда они обязаны нам сами, дескать, давать. Таково было его странное для меня понимание, к которому я была непримирима в себе, но ничем не могла исправить ситуации и чувствовала себя всегда крайне неудобно. Принести в дом к моим родителям хоть булку хлеба я считала необходимым и естественным; для Саши же было естественным никого не баловать и ни на кого не тратиться, хотя это никак не распространялось на его маму. И, слава Богу, что он имел все же пределы своей жадности. Уезжая к ней в Каялы, он непременно покупал ей масло сливочное, колбасу, сыр, бананы и все другое, что находил нужным, будучи хозяином положения и денег. Кто бы ему что сказал, но моих родителей он в должной мере не почитал, и стоило мне заикнуться, как он гневно обрывал меня, не желая более говорить на эту тему. Что делать. Жизнь с Сашей была для меня отнюдь не простой, ибо все, что бы он ни делал, преимущественно противоречило моим пониманиям и нормам поведения. Я никак не могла соглашаться с ним по многим вопросам, не могла примириться, но была фактически бесправна и вынуждена была применяться, терпеть, ждать своего часа или все же настойчиво требовать от него надлежащего поведения, что он охотно игнорировал, ибо зависимый от него человек, каким бы мнением ни обладал, был заранее не авторитет. Выходить с ним в город было настоящим испытанием, которое отбивало всякую охоту куда-либо вообще с ним идти. Он, как нарочно, нарушал все правила дорожного движения, он никогда не пользовался подземным переходом, пересекал улицу наискось, едва оглядываясь в сторону машин, и пытался таким же образом тащить и меня, но здесь я уж была совсем непримирима и неуклонна. Я шла подземным переходом, и порою мы теряли друг друга из виду, ибо он имел обыкновение идти и не очень-то оглядываться, полный достоинства и самонадеянности. Я не могла бегать за ним через дорогу, где попало, я не могла догонять переполненные автобусы и втискиваться в них, я уставала просить его купить что-то необходимое по хозяйству или что-то перекусить. Он словно понятия не имел, что в семье нужны ложки, кружки, тарелки, простыни и пододеяльники…или я могу быть голодна. К тому же, Саша имел обыкновение идти очень быстро, не оглядываясь, сам по себе, запрокинув голову, полный мужского достоинства, так что или я терялась и возвращалась домой, или буквально, как девочка, то и дело подбегала за ним, боясь потерять из виду, поскольку, как правило, он шел всегда впереди, по крайней мере метра на три. Иногда он мог и осаждать себя, следуя просьбе, и даже идти под ручку, но это была далеко не его суть, и он снова устремлялся, вырывался вперед, и это было даже не неуважение, а природное свойство, где ноги еще никак не подчинялись условностям человеческого общежития, как и нормальным человеческим отношениям, а ум был ленив и не находил весомой причины здесь помыслить и разобраться с собой, или мне надо было быть повесомей в его глазах. Это было что-то в нем, как и прочее, автоматическое, прирожденное, комфортное и не видящее существенных причин что-то менять, ибо для него статус тех, кто был рядом, был существенно пониже, поскольку никто не питал его материальными средствами, а потому никто, кроме него самого, не был для него сколько-нибудь авторитетен. Это была единственная видимая причина его полной независимости от других, которую он даже и не осознавал. Но если появлялся кто-то абсолютно независимый или, более того, мог привнести в его бюджет, он существенно менял линию поведения, мог себя тормозить и даже появлялся в нем элемент столь вожделенного в нем внимания. Как мои родители ни старались, но, поскольку за мной они ничего не дали, они были в его понимании на одной ступени со мной, и он едва отдавал дань уважения их возрасту, особо не жертвуя для них ни чем, но на некоторые просьбы шел и старался особо не конфликтовать. Хотя было бы лучше, если бы у него вообще не пытались достать огоньку, что тоже происходило, когда мама пыталась защитить меня. Однажды у меня получился не очень вкусный борщ или невкусный. Раздосадованный Саша пошел тотчас жаловаться маме на Пирамидную. Слово за слово и они ни только поругались с мамой, но и подрались. В сердцах Саша крикнул ей, что сейчас пойдет и убьет Наташку. И в таком состоянии пошел домой. Зная его бешеный и порою неумолимый характер, мама схватила такси и приехала в общежитие первая, взволнованная и воинственная. Скоро пришел и Александр. Увидев маму, готовую меня защищать, он удивился, еще немного поругался с ней, повыяснял с нами отношения и сказал, что сказал для острастки, что никого убивать не собирался… В этом была вся его суть. Но надо знать, когда человек неоднократно хватается за топор, угрожает убийством, даже не имея намерение это сделать действительно, то в одном из его рождений или в этом Бог может дать того, с кем так поступить по карме Бог принудит. Чтобы отвадить от желания так решать вопросы бытия, чтобы отвадить от желания лишить другого жизни, Бог дает человеку вкусить сей греховный плод, дает наказание очень сильное в разных вариантах, длящееся многие воплощения. Это может быть длительное или пожизненное тюремное заключение, плюс к этому в одной из жизней человек может быть также убит и плюс также то, что в одном из рождений так будут убиты самые родные люди. Придется претерпеть и те чувства, которые испытал убийца, убитый и те, кто скорбел. Этот шлейф страданий человек обеспечит себе на много жизней вперед. Поэтому этот путь уже не миновать поднявшему руку, посягающему на жизнь другого или благополучие, или на здоровье. Увы, таков в молодости был Саша. Таковы плоды были его ступени развития. При всем том, что он все же брал на себя ответственность за семью, никогда не увиливал от алиментов и ездил к сыну систематически, очень хорошо относился к своей матери, никогда не был против того, чтобы приходила моя мама, если не вспомнить некоторые разовые моменты откровенной ссоры, был многим хорошим и уважаемым другом, отзывался на просьбы, иногда был и добродетелен и мог прислушиваться к мнению других. Многие эти его качества знала и мама, и время от времени в виде шутки рассказывала, если они куда-то уходили вдвоем, как она едва поспевала за ним, ставя ему на вид это в доброжелательной и приемлемой форме. С мамой Саша охотнее соглашался, чем со мной, и немного поддавался ее пожеланию. С ним вообще надо было действовать или очень жестко и требовательно, но для этого необходимы были определенные основания, или слишком ласково и неоднократными убеждениями в старательной форме, что тоже смягчало его и выводило на более менее нормальный контакт. Но чтобы он был нормальным всегда со мной на тот период, он должен был почувствовать какой-то мой вес. Таким весом в свое время были для меня моя независимость и учеба в университете. Живя одним днем, он эти факторы уже не видел в упор, но мое силуэтное дело его несколько обнадежило и оживило. В нем, когда реально приносились деньги домой или зарабатывались на его глазах, просыпалась ко мне чуть ли ни нежность бытовая, помимо интимных отношений, но чуткая и внимательная, предлагающая мне то, что я могла предложить и сама себе, все те же мелочи в городских парковых условиях – вода, мороженное, пирожки. Знала я уже его натуру, и не всегда, когда я его просила, я это хотела, но желала проявления мужской чуткости хоть на копеечные вещи и давала в себе ему оценку, с которой сама же и мирилась. Ну, такой человек и что сделать? Нечто подобное, а то и посложнее, я уже знала на примере своего отца. Но приходилось соглашаться в себе, что все это издержки несовершенства человека вообще, и такая неполноценность, пока я прокручивалась в материальном мире, уже не была новостью, не была причиной неприязни сильной, но было в этом бытовое, но терпимое неудобство. Но куда ни кинь, у каждого свои, как говорят теперь, тараканы. Несомненно, они были и у меня, но в свою меру и с тем, чтобы повернуть меня в том направлении, которое имел на меня Сам Бог в плане служения Ему, нежели мужу. А потому, давал причины непривязанности и не особого усердия. Ему же, где надо, закрывал на вещи глаза, а где надо – через его качества устраивал мне непростые аскезы. Но я видела причиной свою слабость физическую и постоянную усталость, и ограниченность во времени, и роль зависимой, где ничего не поделаешь, ибо скована сильнейшими и неотступными обстоятельствами. Я не умела хорошо готовить, никогда не стряпала пирожки, не зажигалась на приготовление тортов, особых блюд, никогда не могла ублажать мужа безотказностью. Во всем были свои пределы, свои желания и возможности, и на все была Воля непременно Бога, о чем я не знала и все относила к тому, что я такая есть и так у меня получается. На самом деле, Сам Бог строго выдерживал определенную мою линию поведения, давая мне необходимое и не давая, не погружая в слишком семейное чувство, ограничивая меня средствами и ставя мне целью достичь качеств не материальных, не ставя во главу угла цель прилежнейшей хозяйки, но немного поддерживающей семейный уют, не изощряясь и пользуясь подготовленностью Саши в его многодетной семье, его неприхотливостью и терпимостью все же к многим вещам типа еды и уборки. Так Бог притирал нас, постепенно отводя Сашу от его деревенских неотесанных замашек, ибо так понимал семью, ибо так жили все в его деревне Пикшенерь, без особых почестей к друг другу, в глубокой зависимости от денег и быта, в привязанности к спиртному, цивилизуя его годами и десятилетиями. Вообще, Саша был тот экземпляр, который впитал в себя многие несовершенные качества мужчин, был эдакий образчик качеств, которые в той или иной мере свойственны всем представителям сильной стороны. Они обрушились на меня после долгой подготовки, жизни с отцом, иначе вряд ли бы я смогла вытерпеть столько всего в одном. Что ж, это что? Упрек всем мужчинам? Отнюдь – людям. Все дело в том, что качествами обладает самыми разными не пол человека, а его духовная сущность. Несовершенств у каждого пруд пруди, какой бы ни была внешность, пол или происхождение. Все шлейфом тянется из многих и многих предыдущих рождений, материального опыта, воспитания, Божественных уроков и претерпеваний. Душа, по сути, бесполая, путешествует по телам, воплощаясь то в теле мужчины, то в теле женщины, которые в соответствии со своей принадлежностью к полу и в соответствии со стартовой площадкой в этой жизни (родительских качеств и быта) выуживают из себя те свои греховные качества, которые уже были заработаны, приобретены предыдущими рождениями. Бог поднимает их наверх на обозрение человека, на проявление их практическое, дабы потом и такими же качествами и бить греховного, или клин клином. В теле мужчины душа берет более насилие и другие мужские негативы, пока не исправит, в теле женщины – привязанности, использование лжи, меркантильности, приспособление, корысть, ибо и ей надо выжить; и на своей ступени, будучи духовно нереализованная еще, она не видит зачастую иных дорог. И ей придется претерпеть, пока не выйдет на дорогу бесстрашия в любом теле. Но реализация качеств происходит то в одном теле, то в другом, то в одних условиях душа набирается ума, то в других, то слабой учится Божественным качествам, то сильной. Поэтому, проявляя себя в теле мужчины и пользуясь этими льготами себе в угоду, Саша, его душа, уже подготовил себе участь такого же порядка в теле женщины, но в свое время. Только на себе претерпев подобного рода качества, проявленные насильственным путем другим, душа может таким качествам дать здравую оценку. А чтобы душа вывела полноценный урок, она тоже будет ограничена в степенях свободы, будет поставлена в жесткие условия, где ничего не сможет взять себе в защиту, и Божественное насилие, вернув все один к одному, обеспечит и материальное и духовное прозрение, как и отторжение качеств низменных, противоречащих Законам Бога. Совершенная личность одинакова и неизменна по качествам, как в теле мужчины, так и в теле женщины. Но… где такие личности? Они не задерживаются в материальном мире. В основном в теле мужчины чаще всего душа проявляет свои качества, как есть, со всеми знаками, а в теле женщины их корректирует через страдания или кармические последствия своей греховной деятельности в теле мужчины; т.е. тело женщины более способствует претерпеванию страданий и исправлению в итоге. Хотя все воплощения, любой пол в воплощении Бог использует для живого существа с максимальным извлечением опыта и качеств через материальную практику и суть Божественных Уроков. Продолжение следует.