34.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 16(2). В РОСТОВЕ-НА-ДОНУ. Уже в который раз поезд увозил меня из Кировабада. И снова я уезжала навсегда, оставляя этот город и не зная, что ничего в нем не оставила, все незримо уместилось в моем сердце, став до боли, до горечи, до тоски родным. И меньше всего думала, да и не сожалела, что уже больше никогда не вернусь сюда, не думала, что любовь моя к этой земле, к этому народу не иссякнет и время от времени будет ныть и будет душа печалиться и бродить во мне по уголкам памяти, привязанная незримо ко всем великим мелочам, к моей школе, двору, соседям и даже бродячим котам и собакам, которых память сохранила навсегда, как и к Роману, одноклассникам, Ирме Исаковне, к моей комнате и балкончику, к шатрам, азербайджанской музыке, роскошным рынкам, к азербайджанской речи… и будет возвращаться истинная тоска. Только теперь, вспоминая своего неуемного отца, его великую тоску по Сибири, которая до последних дней его болела и мутила, я вижу, что и сама умею так любить и так душой тянуться туда, откуда рвалась и где, наверно, нет ни одного, кто бы теперь помнил меня, знал, желал видеть, ибо у каждого своя тоска и своя боль, где мне вряд ли отведено и малое местечко. Я уезжала, и меня впервые не провожал Роман, моя спетая песня и тоже моя долгая боль, и тоже мое мелькнувшее счастье, и тоже удивительно теперь чужой, кого бы и видеть теперь не пожелала, не тронутый моими руками, не целованный моими губами, но вошедший в сердце сильнее всех прочих чистой памятью и с благодарностью судьбе… Незримо и мудро Бог дает человеку в его жизни тех, кому суждено в ней остаться и ради кого тоже хочется жить, пусть они о том и не ведают. И за какие такие заслуги выделило его сердце? Или это нить из прошлой жизни или нить к будущей встрече в жизни следующей… Но сколько же тогда великолепных встреч в следующем рождении мне уготовила жизнь эта… Ибо, столько людей мне были дороги и хорошим, и плохим в себе. И неся боль мне, незримо ввинчивались в мое сознание, становясь неотъемлемыми от моей Судьбы. О, сколько же благодарностей хранится в моем сердце, которые не смогу никогда отдать по назначению, ибо скрылись за горизонт моего видения, да и тело уже не позволяет быть непосредственной и напоминать хоть малой весточкой о себе, ибо затихнут и скажут: я ее – не знаю… Ибо так и было. Но время и Бог отдаст не отданное в свой час. И что печалиться. Могу лишь сказать, что как бы я не отдалялась от людей своей частой болью и увлечением меня жизнью в свои дали, я никогда и ничего не ставила в себе выше, чем радость от земного человеческого общения, которое благоволю… Но, став зрелой, стала часто чувствовать, как и в этих отношениях есть много неистинны, предательства, несовершенства, боли, лицемерия, потрясений, которые уже с этой стороны вовлекают в печаль немалую, отводящей в сторону... И только Бог, личное общение с Богом, ежедневный и ежечасный разговор с Творцом сделал меня столь чуткой к человеческим нечистотам в мыслях и деяниях. Увы, разборчивость многое меняет, но не отбирает саму Любовь к людям. Здесь стабильно. Но любовь – на расстоянии, ибо не принимают и не отвечают искренне, ибо и не могут, находясь каждый только в пути своего духовного становления, как и не доверяя глазам и ушам своим, ибо и их жизнь научила настораживаться, не все или далеко не все принимать за чистую монету. Здесь все понятно. Я уезжала на летнюю сессию уже не планируя возвращение, получив, наконец, символическое родительское благословение тем, что мне просто дали деньги, собрали чемоданы и с Богом… езжай, устраивайся, живи, учись, работай… Долгая моя медитация на свободу реализовывалась в означенный год, день, час, когда Судьба посчитала, что пора, что здесь все отдано, все получено, все, чему было случиться, случилось и состоялось, все уроки еще раз даны, и еще будут даны, но теперь не здесь. Успевай только извлекать, что никогда не поздно. А впереди… кто бы мог знать… В моем будущем меня уже поджидали на новом месте обо мне не сведущие люди, которых Бог своими путями готовил к встрече со мной, улаживая их дела в той мере, чтобы судьбы состыковать, чтобы все оказалось впору, и время, и место, и день, и час, и внутреннее расположение… Когда бы заглянуть мне наперед, то увидела бы, что не безличный чужой город ожидает меня, но полный моих будущих родственников, тех, кто имели ко мне самое прямое отношение из прошлых воплощений, которые не знали, как и я, что есть еще обоюдные долги, стягивающие близких в прошлом и будущем людей в нужную точку, и каждого к этой точке ведут пути замысловатые, окольные, непостижимые по близости и удаленности, но в одно мгновение все лишнее убирающие и дающие всем открытые врата для встречи, где, порою, и сердце не дрогнет, но порою удивление или вопрос. Но судьба все знает, хотя и держит многое в тайне, ум Бога уже соединил в себе тех, кому соединиться, в Божественной мысли все уже имело место и до рождения каждого. А каждый, чуя перемены, торопит события, как может, чуть ли не разбивает себе лоб, не зная, что не обойдет его судьба, что будет дано, но никак не приблизить человеческими усилиями, ибо здесь отведено место и для ошибок, и для поиска, и для молитв и упований. И не одну ступень не перешагнуть прежде, чем будет дано вожделенное. Бог каждого уже давно соединил с надвигающимся будущим, чтобы осуществить Божественную Справедливость, раздать долги, наметить планы. А меня в этих новых связях уже более некуда было отправлять или выпускать из Ростова-на-Дону, ибо это было намечено, как последнее мое пристанище на Земле, дабы, получив прочную, как бы ни казалась зыбкой, почву под ногами, имея опору в себе и под собой, могла вынести еще причитающиеся мне Божественные удары, чтобы стала гибкой и пластичной и в такой форме могла вместить в себя тот опыт и те качества, которые позволили бы Богу заговорить со мной реально, что и произойдет именно в Ростове-на-Дону и увенчает все Божественные усилия надо мной Святыми Писаниями, которым пришло время Быть. Только теперь я понимаю масштабы Божественного труда надо мной, ибо все до сих пор было лишь цветочками, однако, достаточными, чтобы при очередных ударах судьбы не извиваться от боли, но терпеть уже душой зрелого человека. Но… пока все это мне было никак не ведомо. Подхватив чемодан, никем не провожаемая, нисколько не опечаленная этим, я уезжала из дома, посидев на дорожку, забыв попрощаться со своей комнатой и балконом, не бросив прощальный взгляд на балкон Романа, хотя… странным образом чувствовала его более своим, чем принадлежащим его жене и детям, но не претендовала, как не претендовала никогда, ибо своя жизнь влекла вперед и требовала заботы о себе. Я уезжала, чтобы каждую ночь во сне приезжать, возвращаться в этот город, с вечной, изнурительной, не проходящей болью и тоской, иногда просыпаясь со слезами на глазах, ибо сердце мое навсегда принадлежало моим одноклассникам, Ирме Исаковне, Роману… Одно и то же. Более тридцати лет… И ком в горле. И как с этим было жить и быть? И никогда бы не пожелала кого-либо увидеть, ибо четко и реально отличала глубину своих чувств и тишину в ответ. Ибо отец отобрал навсегда у меня такое наслаждение молодостью, такую радость в общении. Но это было сделано Волею Бога. Так было надо. Я должна была учиться сосредотачиваться в себе, в Боге в себе, и здесь находить удовлетворение. И это стало моим. Ибо общение с Одним Богом, глубинное и неисчерпаемое – радость несравнимая, ее невозможно воспеть или передать, это чувство неземное… И только через это чувство Бог выводил меня во вне и дал через него общение с самыми близкими людьми и по отношению к другим – любовь и сдержанность, ибо для других многих я – чужая… И вот уже замелькал перрон… И неизвестность, оторванность, одинокость вдруг стали реальными и в мгновение выросли во мне до уровня великого осознания, что на этот раз должно получиться, но щемящая боль наполняла грудь. Меня не стали провожать, как никогда и никто не провожал отца в Сочи, ибо это было не принято, как не принято было дарить подарки на день рожденье, а то и вообще о том вспоминать, как не принято было говорить по душам, как не принято было быть добрым к каждому в моей маленькой семье, как не принято было нормально проводить застолье… и не думать о том, что скажут люди… Не наученная никаким азам семейного бытия, не намеренная эту семью создавать, я однако ехала туда, где это должно было состояться, и учителем был мне только Бог, ведя меня через мои ошибки, слезы, обиды и многое другое. Постепенно все во мне умиротворилось. И что было делать… Разве что сидеть и смотреть в окно, чувствуя некоторую рассеянность от ритмичного постукивания колес и не желая себе излишней суеты, знакомств, ничего не значащих для меня разговоров, но скоротать время так, чтобы не быть ни кем задетой. И это казалось реальным. Только не поднимай глаза, не смотри вокруг себя и ни на какие взгляды не реагируй и будет чувство, что тебя не видят, ибо каждый едет в своей судьбе, в своей суете, прекрасно давая себе отчет в временности и незначимости происходящего, в иллюзорности нечаянных встреч и контактов. Уже успела подкорректировать меня жизнь, обесценив все временное, неискреннее, достаточно мимолетное. Что-то в душе напрягалось от страха грязи чужих помыслов, двуликости слов, неоправданного веселья и глупости. Но быть незамеченной мне не удавалось почти никогда. Находился всегда тот, кто легко вытаскивал меня из глубины себя и присущая мне все же мягкость ничего в себе не находила другого, кроме благодарности и легко поддавалась, и входила в русло того, что суть моя отвергала. Мне досталось боковое место, внизу, что называется, навиду, ибо об меня то и дело спотыкались взглядом, а потому собственный взгляд не отрывался от окна, провожая милые сердцу картины, удивительно проникновенные, приближающиеся и тотчас тающие на глазах, сменяющиеся столь быстро и щедро, столь неуловимо неожиданно, что рука готова была потянуться за ручкой и бумагой, чтобы хоть слабыми штрихами оставить на листке, остановив строчками мгновение летящего времени, но разум, сама душа, уже через это прошедшие, едва колыхнулись во мне разумным вопросом, а стоит ли, и сущность моя уныло согласилась с тем, что это уже было… На другом сиденье лицом к лицу ехал молодой азербайджанец лет двадцати пяти-двадцати семи. Его место было над моим. И он то забирался на него и притихал, то вновь спускался, без интереса глядя в окошко, и время от времени его долгий взгляд на мне был столь выразителен, что это становилось уже тягостно. Маленькая желтая дынька, единственная в своем роде едва подрагивала на столике… Все, что я взяла с собой в дорогу, купив прямо здесь, на перроне, и уже тихонько и чуть-чуть вожделела на нее, однако в меру. Рядом стояла его бутылка с газировкой, которую он то и дело опрокидывал в себя и, сделав несколько жадных глотков, ставил ровно на то же место. Чем-то едва-едва уловимым, если смотреть краем глаза, он напоминал Александра Стенченко; от него почти сразу повеял этот знакомый трогательный дух другого человека, едва шевельнув во мне давно забытые воспоминания, которые отпустила и не знала, что их так легко можно оживить. Внешность его была чуть обманчивой, ибо было в ней что-то угловатое, застенчивое, как бы просила обратить на себя внимание. Но мой взгляд скользил неизменно мимо и устремлялся к появляющимся в сумерках невесть откуда многочисленным огонькам, которые то бледно мигали, то вспыхивали вдалеке и, не успев приблизиться, тотчас отдалялись и этому, казалось, не будет конца. Завораживающий перестук колес более способствовал безмолвному самопогружению, что наслаждало всегда. Но мысли порою замирали, отдавая бразды правления чувствам, и так тоже можно было наслаждаться, ибо и в забвении их есть для души предчувствие наслаждения. Плохо зная русский язык, мой попутчик, однако, был простодушен и словоохотлив. Исковерканные русские слова сыпались из него легко, не задерживаясь об акцент, и были обращены почти ко всем, кто хоть как-то касался его. Наконец, он заговорил со мной, представился и, уловив не очень то большое сопротивление, акцентировался на мне, не утруждая меня вопросами, но легко и воодушевленно взяв на себя бразды правления столь нежелательного для меня разговора. Парень был очень худощав, становился все более подвижен, предельно, почти навязчиво доброжелателен, умеренно любопытен, среднего роста, с очень высоким выпуклым лбом с редкими смоляными абсолютно ровными волосами, с достаточно выразительным, чуть симпатичным лицом и черными очень добрыми и внимательными глазами. Чтобы заслужить его расположение, было достаточно просто слушать его и выражать хоть малое внимание. Удивительно быстро он приобретал друзей и знакомых, так, что, проходя мимо, ему кивали, как старому знакомому, и это для него было в порядке вещей. Новые знакомые рождались прямо на моих глазах и даже за счет моей вожделенной дыньки, которую он легко с видимого моего разрешения изъял с места и, разрезав на равные мелкие дольки, раздал всем, не забыв и меня, хотя такому хозяйчику над моим тщедушным добром я была не очень рада, ибо в ответ никто не торопился его угощать ничем и уплетали свое. Я же, благодаря его нежданному за счет другого гостеприимству, осталась на ужин ни с чем, поджидая хотя бы чай и что-нибудь к нему, но, немного жалея деньги, ибо здесь навинчивались цены раза в два. Бесконечно извиняясь за свое самовольство и делая свое дело, он не забывал вводить меня в курс насчет себя и сумел это сделать так, что его скромный и сбивчивый рассказ надолго запечатлелся в моей памяти, и сердце мое стало к нему теплеть и располагаться, ибо все, что имело в своей основе душу, меня не могло не привлекать, более того, завоевывало сердце, в котором появлялись чувства глубокого уважения, соединенного с печалью. Его звали Ариф. Как-то незаметно, слово за словом, на ломанном русском языке, откровенно и просто он поведал мне свою непростую историю. Еще малюткой он был оставлен в роддоме в Баку. Далее – детский дом. Далее – судьба занесла его на Украину, в Харьков, где он жил в небольшой собственной однокомнатной квартире, закончил институт и работал инженером. Но мысль о родителях никогда не давала ему покоя. Он постоянно искал их корни. И эта поездка имела к поискам самое непосредственное отношение. Незаметно для себя, обезоруженная его искренностью и глубокой уже нескрываемой печалью, я втянулась в разговор, уже не жалея ни дыньки, ни то, что меня вытянули наружу из внутреннего сосредоточения или внутреннего безделья, что, по любому, было в радость, и я наслаждалась беседой чистой, мирной, глубоко интимной, несущей в себе переживания серьезные и долгие. Теперь я видела перед собой глубоко несчастного человека, у которого не было никого. Он – и весь мир. Это очень неопределенно. Проникнувшись этим образом, я теперь питала к нему уважение и благодарность. И уже прощаясь, на его просьбы оставить хоть адрес, я легко предложила писать на Довостребование, хотя на самом деле была готова забыть его, ибо невозможно в этом мире, даже уважая человека, отдавать ему сердце, хотя на самом деле сердце бездонно. Но материальный мир конкретен. И мне суждено было увидеть и стать участницей продолжения этой встречи, отнюдь не простого. Но об этом потом. Поезд прибыл в Ростов-на-Дону поздним вечером, и так я оказалась в ситуации мне достаточно знакомой, но все же более определенной. Спать было негде, но это уже не могло сколько-нибудь печалить, поскольку в таком случае можно было рассчитывать на место в Доме крестьянина, своеобразной гостинице, который был расположен в одном из ветхих домов совсем рядом с Центральным рынком. Эта гостиница была предназначена для торгашей рынка, кому необходимо было задержаться по своим причинам и которую знали в немалой степени и студенты-заочники, решая свои извечные проблемы, связанные с ночевкой. Один раз мне пришлось здесь переночевать. Этого было вполне достаточно, чтобы заказать себе сюда дорогу, но, по сути, это было лучшее место, где все же можно было решить свою проблему, нежели на вокзале. Сама гостиница была на первом этаже и представляла собой достаточно большую комнату с нумерованными кроватями, где одновременно могли найти приют несколько десятков разношерстных приезжих, которых можно было бы назвать и всяким сбродом, хотя на самом деле все были трудяги, замытаренные жизнью и многими поездками, торговцы с замызганными мешками, тщательно завязанными всевозможными веревками и тесемочками, студенты со слабыми чемоданчиками и хозяйственными сумками, редкая молодежь, порою отнюдь не престижной внешности, одетые кто во что горазд, редко добротно, с бесчисленными мешками, сумками, авоськами, прочим барахлом, с уставшими, заспанными, бессмысленными и изможденными лицами, как на подбор, в несвежей одежде, не чающие переночевать, да и оставить сие сборище подозрительного и неприветливого народа. Помещали здесь только на ночь, за один рубль, что было по-божески и в основном устраивало, когда возникала необходимость. Но как тяжело здесь спалось! Ибо не было доверия ни к кому. Каждый норовил никак не опускать с поля обозрения все свое имущество, связывая его между собой, придвигая к своей территории поближе, чуть ли не засыпая в обнимку со своими бесценными авоськами, а то и засовывая их под голову, и только так, едва умиротворившись, позволяя себе заснуть, но достаточно беспокойно и настороженно даже во сне, все еще цепко удерживая в руках, что можно, не позволяя себе расслабляться. Вещи мои благополучно ночевали в камере хранения на вокзале, была я налегке, но, увы, места в этом всегда радушном и рекомендуемом доме не оказалось. Едва, самую малость взгрустнувшая по этому поводу, я уже готова была отправиться на вокзал, что называется пешком, однако, меня остановила женщина и, запросив с меня за ночевку трояк, повела к себе, то и дело приговаривая, что у нее будет удобно, чтобы я не боялась, что она здесь стоит всегда, и это ее хлеб. Трояк был для меня существенной купюрой, но я все же последовала за ней, повинуясь какому-то внутреннему разрешению и предпочитая такой исход прогулке по незнакомому еще толком городу, ибо стояла ночь. Идти пришлось недолго. Так я оказалась в маленькой однокомнатной чужой квартире скромно обставленной, с большим столом посредине. Мне было отведено место, отгороженное шкафом и шторкой, однако, быстро заснуть мне не пришлось. Может быть, в первом часу ночи кто-то легонько постучал в дверь. Приглушенные тихие голоса чуть насторожили меня. Стучали еще и еще. Постепенно комната стала наполняться людьми, задвигались стулья, невнятный шепот едва переходил в более громкие слова и снова затихал. Полумрак едва достигал моего закутка, ибо хозяйка, как могла, охраняла мой покой, однако, решая какие-то свои дела. Заглянув ко мне за шторку, она зашептала, чтоб я не беспокоилась, что пришли Божьи люди, и у них сейчас собрание, дескать, посидят, поговорят, почитают, помолются и разойдутся. Но мне уже было не до сна. До моего слуха то отчетливей, то урывками доносились мужские и женские голоса, уже немолодые. Несомненно, это были верующие. Читалась Библия, что-то обсуждали, чуть-чуть как бы спорили, видимо толковали… Убаюканная этой речью, удивленная и успокоенная, я заснула. Город Ростов-на-Дону встретил меня Божьими людьми, ими дал мне первый кров в этом городе, куда я приехала навсегда, по сути, этим символом и благословил мой основной путь здесь, путь, неизменно связанный с Богом. Неосознанно, влекомая судьбой, коснувшись религии столь неожиданным и странным образом, я в свое время обязана была в ней остаться навсегда. Так мне был предзнаменован, провозглашен мой лучший путь, о чем стало понятно много позже. Утро собрало меня в дорогу иную, пока еще материальную, ибо здесь мне многое должно было быть дано. Я уходила из этой обители, приютившей у себя и других людей на время, которых легко называют сектантами, не имея ничего против в душе, кроме мира, не пытаясь понять, что это были за люди, почему собирались под покровом ночи, ибо Библия, к которой я имела всегда глубокое почтение, все за себя сказала. Я отдала хозяйке три рубля, мельком бросив взгляд на толстую объемную книгу на столе в золоченном переплете с крупными буквами, на мелкие брошюры с изображениями ликов святых, только теперь заметила на стенах иконы, в углу едва тлеющую лампадку и при свете дня поразилась очень скромному убранству в комнате с задвинутыми легкими шторками, скорее напоминающей жилье древней боговерной старушки. Меньше всего я думала о том, что эти люди радели о спасении своей души, что нашли в себе духовный мир, приткнувшись к Богу, найдя в Нем Прибежище и защиту, и вынуждены обращать глаза к Богу втайне, в тайных молитвах, проповедях и общении. Все они, мелькнув в моей жизни, тотчас остались в моей памяти долгим забвением, пока Сам Бог не напомнил, спустя более тридцати лет. В главном корпусе университета я нашла у вахтера в тетради, предназначенной для студентов, несколько подходящих адресов, и скоро вопрос о моем проживании в летнюю сессию был разрешен. Поиски квартиры хотя бы на период сессии занесли меня на улицу Социалистическую-Крепостной в Кировском районе. Расположенная параллельно главной улице города, эта улочка, Социалистическая, сплошь была заставлена обшарпанными, того гляди, что и рухнут, домами с черными тяжеловесными, покореженными и доживающими свой век балконами, редкими магазинчиками со скрипящими деревянными порожками и ступеньками, да старенькими двориками, где частные домишки ютились на домишке, курятниками лепясь к друг другу, тоже хилыми, подслеповатыми, иные с забитыми окнами, с двориками и закуточками неопределенной формы, непременно с туалетами, внушающими опасение и непременно с колонками, ибо цивилизация сюда пока еще не торопилась доползать, но активно украшала центр в двух шагах. Деревянные, железные ворота и калитки то там, то здесь приглашали вдоль улицы в эти дворы, куда бы и хотелось заглянуть, ибо все старое имеет свойство заходить прямо в душу и рождать ностальгию, ибо и у меня где-то был незабываемый дворик детства… Но никто и нигде не ждал. Мой вожделенный номер висел на железной невысокой калитке, распахнутой настежь, приглашая войти в двор по проходу очень коротенькому, обставленному двумя домами, один из которых фасадом глядел на этот мини проход, а другая сторона была торцом одноэтажного строения, широковатого по размерам, обогнув который я тотчас и оказалась перед дверью с номером адреса, который держала в руках, так что углубляться во двор мне не пришлось никак. Хозяйки, сдающие жилье студентам в больших городах, в большинстве своем лишены радушия, ибо слишком городские и достойные, навидавшиеся всяких людей, а потому сдержанные и самоконтролируемые в чувствах, как йоги, однако, имея все же в деньгах стабильную заинтересованность, как и разборчивы в клиентах до неприятной подозрительности. Вот и меня, как потенциальную квартирантку, встретили настороженно, не суетясь, по-деловому, начиная с паспорта, причин, денег, условий. Особенность жилья заключалась в том, что жили в этом домике две хозяйки, и одна могла взять на квартиру к себе только с разрешения другой. Такова уж была их договоренность в свое время. Эти женщины были отнюдь не родственницы и объединила их под одной крышей давняя затянувшаяся, но благополучно разрешившаяся тяжба каким-то образом отсудившая комнату в этом трехкомнатном домике от одной в пользу другой, так что жилье превратилось в коммунальное. Из маленькой прихожей сразу можно было попасть в достаточно просторную кухню, где стояло, как и полагается в таких случаях, два стола, свои табуретки, по посудному шкафу, по холодильнику и по своему умывальнику, которые заливались водой. Одна плитка газовая на двоих, но у каждого свои комфорки. Прямо из кухни можно было попасть в комнату, где проживала Зоя Ильинична, старушка лет семидесяти пяти со строгим темным лицом и крашенными черными, однако реденькими волосами, на которых едва теплилась неухоженная завивка Бог знает какой давности. Старушка была резковатая в движениях и во взгляде, характерная, с хрипловатым, как прокуренным голосом, твердым взглядом, в котором не было и тени доброжелательства. Комнатка ее была метров шестнадцати, однако, перегороженная шторой от стены к стене. Другая дверь, опять же из кухни, вела в комнаты моей хозяйки, расположенные вагончиком. Первая комната метров двадцати и другая небольшим рукавом вбок была маленькая, стенкой граничащая с комнатой Зои Ильиничны. Мою же хозяйку звали Вера Семеновна. Это была старушка лет семидесяти восьми, очень болезненная, с трудом передвигающаяся, тоже не без подозрительности и без особого радушия к кому бы то ни было. Она была вся седая, с короткой стрижкой, однако мягким, теплым лицом, но не до степени непринужденной беседы и дружеского расположения. Обе старушки были неверующими и, описывая мне свое нехитрое хозяйство, почти сразу стали осуждать в один голос субботников, попрекая их в том, что в субботу, пусть горит все, они никому не помогут, которые жили по соседству в двух шагах, дверь к которым всегда была наглухо закрыта даже летом, и к которым приходили чужие люди то и дело, дабы проводить свои религиозные собрания и обряды. В меньшую комнату я и была вселена за тридцать рублей в месяц, надеясь на спокойное проживание. Но и эта комнатушка не сдавалась полностью, но только угол, сама кровать. Вера Семеновна бесконечно сновала туда и сюда в своих хлопотах, так что заниматься мне приходилось только в университете. Мирные с виду хозяйки и дня не проводили, чтобы не сцепиться между собой, находя повод столь незначительный и возводя его в ранг чуть ли ни катастрофы, что диву было даться их наблюдательности друг за другом и непримиримости. Перемалывая изо дня в день друг другу косточки, они призывали в заступники и свидетели всех, кого было можно, вновь и вновь вороша архивы общей истории, которая тянулась чуть ли ни смолоду и которую давно было пора придать забвению, ибо время было подумать о душе, да и о взаимопомощи, ибо обе были больны, безбожны и, по сути, одиноки. Зоя Ильинична всю тяжбу далее перекладывала на уши свого долгого постояльца, высокого и большей частью молчаливого парня, который стойко сносил такое доверие; Вера Семеновна же доверяла большей частью своей внучке, приходившей к ней почти каждый день, учившейся на врача в мединституте, которая почему-то с первых же дней невзлюбила меня, видимо на правах собственницы, обращающейся ко мне с элементом высокомерия. Ее недоброжелательность легким образом передавалась и к моей хозяйке, что проявлялось в неуравновешенности и подозрительности. Однако, дни сессии замелькали, уводя меня в свои дела, так что я приходила только ночевать и все же становилась свидетельницей их разборок, по сути, пустых и бессмысленных. Однажды я заметила своей хозяйке, которая делала мелкую постирушку, что вещи надо стирать, по крайней мере, два раза, а не один, и тем заработала такой скандал и неприязнь, что почти взмолилась Богу дотянуть у нее до конца сессии, и стала подумывать о том, чтобы найти жилье постоянное и поспокойнее, да и зареклась лезть, что называется, не в свою баню, хотя и доводы Веры Семеновны запомнила до сих пор: «А куда воду сливать? А легко ли ее натаскать? А посмотри на мое здоровье, я еле ноги передвигаю…». Безусловно, и это мне стало наукой на всю жизнь. Однако, я поделилась с ней планами остаться в Ростове-на-Дону и спросила, не знает ли она, сдает ли кто-нибудь свое жилье на долго. Мне было сказано, что на центральном рынке есть на Московской пятачок, где по выходным (и реже по будням) собираются люди по этим вопросам и решить его реально, они и сами туда в свое время ходили. Сессия подходила к концу, не особо радуя меня трояками, но большего я из себя выжать не могла и по причинам существенным, но необходимо было начинать решать вопрос о новом постоянном жилье. Было начало лета 1977 года. Мне уже было 23 года. В строгом удлиненном платье, по-прежнему белокурая, на шпильках, с крашенным лицом, кукольно симпатичная, если не смывать краску, уже ранним утром ближайшего выходного дня я засобиралась на рынок в поисках своего нового жилья, не ведая, что, уже не петляя, семимильными шагами приближаюсь к событиям отнюдь не желанным, но неизбежным, судьбоносным в основном, и все другие врата судьба спешно стала закрывать за мной, не давая время на раздумывания, сделав так, что мой путь виделся мне единственно необходимым и возможным при иллюзии многих других открытых дверей. Даже моя хозяйка, пожелавшая взять меня к себе на квартиру, что называется, постоянно, получила такое назидание от своей внучки, которой запомнились мои однозначные возражения, где я посмела отстаивать свою точку зрения, не взирая на свое подчиненное, зависимое положение, что она спешно отказала в жилье по причине надуманной, с виду не существенной, но и не опечалила меня этим. Так что дорога была прямо на центральный рынок. Да и у вахтера в главном корпусе университета все адреса, что называется, были нарасхват или никак не подходили, ибо отправляли жить на Западный, на Северный или в Александровку, да и там были условия не ахти, или комнатка была проходной, или с хозяйкой, или дорого, или хозяином был мужчина, или подселяли к незнакомым девчонкам в немалом количестве, или надо было самой топить печь, или кого-то досматривать заодно, как бы вместо платы… Так я оказалась на центральном рынке. Пораженная множеством пестрящих объявлений, сулящих жилье, вдохновенная и в надежде, чувствующая себя выбирающей, хозяйкой своего положения, я вынуждена была сникнуть. Внутренняя неведомая сила то там, то здесь говорила мне «нет». Одна хозяйка отталкивала просто лицом, и я уже знала, что с ней мне будет плохо, другая - взглядом или голосом, или казалась слишком угодливой или заинтересованной, или жилье не подходило из-за условий, или отдаленностью. Я выбирала в угоду своей цели, ибо лелеяла ее, как ребенка, и условия должны были не препятствовать, но способствовать учебе, ибо знала в себе наслаждение от этого нектара, но нужно было в нее войти и войти так, чтобы этот процесс стал моей жизнью, неотъемлемой, когда наука готова уже открывать тебе двери и вводить в себя, поглощая весь ум, время, всю жизнь… Эта ступень мне была уже знакома, предчувствовалась, но и требовала условий. Людей было много, предложений достаточно, но сердце мое молчало. Несколько раз обойдя всех, читая и выслушивая, я стала поодаль, грустно размышляя о своей неудаче. Только одна женщина, порасспросив меня саму, как-то заинтересовалась и почти не спускала с меня глаз. Несколько раз она подходила ко мне, ненавязчиво предлагая выбрать ее. Невысокого роста, статная, плотного телосложения, с очень добрыми, какими-то не русскими глазами и слегка хрипловатым голосом, она была все же настойчива в своем обращении. Не сказать, что мое сердце ее выбрало из всех, но и не протестовало, но ум не очень желал жить с хозяйкой в одной комнатушке с печным отоплением. Хотя… удобства я еще не могла толком оценить в части, если их нет совсем. Меня волновало другое. Учась в университете, я должна была иметь хоть какой-то, но свой уголок, где могла бы сидеть и работать допоздна. Пояснив ей свои причины, я неизменно извинялась, и она отходила. Надежда едва теплилась, однако, люди начинали расходиться и несколько записочек с адресами никак не радовали. День, казалось, не принес мне удачи. Но завтра было воскресенье, а значит и новая надежда. Или через неделю… Моя хозяйка уже ожидала, что я оставлю ее жилье и желала этого, ибо что-то наплела ей ее внучка, которой я посмела в чем-то принципиальном возразить, так что в ответ было молчание и последовала открытая неприязнь… Пока я так размышляла, женщина снова подошла ко мне. Многое она сказала мне, но из всего память удержала и до сих пор сохранила лишь одно: «Тебе у меня будет хорошо…». Никогда вот так никто не обращался ко мне. Что-то во мне, как щелкнуло. - Приезжай, посмотри.- она дала мне адрес, еще и еще раз повторив, - Садись на трамвай, тройку, здесь недалеко останавливается. Доедешь до Широкого, или переулок Гвардейский, поднимешься вверх, дом 79. Ты увидишь, голубая железная узкая калитка между домами. Будет открыто, собак нет. Войдешь, пройдешь по проходу. Если меня не будет во дворе, крикнешь. Зовут меня Анна Петровна. Или заходи сразу… ты увидишь во дворе строение. Приезжай сегодня к шести или позже... Я буду ждать. Не забудь, железная голубая калитка между домами… Тебе у меня будет хорошо… Выслушав женщину, пообещав ей, что непременно приеду, я, однако, сама не верила своим обещаниям. Она вновь отошла. А я еще стояла и стояла в сторонке, видя, что толпа редеет, но все же движется вокруг меня, меня саму никак не задевая. И снова женщина подошла ко мне, - -Ну, я уже пойду, Наташа, я буду ждать. Не забудь, голубая калитка между домами. А остановка на тройку… вон… там. Уже вечером этого же дня я направилась по данному мне адресу, фактически мало интересному для меня, но единственному, против которого ничего не имела в сердце, разве что ум едва напоминал мне о моей цели. Но мне уже хотелось как-то определиться и не смотрелось в его сторону. Что-то во мне с легкой грустью констатировало, что непросто будет учиться, если живешь в одной комнате со старым человеком, который еще неизвестно как посмотрит, если будешь жечь ночью свет и так каждый день. Но разум говорил, что есть улица Московская и есть пятачок, где можно найти жилье всегда с необходимыми условиями. Проделав путь, как пояснила Анна Петровна, чуть позже шести вечера я уже стояла у калитки с номером 79, по улице Гвардейской, его же называли Широким переулком, расположенной именно между двумя домами. Калитка действительно оказалась незакрытой. Я прошла по узкому проходу и оказалась во дворе. Было такое чувство, словно сами ноги принесли меня сюда, ибо ум все еще цеплялся за то, что это не подходит, но приветливость старушки сделала свое дело. Дворик оказался средним по городским меркам с очень скромным маленьким саманным домиком, примерно общей площадью 20 кв.м, к которому примыкало еще более мелкое строение, похожее на летнюю кухоньку, напротив – что-то типа сарайчика, сбитого из досок, примерно 8 кв.м, все по периметру, куда также входила часть большого дома, примерно 12 кв. м, торец которого и составлял стену прохода с переулка, другая же, большая часть дома, скрывалась за деревянным забором и принадлежала соседям. Все имущество Анны Петровны было более, чем скромным, однако в центре города, со своим двориком и с двумя в нем отдельными куточками: часть дома и саманный домик. Дворик, однако, не был пуст. За самодельным сбитым столиком сидел парень и брился, поглядывая на себя в большое настольное зеркало. Хозяйка не заставила себя ждать, но появилась тотчас на порожке своего домика. Обрадованная моему приходу, она пригласила меня войти, сразу объясняя ситуацию и вводя меня в курс своих дел и даже событий. Ей было около семидесяти лет (68), однако, она попросила называть себя или тетей Аней, или Анной Петровной. Анна Петровна оказалась достаточно многословной и подвижной старушкой. Лицо ее было чуть одутловатым, достаточно морщинистым, но со следами радушия и простоты. Самым примечательным были ее глаза. Темно карие, удивительно добрые и умные с разрезом, которые бывают у старых кореек, они смотрели внимательно и располагали лучащейся из них чистотой, внимательностью и пониманием. Однако, это лицо было русского типа, с несколько широковатыми ноздрями, так что нос казался чуть-чуть сплюснутым и с маленькой, но заметной раздвоенностью кончика. В голосе улавливалось что-то металлическое, твердое, однако и радушное, и умное. Она говорила много, быстро, по делу, часто повторяя одно и то же, и как-то входила в сердце какой-то легкостью, независимостью, и человечностью. Она было разумна, однако, и себе на уме. Но это не было против человека, но какая-то ее суть. - Тебе у меня плохо не будет, - вновь и вновь повторяла она, вводя меня в свое более чем скромное жилище, состоящее из одной комнаты, которая могла быть названа и жилой кухней. Комнатка была метров восемнадцать-дводцать и разделялась печкой как бы на две части. Большая часть была что-то вроде залы. Во всяком случае, здесь стоял телевизор, шкаф, столик и кровать, упирающаяся своей спинкой в стену печи. Эта полуторная железная кровать была великодушно предложена мне, как и одеяло, подушка, матрас. Мне было разрешено смотреть телевизор, сколько душе угодно, и вообще чувствовать себя, как дома. Она сделала небольшую экскурсию по своему хозяйству, разрешив пользоваться ее посудой, кастрюлями, мисками, тазами. Была показана колонка на улице, туалет, за углом кухоньки, сарай, где на столе стояли, по крайней мере, два керогаза и еще столько же стояли запасными на старом деревянном столике, где по всему хранились инструменты. Увидела я и дровишки, и уголь, огороженный сбитыми досками, как и старую ветошь, с которой никогда не расстаются в частных домах. Были показаны и гладиолусы, вечная гордость Анны Петровны, маленький зеленый мирок, который она благоволила и оберегала, как и радовалась каждому новому бутончику, как и щедро срезала и раздавала тем, кто попросит или просто кинет вожделенный взгляд. Таких зеленых палисадников у нее было два, и здесь она потихоньку копошилась, строго настрого запрещая выливать сюда помои или воду, после ополаскивания белья. Мне были показаны и летняя кухонька, и рукомойник и была просьба не стукать калиткой или железным запором, потому, как другая соседка ругается. И вертелось у меня на языке, что не очень подходит мне все это, но возразить – не поворачивался язык. За деньги тетя Аня сказала просто: - Плати по пятнадцать рублей в месяц. Мне к пенсии хватит. А если будешь мне помогать, то и десятки хватит. - Однако, я сказала, что помогать я и так буду, что не трудно помыть полы или принести с колонки воду, но платить буду, если перееду к ней, положенные пятнадцать. На том и порешили. По поводу паренька, которого она называла Сашей, она готова была говорить без умолку, но уши мои уже не воспринимали ничего, однако в них все же успело войти стараниями Анны Петровны, что это ее квартирант, что живет он отдельно в части дома, дверь в которую была приоткрыта, что живет с девушкой не расписано, что ждет она ребенка и к осени ожидается свадьба, и далее следовали долгие их определения, но только тогда, когда он это не мог слышать. В итоге мы договорились не откладывать дело в долгий ящик и уже завтра к ней переехать. Однако, что-то ее ввела в сомнение, и она потребовала адрес той женщины, где я пока проживала. Получив адрес, она объявила, что сама приедет за мной, не поленится. А я поняла для себя, что теперь мне уж точно никуда не деться, ибо втайне надеялась передумать. Уж очень все было не по-моему. Или все же переехать… Тогда не надолго. На следующий день, подхватив чемодан, ругая себя за то, что не осмелилась отказать старушке, с мучившей меня совестью, однако, в час оговоренный, видя, что никто за мной не приехал, я направлялась по другому адресу, ибо мне почему-то не нравилось соседство с молодой семьей, неустанная болтовня Анны Петровны и никакие условия. К тому же, никто за мной не приехал, и это как-то давало мне право поступить по-своему. А это означало, что я направлялась по адресу, что называется не глядя, где мне обещали прописку временную и проходную, но свою собственную комнату с частичными удобствами. Это был далеко не центр, но хозяйка, у которой я пока проживала, требовала определенности, и она последовала. Выйдя на Социалистическую, я плелась со своим чемоданом уже неспешно, однако размышляя о своем, глубоко почему-то неудовлетворенная складывающимися обстоятельствами, как вдруг передо мной как из-под земли выросла Анна Петровна, запыхавшаяся, поясняющая что-то, готовая подхватить мой чемодан и самой нести. Что-то тяжелое, почти гнетущее, свалилось с меня, как с плеч. Бог, имея на меня Свои Планы, никак не дал улизнуть мне и, более того, заставил посмотреть на ситуацию почти трогательно и обнадеживающе. Всю дорогу Анна Петровна говорила об Александре. Имя Саша произносилось ею так, как если бы это был ее сын. Она говорила и говорила, и говорила… и куда было деться от этого нежданного откровения, от этого излияния чувств и нервов старой женщины, рассказывающей мне искренне и заинтересованно о событиях в чужой жизни, как если бы я была их участником или имела к ним хоть какое-то отношение. Ничто в жизни не бывает просто так. Все имеет смысл, порою сокрытый от человека. Но порою… если бы только человек мог знать, с кем и чем организовала встречу ему судьба…. Вот и я к этим событиям отношение имела… Долго и дорогами непростыми вела меня судьба, Сам Бог в этот дом, скрупулезно рассчитав день и час, когда я оказалась у этой калитки, делая это настойчиво, заполняя все отрезки и временные промежутки событиями, которые служили однозначными указателями именно в эту сторону, не давая мне ошибиться или отклониться ни на миллиметр, ни на секунду, подводя в свой судьбе к событиям удивительным и в земном мире неизвестным, хотя они происходят с каждым. Так встреча состоялась потрясающая, еще более знаменательная и удивительная, чем все другие события в жизни людей, ибо так не бывает, это невозможно, непостижимо… Можно ли поверить, что в свой дом вела меня, повинуясь своему сердцу и не зная того, имея, однако, свои земные причины моя собственная дочь из позапрошлой моей жизни, но из этой ее жизни. Можно ли поверить, что она вела меня на встречу с человеком, который в позапрошлой жизни был ее отцом, а моим мужем? На ее маленькой территории Бог собрал нас троих, не полную, но все же семью не из этой жизни, из нашего обоюдного прошлого… Никто из нас троих об этом не знал, не мог знать никак. Но это было приоткрыто мне, когда я заговорила с Богом и многие вещи стали в моем понимании состыковываться, становиться на свое место, увязываться события дня сегодняшнего и понятны стали поведения и характер тех, кого я встретила и кого еще предстояло встретить. Это было всего лишь маленькая толика, приоткрытая мне Богом из моих земных связей и скитаний в разных телах. На сколько же они, эти связи, обширны и всеохватывающи для каждого! Но как и не легко их знать, в них разобраться и жить, от них абстрагируясь, не завися, не учитывая их, ибо и это мешает естественности отношений и тому, чему еще должно быть. А потому сокрыто для всех в своей точности, но позволительно допущение, понимание, что все связи имеют смысл, ничто в материальном мире не случайно, а потому стараться по возможности относиться к миру и его обитателям крайне осторожно, с большим чувством ответственности за свои дела и поступки, ибо каждый достоин любви не меньшей, чем вы отдаете теперь своему возлюбленному или ребенку или родителям, ибо каждый, кого подвел к вам Бог, мог быть им в прошлом... или будет им в будущем… Но все по порядку. За столиком сидел и брился в первый раз, когда я только пришла, никто иной, как мой супруг из прошлого, и я была из прошлого, успевшие оба поменять свои тела через смерть и рождение и ни один раз, и наша дочь из нашего с Сашей обоюдного прошлого, хозяйка в своем домике, уже старая, долгую жизнь прожившая женщина. Кто бы знал – она, эта старая, одинокая теперь, больная, измученная жизнью женщина, всю жизнь не знающая тепла семейного очага, батрачащая на чужих людей, выросшая в детском доме, потерявшая мать, отца, сестру, ребенка… - наша дочь, наша кровинка с Сашей, наша боль... мы успели в ее жизни умереть и снова родиться, и снова умереть, и снова родиться и почти юные пришли к ней по возрасту не ее детьми, но внуками…, однако давшими ей эту долгую жизнь Волею Бога тогда... Бог свел нас судьбами снова, чтобы я и Саша теперь, в этой жизни вновь и не без ее усилий стали супругами, ибо часто супружеские пары повторяются по замыслу Бога на них, и чтобы у нас родилась дочь Светлана, история которой тоже чрезвычайно интересна, которая должна была родить сына – умершую впоследствии, в 1992 году Анну Петровну, пришедшую ко мне вновь, но уже моим внуком Славочкой в 1998 году. Таким образом, повинуясь Воле Бога, тетя Аня, делая свои дела и в своих земных интересах, соединяла и соединила, приложив немалые усилия, направляемая только Богом изнутри, вновь своих родителей из прошлого, Божественным промыслом встретившись с ними, о том не зная до конца дней своих в теле тети Ани, так претворяя План Бога на нас с Сашей, приложив немалые старания по своим видимым причинам с тем, чтобы родиться у их дочери (нашей с Сашей старшей дочери Светланы) и тем снова вернуться к нам, ибо были у меня перед ней долги из прошлого, о которых я в свое время и поведаю, и чтобы вновь насладиться ею, но уже в теле ребенка, нашего внука. В то время, пока в этой жизни я колесила города, набиралась ума-разума, ведомая Богом, заходя раз за разом как бы ни в те двери, я, по сути, отдаляла срок приезда в город встречи, ибо к ней еще никто не был готов, и заполняла свой опыт и понимание Волею Бога тем, что должно было мне пригодиться для встречи, для реального разговора с Богом, что требует наличие определенных качеств. И каждый шел своим путем, который для каждого был естественным, казался лично избранным или данным судьбой, лично себе принадлежащим и никак не зависимым от судеб других людей. Теперь самое время пояснять многое не галопом по Европам, но более тщательно, ибо здесь скрывается и многое, что можно примерить и к себе каждому. Но начать нужно с того, как шел ко мне Александр. Это тоже не плохая история и абсолютно правдивая, ибо Сам Бог, великий постановщик и режиссер, напоминает мне события, контролирует последовательность и точность изложения, и Сам же напомнит каждому в свое время, что каждый, в любой момент времени в своей судьбе находится в самом эпицентре встреч с дорогими людьми из прошлого или будущего, которые могут остаться дорогими, или стать врагами, и с врагами, которые могут стать любимыми, дорогими, единственными. Многое зависит от качеств человека и тянущихся из прошлых, многих прошлых рождений обоюдных долгов, которые отдавать бывает больно, но не следует приписывать Богу или и того хуже Божественной несправедливости, но именно Справедливости. Мой муж, Марков Александр Анисимович, в этой земной жизни родился в 1949 году 15 марта в Кировской области, Кильмезского района, деревне Пикшинерь. Бог благословил его рождением святым, во дворе дома под раскидистой черемухой, в пору, когда мать трудилась по хозяйству, ибо дел в деревне всегда невпроворот. Родился ранним утром, нагуленный, не изнеженный в чреве матери ожиданием обоих родителей, но и не осужденный молвой, ибо в марийской простоватой деревне все дети к дому, к заботе, свои. Родился на воле, в год Быка, характерно пронзив воздух басовитым криком, возвестив всех о себе и заставив призадуматься непутевого отца, молодого, разудалого Анисима, уже живущего с другой молодой женщиной не расписано, прижившего с ней сына, которому было вот уже два годика, которому (Анисиму) с мирской и видимой, как и понятной точки зрения надлежало бы налаживать свою семью, да крепить ее, ан посмотрел Анисим в другую сторону. И посмотрел потому, что в другой стороне была отведена ему его судьба, столь многое учитывающая и ведущая его незримыми путями в судьбу мою, да так, что… хвала Богу, ибо знаю, что сделал Он, чтобы каждый оказался на своем месте, именно на своем, о чем Анисим знать не мог, считая свою жизнь суетой и не интересной, а события – случайными, а результаты соответствующие личным усилиям…. Дай Бог мне пояснить многое, что объяснил и показал мне Бог через человеческие связи, ибо это очень важно для каждого знать, что ничего в судьбе не бывает просто так, по воле самого человека и что ни имело бы отношения к тем, кто когда-то был или есть рядом. Какая же неуловимая, прочная, святая паутина нитей связывает всех людей! Все это приоткроется на духовном плане. О, сколько же там будет любви и счастья в этой осознанной встрече со всеми своими земными детьми и родителями, со всеми своими братьями и сестрами, со всеми своими бабушками и дедушками, внуками и правнуками… О, сколько же таинств откроется! Не зря говорит Бог: возлюбите друг друга! Этому есть великая истинная причина. И мать и отец Саши имеют ко мне самое прямое кровное и родственное отношение. А потому я остановлюсь на них немного подробней. Нашедший силы в себе все читать, познает много интересного, ибо все дано и пояснено мне Богом в такой форме, которая является достаточно убедительной. Зайцев Анисим Демьянович, отец Александра, родился в 1929 году в деревне Алинерь Рожкинского района Кировской области. В одиннадцать лет он лишился обоих родителей и с этого возраста начались его мытарства, кочевье по людям, детским домам, бродяжничество. Закончив только три класса, Анисим пошел по жизни беспризорным ребенком, зная голод, холод, крайнюю нужду и постепенно пристрастился к выпивке и самодурству. Однако, в возрасте семнадцати лет жизнь его притормозила любовью, и он сошелся с женщиной, которая родила ему сына, и так он прожил с ней с рождения ребенка год, готов был мало-мальски остепениться, да не тут то было. Заехала в их деревню на праздники погостить к своим родственникам из ближайшей деревни Пикшинерь Екатерина, невысокая симпатичная девушка и не то, чтобы покорила, но привлекла его неуемное молодое сердце, да так, что через год родила и Екатерина мальчика Сашу, моего будущего мужа. Таким образом, в свои двадцать лет Анисим уже имел двух сыновей от разных женщин, но раскручивать это дело сразу не торопился, пока Александру не исполнилось два года. Пока Анисим размышлял, как быть с этим, мать дала ребенку свою девичью фамилию и стал он Марковым Александром Анисимовичем. Именно фамилия его матери стала в последствии и моей фамилией, которую я, однако, приняла не сразу, но только Волею Бога, когда надо было начинать писать Святые Писания и выставлять их народу. Моя фамилия девичья, от отца, которую по его, отцовской просьбе, я долго хранила, фамилия Тараданова, считалась мной грубой, неблагозвучной, не несущей в себе нужной энергии добра, но была в свой час смягчена, и мне эта перемена была в радость, ибо собственная фамилия на мне лежала жестким камнем, делая меня слишком характерной и упрямой при всей присущей от природы мягкости и доброжелательности, что в свое время было и необходимо; но под этой фамилией опубликовывать труды, данные Богом, было не благоприятно. Только с фамилией Маркова в моем сердце наступила гармония, что произошло только в 2007 году, когда я стала публиковаться в Интернете под этой фамилией, легко ее выставляя, непривязанная к ней, как бы и не имеющая к ней отношение, ибо она еще не вросла в меня, но успокоила и удовлетворила своей легкостью, звучанием и какой-то чистотой энергетической. Так что промысел Бога о моей фамилии шел издалека. Как уже было сказано, впоследствии Анисим женился на Екатерине, в 1956 году, и родились у них вслед за Александром и другие дети, один за другим: Людмила, Нина, Галина, Вячеслав, Юрий и Светлана. Всего было десять, но трое умерли в младенчестве, а Светлана утонула в годовалом возрасте в местной речушке сорвавшись с обрыва, когда бросилась догонять неразумного братика Славу, который убежал от нее, не оглядываясь. И в честь ее была названа желанием Саши моя старшая дочь. Как было мне неоднократно поведано Богом, именно этот Анисим, умерший в пьяном угаре в 49 лет в июне 1978 года, отец моего мужа, родился ровно через девять месяцев, 28 марта в 1979 года моей старшей дочерью Светланой. И так Судьба дала мне великое счастье, ибо страдания этой души в теле Анисима в прошлой жизни, о которых я еще расскажу, перешли в великую мудрость и чистоту моей дочери в новом рождении через мое тело. Так что отец моего мужа стал в следующем своем рождении его дочерью. С рождением второй дочери также связаны интереснейшие и реальные события, о которых я поведаю в свое время. Именно поэтому я пишу о событиях и людях подробно. Все дети этой семьи получили фамилию от отца Анасима, стали Зайцевы, и только первенца Сашу отличил Бог фамилией матери с тем, чтобы передать ее, эту фамилию, мне в свое время мне согласно Божественному Плану, как было уже сказано. Так эта семья стала жить и увеличиваться в деревеньке Дубовой, соседствующей с деревней Пикшенерь, где и прошли детские годы моего мужа Александра в полной семье, однако без достатка, почти в нищете и в постоянных поисках работы отца, да в постоянных дебоширствах, драках, пьяных загулах и изменах… Как Анисим, отец, так и мать моего мужа, Екатерина, имела ко мне самое прямое отношение, но из прошлого, за чертой этой жизни. И об этом я тоже поведаю теперь. Мать моего мужа Саши, моя свекровь, Маркова Екатерина Ивановна, родилась 27 августа 1925 года в деревне Пикшинерь Кильмезского района Кировской области. Отец ее, Марков Иван в конце тридцатых годов был сослан в лагеря и там умер. Воспитывала Катерину и ее двух братьев мать Мария Маркова. Далее Екатерина в возрасте двадцати четырех лет родила от Анисима первого своего сына Александра в 1949 году, но сошлась с ним в 1951 году (в 1956 году брак был зарегистрирован) и переехали жить в деревеньку Дубовую, которая была рукой подать. Здесь и обосновалась семья моего мужа. Отсюда Бог устремил Александра в свое время в Ростов-на–Дону, где и произошла наша встреча с Анной Петровной, нашей дочерью из прошлого, как и наша встреча. Кем же была для меня моя свекровь из прошлого? Она была моей матерью и именно в том воплощении, когда Саша был моим мужем. А моя мама в сегодняшней жизни была на тот момент его матерью. Мы как бы в этой жизни волею Бога поменялись матерями. У нас с Сашей было четверо детей в прошлом рождении, а Анна Петровна, наша теперь обоюдная хозяйка – была нашей второй дочерью Аней. За ней следовало рождение Матрены и еще сына Степана, но он умер вскорости после родов. Это все разными путями я буду объяснять вновь и вновь и более подробно, через эту призму давая многие понимания, которыми хорошо оперировать в своей жизни даже материальным людям, ибо эти знания, по сути, простые, являются совершенными, и через них можно увидеть многое и многое понять, как Бог работает над человеком, как ведет и в чем сохраняется Божественная Справедливость и Милосердие, как и понять, почему столь неотвратимы пути и почему люди подходят и не подходят друг другу, и почему иногда приходится долго ждать, когда откроются двери, и понимать: значит, не все подоспели... Вообще, Бог приоткрыл мне несколько моих рождений до этого. Два последних именно до этого мне хотелось бы как-то упорядочить, ибо вещи не простые и легко может создаться хаос в понимании. Через воплощение назад до этого рождения я родилась в 1880 году, явившись в этот мир в женском теле в селе Куралово Спасского уезда, имя мое было Александра, по отчеству Семеновна. Родилась я в достаточно обеспеченной семье. События в моей той жизни были таковы, что, будучи устремленная идеей справедливости к построению нового общества, предпочла родительской опеке и богатству свободу и борьбу, вдохновленная веяниями революции и преобразования мира. Так, внутренне жаждущая, бежала из окна под покровом ночи из родительского дома, переодевшись в платье крестьянки с любимым и тем заслужила долгий родительский гнев от отца своего Семена и долгую боль по мне матери. Так обвенчалась с мужем своим Храмовым Петром Петровичем, приняв его фамилию, став Храмовой Александрой Семеновной. Отец мой в горе проклял меня и были закрыты надолго все двери в родительский дом, как мне, так и моему мужу, так и моим детям. Подробности в этом рождении я опишу позже. В общих чертах можно лишь сказать, что родила я четверых детей: Дмитрия в 1905 году, Анну в 1908 году, Матрену в 1912 году и Степочку 1917 году. Жили мы с мужем в доме моей свекрови, его матери. Петр валял валенки и этим зарабатывал, я же пошла по пути революционеров и постоянно уезжала в центр расклеивать листовки, ибо была духом с Лениным, выезжала на его лекции и собрания, вела пропагандистскую и разъяснительную работу, за что очень часто сажали в тюрьму, откуда своими связями то и дело выручал меня отец Семен (который стал моим отцом Федором Тарадановым в этой жизни и был предвзятым ко мне в этой жизни, ибо Бог сохраняет некоторые чувства и отношения между родственниками и в следующих рождениях), но был непримирим к моему поступку и идее до конца. Такая предвзятость ко мне у моего отца Семена из той жизни была и потому, что еще ранее, в предыдущем рождении он был моим супругом, о чем люди, как правило, знать никогда не могут и не могут понимать, почему у них к тем или другим людям или членам своей семьи то или иное отношение или проявление качеств. Поэтому весь груз в воспитании детей из-за моего образа жизни ложился на свекровь (которая стала моей мамой Надеждой Гавриловной Тарадановой в этой жизни, а моя мама из того рождения стала мамой Саши Екатериной Ивановной Марковой и далее Зайцевой в этой жизни), которая (свекровь в той жизни) потому невзлюбила меня, как могла. Из-за моей великой идеи, моей революционерской деятельности, моей цели, моего устойчивого устремления к борьбе за справедливость страдала моя семья, мои дети, мой муж, мой отец, моя мать, моя свекровь… В этой жизни Бог снова нас свел но многих поменял местами относительно меня. Отец Семен из той моей революционерской жизни стал Тарадановым Федором Ефремовичем, на уровне подсознания несущим в себе отвержение и устремление ко мне в одном лице. Свекровь из той жизни, мать Петра (который стал Сашей в этой жизни), стала моей матерью Надеждой в этой жизни, на уровне подсознания недолюбливая меня, не понимая, не разделяя. Петр, мой муж из прошлой жизни, стал Сашей, не удовлетворенным в себе тем, что не отдала ему всю любовь и внимание и желающим вновь все повторить в этой жизни. Что Бог исполнил, зная его долгую боль, когда я не исполняла ни супружеский и ни материнский долг Моя дочь Аня (Анна Петровна), эта приютившая меня, взявшая на квартиру женщина, Волею Бога и Планом Бога в этом же теле дождалась нас, меня и Сашу, своих родителей в прошлой нашей жизни, но в этой ее, в телах новых, чтобы нас соединить Волею Бога, принять, так сказать, участие в нашем соединении, чтобы стать впоследствии нашим внуком и чтобы в этом теле я отдала ей то, что не смогла отдать, как мать в ее текущей жизни, где, лишившись матери, да и во время жизни матери она познала многие страдания и потери, тянущиеся всю ее жизнь. Умерла я тогда в 1916 году при родах, в тюрьме, рожая ребенка на соломенной подстилке без врачей. Ребенок, Степочка, был отдан моим родителям. Взяла его к себе моя старшая сестра, но он умер, не прожив и месяца. Отец мой в позопрошлой жизни Семен вскорости бежал от революции за границу. Мать моя в той, позапрошлой жизни была единственная женщина, единственный человек, который в себе ничего не имел против меня, и в этой жизни она стала Екатериной, моей свекровью. И по этой жизни она всегда была ко мне добра, никогда слова против меня не говорила и легко приняла меня за свою невестку, относясь ко мне с почтением и почему-то всегда обращаясь ко мне на «вы». Оставив тело в позапрошлом рождении в 1916 году, я вновь родилась примерно в 1920 году придя в этот мир в теле мужском в многодетной семье Тарадановых под именем Макар, став младшим братом Федора, моего нынешнего отца. Это было мое предыдущее этому рождение. Федор продолжал жить и идти по своей судьбе, а я, будучи его младшим братом Макарием, успела умереть в возрасте двадцати лет с тем, чтобы родиться у Федора, придя к нему его дочерью в 1954 году. Так что мой отец Федор в этой жизни, как и в моей позапрошлой жизни, был моим отцом, т.е. был отцом мне дважды, а в моей прошлой жизни был моим старшим братом. Очень непросто размотать весь этот клубок отношений, связей, долгов. Но все имеет место, все и определяет судьбу человека в его жизни, все связи все учитывают, возвращают вновь и вновь к тем, кого потеряли. Ибо неудовлетворенность и долг никуда не деваются даже со смертью человека и переходом его в новое тело. Бог вновь соединяет и ведет так, чтобы были долги отданы. Чтобы в душе не было боли и недосказанности. И только тогда будут возможны новые связи, а там новые долги. Поэтому, чтобы не запутываться в таких кармических последствиях, надо развивать в себе качества, чтобы жить и поступать никого не обижая, молясь перед Богом и прося помощи в том, где не можешь придать свою идею, где бессилен отступить, ибо никто другой, но Сам Бог мощной божественной Волей и силой увлекает в деяния высоких порядков. Но делать все надо с Богом, осознанно желая мира всем, боля за боль других, подставляя другим всей своей жизнью руки. Творя свою судьбу так, чтобы из-за тебя другие не умирали, не теряли. Только жизнь в Боге может такое дать или простить. Иначе – что ни шаг – и вольный и невольный грех, как и новые путы, заставляющие рождаться в материальном мире и отдавать долги. Таким образом, поселившись у Анны Петровны, не знала я, не знала она, не знал Саша, не знали мои родители, как и его, что произошло соединение нас всех, и игры, отдающие долги, начинали активизироваться. Но об этом – в следующий раз.