Коротенькие рассказики-зарисовки без начала и конца.

О МУЖИКАХ...

— Да вот подумалось давеча, — задумчиво посмотрел на меня Кострома, дед уже, лет по более семидесяти от роду, — о мужиках простых. Вот ведь какое дело тут зачалося исподволь, Миклухо-Маклай вас за ногу… Ложные взгляды на простого мужика деревенского не дают возможности современной личности новомодного воспитания с капиталистическим воровским мышлением пикнуть в который раз по части образования аспидовского детей ваших и по части хищений всевозможных, а также неправд всяческих.

Лет тридцать прошло с тех пор, а я с особой тщательностью вспоминаю каждое слово, сошедшее из уст Алексея Ивановича Костромина. Тем более, что ещё тогда успел кое-что из его размышлений записать на магнитофон. Он был фронтовиком, получившим ранение с контузией где-то в боях Великой Отечественной войны, отчего ладонь правой руки так и осталась закостеневшей в кулаке. Шевелению один только палец большой поддавался, под который и вкладывал Алексей Иванович по прозвищу Кострома, резное кнутовище. Высокий он был, широк в плечах, лицо скуластое с носом, которому бы позавидовали римские императоры… Прихрамывал на одну ногу, уверенно размахивая «карданом», так контуженную руку селяне прозвали, и выпячивал умнейшего вида нижнюю губу, как будто был чем-то вечно недоволен. Но… Попробуй, спроси, тут же матюкнётся невпопад, да рассудительно поведает о своих думках, думках зрелых, не знающих выхода из мудрого сознания почти что прожившего свой век человека. Курил Кострома исключительно табак, ловко заворачивая его в козью ножку из обрывка от любой газеты. По причине собственной инвалидности Алексей Иванович так и проработал в колхозе всю жизнь пастухом. Да и при той встрече со мной, продолжал подрабатывать, гоняя около двух сотен тёлок на летний выпас. Была у Алексея Ивановича одна особенность необыкновенная, причём сохранилась она даже в таком, уже пожилом возрасте. Носил он постоянно в нагрудном кармане пузырёк с одеколоном «Тройной», а в боковом кармане почти всегда лежала маленькая квадратная пачка с чаем грузинского происхождения. Выгонит, бывало, скотину на пастбище, разожжёт нехитрый костерок, да в консервной банке весь чай из пачки одномоментно заварит. Почифирит, да одеколоном вскорости догонит своё привычное состояние. Таковая вот привычка его была удивительна для меня уже и в то время, не то что сейчас при воспоминаниях. Зато не видел пьяным никогда. Не только в будничные дни, но и в дни праздников деревенских. Но всё равно… Как только сердечко и выдерживало? Какое там, он ещё после юбилея, когда семьдесят лет стукнуло, от бабки Нюры своей тайком на сторону в соседнюю деревню бегал, пока достопочтенная супруга на развод на старости лет не подала. Здесь я специально сделал некоторые отступления в монологе Костромы, дабы дать возможность читателю увидеть, что из себя, хотя бы вкратце, представляла эта колоритная фигура. А речь… Удивительна до той самой степени, что слушал бы и слушал не прерываясь, особенно с вкраплением действительно жизненной мудрости, которая воплотилась вполне в необычных размышлениях, казалось бы, простого деревенского пастуха.

Такими речами и умственными рассуждениями не способен видимо располагать простой мужик-то. Однако…

— Что это ты так пристально меня разглядываешь, дружочек? — Сворачивал очередную козью ножку Алексей Иванович, смачно сдабривая слюной её тонкий кончик. — Поставлен умно и рядно в такие вот условия я и другой какой мужик российский. А там и до привычки завсегдашней недалеча…

— О чём это вы, дядь Лёш? – Спрашивал я, строя удивлённое лицо, чтобы раззадорить собеседника на дальнейший разговор.

— Мужик чё ли не даёт проходу горожанам ко всяческим кассам наухнарь расхищающихся банков? – Не на шутку стал расходиться он в собственных измышлениях. — Или он же де виновен в миллиардных грабежах злосчастной войны? Или он мутит воду во всеобчем подпольном взяточничестве и казнокрадстве? Вот скажи мне немедля, мужик чё ли не давал вам всем честного хода, когда ему ничего путного не могли сказать, кроме как о благе народа?

— Так это… как его…

— Это всё мужик простой необразованный обездоливал вас и не давал проходу к настоящему делу? А как защищать вас всех оболдуев от супостатов, дык вон оно што… мужик горазд? Вить малейшего припоминания тех ужасающих проматываний, которые обогатили существование тех, кто никак не может дать иных целей, как народное благосостояние, — вполне достаточно свыше любых мер, чтобы видеть, до какой, к чёртовой матери, степени, ужасающие вопли этих людей против мужика не только не умны, но и несправедливы, а подчас унизительны. Нам с детства твердили о благе и мужиков показывали с неправдашней стороны. Зачем? Спроси…

— Зачем?

— Дабы вкалывали непрестанно на него, на благо. А таперича што? Нет страны огромаднейшей, которую мужик и создал, будучи в дурацком состоянии. Обратная сторона медали… опять двадцать пять. Все органы печати собери в кучу, да выкинь из толстых журналов и тонких газет всё, что мужика касается… Получится тонна материала, не имеющая с мужиком тем ни малейшего какого-либо соприкосновения. Что до страны, которую пузом мужик строил и защищал, что после. И что мы имеем?

— Что?

— Имеем треть листа какого о мужике и более десятка листов в романах, которые так любит изучать культурное общество. Да вот так и живём изначально в поте лица, когда о мужике все очерки прагматические, а о культурном обществе высокохудожественные романы. Рассказ о праведной, но не советской мужицкой жизни сейчас уже задушило в зародыше всё интеллигентное писательство, вить оне его даже в руки не берут… Сто лет назад возьмём, хотя бы… Тургенев, Достоевский, Толстой, Гончаров… Великие русские писатели, подарившие миру самые крупные работы. Вполне доступны оне вить нашему через чур образованному обчеству, но напоминают ли чем-нибудь о мужике простом? Можешь не трудиться. Нет…

— Да, но…

— Сосчитай по пальцам безмозольным своим количество произведений, касающихся мужика. Между тем как немужицкая литература завсегда лежит у каждого читающего на столе. Тут вам и литература для приятного чтения и литература для потехи, также и газеты с журналами.

— А как же Шукшин? И другие народные писатели?

— Почти что заказная та литература… позолочёная. Да, приятно читается, особенно «Тихий Дон» Шолохова. Но пишут уже о прошедшем, героизируя и в сторону опять же советской власти ведущие на основе коммунистической идеологии. Десять лет назад ещё писали про мужиков, чтобы оне вкалывали безудержно не мудрствуя лукаво на благо тем, кто вещал тем мужикам про то же благо, но всеобчее. Ох, … А теперь? Во всякой литературе, начиная с газет, мужик во всех бедах виноват… пьяный он уже, а не Стахановец и безграмотный свинота, — лезет куды не попадя. Погоди чуток, будет время, когда зачнут доставать телевезионщики из деревень забулдыг каких, да и будут сообча всем честным обчеством их же и обсуждать, глумясь и радуясь, что оне не таковы, а те мозги пропили.

— Уже есть такие передачи, — поддакнул я.

— Во-во… Стало быть есть какая-то глубочайшая причина, из-за которой слово «мужик» так настырно мучит людей и исторгает изо ртов ихних крики непритворные. Вить оне, те люди, сами же недавно из деревень в города понаехали. Совсем недавно были такими же мужиками, как и я. Да, не поленились, бросили деревню, оставили её на меня, на мужика, чтобы я таперича их кормил, ставших в одночасье дюже образованными, читающими Тургенева и на нём воспитываясь. Чтобы я от ворогов защищал, в случае какой болезни у себя в избе приветил, да чтобы способствовал, находясь в нищете беспросветной, их городскому строительству.