ДЕТИ ЯНУСА (книга вторая, часть пятая) Большой Чечен просит меня слетать в Италию, чтобы проверить, нет ли брака в обуви, которую шьет слепой. Его опасения - небезосновательны: среди башмаков, приобретенных им у обувщика во время своего первого приезда в Италию часть при производстве, мягко говоря, не удалась… Накануне вылета мне позвонил мэр Кольмурано,- мы с ним после поездки в Воронеж довольно-таки часто созванивались, - и, узнав, что я собираюсь в Италию, попросил купить для него пару охотничьих ножей. - Мы с Элио тебя встретим… Регион Марке. Кольмурано – городок на холме. Огромный павильон. В нем горожане устраивают коллективные тусовки. В нем затеяли и гулянку в честь моего приезда. Фабрицио представляет меня собравшимся длинной витиеватой фразой: • Журналист из Москвы, который создал для нас условия, позволившие узнать о судьбе Адино Компаньюччи… Передо мной один за другим сменяются местный адвокат, проектировщик, пожарный, хозяева крупных фирм, простые, ничем не примечательные жители городка… По составу собрание – вполне демократично… • А это,- говорит мэр, кивая на крючконосого мужчину, в чьем взгляде застыла сардоническая улыбка,- человек с другого берега. Когда-нибудь он всех нас туда перевезет. Городской могильщик. • Очень приятно. Усаживаемся за стол. • Куда «бычки» бросать?- спрашиваю я Фабрицио, не обнаружив рядом ни одной пепельницы. • На пол. Уберут. У нас в городе безработицы нет. В помещении стоит неимоверный шум. В нем есть что-то от тех диссонансов, которыми наполняется театр, когда оркестранты настраивают свои инструменты перед концертом. Компания разделилась на группы, и в каждой из них идут ожесточенные споры о политике. Отстаивая свое видение необходимого для Италии политического устройства, мэр соревнуется в красноречие с сидящей напротив нас адвокатессой, которая с завидным упорством - порой невзирая на логику и с отсветом агрессии во взгляде - защищает свою точку зрения изящными – но хлесткими - словесными фигурами. Сидящий рядом со мной Элио, толкнув меня локтем, кивает на спорящих: мол, смотри-смотри, какой парламент ! • Вы наверно устали? – спрашивает меня жена Фабрицио. - Такой гвалт! Ничего не разберешь… • Но мы же в Италии! • Браво! Спасибо! • За понимание? На столе появляются бутылки с вином и минералкой. Предлагаю Фабрицио белого сухого, но он отводит мою руку с бутылкой: • Я пью только красное. У меня средиземноморская анемия. • Талассемия? • Да, типично средиземноморское заболевание. Гемоглобиновых шариков становится меньше и они укрупняются в размере. Красное вино помогает… • Говорят, это от замкнутости крови… • А я где-то слышал,- вступает в разговор сидящий рядом с Фабрицио проектировщик,- что оно от того, что мы слишком увлекаемся физической стороной жизни… Хозяева подают на стол. Классика итальянской кухни – это не кулинарные фокусы римлян, наподобие тех, что позволяли при разрезании зажаренного кабана вылетать из него живым дроздам, а та нехитрая, здоровая еда, что составляла радость бедняков, крестьян и рыбаков. В каждом регионе, да, пожалуй, и в каждом районе, блюда – свои, но в целом, если знакомиться с итальянской кухней не в серийных ресторанах, о ней можно сказать, что, в отличие от других проявлений итальянской жизни, она менее искусственна и представляет собой незамысловатую компоновку натуральных продуктов. «Еда в Италии,- пишет Луиджи Бардзини,- преимущественно превосходна, редко она бывает посредственной и почти никогда – плохой. По своему характеру она откровенна и лишь изредка бывает двусмысленной или претенциозной. Блюда имеют нескрываемо надлежащий им вид и запах, и каждый ингредиент в них четко выделен и верен своей природе. В них нет никаких подливок, сбивающих с толку обоняние и вкус. Все продукты идут в ход свежими, в определенный сезон, когда находятся в высшей стадии натуральности. Фрукты и зелень не выращиваются в парниках, откуда они обыкновенно выходят с характерным для искусственных продуктов запахом мокрой бумаги. Ничто не собирается прежде времени и не дозревает на складах. Ничто ( или почти ничто) не замораживается и не сохраняется при помощи химических консервантов. (Возможно, Италия единственная страна в мире, которая ест апельсины лишь шесть месяцев в году.) Цвета блюд – веселые: желтый у миланского ризотто, красный у салата из помидоров или спагетти с томатным соусом, зеленый у брокколи, белый у тосканской фасоли, епископско-фиолетовый у вареных полипов, золотой у феттуччине, добро заправленных сливочным маслом, – все эти краски чисты, ясны, определенны, как на знаменах или детских пастелях. Пиццы подобны палитрам художников, приготовившимся писать летний закат. Вина искрятся как драгоценности, когда солнце играет на стекле бокала; и неизменно cохраняют стойкость своего цвета и букета, не отступая от них даже на оттенок. В Италии простая добрая еда лучше, чем любые блюда в самых развитых странах Севера, Испании, и несравненно лучше, чем в Греции. Но нужно признать, что еда и вина в Италии не так изысканны, как во Франции. Итальянская кухня ограничивается тем, что дает лучшее из природы. Кухня французская - это вызов природе, она разрушает ее и создает свою, новую. Это искусство. Какое значение может иметь то, что хорошие итальянские вина являются точно тем, чем становится виноградный сок определенных гроздей после ферментации, продуктами прилежания человека, если вина французские часто представляют собой творение ума, мудрые манипуляции с различными по ценности выжимами, которые осуществляют специалисты? Такие вещи, вне всякого сомнения, лучше получаются во Франции». Действительно, в отличие от французской «nouvelle cuisine» ( новой кухни), в ресторанах которой после долгого выговаривания названия блюда официант торжественно снимает огромную крышку с тарелки, где в центре, оставляя поля, на которых бы уместились добрых пять зайцев, окутанное странного цвета соусом, лежит что-то едва заметное (им вполне может оказаться ломтик яблока), как и в итальянской живописи, в итальянской кухне - все на поверхности: в ней нет ни многослойности, ни загадок, ни сюрпризов. И все довольно-таки обильно. Мастерство повара, сказал мне однажды шеф одного известного итальянского ресторана, заключается в умении приготовить блюдо из имеющихся на кухне остатков. В результате: «какая-то crostata с вишнями (вишни запеченные в тесте), -писал Гоголь,- способна произвесть на три дня слюнотечение у самого отъявленного объедала». Это кулинарная традиция бедноты: обходиться тем, что есть. Правда, итальянская фантазия способна компоновать «простое» так, что, в меню римского трактира, где имел обыкновение обедать Гоголь, «значилось 72 вида супов и 543 блюда и закуски, не считая десертов...» На столе чередуются крупно нарезанные листья зеленого салата, жаркое из кролика, жаренная с розмарином картошка… Просто и вкусно. Затем - десерт: сухое печенье с миндалем, которое нужно макать в подаваемое в небольших стаканчиках вареное вино. Vino cotto, так называют этот местный напиток, по вкусу ничем не уступает «марсале». Фактически это тот же продукт, что в Эмилии получают на первом этапе при приготовлении бальзамического уксуса: вываренный виноградный отжим. Правда, здесь в ход идут любые сорта винограда –черные и белые вперемешку. И вываривают отжим до тех пор, пока его капля «не останавливается» - не начинает стойко держаться на ногте большого пальца. Это происходит, когда вываривается треть содержимого чана. А затем – в бочки. • Раньше это вино пили перед тяжелыми полевыми работами,- рассказывает Фабрицио. – Пускали по кругу «труфу» – так называется один из местных глиняных сосудов. В нем вино долго остается холодным. Каждый прикладывался – и за работу. Хорошо заряжало. Матери натирали этим вином ноги и руки младенцам – считалось, что оно укрепляет суставы и дети раньше начнут ходить. Был также обычай при рождении сына наливать это вино в небольшую бочку из ценного дерева и пробовать в первый раз на его свадьбе. А иногда вываривают выжим до состояния варенья, называется это sapa… • Вообще, еще в древности с этим названием была путаница: одни так называли отжим, вываренный наполовину, другие – на две трети… - Возможно… В каждом итальянском селении - свой взгляд на мир… У нас sapa – это муст, вываренный до состояние варенья… Мы едим ее вместе с полентой. Очень вкусно и дает много энергии, мощный заряд. Я не раз замечал, что представления об энергетической емкости еды, в отличие от многих других народов, лежат у итальянцев в верхнем слое сознания. Связаны они в свою очередь с их достаточно ясными, но редко высказываемыми, представлениями об энергетическом балансе бытия. Русский определяет калорийную еду словом «сытная», в самом звучании которого улавливается некая безмятежность, и это означает, что для него в данном случае в первую очередь речь идет о насыщении, за которым следует покой; итальянец в подобной ситуации говорит о содержащемся в еде энергетическом заряде, понятии, связанном с активностью, и это подразумевает, что ему свойственны представления о расходовании и потреблении энергии, четкое понимание энергетической основы жизнедеятельности. Стараясь перекричать беседующих гостей, хозяин спрашивает, кто будет пить кофе. Над столом, словно при голосовании на коммунистическом собрании, поднимается лес рук. Разговоры при этом не прекращаются. Окурки летят под стол и придавливаются носками ботинок. Только один человек тушит свои сигареты в пепельнице, будто земля для него нечто святое. Сидя с краю стола, у выхода, он с не сходящей с его лица то ли улыбкой, то ли усмешкой молчаливо наблюдает за происходящим. Это местный могильщик. Утро в Италии! Как хочется жить! Появляется желание упиваться жизнью, поглощать ее как нечто физическое, наполнять себя ею и ее - собой. С желанием этим возникает жажда обновления, и тебя влечет, к тому, на что обычно не обращаешь внимание: взгляд приковывают витрины магазинов одежды, так и тянет зайти в ювелирные и парфюмерные лавки. Хочется облагородить себя, быть безукоризненным и совершенным внешне. Италия! Какими опасными искушениями наполняет она душу! Сколь чреватым метаморфозам способна подвергнуть человека! Приезжаешь в эту страну, чтобы изучать ее, а потом вдруг об этом забываешь и просто в ней живешь, наслаждаешься жизнью. Справедливы слова Гоголя: « Вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить». Чувство жизни переполняет, пьянит и готово вывернуть тебя наизнанку, и лишь всплывающее из глубины памяти старое русское проклятье «чтоб тебе быть латинянином» напоминает о том, что в мире есть и метафизическое, и не дает сорваться с цепи, вылезти из самого себя и начать действительно поглощать эту жизнь со славянским неистовством, как апельсин… Память – это противоядие. Открываю дверь бара. Аромат кофе - будоражащий до дрожи, неповторимый, встречающийся только в итальянских барах: это запах грядущих побед, вселяющий в человека уверенность в том, что для него нет непреодолимых преград. В солнечных лучах, слепя своим отблеском, на руках посетителей искрятся неизменные спутники итальянцев- золотые браслеты и кольца, по поводу которых кто-то из путешественников однажды заметил: блестящие полосы – универсальная эмблема яда… Народу полным-полно. Разговоры преимущественно о заработке и деньгах. Местный карабинер сообщает своим собеседникам, что собирается открыть химчистку. • В твой жизни мало что изменится,- говорит ему один из приятелей.- Polizia e pulizia ( полиция и чистота) – разница в одной букве… Карабинер глядит на него с улыбкой и, обращаясь к остальным: • Симпатичный, умный… Один только у него недостаток: дышит. Появляется Фабрицио. По чашке «эспрессо» – и компанией в пять-шесть человек выходим на площадь. Залитый солнцем небольшой прямоугольник обрамляют здание городской коммуны, церковь, невысокий дом с рестораном и баром и остающийся позади нас парапет серпантинного спуска, за которым, над крышами нижестоящих домов, открывается вид на покрытые едва различимой дымкой холмы и долины. Тишину нарушает лишь щебет птиц да наши незатейливые разговоры. Вынырнув из-за угла, к нам направляется невысокий, плотный мужичок. • Это мой предшественник, наш бывший мир,- говорит Фабрицио. Толстячок бросает на ходу: «Всем привет!» и присоединяется к нам; некоторое время он стоит, улыбаясь и покусывая губы, будто подбирает слова, а затем обращаясь к Фабрицио: • Фабри`, а доску-то ты, по-моему, кривовато повесил. – Бывший мэр кивает на мраморную плиту недавно установленную на стене около входа в здание городской коммуны в память о погибших на войне кольмуранцах. Наша компания раскидывается веером, и каждый, прищурившись, смотрит на доску. Затем начинается обмен мнениями. Одни считают, что доска висит ровно, но неровная сама стена. Другие утверждают, что есть отклонение влево относительно нижней линии кирпичной кладки. Третьи, что - наблюдается перекос вправо, по сравнению с линией верхней. При этом каждый более увлечен отстаиванием своей точки зрения, нежели тем ровно или криво висит доска. В сердцах итальянцев, у которых никогда не было общего идеального предка, всегда было «немного гражданской войны». Сегодня все стало мельче, и эта «гражданская война» проявляется в тихой грызне, легком покусывании друг друга…. Дебаты относительно доски продолжаются уже минут двадцать. Выражение лиц их участников – серьезно. Тон речи некоторых из них указывает на возможность эмоционального всплеска… « Итальянец,- пишет публицист Антонио Гамбино,- «человек вспыльчивый и чрезмерный», которому «нравится не понимать других», который постоянно сталкивается с другими «лишь потому, что испытывает от этого удовольствие»… О склонности итальянцев к спорам, то есть превращению различия во мнениях в горячую эмоциональную стычку говорилось не раз…; иностранные наблюдатели указывают на нее как на одну из основных черт нашего поведения и подчеркивают, что средний итальянец не способен нормальным образом принять сопоставление идей и оценок, точнее – увидеть в нем фундаментальный аспект той единственной диалектики, которая может привести к основательным и продолжительным соглашениям. Второе замечание позволяет нам избежать опасности дать этому поведению чисто физиологическое объяснение: свести все к более или менее горячей «крови» латинских народов. Такая постановка вопроса не только не выдерживает очевидности фактов (испанцы, например, разительно отличаются от итальянцев), но и имеет слабость, свойственную всем подобным интерпретациям: стремление не замечать того решающего значения, которая имеет в вопросе его культурная составляющая. Следуя логике второго замечания можно поэтому, наоборот, утверждать, что склонность итальянцев к спорам, всепронизывающая, постоянная, неисчерпаемая, не первична по своей сути, а вторична, то есть является не причиной, а следствием. Иными словами, столь же уверенно, как и о том, что человек заболевает не потому, что поражается вирусом или бацилами, а скорее потому, что его иммунная система в какой-то момент перестает оказывать сопротивление этим воздействующим факторам, можно говорить, что итальянцы проводят большую часть времени и расходуют значительную часть своей энергии в озлобленной полемике друг с другом не потому, что их к этому вынуждает их «средиземноморский темперамент», но потому что им не хватает сдерживающей силы, представленной способностью убедительным образом идентифицировать себя с обществом, в котором живут, и понимать все преимущества (даже личные), вытекающие из такого отождествления (и которые, абсолютно невозможны в условиях атомистического сосуществования). Как справедливо замечает Леопарди, « везде, где есть общество человек…. всегда стремиться превратить других в постамент для самого себя», но в Италии, по его мнению, негативные проявления этой общечеловеческой тенденции «значительнее… чем где бы то ни было» «в связи с особенностью наших обстоятельств», то есть из-за отсутствия сдерживающего фактора в виде чести и «сплоченного общества». Таким образом круг замыкается, и становится очевидным, что внешне, казалось бы, далекие друг от друга вещи имеют одно и то же происхождение. Итальянцы, действительно, не являются спорщиками «по природе», но становятся ими, потому что «по природе» своей застывают, блокируются на материнско-фамилистском уровне. Говоря иначе, они живут в обществе, пребывая все время в состоянии «внутреннего одиночества», в котором оказывается человек, неожиданно вырванный из единственно естественной для него среды. Итальянцам свойственен не настоящий индивидуализм, а скорее некая форма «недоверчивой частности», из которой они постоянно чувствуют потребность выйти (потому что « сын Матери» боится изоляции), смешиваясь с шумными, анонимными, безликими и, в результате, почти всегда задиристыми компаниями, но преодолеть которую по сути им так и не удается». Можно сказать, что дети «мамы Ромы» так и не обрели отца… Точку в споре относительно доски ставит карабинер. • О чем разговор?- спрашивает он, выйдя из бара. • Криво или ровно висит? Карабинер отступает на несколько шагов, прищурив один глаз, смотрит на доску и выдает странную фразу: «Все это – оптический обман…» После чего у всех присутствующих интерес к теме моментально иссякает и компания разбредается. «Архитектурный облик здания, который вызывает у нас чувство, соответствующее его назначению,- писал Стендаль,- это и есть стиль. Но большинство зданий рассчитано на то, чтобы порождать чувство уважения, даже страха… … когда в Италии говорят: « В этом строении чувствуется стиль»,- слова эти очень часто означают: « Оно внушает почтение»». Таково и здание коммуны Кольмурано - серое средневековое строение с ровным, не улыбающимся, фасадом и, словно прищурившимися в недоверии, зарешеченными окнами. Фабрицио открывает тяжелую дверь и пропускает меня вперед: • Прошу. • Наверно, в маленьком городке быть мэром сложнее, чем в крупном городе… Все время на виду… • Э! У нас здесь коммуна в полном смысле – все вместе. Когда, например, свадьба – собирается весь город… На втором этаже, на стоящем напротив лестничного марша длинном столе , - проспекты и буклеты, посвященные мероприятиям , которые были проведены в городке: детские фестивали, выставка работ родившегося в Кольмурано выдающегося художника- иллюстратора Лоренцо Контратти, более известного во всем мире под именем Ренцо Вентура…. Рядом с ними - сборник стихов местного поэта; листовки, разъясняющие горожанам суть новых правительственных постановлений и предложения, с которыми обращаются в коммуну различные региональные и провинциальные организации – люди должны о них знать; конверты с письмами-отчетами о проделанной работе – в конце года вместе с поздравлениями мэра такие послания получает каждый житель Кольмурано… Фабрицио рассказывает мне об укладе здешней жизни - и я вдруг внезапно начинаю отчетливо осознавать, насколько я чужой в этой стране. Наверно, ничто не способно во время пребывания за границей так всколыхнуть в человеке ощущение отчужденности, чужбинности, как неожиданное осознание инаковости законов, которая, словно в зазеркалье, показывает ему привычные понятия и явления вывернутыми наизнанку … Граница чужого мира начинает тогда воплощать опасность и человек втягивается в мучительный опыт несовпадения с самим собой. В такие моменты может показаться, что ты стоишь на высокой лестнице, ступеньки которой держатся на одном тонком гвозде... В коридоре на стенах – под стеклом - пожелтевшие указы властей, относящиеся к прошлым векам. Один из них определяет правила торговли спиртным… В зале для заседаний все – и цвет стен, и тип мебели, и ее компоновка - призвано показать входящим в него, сколь серьезное дело власть. Своей внушительностью зал превосходит большинство помещений, которые в России предназначаются для собраний несравненно более значимого уровня. В кабинете Фабрицио – над креслом - портрет президента, над которым возвышается герб коммуны; на стене, по правую руку - мандат, удостоверяющий его полномочия… Звонит телефон. Кто-то продает дом и спрашивает у Фабрицио, как вести себя с покупателем… - Он заплатит, сколько попросишь…,- говорит мэр,- но не забывай, у него есть хорошие связи: потеряешь в одном, выиграешь в другом… Фабрицио устраивает мне экскурсию по окрестностям Кольмурано. Настраиваюсь на античность, следов которой в его городке не осталось. То, что много лет назад было найдено во время строительных и сельскохозяйственных работ, (а это погребальный инвентарь из воинских, гражданских и детских могил) разошлось по рукам. В древности регион Марке заселяли пицены – народ, берущий свое начало от сабинского племени. По существовавшей в древности традиции, если на племя обрушивалось какое-либо бедствие, Марсу, для умилостивления, посвящались все растения, животные, люди, которые должны были родиться следующей весной, называвшейся в этом случае священной - ver sacrum. Но человеческие жертвоприношения, по воле бога, можно было заменить изгнанием: родившиеся в эту весну дети, достигнув совершеннолетия, должны были покинуть племя и уйти на новые земли. Процессию изгнанников возглавляло одно из животных Марса – бык или зеленый дятел. У тех сабинян, которые пришли на территорию Марке, это был дятел, что подтверждает общий корень в словах «picentis» (пицены) и «picus» (дятел). В исторический период в регионе отмечено появление сиракузских греков, основавших здесь в IV в. до н.э портовый город Анкону и сенонских галлов, оставивших по себе память захоронениями с богатым погребальным инвентарем кельтского и этрусского происхождения. Разгромив галлов, в 289 г. до н. э. римляне вывели на месте одного из их поселения свою колонию. Сегодня Анкона – активный итальянский город с роскошным археологическим наследием, а о галлах-сенонах, кроме древних могил, напоминает съезд с автострады – «Sena Gallica». В 269 г. до н. э. пицены попытались восстать против Рима, но были подавлены, и часть их римляне выслали на юг, в район современного Салерно. В 220 г. до н. э. была открыта пролегшая через регион и соединившая Рим с Римини Фламиниева дорога. Во время пунической войны пицены оставались верными Риму. В 207 г. до н. в произошедшей на их территории – на реке Метавр – битве погиб брат Ганнибала Аздрубал. После разгрома карфагенян римляне начали интенсивное освоение региона выведением морских колоний: в 184 г. до н. э были основаны Потентия и Пизаурум, в 157 г. до н. э. – Ауксимум. В I в. до н. э. во время сильных социальных волнений в Риме в пиценском Аускулуме вспыхнуло восстание. Но после длительной осады, в 89 г. до н. э., город сдался войскам, возглавляемым Гнеем Помпеем Страбоном, о котором Плутарх писал: « …ни одного полководца римляне не ненавидели так сильно и так жестоко, как отца Помпея - Страбона. При жизни последнего они опасались силы его оружия (он был замечательным воином), когда же Страбон умер от удара молнии, тело его во время выноса сбросили с погребального ложа и осквернили». Во время гражданской войны между сторонниками Мария и Суллы проявил себя в Пицене и сын Страбона – Помпей Великий. «Помпей находился тогда в италийской области Пицене, - сообщает Плутарх, - отправившись туда отчасти потому, что там были его земельные владения, но главным образом из-за того, что ему были приятны чувства любви и преданности, которые в память об отце питали к нему тамошние города. Помпей видел, что самые знатные и лучшие граждане оставляют свое имущество и отовсюду, словно корабли в надежную гавань, стекаются в лагерь Суллы в поисках убежища. Сам он счел ниже своего достоинства явиться к Сулле бессильным беглецом, умоляя о помощи, но предпочел прибыть к нему, оказав важную услугу, с почетом, во главе войска. Поэтому он предпринял попытку возмутить пиценов, которые охотно ему повиновались… Когда некто Ведий сказал пиценам, что вождем у них Помпей, только что сошедший со школьной скамьи, они разъярились и, напав на Ведия, убили его. Двадцати трех лет от роду Помпей, никем не назначенный, по собственному почину облек себя полномочиями полководца… Затем Помпей стал набирать воинов и, как полагается, назначил им центурионов… Таким образом за короткое время он набрал три полных легиона, запасся продовольствием, вьючными животными, повозками и всем прочим снаряжением и двинулся к Сулле, не спеша и не желая скрываться, но задерживаясь в пути, чтобы тревожить неприятеля…» В 49 г. до н.э., двигаясь с севера, после перехода Рубикона, чтобы вскоре удавить то, что римляне называли Республикой, прошел через Пицен Юлий Цезарь... «Когда он приблизился к речке под названием Рубикон, которая отделяет Предальпийскую Галлию от собственно Италии, - описывает те события Плутарх, - его охватило глубокое раздумье при мысли о наступающей минуте, и он заколебался перед величием своего дерзания. Остановив повозку, он вновь долгое время молча обдумывал со всех сторон свой замысел, принимая то одно, то другое решение. Затем он поделился своими сомнениями с присутствовавшими друзьями, среди которых был и Азиний Поллион; он понимал, началом каких бедствий для всех людей будет переход через эту реку и как оценит этот шаг потомство. Наконец, как бы отбросив размышления и отважно устремляясь навстречу будущему, он произнес слова, обычные для людей, вступающих в отважное предприятие, исход которого сомнителен: «Пусть будет брошен жребий!» - и двинулся к переходу. Промчавшись остаток пути без отдыха, он еще до рассвета ворвался в Аримин (совр. Римини, прим. автора), который и занял. Говорят, что в ночь накануне этого перехода Цезарь видел зловещий сон: ему приснилось, что он совершил ужасное кровосмешение, сойдясь с собственной матерью. После взятия Аримина как бы широко распахнулись ворота перед войною во всех странах и на всех морях, и вместе с границей провинции были нарушены и стерты все римские законы; казалось, что не только мужчины и женщины бродят по Италии, как это бывало прежде, но и сами города, поднявшись со своих мест, бегут, враждуя друг с другом». Дорога петляет между холмами. На каждом из них колокольня - эмблема итальянского местничества и раздробленности. Чрезмерную любовь к традициям и порядку малой родины итальянцы определяют словом «campanilismo» , произведенным от слова «campanile» - «колокольня». - Кампанилизм хорош для туристов, - говорит Фабрицио. – В каждом месте – свое, неповторимое. Для итальянцев же – это серьезная проблема, не позволяющая по-настоящему объединить страну. Понимать-то проблему мэр Кольмурано понимает, но когда он начинает говорить о соседях, на первое место у него выходят их недостатки. Такая приоритетность в крови каждого итальянца. И снова – холмы. И снова – колокольни. Неистребимая местечковость. Но вот кто-то прихерачил к дереву картонку со словом «PHTOGRAPHER» и идущим ниже номером телефона. - Этот, - киваю я на английское слово, - похоже, старается преодолеть свою провинциальность. - Дело в том, - говорит Фабрицио, - что англичане начали в этих местах скупать дома. Будущее туризма в Марке – это бутылка наполовину выпитая и наполовину недопитая. Заезжаем в маленький ресторан. Уютно по-семейному. Симпатичная тетка кладет перед нами меню. - Ну вот, пожалуйста! – Перелистывая страницы, Фабрицио улыбается. – А где дозы ингредиентов в блюдах?! Вкусно едим и едем в Кольмурано. Поздний вечер. В баре – шум, дым, смех. Идет резня в карты. За «посиделку» можно выиграть сумму долларов в 300-400. Вокруг стола с игроками –толпа. Тут же и карабинер. К нему уже обращаются не иначе, как Мастро Линдо – так называется известное моющее средство. • Эй, как ты сдаешь?! – кричит один из игроков.- Положил - и убирай руки! • Да пошел ты ! • Раздолбай ! « Если Микелланджело изобрел тарокк ( игра в карты.прим. авт), он тем самым дал миланцам отличный повод для споров, а французским хлыщам –для возмущения. Сегодня вечером в разговоре со мной один из них заявил, что итальянцы, по его мнению, порядочные трусы, если не считают нужным во время партии в тарокк раз двадцать хвататься за шпагу,- писал Стендаль во время своего пребывания в Милане, таким образом и невольно подтверждая правоту слов Больдассара Кастильоне: «… французы благородным признают одно лишь военное дело, все же прочие занятия ни во что не ставят », и давая свою интерпретацию итальянского характера. – И, действительно, имея несчастье страдать полнейшим отсутствием тщеславия, миланцы в спорах за игрой проявляют чрезмерную горячность и прямоту. Иными словами, в ней они черпают самые острые ощущения. Сегодня вечером наступил такой момент, когда я думал, что четверо игроков вцепятся друг другу в волосы: партия прервалась на целых десять минут. Раздраженные зрители партера кричали : « Zitti ! Zitti ! (Тише! Тише ! ), и так как ложа игроков находилась лишь во втором ярусе, представление было в сущности прервано. « Vai a farti buzzare ! ( Иди умойся !)» - кричал один игрок. « Ti te sei un gran cojononon ! ( Олух !) » – отвечал другой, кидая на него яростные взгляды и надрывая себе глотку. Интонация, с которой произносилось это слово – cojononon, - показалась мне невероятно комичной и естественной. Приступ гнева был как будто необычайно бурным, однако, оставил после себе так мало следов, что при выходе из ложи, как я заметил, ни одному из спорщиков не пришло в голову обратится к другому с подчеркнуто дружескими словами. Мне кажется, что в гневе итальянцы сдержанны и молчаливы, а эта вспышка не имела ничего с ним общего. Просто двое вполне почтенных людей, забавляясь собственной несдержанностью, затеяли игрушечную ссору и были в восторге оттого, что на миг ощутили себя детьми» . Перепалка продолжается. Интонации сцепившихся напоминают звук двигателя, который запускают и, едва он успевает набрать обороты, тут же выключают. Когда видишь подобные сцены, может показаться, что итальянцы умеет легко прощать… В небе над площадью ярко светит луна. На площади народ ведет пустые разговоры… • Так каждый день,- говорит Фабрицио,- и в дождь, и в снег…Преград не существует… Люди позевывают, но не расходятся, словно не желают расставаться с жизнью, уходя в небытие сна. Итальянцы будто прикованы к сюстороннему, материальному миру некой цепью страха, той цепью, которую можно рассмотреть и в том факте, что они никогда не употребляют слово «последний» без оговорки «на данный момент». Это своего рода языческое заклинание, обусловленное ужасом перед возможностью потерять жизнь, распространено среди людей, оказавшихся в экстремальной ситуации, на войне, например, у итальянцев же оно - явление бытовое... Их нежелание отрываться от земного и уходить в мир сна настолько сильно, что кажется, будто им пропитана вся атмосфера Апеннин. В Италии, действительно, трудно заснуть. Что-то держит вас своей хваткой вдали от постели и не дает смыкаться векам … «… проболтав весь вечер напролет…, - писал по этому поводу в своем «Итальянском дневнике» Герман Гессе, - я снова чувствую себя свежим, и мне жаль, что нужно ложиться» . « Как счастлив ты, Иван, что не можешь спать! -говорил в первые дни пребывания в Италии своему другу, Золотареву, Гоголь. - Твоя бессонница указывает на то, что у тебя артистическая натура… И после этого ты не будешь себя считать счастливым!» Едем в гостиницу. Я то всматриваюсь в разрезаемую фарами темноту, стараясь разобрать дорогу, то поглядываю на мэра. Он не смотрит вперед. Его взгляд блуждает по обочинам, хотя дорога опасно змеится под густыми кронами деревьев. Кажется, что, проходя на большой скорости серпантин, он одновременно совершает блиц-инспекцию своего темного пространства. Ревизор тьмы. Интересно, а как воспринимают в своем мире итальянцы любопытного славянина? Кем казался им тот же Гоголь? Кем он был в Италии? Чем на самом деле оказалась для него эта страна? Неожиданно в голове возникает образ шествующего с корабельным веслом Одиссея, которого люди, не знающие моря, спрашивают, почему он ходит с лопатой на плече. Одиссей - фигура символическая. Первый путешественник, сказано о нем. Удивляющий и удивляющийся. Его путешествие не только хождение по морям, но и странствие по своему внутреннему миру. Он тот, как напишет Петрарка, кто желал от мира «увидеть лишнее». Он должен, скажет Мандельштам, возвратиться, «пространством и временем полный». Возвратиться для того, чтобы рассказать. Непросто вернуться. Непросто сориентироваться. «... ключевое слово в греческой навигации ithynein – «держать прямо» - замечает по этому поводу французский исследователь Франсуа Артог,- хороший кормщик умеет идти строго по курсу, несмотря на ветры, которые сбивают его и кружат. Он умеет идти верным путем, когда сами ориентиры постоянно меняются; он умеет поддерживать неизменным путь корабля, когда внезапно налетают шквальные порывы ветра и несут его, меняя направление, так как если и существуют на море « водные пути», они никогда не прочерчиваются заранее и стираются по мере того, как исчезает бегущий за кормой след. И каждый раз их надо вновь и вновь воссоздавать, и они могут быть утрачены в любую минуту. Хороший кормщик должен обладать умом быстрым, как само море, гибким и изворотливым, быстро приспосабливающимся к меняющимся обстоятельствам; он должен уметь воспользоваться случаем, который поможет ему наметить дорогу и найти пролив (poros), через который можно проплыть. Одиссей в большей мере, чем другие герои, наделен этой способностью. Чтобы ходить по «туманному морю», держа правильный курс, у кормщика есть солнце, звезды и господствующие в данный момент ветры. Основные ориентиры определяются по движению солнца. Если путешественник перестает ориентироваться, где восход –eos, где закат – zophos, то это признак того, что он заблудился. Но eos и zophos – это нечто значительно большее, чем просто стороны света: они определяют разные пространства, его части и уровни. Eos есть точка, в которой солнце, выходя каждое утро из Океана, появляется на горизонте, но это также и вся видимая зона восхода. Eos – это еще и дневное время суток, т.е. вся часть пространства, ориентированная с востока на запад, проходящая через юг; область, освещаемая солнцем, верхний мир, мир живых, мир Зевса. Zophos, наоборот, точка заката, но также и все пространство, которое ориентировано с запада на восток, проходя через север; низ, мир мертвых, обиталище Аида. И путешественник может пребывать в морских просторах, иначе говоря, по ту сторону моря, в невидимом мире». Но, чтобы совершить путешествие и вернуться, Одиссей и в светлом мире должен уметь различать опасности, видеть его темную подкладку. «Этот мир, в котором нет истинного общения,- продолжает Франсуа Артог,- неподвижен. У него нет памяти: это мир забвения...; а тот кто туда попадает, утрачивает память: цветок забвения об отчизне лотос и дурманящее зелье Цирцеи лишают воспоминаний об отчизне». Цирцея притворяется радушной, чтобы лучше достичь своих целей: превратить в животных тех неосторожных, которые доверяются ее гостеприимству. Главное сохранить память, не поддаться обольщению «чужого», не дать свести свое существование к чистой биологии, не стать подобно спутникам Одиссея свиньями, которые, хотя и являются из всех представителей фауны самыми близкими по строению своих органов к человеку, но все же остаются при этом животными... «Фигура Одиссея – образ души, оказавшейся в чувственном мире. То, что отныне превращает Одиссея в символ, это не столько его знание о мире, сколько его способность убежать от него...» Найти дорогу с Запада на Восток, проложить путь от Луны к Солнцу , а не молить ее о солнечном свете, значит остаться самим собой, вернуться к самому себе в едином Боге. На это способен лишь сильный: подобно Египту, который Израиль во время исхода «рискует воссоздать внутри себя», «чужое» как возможность живет внутри каждого монотеиста и дает о себе знать, когда сильно искушение язычества. Италия – родина моей души, говорил Гоголь. Впоследствии это высказывание в русской литературе превратилось в панегирическую тему «Италия - родина русской души». Но как показывает история отношений писателя с этой страной, слова его оказались не хвалой Апеннинам: в них заключена мысль о том, что в Италии истинно русская душа пробуждается и формируется как протест против искусственности окружающего. «Свое» имеет истоком «чужое»... «Но кто же я, отступник богомольный, \Обретший все и вечно недовольный,\ Сдружившийся с луной и тишиной? Мне это счастье – только указанье,\Что мне не лжет мое воспоминанье/ И пил я воду родины иной»,- поэтически выразил эту мысль Николай Гумилев... Италия – родина души мира... Проведя день в Мачерате, вечером уезжаю из «страны зеленых дятлов». На вокзале, в баре, листаю книгу «Кольмурано в истории». Там, где автор говорит о распотрошенном экскаваторами некрополе, натыкаюсь на поэтичные строки: «Лишь смерть заявляет о себе, лишь она сможет нам рассказать кое-что о живых». Неожиданно раздаются громкие возгласы. Спорят два мужика. - Да говорю тебе: он родился у нас, в Амитрано ! – почти крича, утверждает один из них. - Нет,- парирует другой.- Он родился у нас, в Импонго. - Ерунда! У нас нашли даже его приговор Иисусу! - Сказки! Таким образом каждый из спорщиков пытается доказать, что Понтий Пилат родился именно в его селении. Впрочем, право называться родиной «юриста» в Италии оспаривают многие населенные пункты. О стремлении некоторых итальянских городков получить это «почетное звание» упоминает в своей монографии исследователь жизни прокуратора и его тезка - Серджо Де Пилат ... В Реджо приезжаю ночью. От вокзала к гостинице иду пешком. Во дворе одного из средневековых домов в центре города пылает огромный костер. В переулок долетает арабская речь. Через решетку видно, как около огня суетятся фигуры, завернутые в белые накидки. Прав был Беневелли: толстозадый араб на спортивном велосипеде в центре Реджо Эмилии – это конец Европы… Включаю телевизор - ночной выпуск новостей. Речь – о бывшем секретаре бывшей компартии Италии… Во весь экран – написанная от руки по-русски записка: « Выдать товарищу Берлингуэру на нужды партии 1 000 000 долларов США наличными. Леонид Брежнев». Так что никакой хрупкой лестницы, ты на твердой земле. Нет никакого зазеркалья, никакого порубежья: родина всегда с тобой… Утром, перед тем как отправится к Беневелли, звоню в Москву, чтобы попросить Мауро купить в супермаркете на Беговой корм для собаки. - Ладно,- полусонно обещает он. Пить кофе в гостинице – удовольствие среднее: присутствие иностранцев лишает атмосферу «итальянской интимности», не оставляет тебя наедине со страной. Поэтому захожу в один из городских баров. Та же утренняя восторженность чувств, тот же блеск золота, тот же кофейный аромат побед. Ощущение такое, будто ты здесь вечно. «Нет на свете ничего прекраснее, - уверяет свою душу герой диалога « Причуды бочара», написанного в XVI веке тосканцем Джанбаттистой Джелли,- чем время от времени поддаваться самообману, убеждая себя, что ты мудрый и хороший и тому подобное. Послушай тех, кто наслаждается жизнью». «Да, это свойственно дуракам,- отвечает душа». « Но ведь только им и дано наслаждаться жизнью. Не помнишь, что ответил тот наш флорентийский врач, который на некоторое время сошел с ума, на просьбы одной бедной женщины вылечить ее сына так же, как он вылечил себя? Он сказал: «Добрая женщина, я ничего не буду делать, чтобы не повредить ему слишком сильно, ведь у меня не было времени счастливее, чем тогда»». Чашка кофе –и я у Беневелли, чтобы отправится вместе с ним на проверку качества производимых для Большого Чечена сапог. Кавалер встает из-за стола: - Ну что же, придется ехать в Верону. Всякий раз, когда в Италии нужно ехать в другой город, кажется, что предстоит совершить ужасно долгое путешествие, что словно необходимо переместиться в иную эпоху: каждый город здесь настолько насыщен различными историческими событиями, что представляется самостоятельным миром со своим летоисчислением. Так и сейчас: Реджо Эмилия и Верона , Ариосто и Шекспир - разные галактики… Но если мерить итальянскими мерками между ними всего лишь 115 километров. Черт возьми, как мала эта Европа! Кавалер выкатывает из гаража своего дома серебристую «вольво». Машина старая , но он к ней очень привязан и, как сказал Мауро, вместо того чтобы отогнать ее на свалку, заказал для нее недавно в Швеции новый мотор. Выезжаем на автостраду. По радио сообщают, что на окраине одного из городков Эмилии карабинеры обнаружили подпольный цех, в котором работали нелегально прибывшие в страну китайцы . «Длительное время , не выходя из помещения, эти сорок человек занимались пошивом одежды…» • Посмотрим, что нам там слепой наваял, – говорю я. • Да, за слепым – глаз да глаз,- подхватывает Беневелли; хотя обычно он называет обувщика не слепым, а незрячим, сейчас, зараженный моей речевой вольностью, он забывает про эвфемизмы, которыми, следуя старинной традиции, итальянцы так ловко умеют прикрывать неприглядные моменты жизни и расцвечивать обыденное, что порой Италию хочется назвать страной эвфемизмов. Впрочем, как эвфемизмами здесь пользуются не только словами… Как иначе воспринять то, что выделяет Луиджи Бардзини при описании витрин итальянских магазинов: « Выставленные пучками спагетти перетянуты патриотическими бело-красно-зелеными лентами. Бутылки с вином и оливковым маслом сияют медалями, как герои войны. В витринах мясных лавок бледные телячьи головы, с закрытыми глазами и губами , искривленными в тайной внутренней улыбке, держат во рту лимоны или гвоздики, будто выказывают свое презрение к смерти. Даже анатомический пояс на витрине ортопеда, украшенный флажками и ленточками, в сопровождении хвалебных плакатов, становится предметом веселым и желанным»? Что же касается собственно эвфемизмов, то есть слов, выбора из них правильных, подобающих, тех, что не смущают ни вкус, ни слух, то в Италии это - целая наука. « …каждый порядочный человек,- писал в XVI веке в своем знаменитом трактате «Галатео, или об обычаях» Джованни Делла Каза,- должен избегать слов, которые нельзя назвать пристойными: пристойность же заключается в звучании, в форме или в значении: иное слово само обозначает нечто пристойное, но в нем слышится некая непристойность как в «подать назад», каковое выражение, хоть и произносимо много раз на дню, обнаружит свою непристойность, если представить, что кто-либо, мужчина или женщина, образуют подобное выражение, но где вместо «назад» будет «наперед»; только к «подать назад» мы уже привыкли, так что по пословице «вино чуем, а плесень нет». Знай так же, что два или более слова значат иной раз одно и то же, тем не менее одно из них пристойно, а другое нет. К примеру, пристойно сказать «возлегла с ним» или «предался с ней утехе», а сказать то же самое иначе, выйдет непристойно. И лучше сказать «влюбленный», нежели «любовник», хотя оба слова именуют того, кто любит; и приличнее «подруга» или «спутница» Тифона, чем «наложница», и дамам, а также порядочным мужчинам, более пристало именовать блудниц «распутными женщинами»…., нежели применить к ним обычное слово вроде : «Таис – шлюха». И хорошо, что Боккаччо говорит о власти «блудниц и юнцов», не называя юнцов по их ремеслу, как он назвал женщин, иначе речь его была бы груба и малопристойна. Незачем говорить и «лампада мира» вместо «солнце» по той причине, что в слове «лампада» чуется копоть и масляный чад…» « Действие и реальность,- пишет об этой итальянской особенности публицист Чезаре Марки,- пугают нас. И когда мы не можем уйти от них, мы подслащиваем их мягкими эвфемизмами… Не улучшая сути, мы совершенствуем лексику, заменяя, например, «старика» на «пожилого», «старость» на «третий возраст». Это старинная италийская хитрость - делать вид, что меняешь действительность, изменяя названия. Так вот и « богодельня » превратилась у нас в « дом отдыха», предпоследний этап перед кладбищем - «домом отдыха для возраста четвертого »». На заправке нас одолевают цыганки со своим сакраментальным «давай погадаю». Поддаюсь на их уговоры , может быть, потому, что они звучат по-итальянски, и это ново. Беневелли отходит в сторону и ждет, пока мне «расскажут» мою судьбу, а одна из цыганок, взглянув на мою ладонь, говорит: « Никогда не подавай милостыню: вместе с ней ты отдаешь свою энергию.», и вручает мне календарик с изображением Мадонны…Я с недоумением смотрю вслед странной гадалке, в то время как кавалера группа патлатых парней пытается привлечь к участию в каком-то мероприятии по охране окружающей среды, которое, как поясняет оратор экологов, заключается в том, чтобы он расписался на подписном листе и приобрел за двадцать тысяч лир майку с изображением нашей планеты. Беневелли прерывает увещевания словом «баста», которое большой знаток Италии Герман Гессе назвал « поразительным и повсеместно полезным, поскольку им можно отослать прочь уличных торговцев, официантов и попрошаек», добавляя, что «для того, чтобы оно срабатывало, произносить его нужно с резкими и холодными интонациями». В устах кавалера слово « баста» звучит так, что можно подумать, будто именно от него, вопреки существующим предположениям, произошло слово «бастард»… Цех Марио на окраине Вероны. Работают одни женщины. С виду - южанки. • Ашпетта! Ашпетта ! ( Подожди! Подожди!) - кричит мне бригадирша, когда я хочу снять коробку с сапогами с движущейся ленты упаковочной линии, подтверждая мое предположение о происхождении «рабочей силы» слепого своим «ш», до которого жгучее южное солнце иссушило итальянский «с» на губах неаполитанцев. Останавливаем конвейер и открываем «наугад» двадцать коробок. Проверяем сапоги – внешне все удовлетворительно. Повторяем операцию на складе готовой продукции – и здесь никаких дефектов на обуви не обнаруживаем. Возвращаемся в Реджо Эмилию. Лаская руль своей «вольво» рукой, украшенной перстнем с рубином, кавалер довольно мурлычет мотивчик известной французской песенки « Се си бон»… Вечером звонит Мауро. Разъярен. - Чтоб разнесло вашу Россию! У меня украли сумку с документами и пятью тысячами долларов. • ? Cценарий истории был классический. Итальянец вышел из супермаркета и, открыв дверцу машины, ставил на сиденье пакеты и сумку. Какой-то парень хлопнул его ладонью по плечу: • Мужик, у тебя баллон спустил… Вместе с парнем Мауро обошел свой «рэндж-ровер» и увидел, что заднее колесо, находящееся со стороны, противоположной водительской, стоит ободом на асфальте. • Спасибо. - Достав из багажника домкрат и баллонный ключ, итальянец принялся за работу. Тем временем со своего места медленно отъехала машина, которая была припаркована рядом с его джипом, а вместе с ней, как выяснилось чуть позднее, и его сумка: пока итальянец откручивал гайки, похитители забрали ее из салона через переднюю дверь, которую он оставил незакрытой, когда его отвлек, похлопав по плечу, «доброжелатель»… Язвительно шипя в трубку, Мауро продолжает костить Россию, а я вспоминаю старую поговорку, расхожую в его родных краях: если кому суждено, чтоб его трахнули, ему и ветер рубашку задерет… Утром перевожу на итальянский посланные по факсу справки и протоколы из милиции, без которых невозможно начать восстановления документов терпигорца, а затем – зарядив в сделанный из чулок пояс снятые со счета по просьбе Большого Чечена 150 000 долларов и прихватив справку для тех «кого интересует», отправляюсь в миланский аэропорт и вылетаю в Москву. Дома обнаруживаю на кухне батарею банок кошачьего корма. • Что это ?- спрашиваю у жены. • Да это твой Чебурашка купил перед тем, как у него документы украли. Собираюсь пойти выгулять собаку – звонок в дверь. На пороге Мауро. • Вот,- он потрясает пластиковым пакетом, в котором шуршит бумага, - теперь я - как настоящий русский. А что, очень удобно: телефон на бумажке записал – и прямо внутрь бросил, ни молний тебе не надо расстегивать, ни по отсекам шарить. Так и буду ходить, никаких больше сумок и записных книжек! Выходим вместе на улицу. Кобель задирает лапу и поливает на дерево. Итальянец , прищурившись, смотрит на него явно недобрым взглядом и спрашивает: - А твоя собака пять тысяч стоит? Вскоре Мауро действительно стал походить на русского: в связи с возникшим безденежьем ему пришлось продать « рэндж-ровер» Большому Чечену и, после того, как из Италии пришел дубликат водительского удостоверения, начать осваивать любезно предоставленную ему кавказцем «волгу». Он стал постоянным клиентом «кулибиных» из бойлерной. Научился весьма сносно выговаривать русские слова «тормоза» и «бегунок». Освоил азы мата. Некоторое время спустя воры подбросили ему паспорт. • Хоть бы одну купюрку вернули! – сказал Мауро, заглядывая внутрь врученного ему в посольстве конверта с документом, и уже по-русски добавил: - Е…й род !