ДЕТИ ЯНУСА (часть десятая) И снова мы мчимся в сторону Рима. Аврелиева дорога все больше уклоняется от моря, и вскоре его уже не видно. Позади остаются Ветулония - этрусская Ветлуна, город, согласно традиции, давший Риму фасции – символизирующие власть пучки прутьев с топором, от названия которых происходит слово « фашизм»; обнесенные мощными – циклопической кладки – стенами руины древних Рузелл … Дорога петляет меж холмов, затем стелится по равнине и снова подходит к морю. « Инсомбры и бои шли в битву в штанах и легких, накинутых сверху плащах. Что касается гесатов, то самоуверенность и смелость их были так велики, что они сбросили с себя и эту одежду и, обнаженные, только с оружием в руках, стояли в передних рядах войска… Что касается римлян, то им прибавило смелости то обстоятельство, что неприятель был охвачен со всех сторон и заключен в середину между ними, хотя, с другой стороны, кельты пугали их боевым строем и шумом. Действительно, число трубачей и свирельщиков было у них невообразимо велико, а когда все войско разом исполняло боевую песню, поднимался столь сильный и необыкновенный шум , что не только слышались звуки свирелей и голоса воинов , но звучащими казались самые окрестности, повторявшие эхо. Ужасны были также вид и движения нагих людей, стоявших в первом ряду, блиставших цветущим здоровьем и и высоким ростом . В первых рядах не было ни одного воина, который бы не имел на себе золотого ожерелья или браслетов. Если вид всего этого не устрашал римлян, то надежда на добычу сильнее подстрекала их к битве. Как только копьеметатели согласно обычному порядку выступили из римских легионов вперед и начали битву метким и частым метанием дротиков, штаны и плащи для кельтов задних рядов оказались очень полезными; напротив, передние нагие воины, не ожидавшие такого нападения, испытывали большие неудобства и трудности. Дело в том, что галатский щит не может прикрывать воина, а при высоком росте галатов дротики тем вернее попадали в неприкрытые части тела. Наконец, вследствие дальнего расстояния и множества падающих на них дротиков они увидели, что не могут совладать с копьеметателями; одолеваемые ранами и безвыходностью положения, одни из них в безумной ярости кидались на врага и сами обрекали себя на смерть, другие начинали понемногу отступать к своим и явною робостью приводили в смущение задних воинов. Так посрамлена была копьеметателями кичливость гесатов. Полчище инсомбров, боев и таврисков упорно дралось с неприятелем в рукопашном бою… Сколько их ни избивали, они не падали духом ничуть; единственное, в чем каждый из них и все вместе уступали неприятелю, это – способ вооружения. Ибо оборонительное оружие римлян, щит, и наступательное, меч, имеют важное преимущество … тогда как галатским мечом можно только рубить. Когда римская конница бросилась с высокого холма и со всей силою ударила на врага с фланга, пехота кельтов была изрублена на месте сражения , а конница обратилась в бегство. Кельтов убито было до сорока тысяч, взято в плен не меньше десяти тысяч, в том числе и один из царей, Конколитан. Другой царь, Анероест, укрывшийся где-то с небольшим числом воинов, лишил жизни присных своих и себя. Между тем римский консул собрал доспехи и отправил в Рим, а остальную добычу возвратил по принадлежности. Сам он с легионами пошел вдоль Легистики и вторгся в землю боев. Насытив жаждавшие добычи легионы, он через несколько дней прибыл в Рим с войском, украсил Капитолий знаменами и маниаками: так называется золотое ожерелье, которое носят галаты на шее. Остальными доспехами и пленниками он украсил вступление свое в Рим и триумфальное шествие. Так кончилось самое тяжкое вторжение кельтов, угрожавшее великою, страшною опасностью всем италийцам, а больше всего римлянам» . В этом фрагменте своей « Всеобщей истории» древнегреческий историк Полибий описывает окончательную победу, одержанную римлянами над галлами : в 225 г. до н. э., в битве при Таламоне, ныне - холме с развалинами древнего храма , в прошлом - этрусском городе Тламу, возникшем недалеко от бухты, которой , как сообщает Диодор Сицилийский, во время плавания за золотым руном аргонавты дали имя своего товарища - Теламона, друга Геракла, отца героя Троянской войны Аякса и в которой, по мнению некоторых исследователей, высаживался во время своих странствий и Одиссей: «места и характер их обитателей очень походят на те, что описаны в поэме Гомера, так что в 50-годы Таламоне стал местом съемок «Одиссеи» , с привлечением в качестве партнеров для Улисса жителей окрестных селений ». По правую сторону дороги остаются поля, напитав землю которых в битве при Таламоне кровью, римляне двинулись на север полуострова и начали романизацию галльской территории. Сегодня, спустя две тысячи лет, ее вряд ли можно назвать вполне успешной : в несущем нас к Риму автомобиле, который принадлежит современному жителю этой территории, врывающийся в окно ветер тормошит прикрепленные к торпеде листки бумаги, испещренные записями на диалекте… Перед указателем «Монтальто» сворачиваем с Аврелиевой дороги, оставляя в стороне во многом определивший судьбу Рима великий этрусский город Велт, ныне – археологическую зону Вульчи, где в XIX веке Джордж Денис тщетно упрашивал вооруженных охранников вдовы Люсьена Бонапарта оставить для науки уничтожавшиеся под их присмотром имевшие дефекты керамические изделия из древних могил, а сегодня - торговец с римским именем Квинт из находящегося у дороги к раскопу книжного киоска, в котором средь публицистических изданий по истории и путеводителей выставлены копии произведений этрусского искусства, если вы спросите его : « Нет ли чего-нибудь посерьезнее?» , измерит вас взглядом и, не вдаваясь ни в какие объяснения, молча вытащит из дальнего угла своей лавки вместительную потертую коробку, наполненную, очевидно, состаренными лабораторным способом, - вероятно, у него же дома, - предметами – от фибул до статуэток, ценою в десятки раз превосходящими сувенирные поделки… Проезжаем невдалеке от Тускании, этрусской, а затем римской Тусканы, чью раннюю историю узнали «благодаря» землетрясению, которое в 1971 году, разрушив в городе средневековые строения, вывернув землю и вынеся на поверхность древние слои, привлекло в него археологов всего мира… Узкая асфальтовая «змейка» бежит под колесами к месту нашей очередной – перед Римом – остановки. Развилки, перекрестки - паутина дорожек, ведущих к известным в античности селениям. Поля, леса – места кажутся глухими. Но вот за поворотом неожиданно возникает то оборудованная для пикника стоянка, то заправка, то бар, или же на коротком прямом участке какой-нибудь свыкшийся с маршрутом водитель набирает скорость, достойную автострады. Провинциальная Италия. Съезжаем на избитый рытвинами проселок и следуем по нему несколько километров. Стоп! Проехать к археологической зоне по знакомому мне пути - невозможно: перед нами огромная яма, засыпанная булыжниками… Осматриваюсь и замечаю, что неподалеку, растянувшись на покрывале напротив отары овец, мирно покуривает пастух. Направляюсь к нему в то время как, неожиданно отделившись от отары, в мою сторону степенным шагом направляются пять белых псов – маремманов . Приблизившись ко мне , они раскидываются “веером”, и их спокойный и уверенный вид говорит, что дальше идти мне не следует. Собаки не издают ни единого звука, не делают ни одного лишнего движения – просто стоят и ждут моей реакции . Такими их сделало время: породе, как свидетельствуют литературные источники, три тысячи лет. Обладая формировавшимся тысячелетиями независимым, избирательным типом мышления, дрессировке они поддаются плохо. В естественных для маремманов условиях жизни - стаей при стаде – все необходимые для охраны навыки молодые собаки получают от старших. Рабочие особи внешне не так эффектны, как те экземпляры, в которых, создавая их для выставочных рингов, сообразно придуманному стандарту, люди добиваются в первую очередь зрелищности, нередко таким образом получая агрессивных неуправляемых красавцев, но все равно впечатляют. За умение самостоятельно “решать ситуацию” , неумолимую беспощадность к не внимающим их красноречиво предупреждающим взглядам чужакам, импозантность и красоту из десятков европейских пастушьих пород для охраны своих стад американцы и канадцы выбрали именно маремманов… Для историков, отстаивающих гипотезу о существовавшем в древности единстве племен, вселенской общности людей, или как иногда говорят, единстве человеческого рода, маремманы могут быть своего рода аргументом: собаки этого типа, сохраняя свое назначение – охрана стад и территории - распространены как в Европе, так и в Средней Азии и на Кавказе. Венгерский кувас, польская овчарка, пиренейская горная , маремман – ближайшие родственники овчарок кавказских и среднеазиатских. Все эти породы имеют один и тот же архетип - восходят к общему предку, так называемому степному мастифоиду, - типу собак, с которыми некогда единое человеческое племя, расколовшись, двинулось по миру, и которые, попав в новые условия, подобно тому, как после разъединения каждый из племенных осколков все более обретал этническое своеобразие, стали в большей или меньшей степени – что зависело и от воли людей, обусловленной их представлениями об эстетике и этике, – морфологически и психологически отклоняться от своего прообраза, формируясь в то, что сегодня человек называет породой… Но иногда, в некоторых особях различных пород, вопреки «человеческому творчеству », архетип настолько явно выходит наружу, что, поставьте вы их рядом, – перед вами будут лишенные какого-либо породного своеобразия, не различимые даже кинологом- профессионалом, - особи одной и той же древней собаки… Пастух сам подходит ко мне, и я спрашиваю у него, как проехать к раскопу. • По низу, по железной дороге… • По рельсам ? • Рельсы давно убрали и насыпали щебня: железной дороги уже нет. Можно проехать… Я был там, у этих этрусков, однажды…- Пастух улыбается.- Доедете до полуразрушенного моста, а там, с левой стороны, держитесь скалы, немного по лесу – и увидите металлическую лестницу, по ней наверх… Удачи! Пару километров, все более уходя вниз, дорога трясет нас на своих ухабах, затем поворачивает направо, становится шире и ровнее, и по мере продвижения по ней мы незаметно оказываемся в месте, скорее похожим не на железнодорожную ветку, а на русло высохшего канала: по обе стороны тянутся, уходя вверх метров на двадцать, созданные человеческой рукой крутые насыпи. Немного вперед – и перед нами черная дыра туннеля узкоколейки. Хотя рельсов и нет, кажется, что из него может вылететь поезд. Включаю свет – но он лишь упирается в темноту. Сколько ехать по ней? Пастух ничего об этом не говорил… Медленно продвигаюсь по узкой жерловине , не видя впереди никакого просвета и все отчетливее понимая, что, если встретим препятствие, вернуться на свет будет непросто: фары заднего хода темень не пробьют… Минут через десять за поворотом ярким пятном вспыхивает выезд . Едва машина выкатывается из тоннеля, как мы оказываемся окруженными белоснежными коровами, которые то ли приветствуя нас в этом затерянном мире, то ли, наоборот, желая отправить нас назад, в темноту, резко взмахивают головами и громко мычат. • Вот это Италия ! – восклицает Большой Чечен. Нога сама нажимает на педаль газа – отчего животные расступаются - и мы резво катим по широкому засыпанному щебнем пространству… Безлюдье. Справа – среди деревьев - приросшее к склону полуразрушенное, без крыши , белое здание железнодорожной станции, несомненно способное доставить радость тем, кто увлекается археологией промышленности и у кого вызывают трепет заброшенные строения, в которых еще недавно кипела индустриализованная жизнь. Впереди – длинный массивный мост, перекинутый через глубокое ущелье с изрезанного рельефа склонами, густо заросшими кустарником и деревьями . Оставляем возле него машину и углубляемся в лес. Едва различимая тропка идет в гору. Tуф, мох, колючки. Лестница, о которой говорил пастух, вбита в отвесную скалу и уходит вверх на несколько метров. Вперед! После некоторых усилий и «охов – ахов» нашей дамы мы все оказываемся на горном плато, где находится археологическая зона со следами самого древнего - из зафиксированных на территории Средней Италии – поселения человека : Луни суль Миньоне. От случая к случаю селения здесь возникали еще в период неолита. Но устойчиво зона стала обитаема с середины бронзового века. В это время здесь появляется поселок из так называемых длинных домов – прямоугольных строений, со сложенными «насухую» каменными стенами, с держащимися на деревянных перекрытиях треугольными соломенными крышами, и, подобно хижинам современных пастухов, имеющих на одной из своих торцевых сторон два входа с подпирающимися деревянными столбами легкими навесами . Два таких дома - размерами м.20х4 и м.42х 5 -были локализованы в центре плато проводившими раскопки шведскими археологами. От строений остались лишь полы – сегодня, к сожалению, плохо «читающиеся» на фоне общего запустения зоны - вырубленные в толще туфовой породы метровые углубления, в которые - для устранения влаги – насыпали камни, покрывая их сверху землей. Во время раскопок были обнаружены апеннинская керамика, остатки злаков, кости животных, каменные наконечники стрел, жернова, а также фрагменты керамики микенской, указывающие на то, что в XIV-XII в.в. до н.э. у населения поселка были прямые или косвенные контакты с восточным Средиземноморьем. Эти большие постройки, внутри которых было множество очагов, расположенных как в центре, так и в углублениях вдоль стен, предназначались для коллективного обитания, что говорит о племенном укладе жизни населения поселка, занимавшегося , согласно археологическим данным, сельским хозяйством, разведением свиней, овец и - главным образом - крупного рогатого скота. В конце бронзового века на плато появляются постройки меньших размеров. Самая старая из них - при размерах м. 13х3,5. - имела полуэллиптическую форму, пол сделанный из покрытых землей камней и туфовых осколков и один очаг, расположенный в ее южной части. После разрушения этой структуры на ее месте была возведена новая - повторяющая предыдущую и по форме и по технике укладки пола, с той лишь разницей, что очага в ней не было. Затем на ее развалинах возникает третье жилище – на этот раз размерами м.14х6, имеющее овальную форму, частично углубленный насыпной фундамент, стены из обмазанных землей веток, расположенный по центру очаг и находящуюся снаружи - около одной из стен - яму для отбросов. В тот же самый период на месте одного из длинных домов возводится строение овальной формы, выложенное по периметру камнями. Возведение построек меньшего размера говорит об изменениях, происходивших в ту пору в жизненном укладе племени – его делении на более мелкие социальные структуры. Изменения эти, по всей вероятности, были определены контактами с иными культурами и появлением в доисторическом мире собственности на землю. Мы останавливаемся около того места, которое ныне фактически и составляет зримую часть археологической зоны Луни суль Миньоне – обнесенного парапетом и закрытого навесом углубленного основания строения, относящегося к ХI-Х в.в. до н.э. Прямоугольной формы, оно имело размеры м. 17х9 и отличалось от прежних построек и внешним видом, и организационным принципом. В туфовом слое по всей площади постройки было выдолблено низкое равномерное углубление, в стенах которого были пробиты отверстия для настила из бревен, снизу подпирающегося деревянными опорами , а сверху покрытого глиной,- такая конструкция пола хорошо защищала помещение от исходящей от туфа сырости. Низкие, довольно-таки толстые стены из камней держали крышу из длинных перекрещенных бревен, не имевшую вертикальных подпорок. Сравнивая постройку с существующими и ныне подобными строениями, можно предположить, что покрытая соломой крыша была значительна по высоте, имея угол наклона бревен равный 60 градусам. Поскольку пол был деревянный, разводить огонь в помещении было чревато. И судя по всему, местом для очага служила прилегающая к постройке небольшая, почти круглой формы пещера, нижняя плоскость которой находилась на уровне пола жилища. В центре пещеры было выдолблено углубление, а в потолке - прорублено выходящее наружу на уровне земли отверстие дымохода. Во время раскопок, проводившихся на месте строения, в слое, относящемся к периоду его возведения, шведская археологическая экспедиция обнаружила различного типа керамику, бронзовые фибулы, инструменты для прядения, шпульки для нитей… Строение, - от него осталось лишь подвальное углубление, сверх которого шел настил пола,- специалисты расценивают как значительное свидетельство социальной организации начала железного века. По их мнению, дом принадлежал какому-то вождю, и в нем, вероятно, проходили “мероприятия”, общие для всех жителей поселка; что могло бы отражать зарождение иерархической структуры общества… К VII в. до н.э. на плато формируется поселение этрусков. Оно занимает всю его территорию. Здесь появляются совершенно иной конструкции дома, дренажные сооружения….Там, где находился «дом вождя», пришельцы возводят свое святилище, что, возможно, связано с некими культовыми отправлениями, осуществлявшимися в строении еще в начале железного века: ведь, в отличие от наших дней, когда место освящается построенным на нем домом Божиим и святость ему сообщает освящение церковного здания, в древности, наоборот, святость заключалась в самом месте и дом для бога возводился на данном месте именно потому, что оно было свято… Как бы то ни было, свое сакральное значение, согласно археологическим данным, это место сохранит вплоть до императорского периода Рима. Позднее здесь же будет построена христианская церквушка, рядом с которой – в том же слое - во время раскопок будут обнаружены многочисленные захоронения, преимущественно – детей… Мы бредем по безлюдному плоскогорью. Кое-где на его краях в разрывах кустов просматриваются куски основания некогда защищавших этрусское поселение оборонительных стен. Из-за стволов берез на нас поглядывают коровы. Заросли деревьев в некоторых местах так густы, что скрывают туловища животных и их высовывающиеся головы кажутся висящими в воздухе. Небольшое горное плато - оно вместило в себя историю человека неолита, бронзового и железного веков, историю этрусской цивилизации… и, сохранив до наших дней первоначальный облик своей природы, все так же остается в первую очередь пастбищем. Даже коровы здесь сегодня те же, что тысячи лет тому назад – белые, с длинными широко посаженными грозными рогами. Будто они отсюда никогда и не уходили. Действительно затерянный мир! Не верится, что совсем рядом – за оборванным посредине мостом – находится городок Монте Романо, с его барами, магазинами, телефонными будками… Неожиданно, выскочив из-за деревьев, перед нами появляется серого цвета животное внешне напоминающее зайца, но несравненно большего размера и имеющее массивный длинный хвост. Несколько пружинистых прыжков на задних лапах - и тварь исчезает в кустах, ввергнув нас своим необычным видом в оторопь. Направляемся к лестнице. Останавливаемся еще раз около раскопа. Подвал «дома вождя», основание этрусского святилища, выдолбленные в туфе ниши для захоронения христиан… В традиции своей сакральности – от неведомых культов железного века до христианства – это место кажется таким же мутантом, как и то существо, что только что проскакало перед нами. Ведь, хотя и говорят, что свято место пусто не бывает, вернее, все же, думается, то, что два раза в одну воду не входят… Возвращаемся. Выпуская нас из своего мира в черную дыру, коровы покорно расступаются перед машиной. Благополучно минуем туннель и выезжаем на свет. Пастух сидит рядом с отарой, разговаривая по мобильному телефону. Опускаю стекло и кричу ему: • Спасибо. Все в порядке. Он, вероятно, не расслышал мои слова - и направляется к нам. - Да здесь меня спрашивали, как к этрускам проехать… Опять чего-то хотят,- говорит он на ходу в трубку.- Подожди, узнаю…- В последней фразе пастух использует слово , которое по- русски буквально передается как «проинформируюсь». • Спасибо. Мы все нашли. • Не за что! Пастух возвращается к отаре, продолжая телефонный разговор. Я смотрю ему вслед и думаю, что трудно представить русского пастуха с мобильным телефоном в руке, но что еще труднее - вообразить его произносящим слово «информация»… Пора останавливаться на ночлег. Ближайший городок, где есть гостиница, - Блера, в прошлом - этрусское поселение, которому в 1952 году вернули его древнее имя, «отменив» средневековое - Биеда. Единственное здесь пристанище для путников - « Da beccone» , что по-русски означает : « У козла». Но, как и все итальянские заведения, имеющие восходящие к стародавним временам странные - неблагозвучные или отталкивающие - названия - один из самых известных в стране ресторанов, например, называется « У Грязнули» , - эта находящаяся в семейном управлении гостиница чиста, приветлива, мила и по комфорту и сервису может дать фору многим именитым московским отелям и кабакам. Согласно древней традиции средиземноморской архитектуры, здание обрамляет перистиль - просторный внутренний двор, газоны которого усажены цветами . Его пересекает выложенная камнем узкая тропинка, соединяющая крыло для постояльцев с административной частью и рестораном, чья слава выходит далеко за пределы округи. В баре среди множества бутылок – «Московская» с русскоязычной этикеткой. • Откуда? • К нам уже два года, летом, приезжает помогать парень из Белоруссии,-отвечает хозяйка,- вот он и привез… Иду в номер и возвращаюсь со « Столичной», пять- шесть бутылок которой неизменно беру с собой в поездки по чужим странам : люблю делать подарки владельцам хороших гостиниц … - Спасибо! - И хозяйка, - что непременно происходит в Италии после акта дарения русской водки, - со словами «попробуйте нашей» расплескивает по наперсткоподобным рюмашечкам « граппу» - виноградную водку , по запаху напоминающую грузинскую «чачу», а по крепости и эффективности – самогон, выгнанный уже «без огонька» и, как уточнил знаток вопроса – мой приятель Андрей, к тому же разбавленный сухим… Проглатываем. Хозяйка пристально смотрит на нас, явно ожидая положительного заключения. Не хочется обманывать ее надежд: • Вкусно. Нет, правда… вкусно… • Кто вы по профессии? Какими судьбами в наших краях ? • Мои друзья – коммерсанты . Я - журналист, итальянист ... Показываю им древнюю Италию… • А как глубоко знаете историю Рима? –неожиданно подключается к нашему разговору один из посетителей бара, не давая тем самым хозяйке сиюминутно, что было бы вполне уместно, выяснить, какого рода коммерцией занимаются мои друзья, как говорят, «на предмет возможного сотрудничества». – На уровне семи царей ? Окидываю взглядом своих - уже клюющих от усталости носами –спутников и, понимая, что сейчас, как это обычно случается с большинством итальянцев, когда разговор заходит о древнейшей истории их территории, сначала улыбаясь, затем - морщась, мой собеседник будет долго терзать свою память , гоня ее к далекой школьной поре с упорным , но вряд ли осуществимым, желанием назвать имена римских царей в хронологическом порядке и неизбежно забывая о соправителе Ромула Тите Тации, - уверенным тоном заявляю : • Нет, гораздо глубже: на уровне Белоснежки и семи гномов… - И получаю в ответ вполне заслуженное « браво!» : в Италии с неподдельным уважением относятся к тем иностранцам, поведение которых не вызывает умиления, подобного тому, что порождает в родителях наивность ребенка, едва начавшего открывать для себя мир…Таких гостей итальянцы, обычно прищуривая один глаз, оценивают поговоркой: он не вчера родился. Из гостиницы выезжаем ранним утром. Медленно преодолев на выезде из Блеры старый узкий мост, на котором не могут разъехаться две машины, устремляемся в сторону Рима. Вскоре, за арками средневекового акведука, в стороне остаются огромное каменное основание этрусского храма, выстроенного согласно легенде на том месте, где явился из-под земли научиваший этрусков мудрости Таг; этрусский некрополь Монтероцци, прославившийся на весь мир настенными фресками своих древних могил; ныне по-провинциальному мирный, а некогда могущественный город Тарквинии, в имени которого тот же корень – « тарх» , что и в грузинском и абхазском названии травы тархун. «Возможно, - пишет российский этрусколог Александр Немировский,- название травы связано с ее ланцетовидными стеблями (так этруски изображали молнию)» . Как бы то ни было, несколько лет тому назад, когда я впервые оказался в этом городе, спустившись в так называемую «могилу лотоса» и увидев на ее стене орнамент, написанный зеленой и бордовой красками, я , словно молнией, был внезапно пронзен - физически ощущаемой, пробирающей все тело дрожью - категоричной уверенностью в том, что нахожусь именно в Тарквиниях: название этого города всегда ассоциировалось в моем сознании исключительно с этими красками, именно в тех их оттенках, в которых, хитро плетя узор, они являлись мне со стены гробницы через толстое пуленепробиваемое стекло. Может быть, это ощущение было связано с прежним, неосознанным соотнесением названия этого вначале малоизвестного мне города с названием известного газированного напитка – соотнесением по созвучию: общий для обоих названий корень как бы «окрашивался» в знакомый зеленый цвет «Тархуна», к которому, уже позднее, в период серьезного увлечения этрускологией, создавая цветовой символ Тарквиний, просто «примкнул» - как один из наиболее распространенных в этрусской живописи - бордовый. А может быть, в этой неоспоримой уверенности был след того странного томительного состояния, в котором, в возрасте 14 лет, я неожиданно для самого себя написал стихотворение начинающееся строфой: « Я в Греции родился. Это бред? И в Риме жил. Что, не похоже? А вы, столь щедрые на «нет», Встречались там со мною тоже…» В любом случае в верхнем Лации, где находятся Тарквинии, я чувствую себя как дома. И очень жаль, что мои спутники дремлют и что нельзя, не разбудив их, остановиться, чтобы выйти из машины и подышать воздухом этих мест… И снова справа море. Въезжаем в Чивитавеккью – в древности Центумцелле – портовы й город, основанный императором Траяном около 107 г.н.э., откуда в начале эры уходили корабли, направлявшиеся на Запад, к легионам, расположенным в Галлии, а сегодня, отплывая от пристаней, где античные портовые сооружения стоят рядом с современными,- отправляются туристические паромы на Сардинию, чьи берега ближе в Африке, нежели к Италии. Свое достоинство, построенный, вероятно, по проекту гениального архитектора Аполлодора Дамасского, имевший один из самых знаменитых термальных комплексов, Центумцелле утратил в начале IX века, сломленный сарацинами. Вернувшись в него в 889 году , жители дали ему новое имя –Чивита- Веккья, что означает «старый город», - подобные названия в средневековье нередко получали территории римских городов, на которых после некоторого перерыва, среди руин и развалин, возобновлялась жизнь. С той поры Чивитавеккья так и остается заштатным, по-провинциальному растерянным городком. « 1831 год. Чивита-Веккья. Канонерские лодки салютуют, приветственно развеваются флаги – тучный господин в пышном вицмундире французского дипломата сходит с парохода на пристань. Не шутите: этот господин, в шитом фраке и панталонах с позументом,- французский консул Анри Бейль. Либерализм и неуклонная оппозиция глупым Бурбонам принесли плоды, благодаря усердному женскому представительству он сразу же назначен консулом на любимом юге,- собственно говоря, в Триесте, но, к несчастью , господин фон Миттерних признал пребывание там автора вредных книг нежелательным и отказал в визе,- так описывает Стефан Цвейг один из эпизодов биографии Стендаля.- Приходится, таким образом, представлять Францию в Чивита-Веккье, что менее приятно; но все-таки это Италия, и годовое жалованье – пятнадцать тысяч франков. Стыдно, может быть, не знать, где сразу же найти на карте Чивита-Веккью? Отнюдь не стыдно: из всех итальянских городов это – самое жалкое поселение, раскаленный добела котел, где вскипает под африканским солнцем африканская лихорадка; узкая гавань времен древнеримских парусных судов забита песком, город выпотрошен и пуст, мрачен и скучен, так что «с тоски подохнешь». Больше всего в этом месте ссылки нравится Анри Бейлю почтовая дорога в Рим, потому что в ней только семнадцать миль…» Минуем примыкающий к Чивитавеккье курортный городок Санта-Маринеллу с его затопленной морем виллой выдающегося римского юриста Ульпиана, тщетно пытавшегося в своих трудах отстоять тезис о преимуществе справедливости перед строгим пониманием права, и робко выглядывающей из-под пожелтевших листьев пальмы аркой античного моста, по которому некогда проходила Аврелиева дорога; Санту –Северу – в прошлом значительный этрусский порт Пирги, являвшийся одновременно важнейшим святилищем, ныне – поселок для тихого летнего отдыха , где в межсезонье на узкой полосе пляжа порой можно встретить совершающих конные прогулки некоторых бывших президентов Италии, чьи неброские с виду , укутанные зеленью виллы стоят здесь неподалеку от берега на фоне средневекового замка, возведенного на остатках древних оборонительных стен. Проезжаем поворот на Сассо ди Фурбара , уводящий от побережья к знаменитым в античности Керетанским водам - горячим целебным источникам, которые, согласно сообщению Тита Ливия, во время второй Пунической войны неожиданно окрасились в кроваво-красный цвет. На полпути к раскопу древнего лечебного комплекса сегодня стоит бар «Алалия», получивший название в память о битве этрусско-карфагенского флота с флотом фокейских греков, произошедшей в 535 г.до н. э. около корсиканского города Алалия. Спасаясь от персов, греки из Фокеи бежали на запад , основали Марсель, именовавшийся в древности Массалией, и заняли часть Корсики. « Так как они стали разорять окрестности и грабить жителей,- пишет Геродот,- то тирсены ( этруски прим. авт) и карфагеняне, заключив союз, пошли на них войной ( те и другие на 60 кораблях). Фокейцы также посадили своих людей на корабли числом 60 и поплыли навстречу врагам… 40 кораблей у них погибло, а остальные 20 потеряли боеспособность, так как у них были сбиты носы. Что до людей с погибших кораблей, то по крайней мере большую часть их захватили в плен карфагеняне и тирсены и, высадившись на сушу, побили камнями…» Не только побили. Как рассказывает Виргилий, по приказу Меценция, царя этрусского города Цере, пленники подверглись чудовищному наказанию: к живым людям привязывали трупы убитых, руки к рукам, уста к устам, заставляя их умирать медленной смертью на запекшейся крови и гниющей плоти… Бар «Алалия» - главное в его названии - связь с громким историческим событием, известной битвой, победой, понятиями, которые симпатичны сами по себе, абстрагировано, безотносительно. Выбор названия хозяином заведения отражает стойкую черту психологии итальянцев: их ориентацию на привлекательность как высший критерий при оценке событий, поступков, личности. « В одном из своих наиболее известных рассказов,- пишет по этому поводу публицист Антонио Гамбино,- « Марио и маг», Томас Манн, ссылаясь на одного из его персонажей , говорит о «человеческом типе , который итальянцы , особым образом смешивая моральные и эстетические оценки, называют симпатичным». Безукоризненное с точки зрения психологии замечание. Каждый из нас прекрасно знает, сколь часто дискуссии по серьезным, тяжелым вопросам в нашей стране зависают, и следовательно не имеют никакого заключения, поскольку их отрицательный главный герой – тот, кто обманул, подкупил, а в некоторых случаях - спровоцировал финансовые или человеческие беды,- оправдывается главным образом потому, что его считают именно «симпатичным», или же забавным, остроумным, привлекательным… Каждому из нас известно то, что Азор Роза определяет как «воинствующий характер нашего эстетизма», то есть то значение, которое бесконечное « смешение искусства и политики»… имело в развитии нашей коллективной жизни». « В модели итальянского поведения, - отмечает публицист Саверио Вертоне,- в конце концов стала превалировать сугубо плебейская ( не народная , а именно плебейская) черта, которая заставляет представителей всех классов восхищаться теми - и любить их – порой даже незаинтересованно ,- кто в общественной и личной жизни проявляет особо отвратительные человеческие слабости» . Небольшой отрезок пути - и мы проносимся мимо того места, где некогда на туфовом постаменте возвышалась могущественная Агилла, этрусками называвшаяся Кишри, римлянами – Цере или Кере. « У греков,- писал Страбон,- … этот город прославился мужеством и справедливостью его жителей. Действительно, они не только воздерживались от пиратства, хотя город был весьма могущественным, но даже посвятили в Пифо` ( Дельфы прим.авт.) так называемое «сокровище агиллейцев». Ибо современная Керея прежде называлась Агиллой и, как говорят, была основана пеласгами, прибывшими из Фессалии. Когда же лидийцы, которые переменили свое имя на тирренцев, выступили походом на агиллейцев, один из них подошел к городской стене и спросил имя города; тогда один из фессалийцев, находившихся на стене, вместо ответа обратился к нему с приветствием : « Хэре». ( греческое слово , равносильное нашему « здравствуй» ( букв. «радуйся»). прим. авт.). Тирренцы приняли это за хорошее предзнаменование и переименовали взятый город таким образом» . В 390 г . до.н.э., во время галльского нашествия, когда город уже был этрусским, его жители оказали неоценимую помощь Риму. « … керетанцы,- продолжает Страбон,- победили галатов, которые взяли Рим; они напали на галатов на возвратном пути последних в стране сабинян и отняли у них как добычу против их воли все, что римляне добровольно отдали им. Кроме того, они дали приют всем бежавшим к ним из Рима и спасли вечный огонь вместе с жрицами Весты. Римляне, по-видимому, по вине плохих тогдашних правителей не вспомнили с достаточной благодарностью оказанную им услугу. Они, правда, даровали керетанцам гражданские права, но не включили их в число граждан и даже изгоняли всех других лиц, не имевших « исономии» (права голосования.прим.авт.) , записывая их в списки «керетанцев». Этот город, некогда столь блестящий и славный, теперь сохранил только следы былого величия; соседние горячие источники, называющиеся керетанскими, имеют больше населения, чем он, потому что много народа съезжается туда для лечения» . « Мы плывем вдоль берега Альзиума,- напишет позднее Рутилий Намациан,- в то время как Пирги теряется вдали – сегодня большие виллы виднеются там, где вчера виднелись небольшие города. И теперь моряк берет на Цере: древняя Агилла потеряла свое имя со временем». «Здесь когда-то стояла богатая Агилла, ставшая затем Церой этрусков. Сейчас - Черветери – бедный поселок с не более чем 200 жителями. Селение обнесено фортификационными сооружениями XIV –XV веков и граничит с частью внешних стен древнего этрусского города». Так Джордж Денис описывал Черветери в 1848 году. Сегодня Черветери простирается до моря и его разработанные археологами древние некрополи – с их улицами и стоящими вдоль них подобно жилым домам склепами – делает его для большинства обычных туристов этрусским городом par exсellence. Хотя о некой общей модели этрусского города можно говорить весьма условно. « Когда осматриваешь разбросанные по Этрурии могилы,- пишет Джулио Ленси Орланди, - замечаешь, что в каждом месте они имеют свои, особенные, характеристики. От этрусских городов, которые отстояли один от другого на расстоянии нескольких километров, осталось слишком немного, чтобы получить о них даже приблизительное представление, но, должно быть, каждый из них был по меньшей мере столь же оригинален, как и его некрополь. Достаточно сравнить могилы Популонии с могилами Тарквиний, Черветери, Орвието или Кьюзи, чтобы представить, сколь непохожи были друг на друга и города, и поселки. Эта самобытность имела продолжительность во времени, так что в период треченто одновременно расцвели искусство пизанское, искусство сиенское, искусство флорентитйское – разнящиеся между собой, хотя и являющиеся проявлением фантазии и характера одного и того же тосканского народа». Минуем городок Ладисполи – место, где в 247 г. до.н. э. римляне основали колонию Альзиум, а в недалеком прошлом их потомки, итальянцы, - организовали отстойник для эмигрантов, в котором покинувшие СССР томились средь развалин былого величия Рима, «проходя процедуру распределение по странам», ждали, как говорили, путевки в западную жизнь; затем - сельское местечко Монтерони с его грустным, по определению Джорджа Дениса, этрусским курганом, земля вокруг которого, по мнению современных археологов, должна быть исследована «самым тщательным образом»; Статую, некогда оживленное место, где имела - доставшуюся ей от Виргиния Руфа - блиставшую великолепием виллу теща Плиния Младшего, сегодня - крохотное селение, где, на территории частной оранжереи, пересаженные в громадные горшки пальмы прикрывают своими листьями скромные остатки каменной структуры римской эпохи… Дорога забирает вглубь полуострова - и вскоре мы оказываемся напротив Кастель ди Гвидо – поселка, представленного несколькими домами и церквью Святого Духа, возведенной в XVII веке на античном погребальном сооружении. В прошлом это место называлось Лориум и в нем находилась императорская резиденция, где в 161 году скончался приемный сын и наследник «императора-искусствоведа» Адриана –Тит Фульв Бойоний Аррий Антонин , основоположник императорской династии Антонинов, который за то, что он, «проявляя достойное отношение к памяти своего приемного отца», сломил упорство сенаторов и добился его обожествления, был прозван Пием – благочестивым. « Слова, бывшие некогда обычными, теперь нуждаются в пояснении. То же и с именами некогда прославленных мужей, как Камилл, Цезон, Волез, Леоннат; скоро та же участь постигнет и Сципиона, и Катона, затем Августа, а потом очередь и Адриана, и Антонина. Все кратковечно и вскоре начинает походить на миф, а затем предается и полному забвению. И я еще говорю о людях, в свое время окруженных необычайным ореолом. Что же касается остальных, то стоит им испустить дух, чтобы « не стало о них и помину». Что же такое слава ? – Сущая суета. Но есть ли что-нибудь, к чему следует отнестись серьезно? Только одно: праведное помышление, общеполезная деятельность, речь, неспособная ко лжи, и душевное настроение, с радостью приемлющее все происходящее как необходимое, как предусмотренное, как проистекающее из общего начала и источника. Все мимолетно: и тот, кто помнит, и то, о чем помнят. Кто видел настоящее, тот уже видел все, бывшее в течение вечности, и все, что еще будет в течение беспредельного времени. Ибо все однородно и единообразно. Время человеческой жизни – миг; ее сущность – вечное течение; ощущение – смутно; строение всего тела - бренно; душа – неустойчива; судьба – загадочна; слава – недостоверна. Но что же может вывести на путь? Ничто, кроме философии. Философствовать же значит оберегать внутреннего гения от поношения и изъяна, добиваться того, чтобы он стоял выше наслаждений и страданий, чтобы не было в его действиях ни безрассудства, ни обмана, ни лицемерия, чтобы не касалось его, делает или не делает чего-либо его ближний, чтобы на все происходящее и данное ему в удел он смотрел, как на происходящее оттуда, откуда изошел и он сам, а самое главное – чтобы он безропотно ждал смерти, как простого разложения тех элементов, из которых слагается каждое живое существо. Но если для самих элементов нет ничего страшного в их постоянном переходе друг в друга, то где основания бояться кому-либо их общего изменения и разложения? Ведь последнее согласно с природой, а то, что согласно с природой, не может быть дурным. Не поступай ни против своей воли, ни вразрез с общим благом, ни как человек опрометчивый или поддающийся влиянию какой-нибудь страсти , не облекай свою мысль в пышные формы, не увлекайся ни многоречивостью, ни многоделанием. Пусть божество в тебе будет руководителем существа мужественного, зрелого, преданного интересам государства, римлянина, облеченного властью, чувствующего себя на посту, подобного человеку, который, « не нуждаясь ни в клятве, ни в поручителях», с легким сердцем ждет зова оставить жизнь. И светло у тебя будет на душе, и ты не будешь нуждаться ни в помощи извне, ни в том спокойствии, которое зависит от других. Итак, следует быть правым, а не исправляемым. Не живи так, точно тебе предстоит еще десять тысяч лет жизни. Уж близок час. Пока живешь, пока есть возможность, старайся быть хорошим. Всегда иди кратчайшим путем. Кратчайший же путь – это путь, согласный с природой; он в том, чтобы блюсти правду во всех речах и поступках. Подобное решение избавит тебя от утомления, борьбы, притворства и тщеславия. Приспособляйся к обстоятельствам, выпавшим на твою долю. И от всего сердца люби людей, с которыми тебе суждено жить. Никто не может тебе помешать жить согласно разуму твоей природы, и ничто не происходит вопреки разуму общей природы! Еще немного времени и ты исчезнешь, равно как и все то, что ты видишь, и все те, кто живет сейчас. Ибо все подлежит изменению, превращению и исчезновению – дабы, вслед за ним, возникло другое. » Возможно эти строки из книги размышлений « Наедине с собой » были написаны преемником Антонина Пия – Марком Аврелием – именно здесь, в Лориуме, где император любил проводить время, «избегая суеты столицы». Император-философ, Марк Аврелий был наиболее яркой фигурой династии Антонинов, время правления которой «было едва ли не самым благополучным в истории Римской империи». « При вас все для всех открыто,- говорил тогда, обращаясь в своем «Панегирике…» к римлянам, греческий оратор Элий Аристид. - Всякий, кто достоин государственной должности или общественного доверия, перестает считаться чужеземцем. Имя римлянина перестало быть принадлежностью только города Рима, но стало достоянием всего культурного человечества. Вы установили такое управление миром, как будто он является единой семьей. В наше время все города соперничают между собой в красоте и привлекательности. Везде множество площадей, водопроводов, торжественных порталов, храмов, ремесленных мастерских и школ. Города сияют блеском и красотой, и вся земля цветет, как сад» . « От всех прочих наклонностей,- писал историк Юлий Капитолин,- Марка Аврелия отвлекали философские занятия, которые сделали его серьезным и сосредоточенным. От этого, однако, не исчезла его приветливость, которую он проявлял прежде всего по отношению к своим родным, затем - к друзьям, а также и к менее знакомым людям. Он был честным без непреклонности, скромным без слабости, серьезным без угрюмости. К народу он обращался так, как это было принято в свободном государстве. Он проявлял исключительный такт во всех случаях, когда нужно было удержать людей от зла, либо побудить их к добру, богато наградить одних, оправдать, выказав снисходительность, других. Он делал дурных людей хорошими, а хороших – превосходными, спокойно перенося даже насмешки некоторых. Он никогда не проявлял пристрастия в пользу императорского казначейства, когда выступал судьей по таким делам, какие могли бы принести последнему выгоду. Отличаясь твердостью, он в то же время был совестлив. Прежде чем что-либо сделать, он всегда – не только по военным делам, но и по гражданским – советовался с лицами, занимавшими высокое положение. Его любимым высказыванием было: « Справедливее – мне следовать советам стольких опытных друзей, нежели стольким столь опытным друзьям повиноваться моей воле, воле одного человека» . « Когда Авидий Кассий посягнул в Сирии на императорский сан,- писал Аммиан Марцеллин,- Марку Аврелию была доставлена связка писем, адресованных Кассием к заговорщикам, так как схвачен был тот, кто должен был их доставить. Марк Аврелий, не распечатывая, приказал тут же эти письма сжечь, чтобы не узнать имен своих врагов и не возненавидеть их непроизвольно» . « Когда один римлян ,-пишет об этом же эпизоде историк Вулкаций Галликан, - стал упрекать Марка Аврелия в снисходительности по отношению к поднявшему мятеж Авидию Кассию и спросил: « А что если бы он победил?» , - Марк Аврелий ответил: « Не так плохо мы почитали богов, и не так плохо мы живем, чтобы он мог победить». « Он обладал всеми добродетелями и божественным умом,- дописывает портрет императора латинский историк Секст Аврелий Виктор,- и являлся как бы защитником людей от всех общественных бедствий. Если бы он не родился в то время, то весь римский мир развалился бы в едином падении». Марк Аврелий постоянно повторял изречение Платона: « Государства процветали бы, если бы философы были властителями или если бы властители были философами». Эта общая формула , ориентирующая возможное направление бытия, в античности, несомненно, расшифровывалась, звучала и воспринималась иначе, чем сегодня: в каждой эпохе свой ракурс видения мира, свое мироощущение и каждая из них наполняет одни и те же понятия собственным содержанием, трактует их в своей тональности, что от века к веку создает в их интерпретации некий энгормонизм. И хотя, при всей внешней схожести определений, невозможно осознать во всей полноте и безукоризненно соотнести с современностью мировосприятие человека, жившего две тысячи лет тому назад - ведь даже в гораздо более близком к нам средневековье, как справедливо было замечено исследователем С.В. Поляковой на примере одной из латинских новелл, человека « не удивляло то, что у спящего паломника изо рта выскакивает ласка и убегает на соседнюю гору, а потом вновь прыгает ему в рот – в этом эпизоде его внимание странным образом занимало только одно: «Что все-таки ласке понадобилось на этой горе?», будто каждый день ему приходилось видеть, как ласки выскакивают изо рта людей и возвращаются туда вновь» , - все же нельзя не задаться вопросом: какой была бы судьба Рима, будь ему свойственно философское миросозерцание Марка Аврелия и присущее ему – пусть и своеобразное -ощущение единства мира? Но, увы, Рим не мог сойти с предначертанного ему в истории пути и оставался Римом, и Марк Аврелий не нашел достойного приемника своей философской направленности - лишь ее тень была отброшенная через века на императора Юлиана - даже в своем ближайшем потомке. За два дня до своей смерти он сказал друзьям, что «огорчен совсем не тем, что умирает, а тем, что оставляет после себя такого сына…» Полная противоположность своего отца, явление типичное для Рима, император Коммод проводил время «пьянствуя до рассвета и расточая средства Римской империи». «Для управления провинциями, -сообщает историк Элий Лампридий ,- он посылал либо соучастников своих позорных похождений, либо людей, рекомендованных этими соучастниками». «При Коммоде в Риме за деньги продавалось все: судебные решения, смертные приговоры, помилования, административные должности и даже провинции» . Обладая большой физической силой и изумительной ловкостью, Коммод был «скорее гладиатором, чем императором» : по сообщению его биографа , он 735 раз выступал на арене как гладиатор . «Провозгласив себя римским Геркулесом, он повелел водрузить в Риме статуи , изображающие его в виде Геркулеса в шкуре льва, и приносить ему жертвы как богу, а город Рим надумал переименовать в город Коммода». Семнадцать миль - тысячелетия истории с ее яркими событиями и судьбами выдающихся персонажей - столь милая сердцу Стендаля своей краткостью Аврелиева дорога из Чивитавеккьи до Рима. Но мы, в отличие от Анри Бейля, не спешим расстаться с итальянской провинцией, ибо не в шумящих современностью городах, а именно здесь, средь камней отшумевшего прошлого, можно по-настоящему приблизиться к пониманию Италии и прочувствовать ее дух; да и въезд в тот Рим, который я хочу показать своим спутникам, представляется более естественным и, пожалуй, даже торжественным по другому пути – Кассиевой дороге: если следовать по ней, при подъезде к городу окружная автомобильная дорога, Раккордо Ануларе, с ее суматошным и напряженным движением , не предстает перед вами так отчетливо разделом времен, как на дороге Аврелиевой . Поэтому в местечке Малагротта сворачиваем на уводящую к «правильному пути» узкую асфальтную полосу, проследовав по которой несколько километров под высокими, склоняющимися над машиной стеблями тростника, почти «упираемся» в селение Изола Фарнезе – еще один островок достопамятной древности... Бар. Магазин. Несколько домов. Пара сотен метров по селению - и резкий, почти на 180 градусов, поворот уводит нас вниз. Спуск. Узкая дорожка. Заросли деревьев. На солнце играет лучами каскад небольшого водопада. После него вода уходит в русло, походя забрызгивая вырубленные в туфовой стене древние могилы и, вспенившись под небольшим низким мостком, падает в пропасть с высокой отвесной скалы. « Нет наверное вокруг Рима другого уголка,- пишет об этом месте этрусколог Джулио Ленси Орланди,- который неизменно вызывал бы в памяти рисунки и картины римской округи, сделанные иностранными эрудитами в первой половине XVIII века. Из-за каждого угла, из-за каждого скального выступа, кажется, сейчас обязательно должен выйти в своих привязанных к ноге кожаных башмаках и в высокой конической шапке один из разбойников Пинелли( ит. художник XVIII века прим. авт.), чтобы беззлобно обобрать нас, или же - появится его верная сообщница – с белоснежной повязкой на голове, затянутая в черный корсет, лежащий нижними краями поверх кричащего цвета юбки». Переходим через мостик и поднимается вверх по узкой тропинке. Минут через десять перед нами огромное поле, посреди которого – одиноко стоящее дерево. Здесь когда-то были Вейи - соперник Рима, самый близкий к нему этрусский город. Расположенный на отвесной скале, по размерам своим он с Афины, писал о нем Дионисий Галикарнасский. Краса Этрурии, характеризует его Плутарх. « Изобилием оружия и числом воинов он не уступал Риму, блистал богатством, пышностью, роскошным укладом жизни и дал римлянам немало замечательных сражений, оспаривая у них славу и господство». Подвластная Вейям территория простиралась некогда «до самых ворот Рима», заключая в себе Яникульский и Ватиканский холмы. Согласно легендарной традиции, вейяне потеряли их после неудачной войны против Ромула, в которой они сражались на стороне города Фидены. Война эта, по утверждению античных авторов, была первой войной между Римом и Вейями. С нее началась череда столкновений, которыми был отмечен почти что весь царский период Вечного Города. Особенно ожесточенные войны между этими городами начнутся позже, во времена Римской Республики… В начале V в. до н.э. Рим раздирали внутренние распри и междоусобицы. Шла борьба между плебеями и патрициями. «В городе,- писал о той поре римский историк Тит Ливий, - воцарился великий страх: все боялись друг друга и все приостановилось. А если опять внешняя война? Тут, конечно, надеяться не на что, кроме как на согласие граждан; всеми правдами и неправдами следует восстановить в государстве единство». Внутреннее согласие восстанавливалось на короткое время, а внешние войны следовали одна за другой. « Потом( 483 г.до н.э.),- продолжает Тит Ливий,- начали войну вейяне, восстали и вольски. Впрочем, для внешних войн сил было более чем достаточно, а тратились они в междоусобной борьбе... ...отправились воевать с вейянами, к которым стекались вспомогательные отряды со всей Этрурии, - не столько из расположения к вейянам, сколько в надежде, что римское государство может наконец распасться от внутренних раздоров. Первейшие мужи всех этрусских племен кричали на шумных сходках, что мощь римлян будет вечной, если только сами они не истребят себя в мятежах. Это единственная пагуба, единственная отрава для процветающих государств, существующая для того, чтобы великие державы были тоже смертны. Это зло, сдерживавшееся и мудростью отцов, и терпением простого народа дошло уже до предела: единое государство раскололось на два, у каждой стороны свои власти, свои законы. Вначале неистовствовали лишь при наборе войска, но на войне подчинялись вождям; как бы ни шли дела в городе могло государство держаться воинским послушанием. Теперь же привычку к непослушанию властям римский воин принес и в лагерь. В последней войне, говорят, прямо в строю в разгар сражения все войско по сговору уступило победу побежденным эквам и, оставив знамена, покинув полководца на поле боя, самовольно вернулось в лагерь. Действительно, если постараться, может быть побежден Рим его же воинами. Для этого нужно только объявить войну, об остальном позаботятся судьба и боги. В таких надеждах вооружились этруски, не раз бывшие и побежденными и победителями. Да и римские консулы не боялись ничего, кроме собственных воинов и собственного оружия. Память о горчайшем уроке последней войны предостерегала их от сражения, в котором пришлось бы ждать худа от обоих войск сразу. Ввиду этой опасности отсиживались они в лагере, ожидая, что может быть, время и обстоятельства сами собой смягчат гнев и отрезвят души. Тем сильнее спешили враги - вейяне и этруски; они подстрекали римлян к битве – сначала приближаясь к их лагерю и выманивая на бой, потом, ничего не добившись, громко понося то самих консулов, то войско; нашли, мол, средство от страха – притворные раздоры, ведь не своих воинов опасаются консулы, но их трусости. А молчаливое безделье, оказывается, новый род военного мятежа; да что там, сами они – новый род и племя. Дальше в ход шли и правда и выдумки о происхождении римлян. Эта шумная брань из-под самого вала, из-за ворот не действовала на консулов; но сердца множества неискушенных воинов мятутся стыдом и негодованием, отвлекаясь от внутренних неурядиц. Не желают они оставить врагов без отмщения, не желают и подчиняться сенаторам и консулам; ненависть к чужим и к своим борется в их душах. Ненависть к чужим побеждает – до того нестерпимо и нагло издевались враги. Воины толпой собираются к палатке консулов, просят битвы, требуют дать знак к бою». В этой войне опрометчивость одного из консулов привела к поражению, и римляне чуть было не потеряли все свое войско. « С той поры,- пишет Тит Ливий,- не было с вейянами ни войны, ни мира – действия их были чем-то вроде разбоя: завидев римские легионы, они прятались в город, а зная, что легионов нет, разоряли поля, как бы в насмешку оборачивая войну миром, а мир войной. Так что нельзя было ни бросить все это дело, ни довести его до конца. Угрожали и другие войны... Но враждебные Вейи досаждали скорей неотвязностью, нежели силою, чаще обидами, чем опасностью, поскольку все время требовали внимания и не позволяли заняться другим. Тогда род Фабиев явился в сенат. От лица всего рода консул сказал: «Известно вам, отцы-сенаторы, что война с вейянами требует сторожевого отряда скорей постоянного, чем большого. Пусть же другие войны будут вашей заботой, а вейских врагов предоставьте Фабиям. Эта война будет нашей, как бы войной нашего рода...» Сенат отвечает им великой благодарностью. На следующий день Фабии берутся за оружие и сходятся, куда велено. Консул, выйдя из дому в военном плаще, видит род свой построенным для похода; став в середину, он приказывает выступать. Никогда еще ни одно войско, столь малое числом и столь громкое славой, при всеобщем восхищении не шествовало по Городу. Триста шесть воинов, все патриции, все одного рода, из коих любого самый строгий сенат во всякое время мог бы назначить вождем, шли, грозя уничтожить город вейян силами одного семейства. Несчастливой улицей вышли они через правую арку Карментальских ворот из Города и дошли до реки Кремеры. Это место показалось подходящим для постройки укрепления. И пока действия ограничивались лишь разорением полей, Фабиев хватало не только для защиты своего укрепления, но и всех земель вдоль границы римлян и этрусков; охраняя свое, тревожа врагов, бродили они по обе стороны границы. И все же дело не ограничивалось разорением полей и внезапным нападением на разорителей; несколько раз сражались и под знаменами в открытом бою. И часто один только римский род одерживал победу над сильнейшим по тем временам этрусским городом. Не однажды, когда выходили Фабии на добычу, навстречу им, как бы случайно, выпускали скот, селяне разбегались, оставляя свои поля, а вооруженные отряды, высланные для отпора, обращались в бегство, чаще в притворном, чем в действительном страхе. А Фабии уже настолько презирали врага, что поверили, будто он нигде и никогда не сможет их победить. Эта самонадеянность и довела их до того, что , увидев с Кремеры стадо, пасущееся далеко в поле, они к нему ринулись, хотя кое-где и можно было разглядеть вооруженных врагов. И , когда Фабии, ничего не замечая, стремительно пронеслись мимо расставленных вокруг дороги засад и, рассыпавшись по полю, стали ловить разбежавшийся в переполохе скот, вдруг перед ними из засад появились враги. Со всех сторон сперва поднялся пугающий крик, затем полетели дротики; сходясь отовсюду, этруски окружали Фабиев уже плотной толпой вооруженных, и, чем сильнее был напор врагов, тем меньше оставалось места для кольцевой обороны и делалось все заметней, как малочисленны Фабии и как много этрусков, теснивших их все умножающимися рядами. Фабии были все до одного перебиты, а их укрепление взято. Все сходятся на том, что погибло триста шесть человек и в живых остался только один почти взрослый отпрыск Фабиева рода, чтобы впоследствии в обстоятельствах трудных для римского народа приносить ему величайшую пользу». В 474 г.до н. э., после двух войн, римляне заключили с Вейями сорокалетнее перемирие, которое было нарушено через 37 лет, в 437 г.до н. э., когда вейяне вновь поддержали город Фидены, отпавший от Рима и вскоре усугубивший свое отпадение «еще большим преступлением »: убийством римских послов, приехавших выяснить причины неожиданного сговора. Последовали новые войны, а за ними , в 426 г.до н.э ., - новое перемирие, на 20 лет. Однако, когда срок перемирия истек и римские послы потребовали от вейян возместить согласно договора убытки, понесенные Римом в предыдущих войнах с Вейями, те велели им убираться из их города, если они не хотят «получить то, что римские послы получили в свое время в Фиденах»... Так в 406 г. до н.э. началась очередная война между Римом и Вейями. Воевали «с таким неистовством и злобой, что побежденному нечего было рассчитывать на пощаду». Из соплеменников вейян никто не поддерживал. « Поскольку римские полководцы возлагали надежды скорее на осаду, нежели на приступ, началось строительство зимнего лагеря, что было в новинку римскому воину; предстояло продолжать войну, стоя на зимних квартирах». Когда об этом стало известно в Риме, по городу прокатился ропот: «Продана народная свобода! Молодежь, навсегда отосланная из Города и оторванная от общественных дел, уже ни зимой, ни в другое время года не сможет возвращаться, чтобы навестить дом и родных». Неудивительно было это стенание народных трибунов : семейные и домашние дела, то что можно назвать интересом малой социальной группы, преобладали в сознании римлян над представлениями об интересах их родины, что, пожалуй, наиболее ярко в истории Рима отразит тот ее эпизод , когда, во время I Пунической войны, римский полководец Гай Атиллий Регул будет мотивировать свою просьбу об отставке смертью раба, управлявшего его хозяйством, которая-де грозила оставить без пропитания его жену и детей... Но народные трибуны нашли достойного противника в лице Аппия Клавдия. « Следовало,- отвечал он им, распалявшим души римлян,- или вовсе не начинать войну, или вести ее сообразно с достоинством римского народа и закончить ее как можно скорее. А закончится она, если мы будем теснить осажденных, если уйдем от Вей не раньше, чем осуществим свои чаяния и возьмем город. Право же, если бы не существовало других причин, один только страх позора требовал бы умножить усилия. Некогда вся Греция из-за одной-единственной женщины в течение десяти лет осаждала город, находящийся за тридевять земель от родины, за далекими морями. Клянусь богами, если бы это даже было не важно для теперешней войны, то прежде всего в интересах воинской дисциплины следовало бы приучить нашего воина к тому, что пользоваться плодами уже достигнутой победы – недостаточно. В случае затяжки предприятия он должен сдерживать досаду, надеяться на достижение цели, как бы далека она ни была, и если не удалось окончить войну за лето, то и пережидать зиму – только перелетные птицы с приходом осени сразу начинают высматривать кров и убежище. Неужели мы думаем, что уж настолько изнежены тела наших воинов, настолько расслаблен их дух, что и одной зимы они не смогут провести в лагере, в разлуке с домом?» Такого рода речами, как сообщает Тит Ливий, увещевал Аппий Клавдий своих соотечественников не тяготиться тем, чтобы довести до конца годовую осаду в месте, которое почти что видно из Города... Но осада затянулась. К тому же на пятый год войны суровую зиму сменило чумное лето. На Город и на поля обрушился мор. «Богам возмутительно, -трактовали эту беду патриции,- что на освященном ими народном собрании почести достаются кому попало и нарушаются естественные различия между людьми». Были назначены новые полководцы, все из патрициев, но под Вейями все оставалось без перемен: вейяне изредка покидали свои стены и нападали на римлян, завязывались незначительные бои, одержать окончательного перевеса в которых ни одной из сторон не удавалось... «Между тем в Риме было объявлено о многих знамениях, из коих большинству не поверили и ими пренебрегли, ибо, во-первых, каждое из них было явлено всего одному свидетелю и, во-вторых, из–за враждебности этрусков не нашлось гаруспиков, которые знали бы, как отвести беду». Только одно из них привлекло внимание: в то время как по всей Италии в многочисленных источниках, реках и озерах влага либо вовсе иссякла, либо едва покрывала дно, а реки, как бывает обычно после долгого зноя обмелели, и русла их сузились, в нескольких километрах к югу от Рима, в находящемся в священной Альбанской роще озере , над которым ныне возвышается папская резиденция, в отсутствие дождей или по какой-либо другой причине, которая развеяла бы чудо, вдруг поднялась на небывалую высоту вода. Окруженное плодородными холмами и внутри себя заключающее и исток свой и устье, Альбанское озеро заметно вздулось, уровень его поднялся, и вода, на которой не появилось ни волн, ни даже ряби, мало-помалу подступила к подножьям, а там и к гребню высот. « Сначала,- пишет Плутарх,- этому дивились лишь пастухи, но когда огромная тяжесть прорвала своего рода перешеек, преграждавший озеру путь вниз, и могучий поток хлынул по пашням и посевам к морю, не только сами римляне ужаснулись, но все народы, населяющие Италию, сочли это за великое знамение. Особенно много толков о случившемся было в лагере осаждавших Вейи, так что слух о случившемся дошел и до осажденных. Когда осада затягивается, между противниками обычно возникают оживленные связи, беседы, и вот случилось так, что какой-то римлянин свел знакомство и нередко по душам, вполне откровенно разговаривал с одним из неприятелей, сведующим в старинных оракулах; человек этот , по мнению товарищей, владел искусством прорицания и потому превосходил других мудростью. Узнав о разливе озера, он до крайности обрадовался и стал насмехаться над осадою; римлянин заметил его радость и сказал, что это чудо не единственное, что-де римлянам в последнее время были и другие знамения, еще более невероятные, и что он охотно о них расскажет, коль скоро его собеседник может хоть сколько-нибудь облегчить их собственную участь в этих общих бедствиях. Неприятель внимательно его выслушивает и вступает в беседу, надеясь выведать какие-то тайны, а римлянин, заманивая его разговором, незаметно уводит все дальше и, наконец, когда они очутились на значительном расстоянии от ворот, схватывает и отрывает от земли – он был сильнее противника, - а затем с помощью товарищей, во множестве набежавших из лагеря, окончательно одолевает его и передает военачальникам. Очутившись в такой крайности и сообразив, что чему суждено свершиться, того не миновать, этруск открыл не подлежавшее огласке предсказание, которое возвещало, что врагам не взять Вейи до тех пор, пока они не повернут и не направят вспять разлившиеся и бегущие новыми путями воды Альбанского озера, помешав им соединиться с морем. Узнав об этом, сенат оказался в затруднении и почел за лучшее отправить в Дельфы посольство и вопросить бога». Привезенный послами ответ оракула полностью совпадал с пророчеством пленного предсказателя: « Римлянин! Остерегись воду альбанскую в озере держать, остерегись и в море ее спускать. Да растечется она по полям, да оросит их, да исчерпается, по рекам разлившись. Тогда и воюй стены вражьи, да помни: прорицание своей победы ты получил из того самого города, который столько лет осаждаешь, ныне этот оракул лишь подтвердился». Народ взялся за работу, чтобы дать воде иное направление, и вот она уже выпущена на поля через - сохранившийся до сих пор – эмиссар, прорытый в скальной породе отвод длинной почти два километра и высотой 1,80 м. Тем временем в Риме назначали диктатором Марка Фурия Камилла. « Под твоим водительством, о Пифийский Аполлон, и по твоему мановению выступаю я для ниспровержения града Вейи, и даю обет пожертвовать тебе десятину добычи из него. Молю и тебя, царица Юнона, что ныне обихоживаешь Вейи: последуй за нами, победителями, в наш город, который станет скоро и твоим. Там тебя примет храм, достойный твоего величия»,- произнеся такую молитву, Камилл двинулся на Вейи, где его свежее войско примкнуло к тем, которые вот уже десять лет вели осаду. Видя, что приступ был бы чрезвычайно труден, сообщает Плутарх, Камилл стал вести подкоп, так как местность вокруг города позволяла рыть подземные ходы и быстро проникать на такую глубину, где можно было производить работы незаметно для противника. « И вот, когда надежды римлян уже близились к осуществлению, сам Камилл ударил снаружи, заставив врагов подняться на стены, меж тем как часть его солдат тайно прошла подземным ходом и незаметно для неприятеля оказалась внутри крепости, под храмом Геры (Юноны. прим.авт.), который был самым большим и самым почитаемым в городе». У некоторых античных авторов встречается рассказ о том, что как раз в ту пору глава этрусков приносил там жертву, и прорицатель, бросив взгляд на внутренности жертвенного животного, громко воскликнул, что победа даруется тому, кто завершит это священнодействие. « Его слова услышали римляне в подкопе; они тут же взломали пол, с криком, со звоном оружия появились в храме и, когда враги в ужасе разбежались, схватили внутренности и отнесли их Камиллу». Горожане стали складывать оружие и сдаваться, а воины с разрешения диктатора бросились грабить. «Разграбив город,- пишет Плутарх,- Камилл во исполнение обета решил перевезти в Рим статую Геры. Собрались мастера, Камилл принес жертву и молил богиню не отвергнуть ревностной преданности победителей, стать доброю соседкой богов, которые и прежде хранили Рим, и статуя, как рассказывают, тихо промолвила, что она и согласна, и одобряет его намерение. Правда, по словам Ливия, Камилл молился и взывал к богине, касаясь рукой ее изображения, а некоторые из присутствовавших в один голос отвечали, что она-де согласна и охотно последует за римлянами. Но те, что твердо держатся своего, решительно настаивая на чуде, располагают убедительнейшим доказательством, говорящим в их пользу: я имею в виду самое судьбу Рима, которому было бы невозможно из ничтожества и безвестности подняться на вершину славы и силы без поддержки божества, открыто проявлявшейся во многих важных случаях». Так в 396 г.до н. э. пали Вейи. «Самый богатый город этрусского племени,- отмечает Тит Ливий,- даже в собственной гибели обнаружил величие: ведь римляне осаждали его долгих десять лет и зим, в течение которых он нанес им поражений куда больше, чем от них претерпел, и даже когда, в конце концов пал по воле рока, то был взят не силой, но хитростью». На поле ветер шуршит голубоватым целлофаном, покрывающим редкие археологические раскопы. Минуя притаившиеся неподалеку от тропинки песчано-белого цвета развалины римской виллы, той же дорогой спускаемся вниз, чтобы вскоре оказаться в древнем святилище Вей, именуемым сегодня сантуарио ди Портоначчо. Территория святилища обнесена металлической решеткой, за которой начинается дорога, покрытая каменными «бляхами» римской кладки. Рядом с ней - каменные фрагменты этрусской архитектуры VI в. до н.э. Основание алтаря, огромное, напоминающее постамент гигантского памятника. Фундамент тезауруса, помещения, где в древности хранились приношения верующих , так называемые ex-voto. Бордюр сакрального бассейна, наполнявшегося некогда из термальных источников. И - остатки храма богини, известной римлянам как Минерва Исцеляющая. В древности храм украшали ныне хранящиеся в римском музее Вилла Джулия терракотовые фигуры Аполлона, Геракла и Меркурия. Рассказывают, что когда перед нашедшим их человеком «явился из земли солнечный и сияющий Аполлон», его охватило такое волнение, что он бросился на колени и стал целовать изваяние бога. «По той ли причине это случилось, - пишет Джулио Ленси Орланли, - что руки скульптора Вулки создали его столь властным и внушительным, неизвестно. Вероятно, он возвышался над крышей храма, устремленный в голубое небо, грозный и непримиримый. Напротив бога Геракл совершал один из своих многочисленных подвигов: в гиперборейской стране, где солнце никогда не заходит, он ловил быстроногую лань, чтобы передать ее Эвристею. Аполлон, что бы ни говорили о нем эстетствующие искусствоведы, был выражением всего того, что противопоставляется бегству в созерцание. Он был богом неизменного света, духовной мужественности, богом сконцентрированной и не знающей истощения солнечной силы, которая направлена против всего экстатического, пантеистического или мистического, против любого отклонения в сторону набожности и упования на спасение. Борьба Геракла, который ловит волшебную лань под грозным взглядом Аполлона, одерживая победу в стране света, напоминает о тех солнечных зверях – львах, пантерах, волках, грифонах, – что на подземных тимпанах Тарквиний, на архитравах Вульчи, на бронзовых изваяниях Флоренции или Перуджии нападают на слабых убегающих ланей, символизирующих все формы немощности, всякое опасное отклонение, любую возможную страсть, способную подвергнуть искушению посвященного на его пути к освобождению и вечности. Составленная из нескольких раскрашенных терракотовых фигур внушительная композиция из Вей, вероятно, предназначалась для того, чтобы увенчать собой храм, обрамленный некогда чарующими рельефными антефиксами. Уста динамичных божественных образов были собраны в легкой, едва намеченной улыбке – улыбке богов, той метафизической улыбке, что отмечены лица семейной пары с крышки саркофага из Черветери, что загадочной тенью лежит на лике Джоконды, плутовато блуждает по лицу Кангранде делла Скала ( веронский герцог, у которого на некоторое время нашел приют изгнанный из Флоренции Данте прим.авт.), той светлой и гармоничной улыбке достигнутого совершенства, что встречается на самых древних изображениях Будды, - улыбке посвященных, единственной улыбке, представленной этрусками, которые всегда сохраняли серьезность и никогда не смеялись пред лицом тайны существования. Чтобы увидеть эту улыбку, взгляните на лицо того, кто, лишенный мыслей о каких бы то ни было заботах, в полной безмятежности и одиночестве, растянулся на земле под лучами весеннего солнца. Тогда вы заметите, как он прищуривает в блаженстве глаза, втягивает в себя ноздрями воздух и, сам того не ведая, преломляет свои уста на манер богов. И все же статуя Аполлона из Вей – это знак упадка, того упадка, которому подвергся мир этрусков около VI в. до н.э. Красный терракотовый бог – это утверждение проложившего себе дорогу стереотипированного ритуализма. Это вывеска спекулятивного демона, который обработал философией тайную доктрину и скрыл ее в различных сектах и школах. Это доказательство религиозной трансформации божеств, которые из чистых выражений преображенного космического сознания превратились в предметы народного культа и зачатки пантеистической путаницы. В то время как древнее вселенское знание тускнело, в этрусской традиции, как и в традициях иных народов, рождались боги». Раскол целого неизбежно порождает осколки, и Аполлон из Вей – один из них. Учитывая значимость этого языческого бога и следуя логике Орланди, его можно было бы назвать этрусским символом последствий человеческой претензии на исключительность. То, что этруски, как и иные народы, сохранившие более других память о некогда едином и общем для всех Сокровенном знании, индивидуализировали ее, сделали «наукой посвященных», уделом избранных, закономерно привело к тому, что на определенном этапе свои представления об устройстве мира они начали «загонять» в различных антропоморфных идолов, между которыми уже в момент их появления наметилось враждебное противостояние, переросшее со временем в «войну богов» - войну, в которой расколотый на фрагменты мир с остервенением воюет против себя самого... Возвращаемся к машине, оставляя за спиной северо-западные ворота этрусского города. Возможно, через них выносили римляне статую Юноны, чтобы установить ее на Авентинском холме. «... переносить ее было так легко и удобно,- пишет Тит Ливий , - будто она сама шла следом». Въезд Камилла в Рим был обставлен торжественнее, чем когда либо раньше, утверждают античные авторы, и триумф далеко превзошел все почести, обычные в такой день. Диктатор ехал по городу в колеснице, заложенной четверкою белых коней. «Ни один полководец, ни до него, ни после него,- пишет Плутарх,- этого не делал, ибо такую упряжку считают святынею, отданною во владение царю и родителю богов». «Он не походил не только на гражданина,- сообщает Тит Ливий, - но даже и на смертного. Эти кони как бы приравнивали диктатора к Юпитеру и Солнцу, что делало церемонию кощунственной. По этой причине триумф был скорее блестящим, нежели радостным». Но и Плутарх, и Ливий, грешат против истины, утверждая, что триумф Камилла был кощунственным: облачение и колесница , уподобляющие триумфатора Юпитеру, были в Риме традиционны. И в то же время их странная, нетрадиционная оценка события хорошо отражает значимость и особенность того исторического момента – момента выбора, который наступил после взятия Вей - первого покоренного города этрусков: тогда словно на невидимых весах взвешивались возможности дальнейшего развития мира, решалось, что получит в наследство вся западно-европейская цивилизация – свойственный римлянам земной индивидуализм и практицизм или же не до конца истребленные в этрусской культуре единящие людей космогонические представления. Неожиданное утверждение Ливия и Плутарха, которое опровергает типичное для римлян отношение к божественному, словно передает это колебание выбора. Можно сказать, что в нем просматривается тот след сакральности, которым отмечены все известные повествования о войне между Римом и Вейями и который, по справедливому замечанию историка Стефано Бруно, в большей степени характеризует ее не как борьбу людей, но как конфликт судеб. Вскоре после триумфа Камилла в Риме возник замысел переселить часть населения Города в Вейи и создать таким образом вторую столицу римского народа. Но « против этого выступили лучшие граждане, заявляя, что они готовы скорее умереть, но только здесь на виду у народа римского; ведь теперь даже и в одном городе вон сколько раздоров – что же будет при двух городах?» « Неужели,- говорили они,- кто-то предпочтет побежденную родину победившей, допустит, чтоб взятые Вейи принесли больше несчастья, чем невредимые?» Споры о переселении, прекратившиеся с нашествие галлов, которые в 390 г.до н.э. разорили Рим, но затем сами были разгромлены Камиллом, вновь и с не меньшей силой вспыхнули, едва миновала внешняя опасность. Патриции возражали сторонникам переселения, толкуя о вышнем промысле и поминая свежесрубленную голову с невредимым лицом, которая «явилась взорам предков при основании Капитолия, в знак того, что этому месту предназначено сделаться главою Италии»: ведь именно в связи с этой находкой землекопов и само название Капитолийского холма происходит от латинского слова «caput» - «голова»... Но страсти не смирялись: значительная часть римлян упорно настаивала на том, что из разрушенного галлами Города нужно уходить в Вейи, где много «роскошных площадей и зданий, как общественных, так и частных». Тогда в собрании выступил Камилл. Напомнив в первую очередь, что речь идет о том, «останется ли само отечество тем, чем было», он говорил: «... неужели же прилично, не изменив семейным святыням даже и на войне, в мирное время забросить святыни государственные, самих римских богов? Может ли быть, чтобы понтифики и фламины меньше заботились о государственных священнодействах, нежели частное лицо – о родовом установлении? Кто-то может сказать, что, мол, то же самое мы будем исполнять и в Вейях или станем присылать оттуда сюда жрецов – пусть они исполняют. Но ни то, ни другое невозможно без нарушения обрядов. ... если тогда, при полной невредимости Города, я готов был бы согласиться на переселение, то теперь уж, во всяком случае, не нахожу возможным покинуть эти руины. Ведь тогда причиной нашего перемещения в завоеванный город стала бы победа, что навеки служило бы источником славы для нас и наших потомков. Теперь же подобное переселение способно принести славу лишь галлам, нам же – жалость и презрение. В нас будут видеть не победителей, оставивших отечество, но побежденных, которые не смогли его сохранить: все это заставило нас бросить родные пенаты и бежать в добровольное изгнание из того города, мы не смогли уберечь. Значит, пусть все видят, что галлам под силу разрушить Рим, а римлянам его восстановить не под силу? Не хватает только, чтобы новые орды галлов явились сюда – известно ведь, сколь огромно их число,- и сами поселились в городе, который они некогда захватили, а вы – покинули! Может вы и это готовы попустить? А если переселиться в Рим возжелают не галлы, а ваши давнишние враги - эквы, вольски ? Может, пусть они будут римляне, а вы вейяне ? Или вы предпочитаете, чтобы это место оставалось хоть пустыней, да вашей, чем снова стало городом, но вражьим? Мне и то и другое кажется равно кощунственным. Неужели вы допустите до такого бесчестья, до такого поношенья только оттого, что вам лень строиться ? Ну а допустим, что в Вейях – по злому ли умыслу или случайно – займется пожар; ветер, как это случается, раздует пламя, и оно пожрет большую часть города. Мы сызнова начнем приискивать, куда бы переселиться..., так что ли? Вот до какой степени отсутствует привязанность к земле отчизны, к той земле, что мы зовем матерью. Любовь к родине для нас зависит от построек и бревен. Не без веских причин боги и люди выбрали именно это место для основания города: тут есть и благодатные холмы, и удобная река, по которой можно из внутренних областей подвозить различное продовольствие, а можно принимать морские грузы. Есть тут и море, оно достаточно близко, чтобы пользоваться его выгодами, но все же и достаточно далеко, чтобы не подвергать нас опасности со стороны чужеземных кораблей. Наша область лежит в середине Италии – это место исключительно благоприятствует городам. И доказательством тут являются размеры столь молодого города, как Рим: ведь он вступил всего лишь в свой триста шестьдесят пятый год. А между тем, квириты, вы уже способны вести затяжные войны против стольких исконных племен и никто не сравнится с вами на войне – ни вольски, союзные с эквами и имеющие столько сильных укреплений, ни вся Этрурия, обладающая такой сухопутной и морской мощью и занимающая всю Италию от моря до моря, ни отдельные города, о которых я и не говорю. А коль скоро это так, то что за напасть, зачем от добра искать добра? Ведь доблесть ваша еще может вместе с вами перейти в другое место, но удача отсюда не стронется. Здесь находится Капитолий, где некогда нашли человечью голову, и знамение это было истолковано так, что сие место будет главным во всем мире, что станет оно сосредоточием власти». Речь Камилла, по сообщению Тита Ливия, произвела большое впечатление, но особенно та ее часть, в которой говорилось о богобоязненности. «Однако,- пишет римский историк,- последние сомнения разрешила одна к месту прозвучавшая фраза. Дело было так. Через некоторое время сенат собрался в Гостилиевой курии для обсуждения этого вопроса. Случилось, что тогда же через форум строем прошли когорты, возвращавшиеся из караула. На Комиции центурион воскликнул: « Знаменосец, ставь знамя! Мы остаемся здесь». Услыхав эту команду, сенаторы поспешили из курии, восклицая, что они признают ее счастливым предзнаменованием. Столпившиеся тут же плебеи одобрили их решение. После этого законопроект о переселении был отклонен, и все сообща приступили к отстраиванию Города. Спешка не позволяла заботится о планировании кварталов, и все возводили дома на любом свободном месте, не различая своего и чужого. Тут и кроется причина того, почему старые стоки, сперва проведенные по улицам, теперь сплошь и рядом оказываются под частными домами и вообще город производит такое впечатление, будто его расхватали по кускам, а не поделили». После этих событий образ Камилла начал обрастать чертами легендарного героя, его стали уподоблять Ромулу, «величали отцом отечества и вторым основателем Города». Сельские территории, относящиеся ранее к Вейям, ставшим первым этрусским городом, «вырванным из истории», наполнились римскими плебеями. Дорога на Этрурию для Рима была открыта. Начался необратимый процесс ассимилиции древнейшего народа, о последствиях которого ясно говорят слова этрусколога Орланди: « Наше исполненное гордости и не лишенное оснований предположение, что мы, тосканцы – флорентийцы, аретинцы, сиенцы, маремманы - потомки этрусков, вселяет в нас претенциозную уверенность в том, что мы можем понять наших предков через нашу историю, нашу мысль, нашу гуманистическую культуру, и мы не отдаем себе отчета в том, сколь велика дистанция между нами и этрусками, соматические характеристики которых мы сохраняем. Это подтверждает, что различия между цивилизациями определяют не количество гемоглобиновых шариков и антропологические особенности, но нечто более глубокое и непостижимое, относящееся исключительно к ценностям духа. Обрамленное мягкими волнистыми волосами и аккуратной короткой бородой, свойское нам лицо этруска, который живет в Палаццо дей Консерватори и смотрит на нас черным пронзительным взглядом, при всей своей крестьянскости, напоминающей кого-нибудь из наших семейных предков, со своим орлиным носом, ежедневно встречаемым сегодня на улицах, тонкими и сомкнутыми, как у Николо`Макиавелли губами, подчиняя нас окружающей его атмосфере очарования, ничего не говорит нашему сердцу и духу просто-напросто потому, что мы не в состоянии понять его». Дорогой, по которой вскоре после падения Вей римские легионы двинулись на Этрурию, едем в обратном направлении, в сторону Города...