ДЕТИ ЯНУСА (часть девятая) ДЕТИ ЯНУСА (часть девятая) “ Болтливость – наш старинный порок,- пишет итальянский публицист Чезаре Марки, - и избавиться от него надежды нет. История знает немало примеров проявления этого национального качества итальянцев. Так, например, во время первой мировой войны, когда генерал Кардона стал излагать приехавшему на фронт королю Витторио Эмануэле III план нападения на австрийцев, его Величество почти сразу же прервал своего офицера: “ Генерал, я уже все знаю. В план нападения еще вчера ваш повар посвятил моего…” Однажды из Ла Специи в неизвестном направлении отплыло военное судно. Первая остановка в засекреченном маршруте должна была быть в Неаполе. К своему удивлению в неаполитанском порту моряки обнаружили поджидавшую их орду проституток. “Откуда вы узнали о том, что мы приплывем ?” “ Да весь Неаполь знал об этом!” Так теперь казалось, что о приезде Большого Чечена знал весь Реджо Эмилия. Вечером, когда мы вернулись из Флоренции, по холлу гостиницы “Астория”, поджидая его, судя по всему, уже не первый час, слонялись желающие с ним познакомиться. Желание их, вероятно, особо подхлестывалось характеристикой, которую Беневелли дал своему гостю: “Связан с правительством”. Разве не является основным стремлением бизнесменов – стремление прильнуть к “госсоску”? Что может быть для них заманчивее и милее “бюджетных сисек”? Предварительно справившись у портье гостиницы об имени и фамилии нужного им гостя, и извещенные негромким окриком или подмигиванием гостиничного стража порядка о нашем появлении, практичные синьоры подходили к Большому Чечену, спрашивали у него разрешение представиться и следом, объясняли,что у них к нему есть “важное дело”. За полчаса нашего пребывания в гостиничном холее “на аудиенцию” к “связанному с правительством” образовалась целая очередь. Правда, на поверку “важным делом” всякий раз оказывалась попытка всучить какой-нибудь товар или же трудоемкая авантюра. Предложения, некоторые из которых сопровождались откровенными намеками на мзду за содействие, были самые разнообразные: от продажи российскому государству списанных технологических линий до нелегального реэкспорта через Россию контрабандных сигарет, заманчиво описанного владельцем местного оружейного магазина. Кавказцу поначалу явно льстило такое внимание к его персоне, и, улыбаясь, первый час он внимательно выслушивал, нежданных гостей. Затем все чаще стал поглядывать на свои новые часы и позевывать… Наконец, переговорив с последним посетителем, мы облегченно вздохнули и, предвкушая прелести итальянской кухни, отправились ужинать в гостиничный ресторан. Но не тут-то было… Едва мы уселись за стол, как в центре зала неожиданно появились вешала с трикотажной одеждой, и тянувший их, сцепленные как железнодорожный состав, невысокий юркий мужичок средних лет прокричал: • Я знаю, знаю, что вам нужно! Вот, пожалуйста! На любой вкус. Для детей, мужчин и женщин. Молодых и не очень. Пожалуйста! Вот ваша дама пусть посмотрит.- Он кивнул на Наташу.- У женщин же вкус - не то, что у нас! Мужичок оказался владельцем крупного оптового склада. Плюхнувшись на свободный стул, оптовик заказал бутылку вина и в бойком монологе донес до Большого Чечена мысль о том, что если он купит у него хотя бы половину его товара, то в подарок получит почти новую машину “рено”. • На улице стоит. Идемте посмотрим!-Торговец уже вскочил из-за стола, но по моему совету Большой Чечен предложил перенести разговор на другой день. Продавца это ничуть не смутило. • Пожалуйста-пожалуйста!- сказал он.- Когда угодно. Всегда в вашем распоряжении. Вот мои телефоны.- И, вручив каждому из нас по визитной карточке, он как локомотив потянул свой трикотажный состав из зала. На следующий день, закупив на окраине Реджо Эмилии около сорока тысяч пар разноцветных колгот, мы отправились в одно местечко, где, по уверению Беневелли, должны были увидеть много интересного. Мауро долго плутал по разрезавшим сельский пейзаж узким асфальтированным дорожкам, и наконец, мы остановились напротив современного каменного строения, возведенного буквально посреди поля. Судя по неимоверно широким улыбкам на лицах хозяев заведения и их медоточивым речам, гостями мы были наижеланнейшими. Владельцы товара словно угадали, что решающее слово в нашей компании должна произнести Наташа,- и осыпая ее комплиментами, один из них взял ее «под локоток» и повел в просторный зал, где в расставленных на полу открытых коробках и на развешенных по стенам вешалках было “много интересного”. От разномастности товара рябило в глазах. Это был сток - собранные воедино остатки одежды со складов магазинов и фабрик. Смысл торговли такими подборками прост: все продается вместе, как говорят блоком, и в этом “всем” каждая единица имеет одну и ту же цену, независимо от того представлена она галстуком, штанами, рубашкой или дубленкой. Само английское слово “сток” поэтому невольно ассоциируется с русским словом “слив”, использовавшимся в советские времена в некоторых московских ресторанах для определения недопитого клиентами спиртного, которое, разлитое по бутылкам, по ночам продавалось жаждавшим пьяницам, очень почитавшим это пойло, поскольку две-три рюмки водки или коньяка, вбуханные ресторанными “виноделами” в мешанину из сухого и портвейна, делали его довольно-таки забористым. Предлагавшемуся нам “коктейлю”, который состоял из тысячи компонентов - галстуков, бабочек, рубашек, брюк и т.д по цене 10 долларов каждый - крепость придавали несколько курток , пальто и плащей. И произнеся словно тост: “ Берем!”, - Наташа его “выпила”... Вечером в гостинице нас поджидали двое. • Мы к вам вместе по одному делу,- прояснил ситуацию один из них. На его визитной карточке была изображена огромная рыбина, плывущая над надписью “Савойа Луиджи, chairman, рыборазводня”, а сам он смахивал на дельфина, который, не переставая улыбаться, в любой миг может огреть вас хвостом. • Форель в Румынии разводим…,- бодро проговорил chairman в тот самый момент, когда его компаньон после продолжительных манипуляций с бумажником наконец извлек из него свою визитку и протянул ее Большому Чечену. На глянцевом прямоугольнике,без рисунков и вензелей, скромным шрифтом было набрано: “Адвокат. Отелло Казанова…” Но словно того мало, сам адвокат походил на графа Калиостро в исполнении грузина Нодара Мгалоблишвили в известном фильме Марка Захарова “Формула любви” … • Да, - спокойно ответил Отелло, видимо, уже привыкший к удивлению, вызываемому сочетанием его имени и фамилии.- Так мама с папой захотели. Воля и упорство родителей при выборе имени для своего чада могут уготовить детям нелегкое существование. Так некоторые почитающие героев античности итальянские мамаши и папаши непременно хотят присвоить их имена своим отпрыскам. Бывает, их не останавливает даже то, что пол родившегося ребенка противоречит любимому имени, и тогда в итальянских анаграфических книгах регистрируются, например, девочки Ахиллы, Улиссы, Леониды ( в честь героя фермопильского сражения, спартанского царя Леонида)… Но если страсть к героике еще как-то объяснима, что сказать о родителях, назвавших своих детей Камбьяле (вексель), Бинарьо (железнодорожный путь) или не требующим перевода словом Бендзина? А - как здесь не вспомнить ! - о советском папе Аллибабе, назвавшим своего сына, моего знакомого, Василием, что сделало того полным тезкой героя известной кинокомедии, который угодил в тюрьму за то, что на заправке разбавлял бензин ослиной мочой? Да , предков, как известно, не выбирают, поэтому от них можно унаследовать и фамилию, которая впоследствии будет странным образом контрастировать с выбранной профессией. Может быть даже, что подчас сама фамилия склоняет человека к упрямству и заставляет его при выборе профессии идти наперекор судьбе: как иначе объяснить, что на кабинетах ответственных российских чиновников встречаются таблички с надписью «тов. Загребайло», «тов. Хапугин» или что на одной из выставок собак решения выносил судья по фамилии Барбосов? В Италии подобных курьезов много. Достаточно вспомнить, что фамилия известного итальянского горнолыжника – Томба имеет на его родном языке значение “ могила”. А сколько его однофамильцев занимаются в стране врачебной практикой… Ну ладно могила – она страшна для пациентов, а что вам делать, независимо от профессии, если вы, например, Канья( сука) или Кантачессо( поющий унитаз)… Несомненно фамилию менять. О подобных анаграфических изменениях в Италии регулярно сообщает “ Гадзетта Уффичале”. Чего только не встретишь на ее страницах! Но именами и фамилиями итальянцев могут удивить не только соотечественники. Среди иностранцев в этом отношении бесспорный лидер журналист из японского издания “ Asahi Shimbun” Оринава Суимури. Всякий раз, когда ему приходилось в Италии представляться, он ввергал собеседников в оцепенение: ведь на итальянском имя и фамилия бедолаги буквально означают “ ссал на стены”. Визитеры пригласили всю нашу компанию в гостиничный ресторан. Пока мы шли по залу и усаживались за стол, рыбовод делился с нами своими впечатлениями о переменах в странах бывшего соцлагеря: • Венгерские полицейские теперь просто звери: чуть скорость превысил - сто долларов. Румыны еще хуже ! Таможенник на границе говорит мне прямым текстом: или даешь двести долларов, или я по подозрению в угоне промариную твою машину здесь неделю. Вот так! Все хотят денег... Мы уже приготовились к очередной попытке всучить нам какой-нибудь залежалый товарец ( а я, глядя на рыбовода, грешным делом подумал: неужели будет “навяливать” нам форель) , но, вопреки ожиданиям, последовала челобитная: ассоциации местных кооперативов , имеющей в Москве представительство, Советский Союз задолжал солидную сумму, так не был бы влиятельный человек из России столь любезен, чтобы помочь получить с государства должок?.. Примерно так адвокатствовал рыбовод, в то время как настоящий адвокат был нем как рыба и, застенчиво улыбаясь, скорее походил на голубого воришку. Выслушав петицию, Большой Чечен вытащил из кармана золотого “пеликана” и взял вопрос на заметку... Утром отправляемся на закупку нижнего женского белья. По дороге заезжаем в автосалон, чтобы посмотреть машину для Большого Чечена. • Вот эта! - недолго думая, кавказец хлопает по капоту серебристого мерседеса.- Сколько? Мауро уже успел провести подготовительную работу, и названная цена пятилетнего автомобиля вызывает у Большого Чечена радостную улыбку: • Беру. Выплачивается небольшой задаток - и мы продолжаем путь в находящуюся неподалеку Болонью, где нас ждут на фирме “Еврокорсет”. - Вот она, моя земля ! - довольно говорит Мауро, кивая на мелькающие за окнами мирные пейзажи Эмилии. - Нигде больше не живут так люди ! В расположенных вдоль дороги небольших заботливо ухоженных селениях для жизни есть все необходимое: банки, магазины, школы, церкви и обязательно - бары, эти пункты обмена информацией, зарождения замыслов, планов и коммерческих мероприятий ... В таких местах можно жить полноценной жизнью, не зависимо от внешнего мира. Каждое селение должно быть самодостаточным - такова традиция, связанная с многовековой раздробленностью полуострова. В ней проявляется знаменитая итальянская концепция «мира под человека», « a misura d`uomo»: человек - в центре всего, он – всего мера, и ограниченность территории не должна ограничивать его возможностей. Как это мировоззрение отличается от того, что свойственно России, где бытует поговорка « сделать так, чтоб жизнь медом не казалась», а небрежно изготовленные бытовые предметы указывают на неуважение и презрение к человеку как таковому и все лучшее - яркие способности и силы нации, которых у нее немало, поскольку она еще молодая, - направляется исключительно на то, чтобы отстоять и поддержать какую-нибудь идею, каковой обыкновенно оказывается чья-то власть, затягивающая петлю на шеях рабов. России нужны не люди - бей своих, чтоб чужие боялись, говорит она о них, - России нужны герои. Но хороша та страна, замечено в одном из «Диалогов» Джордано Бруно, которой они нужны… Экономика этих мест - фабрики по производству керамической плитки. Во всемирный центр керамики, как их называют сегодня, они превратились за двадцать лет. В пятидесятые годы , заканчивая работу на своих полях, трудолюбивые и предприимчивые крестьяне округи, по вечерам начали вручную изготавливать кирпичи и плитку из благодатной глины с берегов местных рек... Затем, во времена экономического бума, инженерный гений итальянцев создал уникальные промышленные технологии, которые переняли Америка и Испания, пытающиеся сегодня составить в производстве керамической плитки конкуренцию небольшому сельскому району Эмилии. Но он так и остается мировым лидером, хотя сегодня, после того как он исчерпал свои природные ресурсы, землю, пригодную для изготовления керамики, в него доставляют из-за границы, преимущественно из Украины … Кое-где виднеются холмы с многоэтажными террасами виноградников и миниатюрных полей. В свое время эти площадки на склонах ровняли лопатами, землю в к подножию холмов стаскивали в мешках. Сегодня их обрабатывают сельскохозяйственными машинами, которые, кажется, способны двигаться по отвесной вертикали. • Когда я был маленький,- говорит Мауро,- мы на холме жили. Знаешь, тот, кто живет на высоте, жизнь видит не так, как те что - внизу. Вечерами я смотрел вдаль и думал: черт возьми, весь мир перед тобой, где-то там Швейцария, Франция, попаду ли я туда когда-нибудь... Когда стоишь наверху - ощущение сильное: чувствуешь себя орлом, готовым взлететь... Город, имя которого широко употреблялось в СССР в сочетании со словом “плащ” и во всех языках закрепилось названием выведенной в нем породы собак - “болонка”, в древности принадлежал этрускам и назывался Фельсиной. Затем произошло событие, которое некоторые итальянцы с усмешкой вспоминают, когда речь заходит о мастерстве французских виноделов или же о неискоренимости известного французского пьянства. Так описывает его древнегреческий писатель Плутарх: “ Галлы - народ кельтского происхождения, покинув свою землю, которая, как сообщают, не могла досыта прокормить всех по причине их многочисленности ... двинулись на поиски новых владений... Много лет спустя они впервые попробовали вина, доставленного из Италии, и этот напиток настолько их восхитил, что от неведомого прежде удовольствия все пришли в настоящее неистовство и, взявшись за оружие, захватив с собой семьи, устремились к Альпам, чтобы найти ту землю, которая рождает такой замечательный плод, все прочие отныне считая бесплодными и дикими”. Бои - одно из кельтских племен, племен которые за белоснежность их кожи вначале были прозваны “галатами” (от греческого слова “gala”-“молоко”), а впоследствии римлянами стали именоваться просто галлами, заняли Фельсину. Память об этом сохранилась в современном названии города, происходящем от кельтского топонима Бонония, в корне которого значение “строение”, да в болонском диалекте, который, относясь к распространенной на территории Эмилии галло-италийской группе, при массе грамматических, лексических и фонетических своеобразий на слух воспринимается скорее как французский, нежели итальянский... Возможно, именно из-за того, что утонченное парижское ухо Монтеня слышало в этом диалекте что-то близкое, но исковерканное и коробившее, писатель назвал его “худшим диалектом Италии”. Как бы то ни было, не колеблясь можно сказать, что жителей Эмилии Романьи и французов сближает свойственная и тем и другим революционность, словно от общих предков - галлов - им передался ген жажды социальных перемен: регион этот, столицей которого является Болонья, в стране - самый коммунистический и некоторые его обитали носят такие имена, как Коммуна или Шоперо (Забастовка) ... В средневековье, когда необходимо было знать прилагательные, характеризовавшие основные города Италии ( чтобы понимать, куда вступаешь), и в путеводителях для неопытных путешественников твердилось:“ Рим Святой, Падуя Ученая, Венеция Богатая, Милан Большой, Равенна Древняя, Неаполь Любезный, Генуя Гордая”, Болонью называли Жирной. Но некоторые не понимали, где заканчивается название города и начинается эпитет. В 1529 году секретарь английского посланника, делегированного в Болонью на коронацию Карла V, в своих отчетах, упоминая город, постоянно писал: Болонья Жирная. В 1622 году и принц Конде отметит в своем дневнике: “ Обед в Маль Альберго, ночлег в Болонье Жирной, в локанде “Пилигрим”... Эпитет города вполне оправдан: Болонья находится в центре богатейшей сельскохозяйственной зоны, где, за исключением оливковых деревьев, нехватки нет ни в чем. Здесь, среди прочих деликатесов, были изобретены ставшие известными во всем мире “мортаделла”, “тальятелле” и “тортелини”. Первая появилась благодаря монахам, которые однажды растолкли в ступе свиное мясо и затем поместили его для сохранности в “чулок” из кишки. Вторыми мы обязаны повару синьора Болоньи Джованни II Бентивольо - Мастро Дзафирано. А третьи, согласно легенде, являются слепком, который один болонец сделал с пупка самой Венеры. “ Думаю, нигде на свете,- пишет уроженец Болоньи , журналист Энцо Бьяджи,- еде не придается такое значение, как в моих краях: в старину здесь “гастрономическими” были даже прозвища, которыми во время ссор обменивались влюбленные: она называла его пельменем, он ее - клецкой.” “ В Болонье,- утверждал в прошлом веке итальянский писатель Ипполито Ньево,- за год съедают больше, чем в Венеции за два, в Риме за три, в Турине за пять лет, а в Генуе - за двадцать”. До недавнего времени здесь проводились между семьями соревнования “кто больше съест”; устраивались лотереи, где призом была откормленная свинья; организовывались общества, члены которых в течение года собирали деньги для того, чтобы в конце декабря закатить пир, не уступавший средневековым банкетам, во время которых в одной смене блюд было “до пятнадцати видов еды, радующих и глаз и вкус”. Но болонские гаргантюа спокойны за свое здоровье: их кухня, за исключением отдельных соусов, сходных по сложности и надуманности состава с французскими, естественна и в ней нет острых блюд. Как утверждает местный персонаж комедии дель Арте - доктор Баланцоне, если очистить смысл его высказывания от свойственных ему ученых витиеватостей и долгот: кто ест по-болонски переваривает отлично, а при хорошем пищеварение - хороший вид и настроение, котелок варит вовсю и брызжет фантазией... После пиршества, заметил тезка святого патрона Болоньи, скуррильный римский писатель Петроний, страсти разгораются. И действительно, по мнению многих наблюдателей, не менее важной характеристикой города является сластолюбие, вполне возможно, доставшееся ему вместе с чревоугодием по наследству от заселявших его некогда этрусков, имя которых, среди иных сравнений, было у римлян ( в то время, когда они еще были моралистами) синонимом обжорства и легкости нравов; или же - от сменивших этрусков галлов, чьи другие потомки - французы - славятся этим качеством не менее... “Нет в Италии места,- писал знаток вопроса Джакомо Казанова,- где можно насладиться большей свободой и благосостоянием. ...и нигде не сыщешь удовольствий по такой доступной цене и с такой легкостью”. “ Если бы вы знали,- восторгался Боккаччо,- что я делал, когда в Болонье мы ходили с товарищами по бабам…” “ Красота девочек этого города,- замечает маркиз Де Сад,- не позволяет мне проследовать дальше, пока я не насыщусь ею вполне”. Свою красоту женщины Болоньи всегда старались подчеркнуть. В средневековье в городе в связи с этим не раз вводились ограничения на роскошь в женской одежде и ношение драгоценностей, которые встречали сопротивление со стороны слабого пола. В 1453 году донна Николоза Санути возглавила настоящее восстание против ограничительных законов, установленных кардиналом Бессарионе. Но природу не пересилить, и в XVII веке даже вдовы перестают здесь носить траур, вызывая тем самым гнев священников. “Можно подумать,- писал о веселых болонских вдовушках каноник Гизелли,- что они радуются, что небо освободило их от рабства брака, возвращая им былую свободу.” В XII веке по поводу этой свободы отпустил меткое замечание юрист Булгаро, прозванный за точность своих речей “Златоустом”. Женившись в зрелом возрасте на очаровательной юной особе, к тому времени давно уже утратившей девственность, на следующее после свадьбы утро, начиная урок со своими учениками, он сказал им: “ Rem non novam nec inusitatam aggredimur- случившееся с нами не ново и не необычно”. Никогда не были ни новыми и ни необычными любовные истории и в болонских монастырях. « Нашим женским монастырям ,- писал Боккаччо ,- не удалось ни одной души склонить к служению Богу. Но зато они породили бесчисленное множество жриц Афродиты». Монашки отдавали предпочтение “парням с окрестных шелковых полей.” Один из них , как свидетельствуют хроники, заявился к настоятельнице монастыря и просил отпустить приглянувшуюся ему девицу простыми и ясными словами: “ Она мне нравится, я ее хочу...” В 1403 году бывший тогда папским легатом в Болонье Балтазар Косса издал указ, в котором говорилось: « Чтобы сохранить непорочность нравов и честь монахинь, живущих в святых обителях, оградить их от соблазна … мы запрещаем доступ в монастыри светским лицам мужского пола без специального разрешения высшего церковного правителя города, так как они легко могут встречаться там с монахинями и разговаривать с ними. Мы запрещает также игру на гармонике и других музыкальных инструментах вблизи монастырей. Нарушитель нашего указа будет задержан и должен будет уплатить в папскую казну 25 золотых. Виновная в прелюбодеянии монахиня должна будет уплатить штраф 500 дукатов, а в некоторых случаях может быть приговорена к смерти». Но в этом суровом указе на самом деле проявлялась не забота легата о нравственности монахинь: бывший пират и бандит, убийца, лишившей своей рукой жизни около ста человек, распутник, пропустивший через свою постель самых красивых женщин Италии той поры, авантюрист, добившийся высшего чина католической церкви и оставшийся в ее истории как папа Иоанн XXIII , Балтазар Косса “просто считал светских мужчин опасными соперниками и, желая обеспечить себе “монополию” хотя бы в монастырях , всеми способами старался оградить себя от них”. Косса считал, что только он сам может наслаждаться чистотой христовых невест. Как сообщают современник событий - секретарь папской канцелярии Дитрих фон Ним и выдающийся французский историк де Поте, за время своего правления Иоанн XXIII лишил девственности триста монахинь. Многие пытались проникнуть в тайну болонского сладострастия, объясняя его то в этрусским наследием, то особенностями местной кухни и традицией застолий ( один грех как бы подготавливает к другому), то наличием вблизи города полей конопли, “распространяющей свое афродизиачное действие на всю равнину”. Были попытки взвалить вину и на искусство: в XVIII веке болонские моралисты требовали снести возведенный на пьяцца Мадджоре скульптором Джамболонья фонтан, в центре которого высится фигура Нептуна( прозванная здесь, как и аналогичная скульптура во Флоренции, Гигантом ), поскольку слышали, как во время исповеди женщины признавались, что “своим видом она во многом способствовала их впадению в грех”. Но настоящую причину происхождения болонской любвеобильности выяснить, естественно, невозможно. Она остается явлением. И тем более феноменальным, что значительную часть своей истории Болонья относилась к папским территориям. С уверенностью можно говорить лишь о том, что развитию болонского чревоугодия и сладострастия способствовал тот факт, что в городе в XI веке начал свою историю самый старый университет Европы: школяры, которые, как известно, всегда любили повеселиться, вместе с тягой к знаниям везли в Болонью и деньги... В XVIII веке, дабы утешать студентов, стекавшихся в болонскую Alma Mater Studiorum со всей Европы, по замечанию современника, в городе трудились веселые бабенки в числе, превышающем двенадцать тысяч, и это, говоря лишь о тех, которые имели разрешение и чьи имена были вписаны в реестр их сообщества. В квартале, где располагались дешевые бордели, на камне одного из домов было выбито: “ Молитесь о мертвых и делайте добро живым”. Эта фраза может быть ключом к пониманию мировоззрения жителей Болоньи, которые издавна научились воздавать Богу Богово, а кесарю - кесарево. Трезвый подход болонцев к жизни и их умение разделять отражает и их диалект, в котором слова, как подметил прозаик Джузеппе Раймонди,- словно слепки с реальности. На нем нельзя сказать: я тебя люблю. Если речь идет о душевной привязанности, в Болонье говорят: я испытываю к тебе добрые чувства, а если о физическом влечении - просто: я хочу тебя... Это город конкретных людей. Что у меня на языке, любят говорить итальянцы, то и на сердце. И, в Эмилии, столицей которой является Болонья, эта поговорка напрочь смысла не лишена ... Задавшийся с раннего утра денек вдохновляет Мауро на несвойственные ему поступки. • Провезу-ка я вас через центр! - неожиданно заявляет он мне, когда мы подъезжаем к опоясывающему Болонью дорожному кольцу. • Но там же машин сейчас - не проткнуться! • Ничего! Зато такое увидите! Мы медленно двигаемся в потоке машин по одной из центральных улиц вдоль знаменитых болонских портиков и, когда оказываемся напротив просторной площади , Мауро восторженно восклицает: • Вот ! Смотрите ! Перед нами знаменитые средневековые башни Азинелли и Гаризенда. • Мы что, в Пизе ?- почти одновременно вскрикивают Большой Чечен и Наташа. • Нет. В Болонье. • А чего же она чуть не падает?- Большой Чечен показывает на склонившуюся к своей “ подруге” башню Гаризенда. • Земля просела в свое время. • А не рухнет ? Реакция не нова: к наклонной болонской башне приезжие всегда относились с подозрением или пренебрежением. “ Я не знаю,- сомневался в XVIII веке французский литератор Шарль Де Бросс,- специально ли ее сделали такой, чтобы пугать людей, или же, как утверждают некоторые, эта башня - все то, что осталось от некогда более высокого строения”. “ В городе, - заметил Фенимор Купер,- есть две противные и бесполезные кирпичные башни”. “ Наклонная башня - зрелище отвратительное,- писал искавший во всем законосообразность Гете,- и все же вполне вероятно, что ее сделали такой специально”. Лишь Стендаль воздал должное символу города: “ Когда болонец оказывается в чужих краях, его согревает воспоминание об этой башне”. На фирме “Еврокорскет” - Наташа в своих водах: только женщина способна выплыть в море трусиков, бюстгальтеров, поясов, пеньюаров, ночных рубашек и т.п Мы молча наблюдаем, как, сообразуясь со своим вкусом, она придирчиво сортирует модели на нужные и ненужные и в конце концов компонует заказ на сорок тысяч долларов, при льготной для нас цене - 5 долларов за единицу товара. Закончив общественное дело, Наташа вспоминает о личном. • А нет ли у вас,- спрашивает она по-английски менеджера,- бюстгальтеров больших размеров? Для мамы... - И потрясая раскрытыми ладонями , пытается обрисовать всю мощь маминой груди. • Но это, синьорина,- менеджер чуть склоняет голову, словно так ему проще понять, о каком размере идет речь,- это ... уже чепчик для маленького ребенка! По дороге в Реджо заезжаем в обувной магазин: Наташе, нагруженной в Москве массой поручений, нужно купить женские туфли. После тщательного выбора и расспросов по поводу соотношения русских и итальянских размеров зеленые башмаки загружаются в коробку, и возглавляемые молодой продавщицей мы шествуем к кассе. Но тут выясняется, что лир ни у кого из нас нет. • Можно заплатить долларами? • Сейчас узнаю… Продавщица подходит к хозяйке магазина, шушукается с ней и, улыбаясь, возвращается к нам: • Можно. • В газете курс посмотри,- подсказывает ей хозяйка. Но в газете экономическая страница отсутствует и для выяснения соотношения лиры и доллара следует телефонный звонок в банк. • 1500 лир стоит доллар,- говорит продавщица.- А как нужно считать? Я объясняю ей, что для получения цены в долларах нужно разделить цену в лирах на 1500. Она стучит пальцами по калькулятору. Затем еще раз.Еще. И наконец говорит: • Вроде бы шестьдесят долларов… • Верно.- Я протягиваю ей стодолларовую купюру. • А сдача… Хотя, как утверждают итальянские справочники для подготовки коммерсантов, продавец должен, например, знать, что в процессе общения с покупателем 93 % приходится на невербальное общение, что важно уметь расшифровывать движения тела клиента во время рассматривания товара и т. д, девушка спотыкается на самом элементарном: переводе долларов в лиры. Пытаясь высчитать должную нам сдачу, она упорно мучает калькулятор, то и дело выбивая из него несуразные цифры. Затем, украдкой взглянув на хозяйку магазина, начинает тихо плакать и сквозь слезы жалобно стонет: • Сколько с меня? Скажите… Я вам верю… • А потери спишем на неопытность… Со стороны частенько может показаться, что со счетом у итальянцев вообще что-то не ладно. Так, когда вы оплачиваете в магазине товар долларами, нередко бывает, что, вместо того, чтобы сразу дать вам сдачу в лирах, сначала вам эти доллары меняют, причем в буквальном смысле - передавая купюры из рук в руки, - а затем уже, улыбаясь, приглашают: вот теперь, пожалуйста, давайте рассчитаемся… Не раз мне доводилось видеть и , как итальянцы - причем специалисты, связанные с техникой - приблизительно прикидывали на калькуляторе процент от числа: если, например, нужно было определить 9% от 30, число 30 просто делилось на десять и в качестве результата выводилось “ чуть больше трех”. Однако дело не в том, что итальянцы, как может показаться в подобных ситуациях, в счете не поднаторели. Напротив. В первом случае они неуклонно следуют заветам своего соотечественника, того, кого известный немецкий философ и культуролог Освальд Шпенглер, поставив в один ряд с Коперником и Колумбом, назвал человеком, изменившим мир - основоположника двойной бухгалтерии – францисканского монаха Луки Пачоли, который в XV веке в своем знаменитом «Трактате о счетах и записях» назидал купцам, что, во избежание путаницы, каждое действие с деньгами должно обособляться, а каждый факт хозяйственной деятельности - быть зарегистрирован непременно дважды в системе учетных координат по дебету и кредиту: передача денег при обмене из рук в руки и есть ни что иное, как операция обособления. В тех же случаях, когда процент берется «на глазок», сказывается хорошо известная особенность итальянцев, именуемая ими «delizioso pressapрocchismo», что можно перевести как « прелестная склонность к приблизительности»: эта черта обыкновенно проявляется в тех ситуациях, где у человека нет личной материальной заинтересованности… « Одна из главных черт итальянского характера,- писал Стендаль,- беззаботность насчет будущего во всем, кроме, пожалуй, денег, все поглощено настоящим». • Извините,- останавливает нас на выходе из магазина два небритых мужика средних лет.- Не могли бы разменять тысячу лир?- Один из них размахивает банкнотом.- Позвонить надо… Я даю ему двести лир. • Да мне разменять надо, а не просто так !- Негодуя, небритый, бросает монету в карман и спешит к следующему прохожему: • Извините, не могли бы…- И все повторяется снова: поскольку заниматься разменом никому не хочется , ему просто протягивают мелочь, которую , чертыхаясь по поводу непонятливости людей, он с нарочитой небрежностью забирает… За пару минут с пятью прохожими сумел результативно пообщаться, внешне сохраняя достоинство и гордость, этот находчивый нищий… Но деньги прохожие ему давали еще и потому, что воздавали должное присущему ему и высокочтимому на Апеннинах качеству, совмещающему в себе находчивость, деятельность, предприимчивость, изобретательность, фантазию и называющемуся, как по-латыни, так и по-итальянски industria, - качеству, которое, будучи в Италии национальным, стало залогом успеха ее экономики, позволив более наделенным им выделиться и создать то, что сегодня во всем мире принято называть индустрией, а по –русски - буквальным переводом этого слова – промышленностью. На это и рассчитывал бродяга, так же как российские нищие рассчитывают на русское национальное качество – жалость, когда, протягивают руку и начинают вопить: « Ой, люди добрые, помогите …» После эпопеи с Капитанами кавалер перестал быть амфитрионом - и о том, что пора есть, русским клиентам напоминает теперь лишь их собственный желудок. • Может, остановимся где-нибудь перекусить ? - предлагает Большой Чечен. Поменяв в банке деньги, заезжаем в придорожный ресторан недалеко от Модены. • Что-то я - сколько дней уже в Италии, а макарон еще ни разу не ел...,-говорит Большой Чечен.- Надо попробовать! Что там у них есть? Я зачитываю меню, где в разделе, посвященном макаронным изделиям, среди прочего числятся: “паста с форелью а-ля Бекендорф”, “пьяные спагетти”, “тальятелле с какао”, “авемарие с фасолью”, “феттучине папы римского”... • А что такое паста? - cпрашивает Наташа. • Так итальянцы называют все, что сделано из теста, включая пирожные. Словом, макаронно-кондитерские изделия. В этом же случае речь идет о макаронах, тип которых, судя по тому, что конкретно он не указан, может в блюде меняться... • Да сколько ж у них этих макарон ! - удивляется Большой Чечен. Жизненные принципы и характер народа, как в зеркале, отражаются в его национальной кухне: чем не иллюстрация к понятию “агрессивность” – рвущий зубами мясо немец, в национальном духе которого – вечная напряженность и способность в один миг переходить от мира к войне; разве не напоминает о сдержанности и невозмутимости обстоятельно поедающий овсянку англичанин? Поэтому неудивительно, что основным в кухне итальянцев, для которых сама жизнь - податливый материал, которому можно придать любую форму, является паста – тесто - пластичное вещество из воды и муки... Спор между китайцами и итальянцами о происхождении макарон разрешился в пользу последних: было установлено, что макаронные изделия существовали в Италии еще до путешествия Марко Поло в Китай, откуда по мнению сторонников китайской версии они якобы пришли на Апеннины, где сегодня, в сочетании с различными добавками, являются первым блюдом, аналогичным по значению тому, которое в России представлено супами. Типов макаронных изделий в Италии сотни. Названия их происходят в большинстве случаев от их формы. “Фарфаллы” - бабочки, “лингвины” - язычки... Популярная в России вермишель называется так потому, что напоминает червячков - “вермичелли” по-итальянски. Но более других видов итальянских макаронных изделий во всем мире известны “спагетти”, название которых на русский переводится как “веревочки”, “шпагатики”. В представлении иностранцев он столь сильно связан с самими итальянцами, у которых спагетти действительно пользуются особым почетом, входя в коротенький перечень понятий, объединяющих страну, что при определения типичных проявлений итальянской культуры словом “спагетти” они нередко заменяют прилагательное “итальянский” - как, например, в устоявшемся сочетании “спагетти-вестерн”. “Привет Италия жующая спагетти,- поет в своей знаменитой песне “Итальянец” Тото Кутуньо, напоминая следом, что согласно национальной традиции они должны быть “аль денте”, то есть такими, чтобы их можно было “ощутить зубами”, или, попросту говоря, - жестковатыми. В пасте, как и в остальном, форма для итальянцев – первостепенна. Однажды на моих глазах клиент ресторана, пожелавший заказать «лобстера в перышках», услышав от скорчившего огорченную мину официанта, что «перышек» ( наискосок срезанных макаронных трубочек), к сожалению, нет, но можно их заменить «фузили» ( точно такими же по составу макаронными финтиклюшечками, по форме напоминающими веретенца)», оборвал его объяснения взглядом, в котором ясно читалось : нет, это не то, не надо мне на уши вешать лапшу; и - заказал другое блюдо… Собственно макароны для итальянцев - вполне определенный тип пасты: “длинные толстоватые трубочки...”,- толкует его словарь. Вероятно, в Италии его воспринимают как самый простой и незатейливый, поскольку тот же толковый словарь дает и второе значение слова “макароны”: простак, лопух. Об этимологии самого слова сказать что-либо конкретное невозможно. Не исключено, что в прошлом оно было родовым и обобщало все те изделия, которые сегодня именуют макаронными, и тогда его второе значение - «простак» - по-видимому объясняется тем, что раньше в Италии как простая и бедная еда воспринимались все блюда из пасты. Наверняка известно лишь то, что в XV веке от него произошло название легких пародийных стихов , сложенных из лексики итальянских диалектов с соблюдением правил морфологии и синтаксиса латыни классической. Ассоциативный перенос названия вполне объясним: макароническая поэзия, лучшим произведением которой считается написанная в 1517 году монахом- бенедиктинцем Теофило Фоленго поэма “Бальдус” , естественно сочетая в своей структуре разнородные лингвистические элементы, тем самым, действительно, напоминает блюда из макарон , способных непротиворечиво совмещаться с самыми различными натуральными наполнителями и всякий раз порождающих при этом новые вкусовые впечатления. Итальянские повара, дополняя пасту разнообразнейшими, но - в отличие от их французских коллег, готовящих свои знаменитые соусы скорее подобно химикам, - исключительно цельноприродными продуктами, в чем следуют национальному принципу - творить нереальное из реальных компонентов, - способны создать из нее бесконечную череду бесподобных, удивительных яств. Причем, вопреки расхожему мнению, яств легких и полезных. Не так давно, всколыхнув гордость итальянцев, генеральный штаб английской королевской армии признал преимущества их национального блюда и к радости томми заменил в солдатском рационе опостылевшие мясные консервы и фасоль на пасту с рагу и помидорами... Правда, англичане в этом не первые: в России матросы давно уже уминают макароны по-флотски… • Нет,- говорит Большой Чечен,- сам я в этом не разберусь. Выберите что-нибудь для меня сами... Пробегаю взглядом по меню и, не долго думая, заказываю для кавказца блюдо под мелодичным названием “спагетти - ольо -альо э пеперончино”, вся прелесть звучания которого исчезает после перевода на русский, превращающий эти легкие, почти воздушные звуки в “ макароны с маслом, чесноком и перцем”. Официант ставит на стол традиционную плошку с натертым “пармиджано-реджано”. • Что это? - спрашивает Большой Чечен. • “ Пармиджано- реджано” - король сыров. В тертом виде - непременное сопровождение большинства макаронных блюд... • Чего-то я такого у нас никогда не видел... В Россию этот вид выдержанного сыра пару веков тому назад пришел из Франции, которую, став королевой этой страны, с ним познакомила Екатерина Медичи. Среди русских он всегда был известен как “пармезан”, что на французском означает “пармский”. Трудно сказать, что потребляли под этим названием наши, снабжавшиеся французами, предки, поскольку естественная коагуляция молока при приготовлении этого сыра по необъяснимым, как утверждают специалисты, причинам возможна лишь на очень ограниченной территории: в провинциях итальянских городов Пармы и Реджо Эмилии, от которых и происходит его оригинальное название - “пармиджано- реджано”. За пределами этой географической зоны при изготовлении твердого сыра аналогичного типа , такого, например, как “грана падана”, внеше похожего на “пармиджано-редждано”, молоко неизбежно коагулируются с принуждением - и в результате в продукте чувствуется не свойственная ему по определению вязкость... Большой Чечен шурудит ложечкой в плошке с сырной пылью, а Мауро тем временем подзывает официанта и просит его принести колотый “пармиджано-реджано”, отличающийся от того, который подают в тертом виде, большим сроком выдержки, или, как говорят сыровары, - крепостью. На столе появляется небольшая тарелка с янтарного цвета сколами, по форме напоминающими нехитрые орудия первобытного человека. Сыр рассыпается на зубах песчинками, которые начинают медленно таять на языке, пробирая все тело легким ознобом, подобным тому, что вызывают лучи набирающего силу солнца. Мауро берет стоящую на середине стола рядом с оливковым маслом небольшую бутылочку с темной жидкостью, внимательно рассматривает залитую сургучом пробку и, видимо, оставшись удовлетворенным вытесненной на нем печатью, снимает пробку и окропляет жидкостью сырный скол. Большой Чечен заворожено следит за манипуляциями итальянца. Мауро перехватывает его взгляд, оттопыривает большой палец , сопровождая движение коверканным на свой манер русским “хорошо!”, и кивком предлагает кавказцу последовать его примеру. • Скажи ему, что для мужиков - полезно,- просит он меня. • Что это такое?- спрашивает Большой Чечен. • Ачето бальзамико. Попросту говоря, виноградный уксус. Но особого приготовления. Итальянцы называют его бальзамическим. - ? Традиция использования виноградного уксуса на Апеннинах - стара. В древности он находил применение как в гастрономии ( в качестве приправы и компонента различных соусов), так и в медицине ( как лечебное средство при несварении желудка, укусах ядовитых змей и некоторых глазных болезнях). Применяли его и в ветеринарии: врачуя им припухлости на лапах домашних животных. Однако у большинства античных авторов рассказ о приготовлении уксуса ограничивается сведениями о варке муста - сусла, с которого только начинается долгий путь к конечному продукту. Так, например, римский писатель Луций Юний Модерат Колумелла, живший в I в. н.э. рекомендует варить свежий виноградный выжим не в бронзовых чанах, поскольку на них образуется налет ржавчины, а в свинцовых (в этой связи любопытно вспомнить о недавно появившейся теории, согласно которой римская цивилизация погибла из-за чрезмерного использования свинца), говоря при этом вслед за латинским эрудитом Марком Теренцием Варроном( 116-27 г.г до н.э) , что, если начальное количество уваривается наполовину, получается sapa - густой виноградный сок, а если на две трети - defrutum - сусло. По мнению римского писателя Плиния Старшего ( 23-79 г.г. н.э), наоборот, после выварки двух третей получается sapa, в случае же половинного остатка - defrutum. Еще большую путанницу в этот вопрос вносит живший в IV в. н.э. Палладий Рутилий Тавр Эмилий, утверждающий в своей книге “ О сельских делах”, что готовое сусло - он называет его carenum -это виноградный выжим, вываренный на треть... Как бы то ни было, с уверенностью можно сказать, что во всех случаях речь идет о сваренном виноградном выжиме - начальном продукте при изготовлении уксуса... Вероятно, еще в древности в Италии существовало множество рецептов его приготовления ( достаточно сказать, что в представляющей собой библиографическую редкость итальянской “Книге о кухне”, датируемой уже XIV веком, их насчитывается 182) . Но со временем всемирную известность приобретает тот уксус, который делают на территории, относящейся сегодня к провинциям Модены и Реджо Эмилии. Его и называют бальзамическим. Если допустить, что национальные вкусовые пристрастия человек впитывает с молоком матери и что в ряде случаев, подкрепленные традиционными рецептами, они передаются из поколения в поколение на протяжении тысячелетий, появляется соблазн связать всемирный успех именно этого итальянского уксуса с тем фактом, что с глубокой древности земли Модены и Реджо Эмилии заселяли галлы - предки и современных французов, чьей кухне по своим органолектическим свойствам уксус как разновидность приправы все же роднее, нежели итальянской... Некоторым подспорьем этому предположению может служить и приверженность жителей бывших галльских территорий шампанизированным винам, весьма почитаемых французами... Как бы то ни было, именно уксус Реджо Эмилии и Модены был восхвален монархами и воспет поэтами. В 1046 году франконский король Генрих III, направляясь в Рим, где он должен был быть коронован как император Германии, остановился в Пьяченце, откуда послал своему политическому противнику - маркизу Тосканы Бонифачо, отцу впоследствии прославившейся ратничеством за дело церкви маркграфини Матильды Каносской, - “множество диковинных вещей”, прося взамен “тот знаменитый уксус, что делают в Каноссе”. Возможно, желая блеснуть своим богатством, маркиз повелел изваять из серебра повозку, пару быков и ярмо, затем налить в бочку каносского уксуса и, водрузив все на запряженную настоящими быками повозку, - отправить сюзерену. “ И король,- пишет в поэме “Жизнь Матильды” современник событий монах Доницоне,- весьма возрадовался этому великолепному щедрому дару: Carum rex donum tenuit magnumque decorum.” Чтобы понять всю значимость этого дара, а следовательно и ценность каносского уксуса, нужно сравнить его с теми дарами, которые обыкновенно приносили королю их подданные. Так во время той же поездки в Рим, остановившись в городе Мантуя, Генрих III получил от висконта Альберта в подарок “сто лошадей рыжей масти с черными хвостами и гривами, под седлом и с уздою, а также сто едва сменивших оперение ястребов и сотню ястребов-птенцов”, - сообщает тот же Доницоне. Ачето бальзамико относят к категории ценных пищевых продуктов, в которую входят черная икра, трюфеля, фуа гра ... Он используется в различных отраслях кулинарии, придавая вкусовой “шарм” любой еде - от мясных и рыбных блюд до кондитерских изделий и мороженого. Одна из его характеристик - способность “экзальтировать”, как говорят специалисты, вкус простой пищи. Для великого реджанца поэта Лодовико Ариосто была “милее приправленная уксусом репа, чем изысканные яства чужого стола”. Прилагательное “бальзамический”, подчеркивающее ароматические характеристики уксуса из Модены и Реджо Эмилии, но главным образом указывающее на его целебность, впервые появляется в документах лишь в 18 веке, хотя издревле “элексир” славился в первую очередь своими терапевтическими свойствами. В качестве их подтверждения и, вероятно, даже некоторой научной обоснованности можно привести тот факт, что в начале 19-го века исключительно при помощи бальзамического уксуса спасался от страшных реберных болей брат выдающегося биолога Ладдзаро Спалланцани - живший неподалеку от Реджо Эмилии знаменитый агроном Николо, о чем свидетельствуют архивные документы. Считается также, что сам по себе бальзамический уксус обладает афродизиачными свойствами, а в сочетании с “пармиджано-реджано” усиливает мужскую потенцию. Возможно именно поэтому в прошлые века в приданое невест из Реджо Эмилии и Модены, как показывают инвентарные описи, входили и бутылочки с этой легендарной жидкостью... В 19 веке бальзамический уксус начали выставлять на международных выставках и продавать на престижных аукционах. Успех его был неизменен. В 20 веке продукт, освященный славою в веках, стали подделывать. И чтобы противостоять махинаторам, в сентябре 1969 года в местечке Спиламберто ( провинция Модены) было учреждено “Содружество натурального бальзамического уксуса”, в которое вошли четырнадцать человек: ученые, виноделы, кулинары и простые энтузиасты. Эта любительское по своей сути мероприятие нашло отклик в правительстве - и в апреле 1983 года указом министра сельского и лесного хозяйства была утверждена торговая марка “Моденский бальзамический уксус”. Прилагательное “моденский” вызвало недовольство у производителей из Реджо Эмилии и всколыхнуло, казалось бы, уже канувшие в прошлое противоречия между соседями, напомнив реджанцам о том, что, вопреки статуту о независимости от 1409 года, на протяжении почти четырех веков их город находился под властью Модены... “Для восстановления исторической справедливости” в январе 1986 года 14 реджанцев учреждают “Братство традиционного реджанского бальзамического уксуса”, активная деятельность которого при поддержке некоторых сенаторов и депутатов парламента приводит к тому, что через три месяца проводится закон, признающий торговую марку “ традиционный бальзамический уксус Модены и Реджо Эмилии”. Но реджанцы не унялись и после этого: спустя три месяца нотариальным актом регистрируются “Консорциум производителей традиционного бальзамического уксуса Редждо Эмилии”, целью которого является популяризации продукта и сохранение его типичности... Но скорее это был акт уездного патриотизма, или как говорят итальянцы, связывая это понятие со словом “колокольня”, - кампанилизма. В комментарии к закону об утверждении единой торговой марки традиционного бальзамического уксуса он определяется как “ выдержанная приправа, полученая из сваренного на открытом огне выжима винограда сорта (-ов) “треббьяно”, “оккьо ди гатто”, “спергола”, “берцемино” и “ламбруски”, выращенного в провинциях Модены и Реджо Эмилии, без добавления иных веществ.” Срок выдержки должен быть не менее чем двенадцать лет, а процесс выдерживания - проходить на территории одной из двух провинций. Приготовление бальзамического уксуса - многоэтапно и начинается с давления винограда. В среднем сто килограммов собранных плодов дают 70 литров выжима, или, как говорят специалисты, свежего муста. Его варят на медленном открытом огне и при этом, во избежание подгорания, а, следовательно, и появления в продукте неустранимой горечи, тщательно перемешивают. В результате получают - 30 литров того, что именуют вареным мустом. На зиму жидкость помещают в дамиджану - оплетенную бутыль, где происходит, как выражаются химики, ее декантация, или, говоря проще, - отстой. С приходом весны начинается брожение, а вслед за ним уксусное окисление. Следующей зимой ( все операции при производстве бальзамического уксуса проводятся именно в это время года, поскольку холод смиряет микробиологическую активность, способную “дать помутнение”) полученный таким образом продукт переливают в первую бочку ... В этих деревянных сосудах для выдерживания уксуса кроется один из секретов его успеха. Чем они старше - тем ценнее. В средние века в богатых семьях Модены и Реджо Эмилии их ценили буквально на вес золота: они могли составить приданое невесты и часто именно из-за них возникали споры при делении наследства. Сделанные из разных пород дерева ( среди них каштан, вишня, можжевельник, ясень, тутовник, дуб...) и имеющие разные объемы, согласно традиции, бочки должны лежать боком на деревянном постаменте таким образом, чтобы образовывать нисходящую линию. Такое расположение называют батареей. Обычно она состоит из пяти бочек ( законом предусматривается, чтобы их было как минимум три). Как правило, батарея устанавливается на мансарде или в чердачном помещении, где уксус может, как говорят специалисты, непосредственнее получать необходимое ему ощущение происходящих при смене сезонов температурных колебаний. На протяжении двенадцати лет в бочках поддерживается уровень наполненности, равный 2-3 их объема. Годовое испарение составляет примерно 10%, и должный уровень в каждом сосуде восстанавливается доливом из предыдущего через отверстие в верхней плоскости. Каждая бочка вносит свой неповторимый вклад в формирование продукта. Кочуя годами по этим сосудам, уксус проходит через разные микроклиматы, вступает во взаимодействие с веществами, выделяемыми деревом, пропитывается духом его различных пород и к концу своего пути наполняется впечатляющим ароматическим букетом, вполне оправдывающим его определение - “бальзамический”. На тринадцатом году осуществляется первый слив. З литра готового продукта (максимально 20% содержимого последней бочки) в качестве образца отдаются на суд экспертов. При помощи специальных тестов дегустаторы определяют, соответствуют ли органолектические качества уксуса норме. В случае их положительного заключения производитель приступает к розливу, неизменно проходящему в присутствии делегированного инспектора. По завершении бутилирования инспектор заливает сургучом пробку каждой бутылочки и ставит на нем подтверждающую происхождение и качество продукта печать... Такую печать и рассматривал Мауро, прежде чем окропить темно-коричневой жидкостью янтарный скол “пармиджано-реджано”. Последовав его примеру, Большой Чечен роняет на сыр пару темных капель и осторожно, словно не совсем понимая, что у него в руке, подносит сыр ко рту. Недоверчиво, самым краешком зубов надкусывает его и, опустив голову, медленно пожевывает ... От исполненного жестами предложения Мауро повторить - отказывается. Итальянец пожимает плечами и разделывается со вторым куском сыра. Но постепенно история приправы начинает захватывать кавказца - и он уже щедро поливает ей все, что ему подает официант. • Вот это штука !- восторженно произносит он, плеснув уксус в розетку с мороженым.- А у нас что?! В бутылки не пойми чего нахреначат, пробку снимешь - с ног сшибает. • Есть уксус и уксус. Мауро наблюдает за происходящим, довольно улыбаясь: вот так, знай наших ! На столе появляется счет. • Сколько ему на чай дать? Десятки хватит?- спрашивает Большой Чечен, кивая на официанта.- Смотрит-то как: видно, хочет получить.... • Все хотят, но мало кто получает: в Италии, особенно на севере, давать на чай не очень-то сейчас принято, а если и дают, то - мелочь. • А как же они живут? • Работая. «На французов здесь больше всего похожи очень богатые люди, - верно заметил Стендаль, при этом, правда, развивая свою мысль несправедливо по отношению к своим соотечественникам. - К нашим свойствам у них добавляется скупость – страсть в Италии весьма распространенная, - которая все время забавно борется с изрядной дозой мелкого тщеславия». Сегодня для итальянцев, привыкших у себя на родине благодарить официантов, выдавая им действительно не более, чем “на сахар к чаю”, хотя процедура эта здесь обычно называется «дать в руку» и крайне редко - как во Франции - «дать на выпивку» ( в России это определение, почему-то безуспешно, пытался привить Пушкин), - когда они оказываются в Америке, где, как известно, в сфере обслуживания заработная плата низкая и персонал живет фактически за счет того, что ему удается вытрясти из клиента, оставлять 15-20 % чаевых - настоящая травма. “Некоторые из моих соотечественников,-пишет работавший в США итальянский журналист Беппе Северньини,- уходя из ресторана, смотрели на оставленные ими на столе кучки долларов такими глазами, будто расставались с родственником”. • Ну вот,- кавалер листает блокнот,- осталось выполнить последнее ваше пожелание: обувь. Сейчас приедет обувщик. Марио зовут. Только не удивляйтесь: он слеп. • ? В этот момент в офисе в сопровождении двух парней появляется тщедушный мужичонка лет 50. • Всем добрый день! - бодро заявляет он с порога.- Меня зовут Марио. Это мои сыновья. Он ведет себя настолько естественно, что хочется потрясти перед его черными очками рукой, чтобы убедиться в том, что он действительно ничего не видит. • Так, ребята,- командует обувщик,- выкладывайте образцы.- И обращаясь к нам : - Это то, что у меня есть на складе... На столе кавалера выстраивается шеренга из башмаков, и Наташа начинает осмотр. • То что подходит,- руководит Марио,- в сторону. Потом продолжим разговор. Отобраны семь моделей. Марио поочередно берет каждую из них в руки и заключает: • Хорошо! Только вот артикул 7756,- он поднимает со стола мужской башмак,- я бы рекомендовал заменить на 7759: он мало чем отличается, но шов там лежит поинтереснее. Совет по общему мнению оказывается дельным, и модель меняется. • А по чем у него это все хозяйство? - интересуется Большой Чечен. • А в каком количестве будете брать?- спрашивает обувщик. Большой Чечен почесывает затылок: • Ну пар по двести... • Секундочку.- Марио вытаскивает из кармана калькулятор и легким постукиванием пальцев по кнопкам начинает извлекать из него мелодичные звуки. Он прерывает свою игру лишь для того, чтобы ощупать тот или иной из отобранных башмаков, и затем обувная сюита звучит вновь. И вот он, ее , выданный уже вокалом, финал: • Отдам каждую модель по двадцать долларов. Всего на 28 тысяч. “ Берем” Большого Чечена звучит как овация. Слепой обувщик откланивается, предварительно положив перед Беневелли карточку с номером своего счета. • А как все это в России доставлять будем?- спрашивает Большой Чечен. • Так у нас есть свой экспедитор!- гордо сообщает кавалер и набирает номер серба Сильвано. В баре гостиницы Большой Чечен потягивает джин с тоником и, слегка захмелев, рисует радужные картины будущего: • Наладим большой бизнес: скоро офис поменяем, будем в самом центре Москвы, а потом и здесь откроем свою контору...- Он потягивается и продолжает: - Сходить бы куда-нибудь, а то что так сидим. Чем можно вечером развлечь кавказца в итальянской провинции, когда он находится в компании своей секретарши? Ресторан здесь - место, где едят. Дансинг? Перешагнуть его порог ему не позволит восточная стеснительность. Покататься верхом на лошади? Поздновато. Идея! Боулинг. Я звоню Мауро, он забирает нас из гостиницы и мы отправляемся в Модену. При подъезде к городу на дороге - орды чернокожих проституток. В отличие от их коллег, которых мы видели в Тоскане, эти, работающие в северной Италии, где ритм жизни динамичнее, - резвы и инициативны. С баночками кока-колы в руках, большинство из них буквально бросаются на проезжающие машины и чуть ли не хором вопят: • Тридцать в рот, пятьдесят - в пиписька... Некоторые, задрав платья, выставляют на обозрение обтянутые белыми трусами задницы. Другие, видимо, копируя увиденное в журналах или фильмах, раскинув полы пальто и скрестив ноги в балетной позиции, демонстрируют свои крутые бедра и упругие животы. • Мы это место называем саванной,- говорит Мауро,- здесь одни черные. В основном из Нигерии. Их не пойми как привозят в Италию, потом отбирают паспорта - и выставляют на дорогу... В боулинге, надев специальную обувь, выходим на дорожку. • Ну и чего здесь надо делать? - спрашивает Большой Чечен. • Выбрать подходящий по весу шар и постараться сбить им с одного броска все кегли... • Тихо!- Большой Чечен подносит палец ко рту. • Почему? • У нас когда идешь на охоту, нельзя называть зверя его именем: удачи не будет, - отвечает кавказец , имея в в виду древний чечено-ингушский обычай, согласно которому отправляясь на охоту, чтобы она была удачной, в разговоре было принято заменять связанные с ней понятия их описанием: вместо “ружье” говорили “в цель направляемое”, вместо “заяц” - “ушастый” или “бояшийся своего шума”... • Но мы же не на охоте! - возражаю я. • А где же?! И действительно, Большой Чечен к кегельбановской забаве относится с какой-то особенной серьезность: несколько раз перепробовав “на вес” все находящиеся в лотке шары, он наконец выбирает подходящий ему, внимательно его рассматривает и оглаживает рукой, затем отступает на несколько шагов от края дорожки, останавливается и столь пристально смотрит на цель, что кажется, будто в самом деле читает про себя охотничью молитву вайнахов: “ О божий Елт ! Гости пришли к тебе. Идя вперед, дай нам самое крупное .... Наше выстреливающее направь в круглую голову... Наше намеченное направь в некрасивое сердце...” Пущенный рукой кавказца, шар катится по дорожке и сметает все кегли. Следующий бросок - то же самое. Еще один - и снова дорожка чиста. Четвертый - и опять не остается ни одной кегли. Пятый - картина повторяется. Лицо Мауро вытягивается, и он с опаской поглядывает на Большого Чечена, а тот спокойно произносит: • Cходить бы куда-нибудь... По дороге в гостиницу Большой Чечен предлагает поехать на следующий день в Рим. - А то были в этой Италии, а столицы так и не видели… • Хорошо! Но заедем в него правильно,- говорю я, уже мысленно наметив маршрут, по которому нужно отправиться в Вечный город, чтобы воспринять его не так, как он описан в учебниках и путеводителях, да и усилить формирующееся у моих подопечных нестереотипное представление об « этой Италии», которое никогда не позволит им попадать в нелепые ситуации, подобно тому, как это случилось с одной моей знакомой, редактором почтенного российского издания, в свои 60 лет искренне убежденной в том, что «итальянцы – ближайшие родственники грузин и говорят с ними на одном языке». –Заодно и Пизу посмотрим. Нам понадобится пара дней. • Ну это вы без меня,- говорит Мауро.- Я вам оставлю машину - катайтесь, сколько хотите. Выезжаем рано утром. Ворвавшись по автостраде в Тоскану, около Флоренции сворачиваем на Сиену , где оставляем скоростную трассу и продолжаем путь по древней Кассиевой дороге, чтобы километров через двадцать съехать с нее и, проследовав несколько километров по петляющей меж холмов узкой асфальтной полосе, оказаться в тихом сельском местечке Мурло. За одним из поворотов перед нами появляется машина с немецкими номерами – верная примета близости древности: если в итальянской глуши вам встречается автомобиль из Германии, можете не сомневаться, что рядом находится археологическая зона. Из европейцев массово рыскают по малоизвестным местам Италии только немцы. Для них, заметил Томас Манн, путешествие – некая гигиеническая мера, и ее надо осуществлять время от времени, даже вопреки желаниям и склонностям. Преимущественно именно в тиши сохраняющих следы древности заброшенных уголков Италии они стремятся осуществить эту меру, суть которой хорошо описал во время своего пребывания в стране Гете: « Но что ни говори, все это скорее труд и забота, чем услада. Второе рождение, которое пересоздает меня, еще не завершилось. Я думал, что кое-чему научусь здесь. Но не предполагал, что должен буду вернуться к своей школьной поре, что мне надо будет от многого отучаться и уж безусловно переучиваться. Теперь, убедившись в этом, я целиком предался занятиям, и чем больше мне приходится себя отрицать, тем больше я радуюсь. Я уподобляюсь зодчему , который, намереваясь построить башню, заложил негодный фундамент , но во время спохватился и охотно крушит то, что уж высится над землей, стараясь расширить свой план, облагородить его , укрепить фундамент, и заранее радуется прочности своего будущего строения. Дай-то Бог, чтобы по возвращении домой люди ощутили и то нравственное воздействие, которое оказала на меня жизнь в широком мире. Ибо заодно с обновлением восприятия искусства значительнейшее обновление претерпевает и нравственное начало человека» . Немцы обычно так скрупулезно рассматривают камни древней цивилизации, что кажется, будто хотят допытаться у них, чего же при общем благополучии Германии в ней, в отличие от Италии, не хватает для ощущения полноты жизни… Действительно, здесь, на возвышенности Подджо Чивитате, находится то, что обычный турист никогда не увидит из окна таскающего его по асфальту Апеннин автобуса: раскоп этрусского дворца. Археологические зоны Мурло и находящейся недалеко от Витербо Аквароссы – места уникальные: только здесь в реальном измерении можно получить представление о жилищах этрусских аристократов архаического периода, и не для формального знакомства со страной посещение хотя бы одного из них - программно. Узкая тропинка ведет к вершине заросшего лесом холма, где в VII в. до н.э. было возведено первое строение, имевшее прямоугольную форму и разделенное на несколько помещений. В слое, относящемся к этому периоду, были обнаружены изделия из золота, серебра, слоновой кости и драгоценных камней, а также декоративные элементы крыши, изображающие животных и крылатых чудовищ, и керамика – как местного, так и греческого происхождения. Отсутствие в слое сельскохозяйственных орудий и оружия позволило некоторым археологам выдвинуть предположение о том, что строение было местом, где периодически собиралась знать округи. Гипотеза нашла возражение у других специалистов, которые усматривали в сооружении черты священного, культового места … Как бы то ни было, примерно в 610-600 г.г. до н.э. строение было уничтожено пожаром. Но уже в 580 г. до н.э. на его месте появилось новое, отстроенное с гораздо большим размахом. Теперь оно занимало площадь в 3600 кв.м. и представляло собой квадратной формы здание, организованное относительно большого двора, по трем сторонам которого, примыкая к стенам, шли портики с деревянными колоннами, установленными на каменных постаментах. Напротив четвертой- западной- стены во дворе стояла небольшая постройка, бывшая, вероятно, местом общего культа обитателей дворца, святилищем предков. На ее тыльную сторону из здания был обращен открытый зал для банкетов - архитектурный элемент, ставший для Рима прототипом таблиния - помещения дома, в котором римляне принимали гостей и размещали посмертные маски родичей. Внутреннее - крытое – пространство здания было разделено на 18 помещений. Каждое из них имело свою планометрию и назначение. Своей структурой архитектурный комплекс Мурло напоминает дворцы, обнаруженные на Кипре и в греческих городах Малой Азии, которые были построены по восточной модели, восходящей к древнейшим строительным образцам Сирии. По определению историка Мауро Кристофани, дворец был «самодостаточным поселением- кастелом, в котором артистическая деятельность оставила существенный след». Можно предположить, что жизнь во дворце выстраивалась вокруг фигуры династа, обладавшего политической, экономической и религиозной властью, и его семьи, которым прислуживал простой люд, по большей части занятый на сельскохозяйственных и ремесленнических работах. Но продолжалось это недолго: в 525 г. до н.э. по неопределенным причинам- вполне возможно, имевшим связь с начавшимся в ту пору общим кризисом этрусской земельной аристократии и интенсивной урбанизацией Тосканы и Лация, - дворец был намеренно снесен, вся его терракотовая облицовка - собрана в специально вырытые по периметру основания ямы, которые в свою очередь были покрыты слоем черепицы, и над руинами был насыпан - символически закрывающий доступ в место бывшего поселения - курган. Мы стоим перед фундаментом дворца, окутанным прошлогодней – серой - травой, сквозь которую кое-где пробиваются молодые зеленые побеги. Рядом с нами в немом созерцании былого застыла пара пожилых бюргеров - взгляды исполнены северной сентиметальности, головы слегка наклонены, кисти вытянутых вниз рук собраны в перекрестье. Первой из оцепенения выходит фрау. Движением, напоминающим полное надежды прикосновение к исцеляющей реликвии, она поглаживает камень фундамента, словно хочет через него приобщиться к секретам древней цивилизации… Чтобы извлечь структуру основания на свет, точно так же как и их коллегам из шведского института классических исследований, работавшим на похожем раскопе в Аквароссе, американцам из Bryn Mawr College понадобилось несколько лет. Подобно тому, как в прошлом иностранцы проигрывали или выигрывали за итальянцев войны, сегодня они, несмотря на то, что итальянская археологическая школа одна из лучших в мире, поднимают за них из недр их земли их историю. Удовлетворяя неистощимое любопытство чужеземцев к своей цивилизации, Италия ненакладно – за чужой счет и чужими руками - добывает себе свое собственное материализованное прошлое: все находки, сделанные иностранными экспедициями в раскопах, остаются на территории полуострова, преимущественно в созданных в Риме – большинством развитых стран - национальных музеях. Среди находок, сделанных американцами в Мурло, выделяются терракотовые украшения крыши дворца: изготовленные почти в натуральную величину фигуры восседающих на троне мужчин - с восточного типа – узкими и длинными – бородами и облаченных в длинные одежды. У некоторых на голове - широкополые шляпы – такие еще сегодня носят тосканские крестьяне. Спустя много веков после исчезновения этрусков на другом континенте они станут атрибутом одежды основателей нового мира и их будут называть сомбреро. Это слово станет ассоциирующим символом, и здесь, в Италии, фигуры из Мурло прозовут ковбоями. Этруски словно перебросили свой головной убор через океан – в знак преемственности цивилизаций: ведь над каждой из них солнце светит по очереди… Рывок по автостраде в сторону Флоренции, затем - к Лукке. Некогда скромное поселению лигуров, превращенное этрусками в город, c III в.до.н.э. Лукка становится военным плацдармом римлян, а в 180 г.до н.э – латинской колонией, важным стратегическим пунктом, рядом с которым пересекаются Аврелиева, Кассиева и Клодиева дороги. В период варварской оккупации город оставался военным и узловым центром. Готы выдерживали в нем мощную осаду византийцев. Лонгобарды сделали его столицей «своей» Тосканы, и этот статус он сохранял вплоть до IX века, когда вследствие каролингской территориальной реорганизации был превращен в маркграфство… Сегодня как символ Лукки, вынося на свои обложки красочные эффектные фотографии, сделанные с воздуха, некоторые путеводители хотят преподнести образовавшуюся не по замыслу архитектора, а по воле случая Рыночную площадь – арену античного амфитеатра, по всей окружности которой, оставляя лишь пространство для входной арки, единой стеной стоят дома более поздних эпох. Иные, рассчитанные на туристов, издания в первую очередь связывают город с музыкой , поскольку в XVI веке в нем родились выдающиеся композиторы братья Джозеффо и Франческо Гвами , в XVIII - работал Луиджи Боккерини , в XIX появился на свет Джакомо Пуччини … Но фактически ни в одном из туристических справочников не упоминается о произошедшем в Лукке событии, ставшем важнейшим не только для истории города, но и всей Италии: проходившем здесь в 56 г. до н.э. съезде триумвирата – союза трех мужей, созданного Цезарем вместе с Помпеем и Крассом для противостояния сенату , на котором Цезарь ясно дал понять, что в Риме закон – это он, и «держал себя так как будто он был уже повелителем государства», что через несколько лет подтвердит делом - перейдя Рубикон… Так что, во время прогулок по Лукке , любуясь ее архитектурой, оригинальной, как и в каждом итальянском городе, разглядывая выраженные в камне знаки признательности ее музыкантам, внимательный наблюдатель вполне может счесть, что в городе недостает одного памятника, того, который бы мог стать его настоящим символом: скульптурной композиции, изображающей Гая Юлия Цезаря с занесенным над головой римской Республики мечом… Оставляем в стороне предместье Лукки Сан-Панкрацио, где в XIX веке князьям Трубецким принадлежала роскошнейшая вилла, и вскоре оказываемся в Пизе, которую многочисленные греческие легенды позволяют считать одним из самых древних городов на Апеннинах. Так, согласно одной из них, косвенно подтверждающейся Вергилием в «Энеиде», ее основателем был сын лидийского царя Тантала Пелопс, «который покинул берега Алфео( река в Пелопоннесе), с тем, чтобы основать новый город Пизу на берегах реки Арно в память о своем родном городе». Древнегреческий географ и путешественник Страбон также связывает происхождение Пизы с Пелопоннесом и пишет о городе в своей «Географии» следующее: «Пису основали писаты, жившие в Пелопоннесе, которые во главе с Нестором совершили поход на Илион и, возвращаясь, заблудились и попали одни в Метапонтий, другие – в Писанскую область, хотя все их называли пелосцами. Писа расположена между двумя реками – Арном и Аусаром – у самого их слияния. Первый многоводен и течет из Арреция, но не одним потоком, а разделившись на три рукава; последний же – с Апеннинских гор. Слившись в один поток эти реки от взаимного столкновения так высоко поднимают друг друга, что двое людей, стоя на их противоположных берегах, не могут даже видеть друг друга. Поэтому плавание вверх по реке от моря встречает большие трудности. Длина этого плавания около двадцати стадий. Передают мифический рассказ о том, что, когда эти реки начали стекать с гор, местные жители запрудили их течение, боясь, как бы они, слившись в один поток, не затопили страну. Реки же обещали не производить наводнения и сдержали свое обещание. Город Писа, по- видимому, некогда процветал и даже небезызвестен благодаря плодородию, каменоломням и корабельному лесу. В древности писаты пользовались этим лесом для защиты против опасностей, грозивших с моря ( ибо они были воинственнее тирренцев, и лигуры, их дурные соседи с фланга, возбуждали их воинственный пыл); теперь же лесные материалы идут большей частью на постройки в Риме и в загородных имениях, где возводятся строения, по роскоши подобные персидским дворцам» . Научная же традиция, опираясь на указания Катона и Полибия считает, что Пизу основали этруски. Согласно одной из научных версий , они возвели город, отвоевав земли у лигуров. Как бы то ни было, самый северный город Этрурии, Пиза в древности более всего прославилась изобретением и введением ростр – крепившихся к подводной части судов металлических таранов, которые впоследствии, сняв их с кораблей побежденных, римляне возьмут за обычай выставлять на форуме в качестве своего рода пьедестала для ораторов... В древности Пиза была городом судостроителей и рыбаков и имела свою гавань, которая, как и в большинство этрусских городов, находилась в некоторой удаленности от моря. Portus Pisanus - так называли эту гавань римляне, превратившие ее в базу для своих военных кораблей, - располагалась в устье Арно, в том месте, что сегодня известно как селение Сан Пьеро а Градо. Согласно легенде, именно в ней в 47 г.н.э. высадился во время своего путешествия с ныне турецких берегов в Рим святой Петр. Над импровизированным алтарем апостол служит здесь мессу, и алтарь этот становится основанием церкви, которую позднее освятит папа Климент I. Может показаться весьма символичным название этого селения, происходящего от латинского слова «gradus» , слова, которое в этом случае обозначает « место высадки», но - в качестве основных - имеет значения «шаг», «приближение», «ступень»: ведь, действительно, если придерживаться легенды, здесь святой Петр сделал первый шаг по итальянской земле в приближении к своей смерти у ступеней римского амфитеатра... Но более известна Пиза во всем мире своей площадью чудес – Пьяцца дей Мираколи – огромным травяным ковром с белоснежными собором, баптистерием и падающей башней - Кампанилой, честь спасения которой, как иногда утверждают, принадлежит российскому изобретателю, не получившему, однако, материального удовлетворения своим стараниям... «Своего рода экраном площади чудес» служат белоснежные стены Кампосанто – монументального кладбища начатого в 1278 году зодчим Джованни де Симоне. «Благодаря своим масштабам и оригинальному решению оно приобрело вид огромной базилики под открытым небом» . В прошлом именно Кампосанто более других достопримечательностей Пизы привлекало путешественников. Сегодня все иначе. «Можно было бы даже сказать,- заметил по этому поводу польский историк A. Maczak,- что уменьшение интереса к Кампосанто и увеличение интереса к падающей башне являются мерой прогресса светского образа мышления» . Обращенный в сторону площади вытянутый фасад Кампосанто выложен из блоков известняка, на которых вырисовываются рельефы пилястров, образующих изящную глухую аркаду. В его четырех открытых внутрь галереях – саркофаги римской эпохи, повторно использованные в средневековье, согласно распространенному в то время обычаю; закрытые мраморными плитами «колодезные» гробницы; различные надгробные памятники; фрески... Заходим в южный клуатр – и перед нами принадлежащее, как полагают, кисти Буонамико ди Буффальмакко настенное полотно «Триумф смерти», знакомиться с которым, несомненно, лучше так, как это посчастливилось сделать в 1901 году немецкому писателю Герману Гессе: « Мне повезло быть единственным посетителем; ничто не мешало моему наблюдению, никакой звук, кроме звука моих собственных шагов, не смущал мой слух. Я рассматривал разноцветную серию фресок, обнаружил среди скульптур несколько крайне любопытных этрусских фрагментов и потом перевел взгляд на зеленый луг, чтобы после иметь возможность должным образом обратиться к самому важному полотну, «Триумфу смерти». Печальный мистицизм умирающего средневековья говорит нам с этой мощной картины, которая, даже сегодня, поврежденная и состарившаяся, бросает на душу того, кто смотрит на нее, скорбную тень, мысль о смерти. Слева представлена жизнь благочестивых отшельников, которые не испытывают ужаса перед смертью; один стоит, опершись на дерево, другой читает, склонившись над книгой, третий берет молоко от оленухи. Справа, мы видим блаженных в раю, под густой листвой плодовых деревьев в глубоком покое ведущих мирную беседу под звуки лютни. Однако центральная часть, в трех раздельных группах, показывает триумф смерти, которая во всем своем ужасе своевольно царит над людьми. Здесь представлена компания благородных охотников, богато одетых, сидящих на красивых лошадях в окружении собак. Неожиданно первые из этого веселого кортежа встречают три открытые могилы, в которых видны трупы людей, относящихся к трем различным жизненным этапам. Красивый юноша, возглавляющий группу, бледнеет и пальцем указывает своим спутникам на эту ужасную картину; дама, находящаяся справа от него, отводит взгляд, охваченная испугом и волнением. Смертельная дрожь пробегает по всей роскошной шеренге; маленькая собака приближается к могилам и скулит от страха; одна из лошадей пугливо посматривает на труппы, вытянув вперед шею. Следующая дама охватывает свою красивую голову руками в томительном страхе перед смертью и не в силах поднять свой взгляд; весь кортеж останавливается, пронятый ужасом; и лишь едущие последними, которые ничего еще не знают, смотрят на нас с картины веселыми и гордыми взглядами. Рядом – более впечатляющая группа. На обочинах дороги мы видим толпу нищих. Все они несчастны, стары, больны и устали от жизни. Один – слеп, другой – калека, третий – сгорблен старостью или несчастьем. Жестами и взглядами, разрывающими сердце, единственные, кто готов добровольно принять смерть, они призывают ее прийти и освободить их. Но смерть не внемлет им. Подобная чудовищной Мегере, огромной косой она собирает свою добычу: молодых, богатых, красивых, аристократов – всех тех, кто привязан к жизни. Сваленные в кучу, увядшие, на земле лежат аббаты, дворяне, дамы и кавалеры, вырванные из жизни в расцвете молодости. Над ними, в воздухе, ангелы и черти оспаривают их души. Это «Триумф смерти». Я не знаю ни одного полотна или поэтического произведения, в котором вечное послание смерти звучало бы столь же мрачно и мощно...» Сегодня , после пожара 1944 года, полотно пребывает в состояние, еще более плачевном, нежели то, в каком оно предстало Гессе. Но несмотря на это, « фреска остается непревзойденным шедевром по силе эмоционального воздействия и по реалистичности воплощения живописных образов», будучи, пожалуй, наиболее яркой и отчетливой художественной иллюстрацией страха итальянцев перед смертью. Страха, составляющего одну из основных черт « апеннинского характера», ибо все то, что можно назвать национальным, начинается с отношения народа к метафизическому... Мои спутники удручены увиденным, и, выйдя из галереи, мы останавливаемся, чтобы дать отдохнуть глазам и успокоить мысли, перед находящимся в центре портиков прямоугольным травяным ковром. - Под ним святая земля…,- говорю я.- В позднем средневековье она моментально, как говорили, «пожирала» похороненные в ней тела. Но уже в XVII веке французский священник Жан Мабийон, которого называют «отцом современной критики исторических источников», побывав здесь отметил: « Сейчас земля эта так остыла, что хранит останки гораздо дольше». - Что это за земля такая? – спрашивает Большой Чечен. - Земля из Палестины. Ее привезли сюда после крестового похода 1200 года... • Какие набожные эти итальянцы! – восклицает кавказец. • Напротив! • Как так? “ Национальное римское богословие,- писал немецкий историк Теодор Моммзен,- старалось выяснить для себя все сколько-нибудь значительные явления и их свойства и затем, дав каждому из них надлежащее название, распределить их по разрядам ( согласно с той классификацией лиц и вещей, которая лежала в основе частного права) , для того, чтобы знать к какому богу или разряду богов следует обращаться и каким способом, и для того чтобы указать этот правильный способ народу. Римское богопочитание было, в сущности, основано на привязанности человека к земным благам и только второстепенным образом на страхе, который внушают необузданные силы природы… … поэтому латинская религия и впала в невероятную трезвость и сухость и рано превратилась в мелочное и бездушное исполнение религиозных обрядов. Бог италика был прежде всего вспомогательным орудием для достижения самых реальных земных целей, а это влечение италиков к тому, что удобопонятно и реально, отпечатлелось на их религиозных воззрениях и не менее ясно заметно на теперешнем почитании итальянцами их святых. У них боги противопоставляются человеку, точно так же как кредитор - должнику... С богом даже пускаются на спекуляции: данный богу обет как по своей сущности, так и по своему названию, не что иное, как заключенный между богом и человеком формальный договор, по которому этот последний обязывается уплатить первому за известные услуги соответствующее вознаграждение… Хотя страх, который внушали римские боги, и имел сильное влияние на толпу, но он нисколько не был похож на тот тайный трепет перед всемогущей природой или перед всесильным божеством, который служил основой для пантеистических и монотеистических воззрений; на нем лежал земной отпечаток, и он, в сущности, немногим отличался от той робости, с которой римский должник приближался к своему правосудному, но очень пунктуальному и могущественному кредитору. В Лациуме воплощение понятий о божестве было таким совершенно прозрачным, что на нем не могли воспитаться ни художники, ни поэты; а латинская религия всегда чуждалась искусства и даже относилась к нему враждебно. Так как бог не был и не мог быть ничем иным, как одухотворением земного явления; то он находил и постоянное для себя местожительство ( templum), и свое видимое изображение именно в этом земном явлении; созидаемые человеческими руками стены и идолы могли лишь исказить и затемнить духовное представление. Поэтому первоначальное римское богослужение не нуждалось ни в изображениях, ни в жилищах богов, и хотя в Лациуме - вероятно, по примеру греков - уже с ранних пор стали чтить бога в его изображении и построили для него домик ( aedicula), такое наглядное представление считалось несогласным с законами Нумы и вообще нечистым и чужеземным. Разве только за исключением двуглавого Януса, в римской религии не было ни одного созданного ею самой божеского изображения, и еще Варрон подсмеивался над толпой, требовавшей кукол и картинок. Отсутствие всякой творческой силы в римской религии было также главной причиной того, что римская поэзия и еще более римская философия никогда не возвышались над уровнем совершенного ничтожества» . Эти тезисы немецкого ученого до сих пор являются основополагающими при изучении предтечи римского христианства, римской религии, и могут лишь развиваться в ее более тщательном анализе. Религия, завещанная римлянам царем Нумой Помпилием, легендарным учителем, «собеседником богов», действительно «по справедливости может считаться одной из самых чистых религий, какие только знает мир, - писал русский историк Ф.Зелинский, понимая слово «чистый» в смысле свободы от посторонних примесей.- Посторонними же религии примесями должны считаться, во-первых , художественное, во-вторых, философское начало» . И в этом смысле религия римлян начального периода была действительно чиста как белый лист. В ту пору Рим не знал таких божеств, как божества солнца, луны, моря и т.д, которые, наделенные определенными образами и выражая космогоничекие представления, играли важную роль в религиях других народов. Основой его религии был полидемонизм – обоготворение знаменательных для человеческой жизни моментов. Для того, чтобы лучше понять суть римской религии Ф. Зелинский предлагает сравнить между собою два божества, позднее отождествленные одно с другим – греческую Деметру и римскую Цереру. « Здесь,- пишет он,- к счастью, процесс чувствования и мышления у обоих народов вполне ясен. Что такое Деметра? Это прежде всего, употребляя выражение д`Аннунцио, символ «возрождения хлеба» ; в этом отношении она отчасти совпадает с римской Церерой, почему и была отождествлена с нею. Но это далеко не все. Присущая греческому духу трансцендентность заставляла его выделить силу, производящую это возрождение, в особое божество, живущее особой, личной жизнью. Деметра «изобрела» хлебопашество и земледелие вообще; она в древние времена отправила к людям своего посла и предтечу Триптолема – его прозрачное имя представляет его символом трижды вспахавший нивы – для того, чтобы он научил их возделывать землю; художники любили изображать этот великий момент, когда благодатная богиня с лицом, дышащим добротой и любовью, вручила послушному юноше-ученику драгоценные колосья и передала ему, для более быстрого передвижения, свою колесницу, запряженную крылатыми драконами. Но это только одна сторона деятельности и значения Деметры: ее дары положили конец кочевой жизни человечества, она сделала его оседлым, заставила его основать общину и повиноваться ее законам: эллин любил Деметру и поклонялся ей как Деметре- законодательнице – Demeter thesmophoros. И это еще не все: погружаясь в великое таинство возрождения хлеба, эллин поражался чудесной идеей чередования смерти и рождения, бытия и небытия. Зерно, извлеченное из колоса и переданное земле, благодаря ее силе, снова всходит на поверхность, вновь превращается в колос. Значит, нет гибели, нет исчезновения, есть только временное приостановление жизни; и после недолговременного пребывания в подземном мраке мы снова увидим солнечный свет. В религию Деметры вошел догмат о продолжении жизни за пределами смерти, выраженный в мифе о Деметре и ее «дочери» (Kore), похищенной у нее богом смерти, и затем возвращенной матери, которая здесь только, на этой ступени своего развития, явилась действительно «матерью» ( De-meter). Затем, самый миф о потерявшей свое детище матери занял фантазию эллинов: вся прелесть человеческой материнской любви была перелита в образ этой богини, ставшей настоящею Mater dolorosa древности. Все это сделалось содержанием элевсинского культа Деметры – знаменитых на все времена «элевсинских мистерий». Как видно из этой краткой характеристики, греческая религия Деметры имела в своем ядре чувство – религиозное чувство, вызываемое таинственным событием «возрождения хлеба» – но это ядро отовсюду обросло другими чувствами и представлениями, продуктами размышления и фантазии. Если мы теперь желаем понять римскую Цереру, то мы должны откинуть все то, что в греческой Деметре было продуктом размышления и фантазии. Мало того: мы должны отрешиться от того трансцендентального метода чувствования, который повел в Греции к представлению о Деметре как о светлоликой, ласковой богине: никакого антропоморфизма римская религия первоначально не знала. Мы должны воскресить перед собой по возможности конкретно и полно картину волнующейся нивы, какою ее видел римский земледелец – человек, живущий настоящим и совершенно забывший о том, что его предки были кочующими скотоводами и охотниками. Пшеница уже выколосилась, но еще не зацвела; любо смотреть, как при каждом дуновении ветра наклоняются ее сочные упругие стебли, любо слушать таинственный рокот этих зеленых волн. И вот, то, что он видит, что он слышит – это и есть Церера … или вернее, то, что ему любо в том, что он видит и слышит; не представление, а чувство лежит в основании религии. Церера – это та сокровенная сила, которая объявляется в росте хлеба; она сулит крестьянину богатый урожай и наполняет его сердце сладким чувством обеспеченности, но она же может и обмануть навеянные ею надежды: рост может остановиться, колосья, не успев налиться, станут бледнеть и сохнуть, зеленая нива преждевременно зажелтеет болезненной желтизной – к сладкому чувству надежды примешивается страх... Тут прежде всего бросается в глаза контраст между греческой и римской религией: насколько та трансцендентна, настолько эта имманентна. Верующий грек нисколько бы не удивился, если бы ему где-нибудь на дороге встретилась его Деметра в виде высокой и полной женщины, с ласковой улыбкой на лице; римлянин никогда в такой женщине не признал бы своей Цереры,- она объявляется ему исключительно в ростущем хлебе. Затем, я нарочно сказал: в «ростущем» хлебе: пока хлеб не взошел, а посеянный, покоится в земле, его ведает не Церера, а Сатурн; когда он уже вырос и цветет – Флора; когда он готов к жатве – Конс. Как видно отсюда, божество обитает не в предмете, а в акте; чувство надежды и страха везде одинаково, но оно различно окрашивается, смотря по тому, в каком фазисе находится вызывающий его предмет, а с изменением этой окраски изменяется и соответствующее ей божество. Мы только что назвали римскую религию имманентною; теперь мы можем прибавить еще одно определение: будучи имманентна, она не субстанциальна, а актуальна. …необходимым последствием актуальности римской религии была расплывчатость ее религиозных представлений; не было и не могло быть строгой разницы между Сатурном и Церерой, Церерой и Флорой, Флорой и Консом, как не было определенной грани между зародившимся и ростущим, ростущим и цветущим, цветущим и наливающимся хлебом. Как сами акты переходили один в другой, так и сопровождающие их чувства бессознательно претерпевали соответствующие метаморфозы, а с чувствами чередуются и божества. Римские божества, таким образом, по самой своей природе способны к постоянной дифференциации и интеграции: чем ближе человек стоит к делу, тем более будет он склонен к первой, чем далее – ко второй. Земледелец с замиранием сердца глядит на ростущий хлеб: ах, кабы Церера была к нему милостива! Внезапно на колосьях появляется ржа. Логика велит думать, что Церера разгневалась; но чувство вражды и отвращения, вызываемое видом гибнущего от ржи хлеба, до того различно от того, которое ассоциировалось с именем Цереры, что для него потребовался новый религиозный эквивалент. Возник особый демон ржи , Robigus… Мы дали только что пример дифференциации религиозных представлений; она естественно вызывалась близостью человека к делу. Наоборот, его удаление от дела поведет к интеграции. Для живущего в пыльном и душном Риме ремесленника акты посеянного, цветущего, ростущего и пожинаемого хлеба не сопровождаются никакими чувствами; для него существует только акт покупаемого хлеба, то есть хлеб вообще, который он будет ассоциировать либо с одним из названных земледельческих божеств - а именно, в силу исторических условий, с Церерой – либо с божеством новым, ad hoc созданным, Анноной («дешевизной урожая»). При вольности как дифференциации, так и интеграции , можно будет сказать, что римская религия пребывает в неустойчивом равновесии между двумя полюсами, имея к обоим одинаковое стремление: дифференциация вела ее к полюсу пандемонизма, интеграция – к полюсу пантеизма. Согласно сказанному , мы должны будем признать, что пантеизм, заключавшийся потенциально в римской религии, был пантеизмом актуальным. Это сразу же отличает его от пантеизма Спинозы, который был именно пантеизмом субстанциальным, и сближает с тем миросозерцанием, которое имеет свое начало в Гераклите, а свой венец – в Шопенгауере. Действительно, мы как нельзя лучше поймем и оценим римскую религию, говоря – языком немецкого философа, - что она была поклонением мировой воле в ее различных проявлениях. Это не значит, разумеется, что римляне были шопенгауерианцами; это значит только, что в основе их религиозного миросозерцания лежало то чувство, которое названный философ научил нас понимать. Мы можем даже идти дальше, пользуясь тем же языком, и сказать: римские божества были объективациями мировой Воли; этим мы сразу же выражаем то, что отличает их от всяких других божеств». Мировая воля представлялась римлянам не как управляющая миром извне, а живущую внутри его и проявляющеюся в отдельных актах его жизни: она была имманентная и актуальная. Воля пребывала в каждом миге бытия, и каждому мигу могло бы соответствовать свое божество. Можно сказать, что римская религия была религией конкретных мгновений, которые ставили требующие разрешения проблемы. Мировая воля понятна человеку, потому что она живет в нем самом в виде его личной воли. И эта аналогичность навела римлян на мысль о возможности влиять на проявления мировой воли – на ее акты , преломления, мгновения – так же, как и на волю человека: путем приношения даров и убеждений, и таким образом решать возникающие проблемы. У других народов такой вывод стал следствием антропоморфических и териоморфических представлений о божествах. У римлян путь к нему был короче: фактически, минуя какую бы то ни было образность, они непосредственно и просто приписали миру человеческие качества. Подход - трезвый, практичный, почти материалистический. Поэтому, хотя приемники Нумы Помпилия - потомственные жрецы , фигуры, превосходившие своим достоинством и важностью жрецов и жриц греческих, поскольку в отличие от последних, имевших дело с человекоподобными, а следовательно более гуманными богами, имели дело со страшными в своей отвлеченности объективациями мировой воли, - хотя они и составляли молитвы тщательно, с юридической щепетильностью, свойственной их учителю, составляли они их все же «не с целью удовлетворения религиозной потребности души, а с таким расчетом, чтобы они с одной стороны, не оскорбляли божества, с другой – не обязывали молящегося идти дальше его желания». Во время жертвоприношения, в отличие от греков, которые подымали глаза к небу, римлянин покрывал свою голову, потому что у греков молитва была созерцанием, а у римлян - мышлением. «Если живущая во мне воля родственна всемирной Воле, то допуская божественность этой последней, я должен признать такую же божественность и за первой; итак, во мне живет божество, божество личное, индивидуальное», - примерно такими были рассуждения римлянина, приведшие его к верованию в пребывающее в каждом человеке индивидуальное божество, именуемое гением. Однако, следует твердо помнить, как справедливо замечает Ф.Зелинский, что римский гений – нечто совершенно своеобразное, не встречающееся в других религиях и поэтому не поддающееся объяснению посредством аналогичных явлений у других народов. Это – не дух-хранитель, сопровождающий нас на жизненном пути – « трансцендентное греческое представление, попавшее через народную веру в неоплатонизм, а из него в христианство»; это и не душа - все равно, понимать ли это слово в христианском или в материалистическом смысле… Римский гений, по словам Горация, был «смертным богом человеческой природы». Гений- это то , что в нас хочет, поясняет Ф. Зелинский ; кто живет , как ему хочется, тот «угождает своему гению», кто силой размышления заглушает в себе естественные позывы воли, тот «обижает гения». Что значит изменчивость человека, хотящего сегодня одного, завтра – другого? «Это знает его гений», - отвечает Гораций. Поэтому, прибегая к языку более простому, справедливо будет сказать, что римский гений – это, определенный обстоятельствами, личный, индивидуальный интерес человека. Interesse, говорили римляне, что на их языке означало: находиться, быть между вещам; разниться; иметь значение … Признаваемые римской религией как представители или показатели волевого начала в отдельных индивидах, гении не были подвержены дифференциации: дробление воли не идет дальше индивидуумов, «этих крайних веток мирового древа». Но в силу того, что в противостоянии окружающему миру, когда внешняя опасность была главной скрепой согласия, римляне были вынуждены обитать на семи холмах сообща, рядом друг с другом, была возможна интеграция гениев, которая «естественно совершалась по ступеням социальной организации человечества». Первой, высшей, единицей, связывающей людей, была семья, дом, и римляне поклонялись гению дома – Лару. Семьи связывались воедино сельской общиной, и каждая из таких общин имела своего Лара. Другими единицами были род, курия, коллегия – и всем им покровительствовал их гений. Представления римлян о гениях характеризовали римское общество как полную противоположность тому райскому идеалу мироустройства, который через много веков Данте определит словами: « Ведь там, чем больше говорящих «наше», тем большей долей каждый наделен». В Риме напротив, чем меньше была социальная группа, тем сильнее, почитаемее был ее гений, тем значимее, больше и существеннее в своей конкретности был для каждого из входящих в нее ее общий интерес: верность семье, напишет Тит Ливий о древнем римском герое Кориолане, не позволила ему совершить преступление против родины. По мере же удаления от исходной точки - человека с его обожествленным личным интересом – представления о значимости гения, наоборот, слабели, интерес становился все более абстрактным, так что уже на уровне племени логика развития этого понятия была нарушена, религиозное чувство римлян замерло, уступив место фантазии, выведшей в качестве гения римского народа волка, символизировавшего Марса, чье основное качество - воинственность. Символ, который, правда, хорошо отражал сущность гения каждого из обитателей семи холмов… Земная, практичная религия, к которой применялась мерка ее пригодности в земной жизни, религия римлян, не знала трансцендентности религии греков и ничего не говорила о загробном мире. Лишь в конце Республиканского периода такие образованные люди как Цицерон, могли повторить, вслед за эллинами, звучащее на общем фоне как своего рода ересь: все души бессмертны, души же добрых божественны. Для большинства римлян умершие были навязчивыми упырями, от которых, чтобы они не тревожили живых, нужно было отделаться, почтив их в феврале во во время праздника фералий. О цене их могил красноречиво говорит Овидий: «Им в приношенье годна - с отслужившим венком черепица ( Много такого добра в римских канавах лежит)…» На этом мысли римлян о потустороннем мире иссякали, в целом представляя собой скудный анимизм, который в более позднюю эпоху будут украшать пышными речами о заветах предков средь посмертных масок сородичей… При таких религиозных воззрениях, кажется, не было никакой необходимости сооружать храмы. И действительно древнейший Рим их не знал. Обеты, молитвы, жертвоприношения – все это в ранний период римской истории совершалось в посвященном тому или иному божеству открытом месте: в ограде, роще или на вершине горы… «Если Веста почиталась в крытой часовне, то потому только, что нужно было защитить священный огонь, в котором она жила, от действий непогоды». «Еще менее могла прийти в голову римлянина мысль изобразить Цереру или Юпитера в человеческом образе; изваять женщину или мужчину, и затем сказать: « Это – та таинственная сила, которая живет в волнующейся ниве или в сверкающей молнии» , - показалось бы ему чудовищной нелепостью». При всем том, к северу от Тибра, почти у порога Рима, существовало все то, что было прямым отрицанием римской религии: религиозная архитектура, ваяние и живопись этрусков. И настал момент, когда исполинские человекоподобные боги переправились через священную реку и поднялись на римские холмы во всем блеске иностранной обрядности. Древняя религия римлян влилась в эти новые формы и почувствовала себя в них как дома. Этому, как ни странно, способствовало именно то, что отличало ее от других религий: ее ярко выраженный юридический дух. Подобно тому, как особенности человеческой психики потребовали, чтобы на современных японских предприятиях выставляли болванчиков, изображающих хозяев, на которых служащие могут отыграться с дубиной в руках куда эффективнее, чем расправляясь с хозяевами в мыслях, сама суть римской религии требовала вроде бы противоречащего ей предъявления божества взору поклоняющихся, его формализации: ведь «вступать в договор» по человеческим правилам с конкретным антропоморфным образом естественнее и проще, чем с абстрактным понятием. Так , в VI в. до н.э. образ божества, его культовое изваяние начали заменять римлянину самое божество . Теперь «всякий раз, когда римлянин обращался к божеству, перед ним являлся за синим туманом жертвенного дыма, в таинственном полумраке храма, его величавый кумир, с печатью вечного спокойствия и блаженства на недвижном лице». Принимая чужих богов, но сути оставляя свою религию все так же договорной или, как иногда говорят, юридической, жители Вечного Города делают ее все более праздничной внешне, заимствуя у греков и этрусков то, что касается оформительского аспекта культа, и никогда, в отличие от них, не углубляясь в его существо и не обращая внимание на то, что у любого обряда, помимо прочих, есть одно крайне важное назначение - дисциплинировать человека: отставая на шаг в развитии от этих народов, римляне могли видеть и бесполезность для повседневной жизни философского, космогонического содержания – тускнеющего отблеска осколков Великого Вселенского знания, коим наполняли свою религию греки, и нелепость фаталистического трепета перед божеством, согласно историкам традиционалистам, свойственного этрускам, которые сначала скрупулезно выясняли его волю при помощи дивинации и затем беспрекословно ее исполняли. Свое cухое общение с богами , основанное на контрактном принципе “ do ut des” ( я делаю это с тем, чтобы и ты сделал мне; ты мне, я тебе) , в Риме начали орнаментировать заимствованной у других народов религиозной архитектурой и изысканными церемониями: xрамы вместо рощ и оград, пышный иноземный церемониал - в прикрытие обнаженнно- расчетливой молитвы мыслью. Если греки “помещали” в храмах свое космогоническое видение, то римляне - облеченную в красивую форму практичность. Такой же обработке подвергалась в Риме и «вторая религия», религия «поэтическая, обнимавшая совокупность греческих мифов о богах и героях». «Всякому,- замечает Ф.Зелинский,- предоставлялось не только любоваться ее красотой на сцене или на барельефах и фресках роскошных римских дворцов, но и подвергать ее аллегорическому толкованию...» Правда, аллегории эти над землей не воспаряли. Осколок некогда единого планетарного племени, позабывший о Вселенской Истине и Сокровенном Знании, одичавший, по выражению русского историка Людмилы Шаховской, в своих скитаниях по земле и не дерзавший проникать в тайну неисследованного Неба, те, кого называют римлянами, выхолостили миф до воспевающего их реалистического повествования. Если у других народов мифы были средством сохранения и выражения памяти о метафизическом, у римлян они стали инструментом для осуществления вполне земной цели: превознесения и украшения их собственной истории... В силу своей интеграционной способности римская религия могла бы подойти к пантеистическому единобожию – к представлению о высшем божестве, управляющем миром изнутри. Для этого римлянам сначала нужно было заметить и выделить те моменты мировой воли, которые характеризуют отдельные добродетели, и затем «слить» их во всепроникающее божество, исполненное единящей этической мощи. Но поскольку от богов требовалось лишь земное благополучие, то и предметом почитания были преимущественно те боги, которые считались его дарователями. « Их было много для многих,- пишет Ф.Зелинский,- смотря по роду деятельности каждого, но один для всех; это тот, или вернее та, в чьих руках непредусмотримые и непредотвратимые случайности, способствующие или мешающие действию других богов, Фортуна. Фортуна была в Риме хотя и «новоседкой», но все же довольно древней богиней; ее превращение из первоначальной покровительницы плодородия нив и женской плодовитости в богиню счастья принадлежит, однако, сравнительно позднему времени. Теперь то старинное значение было забыто, а в новом она получила такое распространение, что грозила растворить в себе всех прочих богов. Почитали Фортуну разных моментов жизни, Фортуну частных лиц, Фортуну родов, Фортуну коллегий, Фортуну ремесел и других видов деятельности, Фортуну городов, Фортуну римского народа; - стремления римской религии к интеграции, постоянно тормозимые в других их образах, здесь, казалось, могли себе наконец найти удовлетворение. Следовало найти Фортуну еще более общую, чем последняя из названных, Фортуну человечества, или , еще лучше, Фортуну мира – и искомое всеобъемлющее божество было бы найдено, такое, какого требовал римский дух, единое во многом и многое в едином… Следует ли печалиться о том, что этого не случилось ? Нет. Верное своему происхождению, всеобъемлющее божество сохранило бы низменный, материалистический дух отдельных своих проявлений; спасти страждущий мир религия Фортуны не могла» . Как бы то ни было, олицетворяемая Фортуной удача действительно нужна была Риму. В то время как Греция стремилась к покорению мира путем напряженной работы мысли, он осуществлял ту же задачу силой оружия. Все в жизни Рима было связано с двумя почти одинаково звучащими, но враждебными друг другу по сути словами :«bellum»- война и «bellus» –удобное, красивое. Вся земля вокруг Рима, заметила однажды русская мемуаристка Евгения Герцык, тучна смертью и красотою. Римляне вели бесконечные войны и украшали свой город добычей. Сокровища побежденных, среди которых, первое место занимали статуи богов, свозились в Рим, ставились на форуме и в исконно римских святынях. Такое сосуществование «своего» и «чужого» делало невозможным всякое ясное и разумное представление о предмете веры. Оставалось лишь отчетливое понимание того, что отношение к божеству должно быть необременительным для поклоняющихся и красивым. Да и божеству в качестве вознаграждения “за услугу” со временем римляне уже стали обещать красоту и веселье. Склоняя на свою сторону чужих богов, это называлось у римлян эвокацией, они могли, например, так взывать к ним: “Бог ли, богиня ли, в чьей опеке состоит народ и город карфагенский, вас я прошу, вам поклоняюсь, у вас молю милости, чтобы вы оставили народ и город карфагенский, покинули их урочища, ограды, святыни и стены, отделились от них и навели на этот город страх, ужас, забвение и, свободные, пришли в Рим ко мне и к моим; чтобы наши урочища, ограды, святыни и стены были вам приятнее и предпочтительнее, чтобы вы стали покровителями мне, народу римскому и воинам моим так, чтобы мы это знали и чувствовали; если вы это сделаете, я даю обет построить вам храм и учредить игры в честь вас”. «…римляне, - писал Зелинский,- потеряли склонность вдумываться в содержание своей веры, то есть в сущность своих божеств, и сосредоточили свое внимание на свое собственное к ним отношение; это-то отношение и стало преимущественно содержанием того, что в Риме литературной эпохи называлось religio (религией).» В конце республиканского периода, через 500 лет после появления на холмах первых человекопободных идолов, ничто уже не могло отвратить римлян от потребности видеть своих богов в человеческом образе: антропоморфизм стал неизгладимой чертой римского религиозного мышления. И в этом Рим даже превзошел своих всегдашних наставниц – Этрурию и Грецию. Религиозные ритуалы римлян, которые уже были проникнуты пониманием того, что в первую очередь отношение к божеству ( или вернее - к самим себе, поскольку отношением этим римляне главным образом скрашивали серость своего бытия) должно быть удобным и красивым, все более стали приобретать характер зрелища. В Италии активно развивалась, вызванная потребностью в конкретном и видимом, эстетика языческих культов, впоследствии нашедшая свое продолжение в культе богочеловека, обожествленного императора, выросшем из архаических представлений о личном гении человека, а затем - в католической литургии, что, пожалуй, наиболее ярко выразилось в одном из обрядов праздника Тела Господня, когда, «одиноко стоящий в огромном храме, где звучит латинская речь, народ Божий просил дать ему «увидеть Бога», как это называлось, то есть созерцать евхаристическую хостию и поклоняться Святым Дарам» . Так римская цивилизация окончательно оборвала связь с древнейшим- некогда единым для всех, а затем расколовшимся на множество фрагментов, составивших основу различных религиозных учений, - Вселенским знанием и положила конец ощущению человеком его планетарности и космичности. Религия древнего Рима вышла навстречу христианству, готовясь передать главе католической церкви – папе – титул своего верховного жреца – Pontifex maximus, а его пастве –основополагающую для ее последователей сосредоточенность на собственном отношении к божеству. Именно это отношение сделает невозможным на Западе то иконоборческое движение, что в ту пору, когда Бога стали отделять от мира и, забив в колодки очеловеченного образа, пригваздживать иконным окладом, поставит под угрозу существование религиозного искусства на Востоке: главная двигательная сила иконоборства – философия, которая, будучи приоритетной стороной Восточной церкви, все же сумеет удержать ее религиозные образы на уровне символов, в римском христианстве, по традиции, исходящей из религии древнего Рима, будет значительно слабее и подчинена художественным потребностям. Именно это отношение римлян к религии, отношение, в котором проявлялась их отстраненность от сути верований, имел в виду Зелинский, когда писал: «Полезно теперь же отметить этот пункт; он стал впоследствии характерным признаком римского христианства в отличие от греческого. Учение Христа, распространяемое в обеих половинах империи, было одинаково, но его развитие пошло по различным путям: у греков оно превратилось в theologia ( теологию), у римлян в religio (религию)». Действительно, с закатом язычества противостояние украшенного формального отношение к религии, свойственного римлянам, и ее философского осмысления, традиционного для греков, перешло в противоречия между католичеством и православием, фактически сводящиеся «к борьбе за лидерство» между формой и содержанием. Эти противоречия, которые составляют основу утверждения «Россия - последняя территория Бога на земле», наглядно отражает различие между радующими глаз, но “выстирывающими христианскую мораль” и весьма поверхностными итальянскими религиозными полотнами, и неброскими, но стремящимися своей строгостью обозначить глубину “космогонического содержания” русскими иконами: различие между сориентированными на чувства произведениями искусства и далекими от искусства ориентирующими душу примитивными религиозными символами. Чтобы понять насколько разнятся наши взгляды на религию, достаточно увидеть, с каким недоумением в одном из соборов Московского кремля итальянцы обыкновенно рассматривают - ни чем не удивляющую русских, и более того – настраивающую их души на сопереживание - икону с усекновенным челом Иоанна Предтечи , на которой голова Крестителя –не щадя ни взор, ни вкусы – напоминает скорее не голову отошедшего в небытие человека , а голову лишенного жизни звероподобного существа… « Мы (т.е. славянофилы),- писал в XIX веке в письме из Италии историку Погодину русский поэт Аполлон Григорьев ,- хотим все доказывать великие нелепости, как то: что византийские типы не в пример прекраснее, художественнее итальянских Мадонн, и удивляемся, что никто этих нелепостей не слушает. А вот такой факт гораздо назидательнее. В деревне Ponte Mariano, близ которой вилла нашей принчипессы, стоит на перекрестке прекрасный образ Мадонны;а в каком-нибудь Спасском, подле Москвы, в бедной деревенской церкви суздальские иконы. Но в Понте Мариано живут язычники, буквально язычники, которые едва ли имеют понятие о том, что Богородица не Бог; а в селе Спасском молятся уродливым иконам истинные христиане, которые знают сердцем, что не иконам, а Незримому они молятся. Сила нашего именно в том, что оно не перешло в образы, заслоняющие собой идею, а осталось в линиях, только напоминающих. А еще сила в том, что все наше есть еще живое, растительное, когда здесь великолепное здание, поросшее мхом…» “Лики святых,- писал о русских в XVI веке папский посол в Московии Антонио Поссевино,- они пишут с исключительной скромностью и строгостью, гнушаясь тех икон, которые лишены славянской надписи, и тех на которых есть непристойное изображение обнаженных частей тела. А ведь это может служить известным упреком нашим живописцам, которые, чтобы показать свое искусство, на картинах до предела обнажают грудь, ноги и прочие части тела, и скорее пишут легкомысленные, чем святые картины”. В отличие от щепетильного Поссевино, метивший на роль католического миссионера в Московии славянин Юрий Крижанич, наоборот, считал, что для обращения московитян в католическую веру им в первую очередь нужно привить любовь к искусствам, искусствам, в которых в его время доминировали старатели формы - “скользящие по поверхности итальянцы”. В одном из пунктов своей программы обращения русских католичество, описывая то, что должен сделать миссионер, Крижанич, предлагает использовать в качестве приманки внешнюю красоту и блеск атрибутов католического культа, тем самым косвенно признавая их первостепенную значимость : “ Пусть возьмет с собой благословенный елей, форму для просфор, вместе со священными одеждами и покровами, или тонкими занавесями из шелка, чтоб украсить ими часовню. Все можно безопасно поместить в малом месте, а между тем, когда развернешь, оно приводит в восхищение и располагает души к католическим обрядам”. “ У итальянцев наблюдается поразительная двойственность, - заметил уже в наши дни английский писатель Тим Паркс,- с которой я никогда не свыкнусь. Они кажутся ревностными прихожанами, но потом вдруг обнаруживается, что взгляды их куда шире, чем твои. Никто бы из них не стал осуждать Христа за колоски, сорванные в субботу. Они похожи на протестантов или, даже скорее, свободомыслящих, которые, возможно, из любви к стильности и эстетичности, привязались к католической литургии. Они ценят ее блеск. Она развлекает их». Эстетический аспект в итальянском католичестве действительно остается первостепенным. Он, несомненно, «рельефнее» его содержательной части. Можно сказать, что для итальянцев их религия это красивое действо в красивом месте. В этой связи вспоминается история времен Второй мировой войны. Тогда итальянским военнопленным на Оркнейских островах выделили под часовню металлический барак. Они расписали его так, что он стал “настоящим произведением искусства”. И даже спустя полвека время от времени итальянцы возвращались в свою часовню, чтобы подновить ее и сделать еще краше. Во внимательном наблюдателе “ощущение светскости и риторичности обстановки” порождает и главная церковь Италии и всего католического мира - римский собор св. Петра. “ Молиться здесь непросто,- пишет итальянский журналист Луиджи Бардзини.- Вас отвлекает изысканный мрамор, сложная архитектура, совершенство скульптурных миниатюр, героические позы статуй, небесная музыка, бесконечное хождение безразличных туристов. В какой-то момент начинаешь понимать, что собор св. Петра это не только большой храм, место культа, резиденция святой Римской церкви, но и драматическое представление всего этого. Обнаруживаешь, что он не был спроектирован лишь для того, чтобы внушать религиозные чувства: в задачу входило и поразить наблюдателя мощью, величественностью, богатством и прочностью Церкви и уже затем - самой славой Господней. Если вам удастся попасть в потайные помещения собора, где хранятся все необходимые для различных церемоний украшения и одеяния, вы не сможете избежать непочтительного вывода: собор св. Петра - это и священный театр Бога”. Поэтому «Италия - страна набожная и богобоязненная» – всего лишь общее место. Отстаивая его, обычно в качестве аргументов ссылаются на странные обычаи вроде «страшине» -, когда, вымаливая милость Господа, женщины вылизывают пол храма от входа до алтаря; на то, что здесь находится Ватикан; на непомерное количество, порожденных итальянской землей святых; и на статистические данные, согласно которым 90% итальянцев называют себя верующими. Но странные обычаи – дело прошлого, да и тогда они не имели широкого распространения и по сути представляли собой иную форму все того же языческого договора; Ватикан испокон веков в первую очередь был светско-политической силой и не более чем религиозным символом; а многочисленные святые – это проявление исконно италийского желания иметь перед собой образ и пример, на который можно уповать, но следовать которому, правда, вовсе и не обязательно. В средневековье пилигримы шли в Вечный город круглый год. Но особенно много их собиралось в Риме по случаю святых лет - юбилеев, когда благословление и индульгенцию можно было получить гораздо проще, чем в иное время. Так в первый святой год 1300 - в городе ежедневно присутствовали двести тысяч иностранцев. Во второй - 1350 - составитель хроники Маттео Виллани подсчитал, что через римские ворота вошли миллион двести тысяч человек. “ Преимущества, которые Рим предлагал верующим,- пишет Луиджи Бардзини о средневековом периоде города, - неоспоримо были уникальными. И все же паломничество в него не было необходимостью. Обеспечить себе рай можно было иными путями; для того чтобы очиститься от грехов и обрести благостное, существовали не столь расточительные, более быстрые и надежные способы. Можно было отправиться в ближайшее святое место - сколько их по всей Европе - , молиться тому же Богу, получить те же -или почти те же- индульгенции и вернуться через несколько дней домой живым и здоровым. Или же можно было вести благочестивый образ жизни, проявлять добродетели и стремиться к святости , вообще не покидая родных мест. Паломничество в Рим было, если не излишним, то, по меньшей мере, не необходимым с теологической точки зрения. С прошествием времени поиск вечного спасения перестал был единственным оправданием паломничества. Посещение храмов, святых мест, чудодейственных образов; присутствие на понтификальных церемониях и редких религиозных чествованиях; отпущение особо тяжких грехов и освобождение от священных обетов, которые можно было получить только в Риме, - все это, несомненно, по-прежнему было для многих людей важными причинами, заставлявшими их покидать родные места и отправляться в Вечный город. Таковыми они остаются и по сей день. Но постепенно они стали утрачивать свою исключительность. Все большее число святых мест стали посещать не только из почтения и благоговения, кои они внушали, но также и для того, чтобы приобщиться к светской элегантности, богатству и совершенству украшающих их произведений искусства. Изображениями мадонны все больше стали восхищаться не только потому, что они-де обладали сверхъестественной силой, но и из-за великолепия фактуры, славы художников и красоты моделей. Впервые за многие века искусство стало оцениваться само по себе. И, действительно, религиозное искусство было лишь частично посвящено прославлению Бога и его святых; оно также было посвящено прославлению человека, женщины, красоты, удовольствий земной жизни, красок, света солнца и тяжелого труда. За спиной пресвятой девы или какого-нибудь бородатого отца церкви, изображенных с большим мастерством, итальянский художник помещал миниатюрный городок или ухоженный сельский пейзаж, сцены столь крохотные, что лишь с очень близкого расстояния было возможно рассмотреть детали - стены, башни, церкви, дороги, работающих ремесленников, корабли на реке, дам на балконе, детей, лающих собак, пеструю одежду, сохнущую на солнце, крестьянина и охотника. Многие путешественники из северных стран, не поспевающие за временем, с тревогой улавливали в искусстве и жизни Италии легкий запах серы и ада, запах, который можно было бы назвать не-святостью. И этот запах они чувствуют еще и сегодня. В конце средневековья Италия действительно стала обретать репутацию страны языческой, лишенной должной христианской благочестивости , почти святотатственной, репутацию, от которой ей уже не суждено было избавится. Такое реноме не спугнуло путешественников; наоборот опасность опорочить и потерять душу влекла их не меньше, чем надежда на вечное спасение”. Отношение итальянцев той поры к сути своей веры и их представления о святости храма хорошо демонстрируют широко распространенные тогда в Италии убийства во время богослужений. Единственной возможностью уничтожить находящегося в силах политического врага было нападение на него во время торжественного крестного хода или другой процессии такого же рода, в которых он вместе со всей своей семьей, обязательно принимал участие, вероятно, скорее следуя требованиям светского этикета, нежели зову души. « Так,- пишет швейцарский историк Якоб Буркхардт,- жители Фабьяно перебили(1435) всю семью своих деспотов , Кьявелли, во время богослужения , а именно при произнесении слов символа веры: « Et incarnatus est». В 1412 году, в Милане, герцог Джованни Мария Висконти был убит при входе в храм Сан-Готтардо, а герцог Галеаццо Мария Сфорца – в церкви Сан-Стефано( 1476). Лодовико Моро в 1484 году только тем избежал кинжала приверженца вдовствующей герцогини Боны, что вошел в храм св. Амвросия не той дверью, как предполагали. Особого безбожия при этом не видно; убийцы Галеаццо, например, молились даже святым того храма, где совершали убийство, и в день убийства прослушали там утреннюю мессу. Напротив, причиной неполного успеха заговора Пацци против Лоренцо и Джулиано Медичи было то, что бандит Монтесекко подрядился убить их во время пира и отказался от совершения преступления во флорентийском соборе. Тогда его дело взяли на себя духовные лица, «которые привыкли к стенам святого храма и не робели их». В этих убийствах в церкви сказывалось несомненно и то, что в Италии не было основы для восприятия общего Бога: по давней римской традиции, духовно, итальянцы, оставались детьми прижитыми от разных отцов; религия для каждого из них по-прежнему была понятием индивидуальным, фактически – его личным интересом... « Невозможно представить большего свидетельства упадка религии, - писал в XVI веке Макиавелли,- нежели указание на то, что народ, находящийся ближе всех к римской Церкви, являющейся главой нашей религии, наименее религиозен». Поэтому те из итальянцев , в которых жило ощущение метафизического, покидали родные пределы и устремлялись в поисках настоящей веры в северные страны. Но таких было немного… Как немного сегодня в Италии и тех, кто готов сказать о самой северной в представлениях итальянцев стране мира – России - вслед за Челентано: « …именно отсюда огонь начнет сжирать всю заразу этого мира…» В 1830 году известный немецкий композитор Феликс Мендельсон заметил в своих итальянских письмах: “ Они (итальянцы) в свою религию не верят, над папой и правителями - смеются, свое прекрасное прошлое - ни во что не ставят”. “ Итальянцы считают Италию католической страной,- почти через 170 лет пишет живущий в Италии английский писатель Мартин Солли, - хотя к своему духовенству относятся без всякого почтения и совершенно игнорируют папские запреты…Показательным фактом их сомнительной религиозности может служить то, что, когда Италия победила Польшу в четвертьфинале мирового первенства 1992 года, толпа молодых римлян высыпала на площадь перед Ватиканом, и в знак вызова девушки обнажили верхнюю часть тела, а юноши - нижнюю. Однако если бы папа соизволил выйти, все они попадали бы на колени. Религия воспринимается как нечто видимое и осязаемое, поскольку изображения Мадонны, папы, святых фигурируют наряду с портретами звезд футбола повсюду - в общественных местах, в частных домах и даже в персональных компьютерах”. Наша религиозность, признался мне знакомый итальянец, не простирается далее фасада… По этой причине в Италии никогда не имели продолжительного успеха пророки-мистики, чьи учения были исполненные глубоких метафизических представлений. Так, например, вряд ли кто сегодня, кроме специалистов, помнит о Иоахиме дель Фьоре – величайшем пророке средневековья, родившемся, как мы уже говорили, в Калабрии- земле, хранящей традиции заселявших ее в древности греков, которые «своим пытливым взором старались проникнуть через пылающие стены вселенной в вечную обитель богов» и для которых, в отличие от римлян, в религии первостепенным был ее философский аспект. “ Как бы парадоксально это ни звучало по отношению к наиболее известному святому христианства,- пишет о св. Франциске итальянский историк Джульяно Прокаччи,- но в религиозном францисканском реализме было нечто отвечающее тому языческому, что коренилось в итальянцах, нечто согласующееся с их традиционно инстинктивным восприятием божества как спутника человека в повседневной жизни, в радости, в печали, в труде. Он порождает образ Вселенной, в которой все и вся - проявление и знак божественного. Вероятно, созвучность францисканства с древности заселявшими душу итальянского народа представлениями также способствовала успеху францисканской проповеди” . Фигура святого Франциска - «скомороха Господа» - с его духовной веселостью, с благославлением материально-телесного начала и обожествлением природы, как бы возрождала для итальянцев отошедший в прошлое мир республиканского Рима, в котором, по выражению Петрония, в некоторых городах количество божеств ( у каждого из них была своя епархия) превышало число жителей и, по подсчетам Варрона, ( ему пришлось разделить их на божеств «понятных» и «непонятных») в целом составляло тридцать тысяч. Cегодня в Италии насчитывается 220 святых мест. Самое посещаемое из них в Падуе, патроном которой считается Сант‘ Антоний ( хотя он родился в Лиссабоне). Он помогает найти потерянные бумажники, ключи и т.д… Для этого необходимо два раза прочесть “Pater noster”, добавляя к нему особый рефрен. К его тезке, аббату, покровителю домашних животных, за помощью обращаются ищущие жениха девицы. Своя, если так можно выразится, специализация есть в Италии у каждого святого. Перед сдачей экзаменов нужно обращаться к Сан Джузеппе да Копертино; любители подводного плавания уповают на Сан Паоло; в отчаянии взывают к Сант‘Эспедито; для решения любовных проблем призывают Сан Валентино… Обращения к ним представляют собой особые формулы из христианских молитв и красивых народных прибауток обетного или льстящего свойства и, по сути ничем не отличаются от договора римлян со своими богами. Бывали, правда, случаи, когда итальянцы применяли к святым и угрозы. Так, например, в 1893 году в Палермо во время засухи статую св. Иосифа вытащили из храма на солнцепек, требуя от “почитаемого” немедленного дождя. Подобным образом поступили и со святым Антонием: закованную в цепи статую святого поставили под виселицей, обещая вздернуть ее, если небо не низвергнет на землю воду… В целом, почитание итальянцами святых все так же основано на привязанности к земным благам, так что вполне может показаться, что для них и сама дева Мария, изваяния которой встречаются в самых немыслимых местах, – это продолжение богини удачи, Фортуны, с которой связывали все свои чаяния римляне республиканской эпохи. Пилат, верно подмечено в одной известной кинематографической работе, не выдерживает взгляда Христа, уводящего в метафизическое, но римский солдат не может оторвать глаз от Марии, символизирующей земное в Боге. В Италии, по мнению Стендаля, «Мадонна – значимей самого Бога», и многие итальянцы, полагает он, верят в Бога лишь потому, что считают его « деверем Мадонны». « Здравствуй, Италия ! Здравствуй, Мария !» - начинает один из куплетов своей известной песни «Итальянец» Тото Кутуньо, ставя в нем приветствие Бога на третье место. В этом культе Девы, отмечает историк Якоб Буркхардт, сказалось, хотя и косвенно, чувство формы, еще в давние времена проявившееся в качестве доминирующего начала. В развитие мысли Буркхардта, следует добавить тот факт, что образ божества или святого – будь то статуя или какое-либо его изображение - в итальянском языке, продолжая латинскую традицию, определяют словом «simulacro», восходящим к тому же корню, относящим к представлениям о неестественности и искусственности, что и глагол «simulare», первое значение которого : выражать неискренние чувства. Так что в связи с Италией скорее нужно говорить не о вере, а о симуляции веры... Специалисты называют такое отношение к невидимой основе бытия ““вульгарной” религиозностью экстровертного общества” . В Италии существуют 26000 церковных приходов, поделенных между 226 диоцезами; примерно на каждую тысячу жителей здесь приходится один священник; в итальянских монастырях молятся 150000 монашек; церковь имеет в стране сеть издательских домов, радиовещательные станции, 54 телевизионных канала… Цифры эти несомненно внушительны, но они не дают полного представления о религиозности сегодняшней Италии, ее отношении к неисповедимому. Нельзя забывать, что двенадцать миллионов итальянцев являются приверженцами всевозможных эзотерических учений (в итальянской интерпретации в них выделяется внешний, формальный аспект) и что в стране в качестве лицензированных профессионалов практикуют 150000 различного толка магов и чародеев. Здесь цена любовных элексиров начинается от 500 долларов, талисман от сглаза и порчи может стоить несколько тысяч. Создал мир Бог, заметил один французский писатель, но жить ему дает дьявол. Католическая Италия сегодня – это производящие впечатление искусственности и наигрыша неоновые кресты на храмах, гремящие под церковными сводами электро-музыкальные ансамбли, снующие на мотороллерах монашки, гоняющие в футбол монахи; это монастыри, в которых кельи соседствуют с конференц-залами, ресторанами, гольф-клубами; это кардиналы, утверждающие, что прелат, не любующийся луной, не разводящий канареек и не играющий в “бочче” (игра в деревянные шары), опаснее для христианства, чем ерезиарх; это римские папы, играющие на скрипке, коллекционирующие автографы знаменитостей, занимающиеся такими определенно не церковными видами спорта, как альпинизм , лыжи, плавание , и одобряющие предложенный им во время непродолжительного авиаперелета обед из одиннадцати блюд (для сравнения, обед в честь американского президента Картера и его супруги, который был дан в президентском дворце Риме, состоял из бульона, риса, телятины , ананасового десерта и вина) ; это священники, которые могут отказать в причаcтии за неуплату налогов… А Бог ? “ Бог,- сказал один итальянский мальчик,- приносится вместе с ветром ”. « Небо в Италии,- словно развивая его мысль, заметил однажды мэр одного из итальянских городов, - из –за ее географических особенностей , кажется, отстоит от земли дальше, чем где бы то ни было». И те, кто хочет приблизить его к земле, в Италии в почете никогда не оказываются: точно так же, как в свое время итальянцы не приняли идеи вселенского единства, заложенной в «Божественной комедии» Данте, в наши дни они отвергли критикующий католичество фильм Челентано « Джоан Луи» - и эта откровенная картина, рассказывающая о втором пришествии Христа на Землю – «этот шедевр, подвешенный в небесах», несмотря на то, что режиссер для достижения большей убедительности через зрелищность вложил в нее столько средств, что она стала самой дорогой в истории итальянского кинематографа , - потерпела в итальянском прокате полный провал. Вряд ли стоит, как это иногда делают итальянцы, кивать на соседей - сравнивать по атеистичности Италию с Францией, где половина католиков, согласно исследованию газеты «Монд», не верит ни в воскрешение Христа, ни в первородный грех, а на пессимистичное утверждение « Бог умер» церковное издание « Ля Круа» отвечает, что «тело Господа все же еще шевелится…» Такая ситуация во Франции покажется вполне закономерной, если проследить за метаморфозами, происходившими во времени со словом «кретин», первоначально имевшим во франко-провансальском языке значение «христианин», а ныне - с подачи французского - обозначающим почти что во всех языках мира и на языке медицинской терминологии человека слабоумного, тупого, тупоумного, придурковатого… К тому же она во многом определена самой Италией: в своем извечном сопротивлении латинской культуре, которое блестяще символизирует известная скульптурная голова умирающего галла, не смиренного в своем противостоянии латинянам даже смертью, страна потомков упорных галатов, не обладающая способностью маскировать и облагораживать свои недостатки, а, возможно, и отрицающая ее необходимость в своей культуре потому, что она свойственна заальпийским соседям, Франция металась между католичеством и протестантством, все более утрачивая при этом свою религиозность, так что сегодня и «Сан-Жермен – де - Пре» и «Нотр- Дам – де - Пари» кажутся не более чем декорациями Великой Французской революции… И уж, конечно, ни в коей мере безбожие французов не умаляет значение слов одного из святых отцов, сказанных им относительно Италии: это земля, которую нужно крестить… Предопределенная судьбой забота итальянцев о видимости, о форме превращает Италию в сцену непрекращающегося театрального действа, в связи с чем нередко вспоминали и вспоминают, что лицедейство – отрасль дьявола, что искусство, искус, искушение – слова одного ряда… В XVI –XVII веках в северных странах опасались, что «путешественник, овладевший в Италии искусством одеваться и любезничать, привезет вместе с ним на родину и искусство атеизма…» И опасения эти не были безосновательными. Действительно, вглядываясь в вехи истории, можно сказать, что Италия скорее способствовала не евангелизации мира, а распространению в нем атеизма. Не говоря уже о том, что Вечный город навсегда заклеймил себя святотатством, выведя пред лице Бога сомнамбулическую фигуру юриста Пилата и, не обладая даже языческой набожностью, разрушил город Господа Иерусалим, Америка древности – практичный Рим, создав слово «религия», принятое всеми культурными народами мира и ни в одном из них не замененное словом самобытного происхождения, после того как в своих неуемных претензиях на мировое господство потерпел крах, вместе со словом этим отдал и его римский дух захватившим его варварами, которые, проникнувшись цивилизацией побежденных, передали своим потомкам ту часть свойственных ей «заземленных убеждений», что позволит им – лишенным умения эстетизировать неприглядное - создать называемую иногда авангардом Европы обнаженно- прагматичную Америку современности – страну, которая повторяя недавний имперский опыт Германии , так же, как и она, поет о себе в своем гимне: «… превыше всего», - страну, имя которой, помимо написанного на ее купюрах « Бог с нами», никогда не соотносится со словом “вера”, страну, которая путает понятие «нравственность» с понятием «решение суда»... «Есть в современном Риме,-писал в начале XX века Ф. Зеленский,- старинная церковь, богатая памятниками, многих веков; называется она S.Maria sopra Minerva. Ее имя объясняют тем, что она выстроена на фундаменте храма Минервы, воздвигнутого императором Домицианом и впоследствии развалившегося, а может быть и разрушенного при введении христианства. Мне кажется, что в своей наивной откровенности оно имеет, помимо прямого, еще другое, символическое значение: кто проследил рост римской религии от ее древнейших корней, таящихся во мраке отдаленных веков, и до наших дней, тот не найдет для нее лучшего имени, как Maria sopra Minerva». В Пизе следов древности, не затертых более поздними эпохами, осталось немного: капители периода правления императора Севера, да руины терм Адриана, которые, то ли для того , чтобы обеспечить туристами окрестные бары и рестораны, то ли из предпочтения фигурам властным и сумасбродным, итальянцы упорно называют купальнями Нерона… Поэтому весьма любопытно взглянуть на этрусский некрополь, который, как говорится в свежем издании путеводителя, был обнаружен пару лет тому назад « вблизи Арены Гарибальди». Спрашиваю, как к ней проехать, прохожего. Как и все итальянцы, когда у них «спрашивают дорогу», он начинает обстоятельное объяснение - припоминая, на какой улице одностороннее движение, на каком светофоре нужно свернуть направо, на каком –налево… • Это далеко отсюда? • Метров семьсот,- отвечает прохожий, лишний раз демонстрируя, что итальянцы знают и чувствую свои дистанции вплоть до сотен метров: даже в своей приблизительности « метров семьсот» это не « с километр» и не «метров пятьсот». «Точность в горизонтали» – это оставленный в ментальности итальянцев след практичной цивилизации римлян. Все дороги ведут в Рим, говорили древние, и дороги эти были размечены мильными столбами - вехами концепции территориальных претензий, последовательного освоения мира чеканным военным шагом, вехами, которые давали римлянам, начавшим свое триумфальное шествие по планете от небольшого селения, разбросанного по семи невысоким холмам, точное знание о том, насколько им удалось вытеснить «других» в горизонтальной плоскости и сделать их территорию своей, - что фактически является знанием о степени раскола внесенного ими в планетарное единство. Сегодня память о том, как скрупулезно маленький Рим кромсал большой мир, подчиняя его своей власти, сохраняют многочисленные названия итальянских населенных пунктов, указывающие точное расстояние от уже ранее «освоенных» римлянами центров на пути их продвижения к всемирному территориальному господству, как то например, Квинто Фиорентино (пятая флорентийская миля) или Сесто Фиорентино (шестая флорентийская миля) ; а также та традиция современных обитателей Апеннин, согласно которой они продолжают тщательно мерить свои ныне разбитые на регионы территории, выставляя на пролегающих по ним дорогам дистанционные отметки через каждые сто метров… Если в Италии в бытовых ситуациях расстояния относительно точно “измеряют” в метрах и километрах, то в России - с ее необъятными просторами и заменяющими дороги направлениями, делают это преимущественно в минутах, часах, сутках. На вопрос, подобный тому, что я задал прохожему итальянцу, в России мне бы ответили“ не метров семьсот”, а “ пять минут”. В устах малограмотного итальянца немыслим никакой «временной аналог» просторечного русского « немного погодя за тем домом»: ему неизбежно будет соответствовать оборот «от того дома метров…» Отношение того или иного народа к мерам и свойственные ему особенности их применения в повседневности, помимо того, что косвенно говорят о возрасте его цивилизации, определенным образом отражают склад его мышления и характер. Точность итальянцев в горизонтали , их приверженность линейным мерам ( они и время измеряют расстоянием: «отрезочек тому назад» переводится на итальянский то, что по-русски звучит как «и пары минут не прошло») это отблеск присущей их действиям практичности, расчетливости, математичности. В свою очередь, в определении расстояний временем, которое, правда, вполне может быть признаком “территориальной беззаботности”, просматривается непритязательность, неагрессивность , уживчивость и общность народа и, следовательно , его большая предрасположенность к - составляющему основу истинной религиозности - восприятию мира в его целостности, без границ , в его вертикальном бытие , а значит, - и большая готовность к осознанию самого себя частью вселенской общины . Километр – понятие земное, горизонтальное. Время – мера космическая, всеобъемлющая, и “пять минут пешком”, “ три дня на оленях” - представления из того же логического ряда, что и “световой год”… И с такой точки зрения, вероятно, также можно обосновать расхожее утверждение: Россия – последняя территория Бога на земле… Но сумеет ли Россия развить этот шанс? Сумеет ли она поднять свою религию, о которой во время Второй мировой войны офицер оккупационного итальянского корпуса в России Джусто Толлой писал в своем дневнике: «Мифы религии, выраженной обновленным сознанием русского народа, еще только вырисовались и несомненно оформятся полностью позже, но религия здесь есть, и в ней присутствует дающая жизнь и силу, порожденная наивной юношеской любовью к правде и справедливости, Свобода». Сумеет ли,обернувшись назад, Россия правильно оценить, для блага будущего, тот период своей истории, когда ее столица была провозглашена третьим Римом? Или же она пойдет по проторенным уже дорогам, которые, как известно, все ведут в Рим, не задаваясь вопросом: а зачем она, дорога, если она не ведет в храм, в дом Бога? Там , где должен быть некрополь, - новое здание супермаркета. Припарковываемся, чтобы зайти в бар. Лихо стартанув от дома, стоящего на противоположной стороне узенькой – метров в десять – улицы, на супермаркетовский паркинг вкатывается старенький похожий на букашку “фиат”, за рулем которого – бравый дедок. Пьем кофе и возвращаемся к машине. Дед выходит из супермаркета с пакетом в руках, совершает на своей “букашке” лихой маневр в обратном направлении, вылезает из машины и исчезает в подъезде дома– поездка за покупками завершена. Неудачу с некрополем в Пизе предполагается с лихвой компенсировать в Популонии, куда мы движемся по Аврелиевой дороге, вблизи Тирренского моря. Оно словно пропахло кострами древних стоянок и в густоте своего темно-зеленого - напоминающего океан - цвета, кажется старше омывающего полуостров с противоположной стороны моря Адриатического, серо-голубые воды которого выглядят юными, еще не набравшими крепости… Возможно, в этих ассоциациях сказывается неоднократно прочитанное утверждение о том, что цивилизация пришла на Апеннины со стороны Тирренского моря , а может быть , их вызывает относительная близость родоначальной Aфрики… Позади остается Ливорно; местами разреженная заросшими растительностью пространствами череда маленьких курортных городков с тянущимися вдоль побережья каменными променадами и налепленными друг на друга гостиницам. Поворот направо - и вот, на фоне полукруглого изгиба залива Баратти, - Популония – единственный, как неоднократно отмечали древние авторы , этрусский город, выходящий непосредственно на море. Согласно легенде, его основали обитатели Корсики - корсы, но археологических подтверждений тому сегодня не имеется. За исключением выбора для его возведения возвышенности, обычного для этрусков при строительстве городов, его положение - высокий мыс и естественная гавань, нежели чем для этрусского поселения, скорее типично для греческой колонии. Пуплуна, Пуплна, Фуфлуна – так можно воспроизвести дошедшее до нас по надписям на монетах его древнее название, происходящее от имени - схожего с греческим Дионисом, Вакхом – этрусского бога сельского хозяйства Фуфлунса. Название вполне оправданное, если принять во внимание слова римского ученого Плиния Старшего, сообщающего, что на территории Популонии в обилии производилось вино из винограда, который никогда не подрезался, превращаясь порой в настоящие деревья, так что в городе была статуя Юпитера, вырезанная из цельной виноградной лозы, чья древесина , как утверждает Плиний, не сравнима ни с какой другой по долговечности. Машина взбирается на холм. Кое-где невдалеке от дороги виднеются остатки этрусских оборонительных стен. Когда-то в своей массивной, внушительной стати они тянулись более чем на два километра … « С высоты города,- писал в I в.н.э. после посещения Популонии древнегреческий географ Страбон,- куда я поднялся специально, я увидел вдали Сардон, Кирн и Эфалию. Кирн римляне называют Корсикой. Образ жизни на острове отсталый, потому что остров каменистый и большей частью совершенно непроходим, так что обитатели гор, живущие разбоем, свирепее диких зверей. Во всяком случае всякий раз как римские полководцы выступали на них походом и, внезапно напав на их укрепления, захватывали в плен много людей, можно было видеть в Риме и дивиться на этих рабов, как сильно проявляется у них звериная и скотская натура. Ведь они вовсе не выносят жизни в неволе, а если и живут, то так раздражают купивших их своей бесчувственностью и тупостью, что те , хотя и заплатили за них ничтожную цену , все же раскаиваются в этой затрате. Большая часть Сардона ( Сардинии прим. авт) скалистая , и в ней неспокойно, хотя много земли, богатой всякими плодами, в особенности же хлебом. Городов на острове несколько, но достойны упоминания из них только Каралис и Сульхи. Однако высоким качествам этой местности противостоят и большие недостатки, так как летом остров вреден для здоровья, особенно же в плодородных областях. Как раз эти самые области постоянно опустошают горные жители, которых зовут диагесбами; прежде они назывались иолаями. Ведь Иолай, по преданию , прибыл сюда с несколькими сыновьями Геракла и поселился вместе с варварами, владевшими островом… Впоследствии финикийцы из Карфагена покорили остров и воевали вместе с ними против римлян. После поражения финикийцев все жители острова подчинились римлянам. Горные жители составляют 4 племени : параты, соссинаты, балары и акониты, живущие в пещерах. Хотя у них и есть некоторое количество земли, годной для посева, но они даже и засевают ее небрежно; они грабят поля земледельцев, не только тех, что живут на острове, но и поля на материке… Посылаемые на остров римские преторы иногда оказывают горцам сопротивление, но иной раз отказываются от него, когда невыгодно постоянно содержать войско в нездоровой местности. Тогда они применяют некоторые военные хитрости. Так, например, заметив известный обычай варваров, которые справляют праздник в течение нескольких дней после угона добычи, римляне нападают на них в это время и захватывают много пленных. На Сардоне водятся бараны, покрытые козьим волосом вместо шерсти, под названием « мусмоны» ( муфлоны прим. авт.); из их шкур жители изготавливают панцири. Там в ходу легкий кожаный щит и кинжал». Остров Эфалия – напротив Популонии. К материку он ближе, чем Сардиния и Корсика, а от последней отстоит примерно на таком же расстоянии, как и от материковой суши. Его современное название – Эльба – претерпевший изменение древний топоним Ильва , возможно связано с лигурийским племенем ильватов. Древние греки называли остров Эфалией – «дымящим», потому что небо над ним постоянно застилал черный дым. Это был дым печей, в которых выплавляли то, что положило начало баснословному богатству всей Этрурии: железо. С VIII в. до н.э. жители Популонии разрабатывали медноносные и оловосодержащие рудники округи, в связи с чем в городе возникла своеобразная школа бронзистики, создавшая немало удивительных по красоте бытовых предметов и украшений. Затем началось освоение железорудных пластов находящейся под юрисдикцией Популонии Эльбы – щедрой, по словам Вергилия, на неисчерпаемые залежи железа. Бронза теперь приобретает характер сакрального металла, и из нее изготавливают предметы и инструменты, предназначающиеся для религиозных культов, а железо, которое до открытие закаливания считалось «упавшим с небо» и наделялось магическими качествами, наоборот, превращается в металл повседневного использования. К концу VI в. до н.э., в связи с тем, что «минерал не мог быть должным образом обработан на острове», этруски решили отжигать металл в Популонии, где для этого имелись более подходящие условия, и их моряки стали гонять караваны тяжелых лодок через десятикилометровый канал, чтобы передать груз из добытого на Эльбе сырья металлургам, для которых рядом с городом был построен специальный поселок. Выплавка осуществлялась в двухкамерных конусных или цилиндрических печах, обложенных внутри огнеупорным кирпичом и имевших у основания диаметр около двух метров, которые обычно, чтобы упростить отделение шлака от металла, располагали на склонах. По своей конструкции они были схожи с теми, что в XII-XI в.в. до н.э. использовали в Палестине выдающиеся металлурги своего времени филистимляне, а позднее - представители кельтской цивилизации Ла Тэн, - что, как и во всех спорных вопросах этрускологии, оставляет открытой проблему выбора между восточным и западным влиянием. Готовые слитки складировались в порту, а оттуда расходились по всему Средиземноморью. Ежегодно обрабатывая до двенадцати тысяч тонн добытого на Эльбе минерала, Популония стала главным металлургическим центром Италии, «Питсбургом античности» и начала активную торговлю железом. В VI в. до н.э., первая среди этрусских городов, Популония начинает чеканить -“в качестве инструмента необходимого для коммерциализации металла” - собственную монету. К концу VI в. до н.э. относится первая золотая монета города с изображением головы льва. В V –IV в.в. до н. э регулярно выходят серии серебряных и бронзовых денег с изображением головы Горгоны и иных мифических персонажей. В III в. до н.э., снискав в древнем мире славу «новой кузницы Вулкана», Популония выпускает монеты с изображением этрусского “аналога” этого покровителя кузнецов - бога Велканса – и его атрибутов – молота и клещей… Монополия в металлургии и талассократия в Средиземноморье превращают Популонию, как свидетельствуют литературные источники, в типичный этрусский город – богатый и утонченный. Жизнь его – подтверждают археологические данные – протекает в блеске украшений и средь изысканной утвари… Пик выплавки металла приходится в Популонии на IV в.до.н.э., в этот же период здесь возводятся новые стены с башнями, которые отделяют мыс от суши … В III в. до н.э. город, - вероятно, в качестве союзника, - попадает в сферу влияния Рима и в 205 г. до н.э. поставляет для африканской экспедиции Сципиона железо, из которого будет выковано то оружие, что обеспечит римлянам победу во второй Пунической войне … Во II в. до н. э. в порт Популонии по-прежнему приходит с Эльбы сырье, но для обработки теперь оно отправляется преимущественно в находящийся недалеко от Неаполя город Путеолы, куда Вулкан перенес свою кузницу, чтобы “ковать сельскохозяйственные орудия, а также мечи для самнитских наемников и гладиаторов”… В I в. до н. э. италийская металлургия перекочевывает в альпийские зоны – и печи Популонии уже значительно меньше коптят небо над Тирренским морем… В этот же веке в Италии вспыхивает гражданская война, разделившая полуостров на два лагеря, и вышедший в ней победителем Сулла в 82 г. до н.э., после долгой осады, фактически прерывает жизнь в городе, который, став к тому времени римским муниципием, выступал в междоусобной бойне на стороне его врага - Мария… “ Верхняя часть города,- продолжает свое повествование Страбон посетивший Популонию почти через сто лет после трагических событий ,- за исключением храмов и нескольких домов, совершенно заброшена и пустынна. Квартал, называемый арсеналом, с его маленьким портом у подножия холма и верфями являет собой менее печальную картину”. В городе в это время оставались лишь те, кто работал у печей. Но их было не много и по той причине, что рудники Эльбы утрачивали свою былую щедрость… Четыре века спустя , 4 ноября 417 года, возвращаясь из Рима в родную Галлию поэт Рутилий Намациан увидит, что от промышленной столицы этрусского мира остались лишь “ линия обвалившихся бастионов и погребенные под грудами обломков крыши ”… К XVIII веку Популония превратилась в поселок пастухов. На вершине холма возвышалось замковое строение, а у его подножия находился крохотный порт, в котором, как сообщает в своих «Отчетах о путешествиях в различные части Тосканы…» Джованни Тарджони Тоццетти, было множество капителей колонн и мраморных плит, «особенно хорошо различимых под водой во время отлива» … В XIX веке, как свидетельствует английский путешественник и писатель Джордж Деннис, Популония по-прежнему пребывала в запущении. Ее заброшенность и пустынность были таковы, что не позволяли уловить и намека на ее великое прошлое. Внимательный наблюдатель, один из ведущих этрускологов своего времени, Деннис был введен в заблуждение увиденным и в своей книге « Города и некрополи Этрурии» описал « Питсбург античности» как маленький и зависевший от других этрусский город, руины которого можно осмотреть за один день. Чтобы подняться в то время в Популонию, где путешественникам в своем замке мог оказать гостепримство хозяин округи граф Дезидери , нужно было преодолеть густые заросли кустарника, проходы в которых были превращены отарами овец в непролазное месиво, и избежать встречи со свирепыми сторожевыми псами, обыкновенно обращавшими чужаков в бегство по берегу моря… В порту же, писал Деннис, « ни парус, ни лодка не затеняли воды, в которой отражалась лишь корона желтых дюн»… Мы стоим на вершине холма. Перед нами – основание этрусского храма из крупных каменных блоков, некогда плотную кладку которого сегодня в некоторых местах размыкают деревья. Позади нас, в сотне метров, то что ныне называют Популонией : крохотная, размером со среднюю площадь в иных городах, территория, замкнутая в стенах угрюмого кастела , ворота которого открыты лишь в часы туристических посещений. На море - все те же острова: по-прежнему страдающая от малярии Сардиния, где сегодня, подобно тому как в древности наряду с городами существовали заселенные бандитами пещеры, роскошные морские поселки миллионеров соседствуют с районами, первозданная природная дикость которых в сочетании с неизменившимся характером их обитателей делает их идеальным местом для сокрытия похищенных людeй; сохранившая свой бунтарский норов сепаратистская Корсика, чью извечную, непреходящую в своей суровости мораль Проспер Мериме сформулировал в образе Маттео Фальконе, хладнокровно и молчаливо убивающего за предательство своего сына; истощившая свои ресурсы и превратившаяся в туристическую мету Эльба, откуда в XIX веке, находясь в изгнании, взирал на свою родину великий корсиканец, желавший быть причастным в своих титулах к величию и славе древней Этрурии и - что весьма символично в контексте всемирной истории - именно на острове, с которого началось ее баснословное богатство, закончивший свои мечтания о вселенском владычестве … Спускаемся вниз. По правую руку, напротив залива Баратти, - просторная площадка некрополя со стоящими на нем, словно на демонстрационном подиуме, каменными этрусскими могилами разных веков и различных типов. Именно по ним и по обнаруженному в них погребальному инвентарю специалисты восстанавливали картину быта древнего города и мировоззрение его жителей. Изменения в типологии усыпальниц было отражением изменений в жизни людей – и так от века к веку… К некрополю в древности примыкал промышленный квартал, со временем отработанный в печах материал стал все плотнее покрывать усыпальницы – и в результате в городе мертвых скопилось два миллиона тонн металлургических отходов. В некоторых местах толщины слоя доходила до двадцати метров. В двадцатые годы XX века металлургические предприятия взялись за разработку древних залежей. У залива Баратти зарычали бульдозеры. Вдоль моря, под высокими пиниями, тянулись караваны машин, нагруженных отработкой древних печей. В плавильнях из недовыжженого этрусками шлака извлекали до 50% металла , и вскоре та же самая руда, что давала оружие римлянам, стала давать оружие для армии подражавшего им Муссолини… Во время работ то здесь, то там попадались то белые кости, то красные осколки ваз, то зеленные фрагменты бронзы. Техника перемешивала археологические слои. Часть находок бесследно исчезала. Но несмотря ни на что – это было настоящим открытием Популонии. Благодаря усилиям создателя и президента Института этрусских и италийских исследований Антонио Минто, значительная часть археологического материала была спасена от разрушения и по ней – в совокупности с теми сохранившимися для науки находками, которые либо случайно, либо в процессе непродолжительных периодических раскопок были сделаны на прилегающей к Популонии территории в конце XIХ – начале ХХ веков, - начали воссоздавать облик древнего города . В начале 60-годов стараниями специалистов Альфредо Де Агостино и Джакомо Капуто некрополи Популонии открылись для публики. Верхние плиты некоторых могил были проломлены под тяжестью шлака и сегодня эти гробницы предстают перед посетителями в своей внутренней планиметрии… На иных - как и в прошлом - исходящий от высокого каменного барабана основания поросший травой насыпной тумулус, или, говоря иначе, геометрически выверенный в своей конусообразности курган. Самый внушительный из них имеет в диаметре 28 метров и покрывает могилу VII в. до н. э., именуемую ныне «тумулусом колесниц» : в ней были обнаружены остатки некогда обшитых металлическими пластинами двух деревянных боевых колесниц, одна из которых по конструкции напоминает те, что описаны Гомером… По верху барабана шел водосток для дождевой воды, а внизу - по окружности – к нему примыкал тротуар. Гробница начинается с имевшего некогда входную дверь длинного коридора с тремя боковыми помещениями, ведущего в центральную, квадратной формы, просторную комнату, в которой по боковым сторонам установлены два каменных погребальных ложа. Потолок комнаты образует так называемый ложный свод – архитектурная конструкция, которая, как и свод обыкновенный, по мнению одних специалистов была изобретена этрусками, а как считают другие – восходит к строительной традиции Востока, но независимо от этого, нашедшая наибольшее применение в разнообразных и смелых строительных комбинациях римлян. У самих же этрусков свод не был необходимым составным элементом жилых, общественных и храмовых зданий. «Арочный принцип» они применяли при строительстве мостов, городских ворот, очистительных и погребальных сооружений. В однокамерных могилах круглой формы, определяемых термином «толос», ложный свод возводили, накладывая на ряд пригнанных друг к другу и уложенных по окружности каменных плит следующий ряд, несколько меньшего диаметра, так, чтобы он выступал с внутренней стороны - таким образом, поднимаясь, круглые стены склепа постепенно сужались, оставляя в самом верху отверстие, которое можно было закрыть небольшой плитой или камнем. Возведение ложного свода в квадратных комнатах, подобных центральной в «тумулусе колесниц», было более трудоемким: оно требовало выведения четырех угловых опор, способных нести уходящие вверх каменные кольца… Трудоемкость процесса сооружения ложного свода в таких неподходящих для него по форме помещениях ряд специалистов истолковывает как признак его определенной значимости в погребальном ритуале этрусков… Как и все курганные захоронения , «тумулус колесниц» снаружи – по центральной оси - увенчивал округлый камень – знак бессмертия и целостности, напоминающий о центре бытия, неявленной исходной точки энергии, излучающего жизнь света. Это была эмблема космического яйца, или яйца мира, символизировавшего в представлениях древних слитые в Едином - и потому составляющие самодостаточную, совершенную вселенную - противоположности. По аналогии, как «посланцы бытия», этой вселенной соответствовали - совершенные в своей сущностной целостности, сферические, как их определяет Платон, первобытные существа-андрогины, «абсолютные», «универсальные» люди», в которых, до их раскола на две полусферические половины, нерасторжимо смыкались, сливались воедино небесное и земное - генерирующие жизнь мужское и женское начала. Об этом, напоминая о божественной и ранее самодостаточной природе человека, говорит и библейский эпизод рождения сына Божьего – Христа, появившегося на свет от земной матери и Святого духа. Отголоски этих древних верований еще сегодня явно «слышны» в имеющемся во многих языках выражении «найти свою половину» и менее отчетливо – в отдельных бытовых определениях. «Прислушившись», можно, например, уловить, что именно они звучат, когда розетку и штепсель или же имеющие разные по форме выходы двух проводов, соединение которых необходимо для получения энергии, называют мамой и папой… Этими же древними представлениями определено, вероятно, и «безродовое» окончание «-о » в слове «владыко», являющемся обращением к православным священникам верховного сана. Среди приверженцев некоторых эзотерических учений самодостаточность и совершенство, достигнутое вселенной-андрогином, бессмертной вселенной, каждый фрагмент которой, повторяя целое, пребывает в сбалансированной и нерасторжимой слитости мужского и женского начала, символизируются определенными ритуалами и уставными правилами. Именно их, как ни странно, выражает и принятый среди масонов гомосексуализм: самодостаточен и совершенен тот, кто является всем… В полноте убранства своей монументальной, такой же «математической, как и в египетских пирамидах», архитектуры гробница, должно быть, производила неизгладимое впечатление. Не случайно позднее именно этот тип погребальных сооружений в качестве модели для своих гигантских фамильных усыпальниц выберут Август и Адриан. “ … это геометрический образ священной горы,- пишет этрусколог Джулио Ленси Орланди.- В центре тумулуса материализовалось представление о полярном центре , … устремленный в небо округлый камень…. был осязаемым образом космического яйца. В таких же покрытых искусственными холмами могилах хоронили прах своих вождей китайцы и японцы. Это трансцендентальная архитектура, которая нашему духу, сориентированному лишь на эстетические ценности, не может сказать ничего, хотя в той же Флоренции ее концепция потрясающим образом повторена в куполах Сан-Джованни и Санта-Мария дель Фьоре. Допуская даже, что проектировщики, особенно те, кто занимался Сан-Джованни, руководствовались не только эстетическими соображениями, нам, зачарованно смотрящим на их творение, всю полноту их замысла не постичь. Золотой шар на вершине Санта-Мария дель Фьоре или Сан-Пьетро это все тот же блестящий образ яйца, которое католическая иконография сочла уместным изобразить висящим на тонкой цепочке прямо над головой Мадонны на алтарном полотне Пьера делла Франческа в Брере. Тумулусы Популонии в своей конструктивной элементарности были проекцией вселенной, фигуральной интерпретацией простейшей энергии, которая из хаоса вытягивает становящийся мир, видением восхождения от бессознательного и индивидуального сознания к сверхсознанию , символом перехода от становления к бытию, от тьмы к свету. Земля - вместилище низших человеческих и демонических состояний, гора же, устремленная в небо, была живым и торжественным выражением исполненных блеска состояний царственных. Если на заснеженной вершине Олимпа обитали дорические боги греков, в христианском мире гора была символом благодати и спасения, так что Монсальватом – горой спасения - была названа и гора Грааля. Гора, как остров, была образом духовного постоянства в противовес водам, которые текут, подобно меняющимся, преходящим событиям и становящимся вещам. По своей полярности и соотнесенной центральности, горе соответствует внутренняя примеренность, положительная, мужественная и триумфальная, героическая мета любого жизненного порыва этрусков, воодушевительница стольких бронзовых и мраморных ликов. Круглая форма могил Популонии подтвердила достижение этого духовного постоянства теми, кому удалось выбраться из все переворачивающего в неистовом порыве своего течения иррационального потока, теми, кто смог в соответствии с высшим принципом упорядочить и обуздать энергию и активность, подчиненные низшей природе. Окружность с выделенным центром и грандиозно обозначенная, как , например, в гигантской серии кромлехов Стаунхенджа, так же как и относящиеся к одному уровню символов полярный крест на вазах с прахом, колесо, топор, обычный или двухлезвенный, корабль – восходит к древнейшей гиперборейской традиции, не смущенной имульсами страстей и чувств. Комната, расположенная в центре тумулуса,- квадратной формы. Никакие технические соображения не могли подсказать конструкторам это геометрическое решение, которое затрудняло возведение ложного свода…. В этой связи вспоминается, что одна из формул восточной традиции гласит: небо покрывает землю, а земля поддерживает небо, определяя столь лаконично два начала, составляющие бытие, и их взаиморасположение во вселенском проявлении. Небо и земля выражали активное и пассивное начала, были тем, что китайцы называли yang и yin, первое из них – активное и мужественное - в исконной (примордиальной) традиции символизировалось вертикальной линией, второе – пассивное и женское – линией горизонтальной. В первом из этих символов нужно искать значение фаллоса, который можно видеть в некрополях, и грандиозных египетских и аксумских обелисках. Соединение этих двух начал дало знак креста, а также, особенно на Востоке, - идеограмму, состоящую из круга, очерчивающего расположенный в его центре квадрат, как в планометрии этрусских тумулусов. Такой же вид имеют некоторые китайские монеты и ритуальные таблички. Кругом было представлено небо, квадратом – земля, пространство между этими двумя фигурами было космосом, тем что находится между небом и землей и по этой причине – вне проявлений. Во всей грандиозности абсолютной математической чистоты круг и квадрат предстают, когда смотришь из самолета на гармоничнейший комплекс Небесного алтаря в Пекине, где на протяжении многих веков китайские императоры совершали умилостивляющие ритуалы; а также – в монументе, возведенном с римской торжественностью в честь Августа в Ля Турби, на горе Монако, у дороги галльских побед. Печальный мир склепа, куда попадаешь через узкий коридор, точно отображал своим видом те ценностные ориентиры, которые необходимы не только для того, чтобы закрыть доверенному ему покойнику доступ к мрачному подземному пути, но и для того, чтобы магическим образом произвести те мощь и силу, что позволили бы ему достичь славы бога. Тех же принципов, которых придерживались строители пирамид в Египте и Мексике, ступов на Тибете, в Бирме и на Яве, пагод в Китае и Японии, достигая при этом чарующего и фантастического вида строений, придерживались строители могил в Популонии, основатели городов . В космическом значении центра креста, прямоугольника и квадрата следует искать и причину точности правил градостроения. Нормы разметки и удобопроходимости, которые были столь важны при земельной центуризации, не происходили, как принято считать, от правил построения военных лагерей, напротив, в военных лагерях копировалась городская планиметрия, поскольку в основе их разметки лежал ритуал, основанный на тех же принципах, что регулировали градостроение и любое другое проявление человеческой деятельности. Не трудно вообразить, каким был вид залива, когда, разбросанные вдоль выложенных камнем дорог и соединяющих их тропинок, тумулусы создавали зеленеющий образ абиссинского селения. Рассеянные по склонам холмов, тукулы Адуи и Аксума с их поросшими после дождя травой крышами сохраняют композицию этих древних некрополей, в то время как белоснежные шаммы и футы исполненных своеобразных манер и аристократического высокомерия женщин и мужчин Тиграя открывают неизвестные и немыслимые стороны античного мира”. Тысячелетние гробницы… Для влюбленных в античность –связь прошлого и настоящего, хранящие жизнеутверждающую тайну памятники. Для обычных людей – древние, но могилы. Некоторые из них даже стараются не прикасаться к их камню, словно он пропитан настоявшимся в веках трупным ядом… “Путешествие” в соединенный с космосом загробный мир удручило моих спутников - лица их унылы… Чтобы вернуть их к знакомой реальности грешной земли, прибегаю к испытанному приему: начинаю рассказывать о том, сколько стоит обнаруженный в захоронениях инвентарь. Мой наполненный многонулевыми цифрами и словом “доллары” монолог, быстро перерастает в оживленный разговор, за которым мы незаметно углубляемся в находящийся рядом с некрополем лес и вскоре оказываемся в другом городе мертвых. Огромная площадка обрамлена высокими скальными стенами. Вырубленные в их красном туфе, наподобие окон в многоэтажном здании, могилы, несмотря на то, что они на пять веков моложе «тумулуса колесниц», дышат дикостью тех времен, когда человек не умел еще говорить, и перечеркивают все представления об уровне цивилизации своей эпохи. Зрелище смущает. Даже не верится, что через сто лет в находящемся неподалеку Риме Цицерон будет выстраивать риторические фигуры, которые до сих пор остаются образцами ораторского искусства… Возможно, это ощущение возникает от того, что некрополь окружен навевающим ассоциации с первобытностью лесом… Быть может, наоборот, то отталкивающее впечатление, которое производят красные стены с черными дырами, представляя смерть в ее небрежной наготе, это следствие отбрасывающего эффекта прогресса, который все дальше уводит человека от его питающих веру в бесконечность жизни истоков, делая сегодня по сути ничтожным и в восприятии - коробящим то, что вчера, было значимым и торжественным? А может, как утверждает этрусколог Марио Синьорелли, все «пафосные» гробницы этруски строили исключительно для того, чтобы смутить их великолепием современников из других племен и скрыть таким образом от них свою «вселенскую задачу, которую они выполняли в смиренном ожидании», и «истинными» для них местами захоронения были эти скромные дыры? Или же, действительно, неведомо для людей история обрывалась, был в ней , как сегодня часто говорят, какой-то провал? Кто знает… “Случившееся лишь частично запечатлено в физическом мире, - заметил немецкий лингвист и философ Карл Вильгельм фон Гумбольдт,- остальное должно быть прочувствовано, раскрыто, отгадано. Может показаться опасным соединять даже в каком-либо одном месте поля деятельности историка и поэта, но занятия их все же несомненно родственны…» Действительно по существу историк – своего рода прорицатель, пророк, обращенный в прошлое… Вспоминается то, что в конце XIX века писал по этому поводу – “упрощавший”, как и большинство психиатров, сложность мира - ученик Чезаре Ломброзо - Макс Нордау: « Исконный инстинкт заставляет людей наблюдать, исследовать, по возможности постигать окружающую их природу и объяснять ее согласно разуму при помощи всех находящихся в их распоряжении знаний; прежде еще чем ясно осознать, они смутно чувствуют, что знание природы – лучшее средство защиты и нападения в борьбе за существование, что над неведением их в этой области стоит ни более и ни менее, чем приговор к смерти, и что всякое расширение их знания компенсируется или может компенсироваться большей надежностью, продлением, обогащением и украшением существования. Приобретенные знания бережно сохраняются и передаются следующим поколениям как самое ценное сокровище. Да и вряд ли, что-либо из однажды признанного людьми за естественными явлениями может быть снова утеряно, хотя склонное к мистицизму воображение и рассказывает сказки о не дошедших до нас оккультных науках древних египтян, халдеев, индийцев и даже ацтеков. С младенчества до старости человек с равным напряжением следит за гигантским механизмом природных сил и сложной кинематографией их периодических или ограниченных проявлений. Благородного любопытства, толкающего его смотреть и понимать, недостает лишь слабым рассудком, то есть тем, кто представляет патологические исключения. Подобного естественного инстинкта, который был бы направлен на постижение человеческого прошлого, не существует. Все то, что было, оставляет полностью равнодушными подавляющее большинство людей, даже цивилизованных. Они не посвящают ему никаких мыслей. Не стараются что-либо о нем запомнить. Подчиняясь лишь своему природному импульсу, они не сохранили бы его надолго в своей памяти, не удосужились бы загрузить им память своих потомков. Порой в газетах публикуют результаты экзаменов по истории, проведенных среди солдат, и все они показывают, что в целом люди ничего не знают или же имеют смутные, фантастически вывернутые представления о крупных исторических событиях, относящихся даже к недалекому прошлому. Есть в сегодняшнем поколении итальянцев те, кто не знает, кто такой Кавур или Гарибальди. Есть немцы, которые никогда не слышали имени Мольтке и Роона, Бисмарка принимают за великого генерала или государя и не имеют малейшего представления о войне 1870 года. Некоторые французы ничего не знают ни о Гамбетте, ни оТьере, ни о Седане, ни о великой революции и с именем Наполеона связывают самые невероятные и смешные вещи. И во всех случаях это молодые расторопные люди, которые по меньшей мере посещали начальную школу, умеют читать и писать и прекрасно могут поднатореть в том, что их привлекает или же им полезно. Исходя из этого можно прийти к заключению, что человеческая память хранит действительно живое воспоминание об исторических событиях, даже самых значительных, лишь до тех пор пока есть люди, которые принимали в них непосредственное участие, были их очевидцами или же, наконец, слышали рассказ о них от кого-либо из их участников или свидетелей; словом, до тех пор пока есть те, кто так или иначе эти события пережил. Это ограничивает жизнь воспоминания тремя поколениями: современниками событий, их потомками, услышавшими от родителей рассказ о них во всей свежести и живости, присущими любому повествования о пережитом или увиденном, и наконец – представителями третьего поколения, которым, при определенных, благоприятных условиях, еще рассказывают за домашним столом: «Мой отец говорил…» Жизнь воспоминания в трех поколениях можно прямо–таки квалифицировать как закон, обусловленный самой природой человеческой памяти. … Повествование о событиях прошлого, если с ним не связан никакой практический интерес в настоящем, не пробуждает эмоций, не расходится по многочисленным извилистым путям ассоциаций, - оно остается в сознании в одиночестве, быстро забывается и вряд ли оживет как воспоминание. Все историческое прошлое живет не в сознании людей, а лишь на бумаге. И только в этом смысле истинно претенциозное утверждение: история – это та часть вселенской памяти, что зарегистрирована историографией. История идет своим путем, независимо от того, зарегистрирована она или нет, поддерживается ли искусственно в памяти людей или же, что было бы естественно, ими забыта. Но тем, что мы о ней знаем, мы несомненно обязаны исключительно свидетелям событий, которые не ограничились устной передачей пережитого, но спасли от рассеяния свой опыт посредством письма и различных искусств. Без этих средств самые цивилизованные и богатые интеллектуальной жизнью народы, которые достигли высших результатов в естественных науках, имели бы столь же незначительную историческую память, как какое-нибудь дикое племя, для которого даже ближайшее прошлое – вечная непроглядная ночь. Органическое, так сказать, безразличие людей к прошлому, ко всему тому, что находится вне их сенсорного поля, их непосредственного восприятия,- правда, оспаривать которую– напрасный труд. Похоже, ей противоречит другая, не менее неоспоримая правда, заключающаяся в том, что вопреки всему появилась историография, которая необычайно развилась, заняв широкое место в культуре цивилизованных народов, и что поиск и сохранение свидетельств прошлого стали предметом заботы не только правительств, но также многих ассоциаций и несметного числа простых людей. Но это противоречие объясняется просто. Познание исторических событий связано не с биологической потребностью, как познание природных явлений и их законов, но с потребностью индивидуально-психологической, то есть – социологической. Индивидуально-психологическая причина, вызвавшая появление историографии и ее последующей культуры, по своей природе – двойственна: она ничто иное, как следствие двух исконных качеств человеческого духа: любопытства и самолюбия. В своей основе любопытство – это возникающее в центральной нервной системе желание впечатлений, которые неизбежно должны исходить от окружающей среды; по мере того как организм развивается, к этому инстинктивному желанию, удовлетворение которого вызывает чувство наслаждения, добавляется представления о его полезности: оно помогает защищаться от опасностей и облегчает добывание пропитания и удовлетворение иных органических потребностей. Проворное любопыство – существенное преимущество для человека, потому что оно ориентирует его в борьбе за существование. На более высоком уровне прямо или косвенно стремящееся к практической полезности для человека любопытство становится жадностью познания, которая, уже не осознавая свое происхождение от функциональной потребности центральной нервной системы и своей задачи по облегчению борьбы за существование, ищет новых знаний и хочет постичь все воспринятые феномены, внешне исключая любое эгоистическое намерение. Когда любопытство возвысилось и облагородилось до жадности познания, человек испытывает при каждом пробеле в понимании встреченных на его горизонте феноменов и их причинной связи дискомфорт и беспокойство – примерно так же, как дикарь, который может испугаться при виде встреченной им на его охотничьей территории темной труднодоступной пещеры, продолжая видеть в ней страшную угрозу до тех пор, пока не наберется смелости и не исследует ее. И он не успокоится, пока не заполнит этот пробел надежным, основательным материалом или иллюзией. Темень прошлого волнует жадного до знаний человека так же, как и непроглядное будущее; вопрос первопричины беспокоит его не менее мучительно, чем проблема понимания причин грядущего. Из этой потребности познания и знания взяли начало как все науки, так и все суеверия и иные возведенные в систему заблуждения и иллюзии. Спекулятивная философия напряглась, чтобы добраться до первопричины, - и большинство людей удовольствовались теологическим откровением, которое ничего не объясняет разуму. Теория познания вперилась в самые простые элементы содержания нашего сознания и попыталась проследить их происхождение. Человек захотел просветить будущее предсказаниями, магией и другими подобными искусствами, которые долгое время наиболее зрелые и проницательные умы различных поколений считали самыми почтенными из всех гуманитарных наук. Достаточно вспомнить, какое место занимали этрусские и римские гаруспики в культе и жизни государства, а в более близкие к нам времена при дворах восточных правителей - толкователи снов. Тот же самый светильник, который был обращен в будущее, бросил свой слабый дрожащий отсвет и в сторону темного прошлого. Будущее несомненно занимало людей прежде прошлого, так как его познание имело для них практический интерес, которого было лишено познание отошедших веков. До того как появились летописцы и историографы, повсюду были маги и прорицатели, подобно тому как сегодня существуют дикие племена, которые мало заботятся о своих традициях, но зато уделяют большое значение предвидениям. Но со временем жажда знания, которая освещает или по меньшей мере допытывает весь охватывающий нас круг темноты, должна была достичь в своем вращении и того сегмента неизвестного, что образует прошлое, и постараться получить о нем сведения, как и о будущем. Она стала размышлять над вопросами, которые Мильтон, вложил в уста своему Адаму: « How came J thus, how here ?» О прошлом свидетельствовали ненадежные воспоминания, спутанные и противоречивые традиции и памятники – здания, скульптуры, гробницы, орудия, а из более поздних его времен – надписи, монеты и письменные документы; за них воображение могло зацепиться, чтобы без колебаний и с максимальной произвольностью заполнить все существующие пробелы. Из таких элементов постепенно развились связанные рассказы, в которых толика верного и кое-что прадоподобное и домышленное смешивались и сплавлялись с обилием лишь возможного и откровенно вымышленного , так что не только слушатель, но и сам рассказчик в конце концов терял нить повествования , путаясь в несоответствиях своей сказки. У большинства людей чувство критики развито слабо. Они обладают не способностью, а лишь желанием отличать реальное от иллюзорного. Всякое достойное внимания мнение наивно принимается без требования доказательств и проверки его достоверности. Любому заявлению противопоставляется недоверие, сомнение или решительное неприятие лишь тогда, когда оно слишком грубо противоречит тому, что уже известно, и особенно в том случае, если оно затрагивает чувства и интересы. Но когда повествование не спотыкается об очевидную невозможность, оно гладко скользит и обретает в сознании слушателя значение реального. Как теология трактовала людям первопричину вселенской механики, а чудотворцы – тайны будущего, так историография объясняет им загадки прошлого. По сути, она точно так же вынуждена несоответствующими средствами удовлетворять жажду познания, присущую человеческому духу. Еще сегодня большинство людей не сомневаются в теологических теориях о происхождении мира, потому что, не беря в расчет любопытство, у них нет никакого непосредственного личного интереса, чтобы не поддаваться заблуждению относительно первопричины, и любым ее объяснением можно удовлетворить их безразличие. Вера в пророчества была поколеблена у большей части здравомыслящих людей, когда стало ясно, что они не сбываются. И наоборот, сегодня еще крайне мало тех, кто видит, что и историография по большей своей части неосновательна и представляет собой отгадывания, предположения, замаскированные желания и целенаправленность, так же как теология и предсказание будущего; и обстоит так дело в связи с тем, что не часто появляются факты, опровергающие историческое повествование, а также потому, что для живущих практически совершенно неважно, каким образом будет представлено неизменное вечное прошлое. Если бы первопричина вызывала у людей такой же интерес, как ближайшее будущее, теология была бы уже давно преодолена, как естественная история Плиния, биология Аристотеля и космология Птолемея. Если бы знание прошлого имело для них то же практическое значение, что и знание будущего, они давно бы уже поняли, что историография передает его не более надежно, чем астрология и хиромантия трактуют грядущее, так что историк, который называет себя ретроспективным пророком, оценивает себя совершенно верно, поскольку верить ему - все равно что прорицателю, уверяющему, что он способен раскрыть будущее. Любопытство человека требует информацию о прошлом, и историография претендует на то, что способна ее дать. Она предлагает хорошо сплетенный рассказ, и люди довольствуются им, поскольку у них нет причины проверять его правдивость. Они находят в нем большое удовольствие, с одной стороны, потому, что он формально отвечает их пылкому желанию, с другой – потому, что он сам по себе необычайно забавен и трогателен. Склонность к восхищению сказочным в человеке врожденна. Ему нравятся повествования о живописных и мелодраматических событиях, о необыкновенных случаях, которые превосходят обычный опыт, о выдающихся людях, их подвигах и судьбах. Историческое повествование изобилует трагедиями, драмами, комедиями характеров и интриги и приключенческими романами. Но оно вызывает напряжение чисто эстетическое. В сущности оно не отличается от того, что испытываешь, когда читаешь или слушаешь «Тысячу и одну ночь». Только вот историография, в отличие от сказок, место которых она заняла, претендует на то, что события в действительности развивались так, как она о них повествует. Как вторую причину возникновения историографии, после постепенно развившегося в жажду познания любопытства, я указал самолюбие. Каждому человеку кажется важным то, что он делает, и достойным спасения от забвения то, что с ним происходит. Гомеровский Нестор, превозносящий людей и события своей молодости, которым новому поколению нечего противопоставить, неизбежно типичная фигура как для племени дикарей, так и для цивилизованного общества, как для эпохи доисторической, так и для современности. Человек находит особое удовольствие в причастности к подвигам и отваге и хочет постоянно пребывать в глазах других в героической позе победителя и триумфатора. Это не только тешит его самолюбие, но и имеет для него практическое значение, поскольку воинская слава во все времена приносила снискавшему ее почести и привилегии. Для вождей и правителей слава - инструмент власти. Восхищение и страх, который они вызывают в своих подданных и сторонниках, помогают им удерживать свое главенство, избавляя от необходимости постоянно отстаивать его силой. Поэтому они окружают себя певцами, которые возвеличивают их деяния, как то удостоверяют греки легендарной героической эпохи, воинственные германские и скандинавские вожди и норманнские завоеватели. Наемные поэты, барды и скальды, восхваляющие героизм своих покровителей и их предков, являются предшественниками преследующей одну с ними цель официальной историографии, так же как милые повествователи значительных и необычных событий а-ля Геродот – прародителями свободной – нетенденциозной и самодостаточной – исторической литературы, если предположить, что таковая существует. Наиболее древние исторические документы – это изваяния и надписи в храмах, дворцах, крепостях и гробницах царей, в которых прославляются войны властителей, их победы, перечисляются выигранные ими сражения, завоеванные города, уничтоженные и плененные враги, покоренные народы, их владения и всевозможные богатства. Преимущественно такое содержание имеют дошедшие до нас египетские и ассирийские памятники исторического характера. У кого был практический интерес предохранить от забвения упоминающиеся в них события? Лишь у восхваляемых ими царей и их потомков, наследников их могущества. Всем остальным до этого не было никакого дела, им, пожалуй, было бы даже выгодно, чтобы память об этих событиях канула во тьму прошлого. Та же побудительная причина, что заставляла завоевателей, полководцев, основателей династий и наследников их могущества передавать потомкам во всевозможных тщеславных образах – изображениях, надписях, знаках – знание о своих деяниях, подталкивала и иных людей, пользовавшихся различными привилегиями, к увековечению того, что могло бы послужить для оправдания и сохранения этих преимуществ, а при отсутствии таких оснований - к их измышлению. Можно с уверенностью сказать, что до недавнего прошлого не было воздвигнуто ни одного монумента, который бы был бескорыстным напоминанием о каком-либо значительном событии и что всякое прославление таких событий должно было благоприятствовать определенному частному интересу. Каждый институт порождается необходимостью. Даже завоевание, организованный разбой, кровавое правительство… являются средствами для удовлетворения желаний какой-нибудь сильной личности, которая упивается деспотическим правлением и разрушением. У основателей институтов нет нужды опираться на историю. Они находят им оправдание в их насущной потребности, их юридический титул - в своей воле и способности действовать сообразно этой потребности. Но обстоятельства меняются, в то время как созданные однажды под их напором институты – остаются. Наступает момент, когда институты эти уже не могут ни устоять самостоятельно, ни найти для поддержки ясных вразумительных аргументов. Тогда те, кому они выгодны, взывают к истории, которой, беспристрастно указывая на традицию, надлежит замолчать критику, охладить пыл атакующих их противников и укрепить их рушащийся интерьер наружним каркасом и бастионами из торжественных и пышных формул. Принцип эволюции всех институтов, который Гете исчерпывающим образом сформулировал в вечном стихе: « Разумность становится безумием, благодеяние – пыткой», Шатобриан отразил аналогичной мыслью: «Каждый институт проходит через три этапа : полезность, привилегии, злоупотребления» . Когда он перестает быть полезным, неизбежно остаются те, кому его существование на руку, и они загадочными живописными жестами жрецов указуют на прошлое всякий раз, как настоящее предлагает им невыгодное для них сведение счетов. Было бы несправедливо не признать, что историческое повествование крайне привлекательно по эстетическим и психологическим причинам. Его содержание интересно и забавно. Картины далеких туманных времен оказывают сильное воздействие на воображение и приятно будоражат дремлющую в каждом человече склонность к мистическому. То, что приоткрыто, порождает желание открыть его полностью; то что разрушено, побуждает к его восстановлению; то что исчезло, прельщает попыткой возвратить его; то что не ясно, дает место загадкам, которые требуют ответа. Словом, средь бледных таинственных видений, которые восстают из заката глубокого прошлого, можно предаваться поэтическим мечтаниям».