ДЕТИ ЯНУСА (часть восьмая) Мы возвращаемся в глубь Тосканы. В машину врывается запах ранней итальянской весны. Напоминает весну из детства – мир, полный озона, и вся жизнь - впереди… « Что за воздух ! – писал Гоголь о весенних благоуханиях Италии. – Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри. Удивительная весна ! Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиной в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны». Может быть так и появился у Николая Васильевича замысел знаменитого «Носа»? Как знать. Дорога режет пейзажи, дающие усладу глазу и утеху сердцу... • Ну чего, они так исчезли, эти этруски - и все? - спрашивает Большой Чечен. Совершив в апреле 1927 года поездку по этрусским городам и сожалея о том, что ассимилировав этрусков, римляне укрыли их величие и значение за своим именем , английский писатель и философ Дэвид Лоуренс со свойственной ему патетичностью так оценил влияние древнего народа на современную Италию: “ Если сумашедший убивает соловья, что же, он поэтому величественнее птицы? Если римляне уничтожили этрусков, что же, они более величественны, чем этруски? О,нет! Рим пал, а вместе с ним исчез и римский феномен. Италия сегодня по своему жизненному пульсу- гораздо более этрусская, нежели римская, и так будет всегда. Этрусский элемент в Италии - как трава на полях, как всходящий хлеб, и так всегда будет”. С уверенностью можно говорить о преемственности художественного видения тосканских мастеров эпохи Возрождения от их этрусских предшественников. В некоторых случаях она поразительна. Так, например, если сопоставить скульптурную голову юноши из раскопок в городе Черветери, датируемую V веком до н.э, и скульптурную голову Святого Георгия, выполненную великим Донателло,- сказать, где этрусская работа, а где -“ раннее Возрождение”,сможет не всякий искусствовед. “Они нас копировали”,- рассматривая однажды этрусские произведения, шутливо заметил известный итальянский скульптор Лучано Мингуцци. «Этрусский элемент» в Италии действительно неистребим, и словно подтверждая это, сама Тоскана дважды становилась колыбелью итальянского гения: в VIII веке до н.э. цивилизация Италии здесь родилась, а в XV - возродилась. « Возможно,- пишет французский этрусколог Жак Эргон,- именно пейзажность, свет и климат Тосканы, более живительный, чем в округе Рима, стали причиной этого чудесного повторения. Вазари вспоминает, что Микеланджело “однажды в шутку сказал: “ Джорджио, если и есть во мне что толкового, так это от необычной атмосферы вашего Ареццо”. “ Смотрите, darling, смотрите,- говорит о Тоскане один из персонажей “Красной лилии” Анатоля Франса ,- такого больше нет нигде на свете. Нигде более вы не найдете столь утонченной, изысканной и элегантной природы. Бог, который создал флорентийские холмы, был артистом. О! он был ювелир, гравер, скульптор и художник; он был флорентийцем. Он сотворил лишь это, darling! Все остальное создано рукой менее деликатной и лишено совершенства. Разве может этот фиолетовый холм Сан-Миниато, столь чистой и устойчивой формы, относится к работам автора Монблана? Такое невозможно. Ведь это законченное, выверенное произведение искусства”. Пейзажи Тосканы с их необычным светом настолько жизненно емки, закончены и самодостаточны, что, кажется, убери их – и не будет на земле места для жизни. Самоощущение человека средь них - будто ты находишься на сцене пред чьим-то взором и должен быть безупречен. Многие путешественники утверждают( впрочем, я испытывал это и сам), что их вид вызывает желание быть физически чистым, прогоняет голод, порождает уверенность в том, что у человека есть лишь одно право: право на восхищение жизнью и творчество. Кажется, будто дух созидания овевает своими крылами тосканские холмы, нежно склоняя их обитателей к постоянному поиску новых красот, и там, где человек своим трудом дополняет великолепие природной данности, появляется новая радость для чувств, очередной повод для восторга. Расположенные на склонах холмов поля и виноградники являют собой шедевр геометрической точности; цвет и форма домов настолько «увязаны» с красками и структурой ландшафта, что нередко общий вид кажется нарисованным. “Главный редактор русской газеты “Правда”,- пишет итальянский журналист Энцо Бьяджи,- сказал мне однажды : “Даже крестьянин в Тоскане рождается с чувством прекрасного; прекрасное у него внутри, перед его глазами - в этих окружающих его пейзажах, которые будто написаны “романтиками”, хотя он сам того и не знает”. В Тоскане нет место безобразному. “Облагораживание страшного, неприглядного, непристойного” - таким мог бы быть ее девиз. Немецкий писатель Герман Гессе, который во время своего пребывания в этих местах читал написанный тосканцем Боккаччо “Декамерон” и, борясь с жарой, поедал свежие лимоны, отмечая для себя каждую фривольную новеллу тем, что клал в карман лимонную косточку ( всего их он обнаружил у себя 39), так отозвался о “тонком тосканском умении” обрабатывать словом тему плотских радостей: “ Не говоря уже о том, что все касающееся чувственной любви подано с красотою и изыском, речь и поведение десяти героев столь блистательны и безупречны, что становится очевидной разница между словом и делом и понимаешь, что откровенность вполне совместима с хорошими манерами. Старая немецкая и английская литература полны таких непристойностей, что по сравнению с ними самые вольные места у Боккаччо кажутся молитвами”. «Речь самого незначительного тосканца,- заметил в XIX веке историк Микеле Пальмьери,- столь изыскана, грациозна и литературна, что ее не превзошли бы в своем мастерстве и самые утонченные писатели”. Даже богохульство в Тоскане платило свою дань прекрасному : в то время как в средних веках в Венеции возводящих хулу на Господа выставляли в клетках на всеобщее посмешище перед колокольней Сан-Марко, в тосканской столице Флоренции их обкладывали крупными штрафами и на вырученные таким образом деньги покупали мрамор для строительства собора Санта -Мария дель Фьоре… В Тоскане искусство – у себя дома. Весьма символично в этом отношении, что здесь в древности родился тот, чье имя, став нарицательным, сегодня означает “покровитель искусств”: выходец из богатого этрусского рода города Ареццо - Гай Цильний Меценат. Несомненно главной заслугой этрусков было то, что они растормошили своим искусством дремавшую в окружающих их италийских народах потребность в красоте и невольно научили эти народы декорировать и эстетизировать свойственный им “сухой и практичный подход к действительности и религии”. Украшение окружающего, земного, мира, придание праздничности жизни - именно так восприняли италийцы назначение той деятельности человека, что впоследствии назовут искусством, в отличие от этрусков, для которых деятельность эта была созданием сложной системы символов, отражающих древнейшее вселенское знание и не затрагивающих эмоциональную сферу. «О, Вечный Свет, который лишь собой Излит и постижим и, постигая, Постигнутый , лелеет образ свой!”- так говорит об этом знании одна из терцин «Божественной комедии» Данте, перекликаясь с так называемым феноменом посмертного видения - воспоминаниями некоторых людей , побывавших по ту сторону жизни - в клинической смерти, воспоминаниями, сохранившимися фрагментарно, ибо на обратном пути возвращавшиеся к жизни слышали голоса, которые стремились «стереть память об этом знании»: « Сияющий золотистый свет»; «Город света»; «Я был охвачен чувством совершенного счастья и мира....»; «Это было чем-то вроде школы, хотя и не похожей на нашу; все как будто наполнено знанием. Достаточно сосредоточиться на одной теме, как знания начинают вливаться в вас сплошным неостановимым потоком, как будто бы вы прошли десяток программ по скоростному чтению»; « На какое-то мгновение для меня не существовало вопросов, которые оставались бы без ответа в тоже мгновение. Я не могу сказать, как долго это продолжалось, во всяком случае, это имело место не в земном времени, а в каком-то другом» . «Синтезирующее выражение чудесной науки, ныне позабытой людьми, показывающие все что было и что будет..», - этими словами французского исследователя Марка Сонье можно определить значение символов для этрусков, у которых появление любого предмета, узора или рисунка, характеризующегося ныне как произведение искусства , было в первую очередь обусловлено их космологическим видением. «Каждый аспект искусства ,-пишет этрусколог Джулио Ленси Орланди,- был включен в четкую иерархию психологических и метафизических ориентиров и в этом упорядоченном комплексе ценностей имел особую функцию, постоянно пребывая в гармонии с трансцендентной нормой. Для этрусков цель искусства заключалась в том, чтобы представить невидимый и потрясающий мир, мир высшего существования, дабы понять его и соотнести себя с ним» . Прибегая к определению символизма, данному испанским критиком Керлотом Хуаном Эдуардо, можно сказать, что символизм этрусков, имел «широкую толковательную и творческую функцию как систему чрезвычайно сложных отношений, одним из доминирующих факторов которой была полярность, соединяющая физический и метафизический мир». В древности предполагалось, что невидимое, или духовный порядок, аналогично порядку материальному. «То, что внизу, подобно тому, что вверху; то что вверху, подобно тому, что внизу»,- говорится в алхимической «Изумрудной скрижали». Или как позднее сформулирует Гете: « То, что внутри, есть также и вовне» . Поэтому в целом создание « произведения искусства» было движением per visibilia ad invisibilia – через видимое к невидимому – созданием указателей, могущих заставить осознать сверхъестественные или метафизические истины – метафизические в действительном , полном смысле слова; или, как считает ученый Освальд Вирт, - исследованием неведомого и , парадоксальным образом, коммуникацией с некоммуницируемым , поскольку посредством символа достигается частичное приоткрытие непостижимых истин» . Повторяя вслед за Гете, можно сказать, что в символе частное представляло всеобщее – не как сон, не как тень, но как живое, мгновенное откровение непостижимого. Для италиков же, не ориентировавшихся по координате ведущей в невидимое измерение и перенявших от этрусков лишь технику создания произведений искусства, то, что для этрусков было символом метафизического, стало исключительно выражением земного: знак превратился в «эстетический образ, лишенный какого то ни было возвышенного значения ». «Значение блестящей этрусской цивилизации,- пишет Орланди,- мы могли бы понять, учитывая разницу между тем, что составляло ее душу, и многочисленными низкими традициями отсталых народов, которыми цивилизация эта была окружена на протяжении веков. Это так называемые италийские народы, которые современная историография стремится вознести, связывая именно с ними истоки славы Рима» . Некоторые специалисты не выделяя значение того влияния, которое оказало древнейшее население Тосканы, остающейся до сих пор эстетическим центром Италии, на развитии всей итальянской культуры, отмечают неизменность и фактическую неуничтожимость ее самобытности. По мнению немецкого историка Меллера ван дер Брука, “своим мистическим единством и первородной силой культура эта обязана не Риму, не древним, не готам, а самой стране, итальянской земле, чья суть и потребности оставались неизменными во всех перипетиях, так что этруски, римляне и позднее - германцы в итоге лишь отвечали на ее запросы.” Запросы эти определены тем, что на этой земле, за исключением ее южной части, не прижилось философское осмысление мира, и тем, что будучи богатой снаружи, она бедна в своих недрах. Первые обитатели Италии, этой Америки древности, - те, которых принято называть римлянами, - считали бесполезным космогоническое восприятие жизни, свойственное более развитым народами, и, весьма напоминая своей позицией атеистов, навсегда отринули этот подход к действительности, что породило в них не проникнутое философской мыслью настороженное отношение к природе, устойчиво сохраняющееся на Апеннинском полуострове еще и сегодня. В свою очередь сырьевые ресурсы Италии еще в древности исчерпали себя, что развивало в ее населении творческие способности обработчиков и художественную фантазию . Голь на выдумки горазда, гласит известная поговорка; нужда порождает изобретательность, говорил Макиавелли; бог земной любви - «самый прекрасный из бессмертных» - Эрот - у римлян он назывался Амор - рожден от Пороса (изобретательность) и Пении (бедности) … Так сформировался альтернативный принцип существования, по которому Италия жила во все времена: эстетическое преобразование мира, оформление действительности. Итальянец - человек “поверхностный”: он не идет в глубь недр своей земли, потому что они отвращают его своей пустотой; и не углубляется в философию потому что, она утомляет его своим содержанием, так что и Данте, и Бруно, и Галилей – исключения на общем фоне, и оттого выдающиеся… и приговоренные. Мир итальянца - это мир понятный чувствам, в котором все относящееся к области мысли, включая этику, подчинено эстетическому началу. Главное на земле Италии - то, что зримо и ощутимо. И это зримое и ощутимое во что бы то ни стало должно быть красивым и оригинальным. “ Когда мы сетуем на то, что итальянцам недостает высшего трагического воображения,- писал английский историк Джон Эдингтон Саймондс,- что чувства их по своей природе не романтичны, или же , что ни одно из их произведений искусства - или только немногие - доходят до возвышенного,- мы всего лишь настаиваем на их предрасположенности к реализму, которая сделала для них ценным ощутимое, пальпируемое, проверенное, постижимое чувствами... Реалистичность, предпочтение осязаемого и конкретного представляемому и абстрактному, определенного - неопределенному, приоритет того, что относится к епархии чувств, - перед тем, что входит в область идеального, - определяют характер их гения во всех его проявлениях”. Наверно, ни в одном индоевропейском языке восхождение слова «человек» к корню «khem- », имеющему значение «земля», «земной», не оправдано характером говорящих на нем так, как в итальянском и породившей его латыни. Бог Италии - это Янус, бог начала, инициативы и преобразования, и развивая предприимчивость и свою практичную по сути художественную фантазию, итальянцы вынуждены безостановочно перерабатывать все, что попадается им под руку, придавать ему форму, образ, создавать вторую - искусственную - и для них единственно ценную -действительность. Обученные древними, они покорно следует своей участи - преобразовывают мир эстетически, маскируя его погрешности и опасности, обрабатывают его так, что он начинает вызывать блаженство чувств. Свойственные всем людям космическую тоску и ощущение вселенской бесприютности итальянцы преодолевают не стремящимся к сути размышлением, а системирующим действительность и облегчающим жизнь искусством. Их искусство - легкокрыло, отрешено от земной тяжести, оно не должно переходить ту ясную мелодическую линию, за которой взамен человеческих голосов начинают неистово и страстно звучать голоса вечных стихий. Этот основополагающий принцип итальянской жизни превращает ее в подобие зрелищной оперетты средь потрясающих декораций, либретто которой не отягчено заумью и грустью. “ Во всем мире,- пишет итальянский журналист Луиджи Бардзини,- для людей первостепенным в чем-либо является содержание, смысл, суть. Внешняя сторона имеет определенное значение, но значение это второстепенно. У нас же, в Италии, эти понятия перепутаны: изображение для нас так же важно, как и реальность, пожалуй, даже гораздо важнее. Так для многих простых верующих, статуя какого-нибудь святого - это сам святой. Объяснений этой национальной особенности - множество. Возможно, она определена климатом, который позволяет итальянцам находится почти всегда вне дома, на улицах, площадях и черпать знания не столько из книг (как это делают народы-мыслители, народы, проводящие большую часть времени в помещениях), сколько непосредственно из собственных ощущений. Возможно, это объяснятся тем фактом, что итальянцы по натуре склонны к инсценировке, розыгрышу; или же тем, что показное и декорированное тешит нас более чем, других, причем до такой степени, что сама жизнь становится нам в тягость, когда она низводится к голой правде. Может быть, это происходит потому, что спектакль становится для нас утешением, суррогатом, заменяющими то, чем мы обделены в действительности; или же тем, что превыше всего итальянцы ценят артиста, способного растрогать их, эффектный драматический контраст, вызывающий состояния души, которые может вызвать только искусство. Какова бы ни была причина, из нее следует, что форма и содержание постоянно смешиваются и возникает сильнейшее искушение не делать между ними различий. Одно, впрочем, не может существовать без другого. И заканчивается все тем, что выражение заменяет выражаемое.Если вы хотите понять Италию, ее цивилизацию, разобраться в перипетиях ее истории, обычаях, привычках и предвидеть ее будущее, необходимо иметь ясные представления о том доверие, которое итальянцы оказывают образам и символам. О нем нельзя забывать, дабы не впасть в заблуждение. Это основная черта национального характера. Она помогает человеку справляться с личными трудностями. Доминирует в общественной жизни. Ориентирует политику. Она же одна из причин, определяющих лидерство итальянцев в тех областях деятельности, в которых форма является основополагающей: в архитектуре, изобразительных искусствах, организации празднеств, декоративных ремеслах, лирическом театре, промышленном дизайне, автодизайне, ювелирном деле, моде и кино. В период Возрождения итальянские воинские доспехи считались в Европе наиболее изысканными. Они были элегантны, изящно отделаны, с умом изготовлены, удобны, но в то же время - слишком легки, чтобы пользоваться ими в сражении. На войне сами итальянцы предпочитали облачаться в доспехи немецкие, неприглядные, но зато - надежные. Поэтому вполне естественно, что итальянцы склонны с большим восторгом встречать те замыслы, которые дальше других и с наибольшей чреватостью уходят от реального: те, для воплощения которых используются самые неподходящие с общей точки зрения материалы; те которые даже не претендуют на подражание уже существующим образцам, но все равно получаются эффектными, убедительными, трогательными или забавными. Взять к примеру имитацию мрамора. С древнейших времен в этом деле итальянские ремесленники непревзойденны.. Добрая половина мрамора, который можно увидеть в церквях и патрицианских дворцах, на самом деле всего лишь - отшлифованный и обманчиво раскрашенный гипс. Не всегда такой материал стоит меньше настоящего мрамора, порой он значительно превосходит его в цене и выбор его при этом является далеко не лучшим решением. Среди множества типов искусственного мрамора итальянцы предпочитают те, которые на самом деле ничего не имитируют и имеют цветовые комбинации, никогда не существовашие в природе. В первую очередь ценится мастерство их создателей, их дерзкий вызов Богу. Слово, которым определяют мастерство такого рода, как известно - виртуозность. Величайший виртуоз всех времен Никколо Паганини часто заканчивал исполнение своих сложнейших сонат, обрывая три струны и играя на одной. На протяжении веков итальянские виртуозы создали несметное количество “ обманок” - ловушек для зрения, ума и сердца. Они заполонили библиотеки чудесной любовной поэзией, порожденной не вульгарными страстями, а необычайной техникой комбинирования гармоничных слов. Есть мастера, способные создать безукоризненные эссе, опровергающие то, что, как известно, является правдой, или же - написать безупречные научные записки на основе слегка подтасованных данных. Есть виртуозы исторических исследований, в которых факты, несогласующиеся с авторской мыслью, аккуратно замалчиваются. Некоторые адвокаты особенно гордятся тем, что им удалось добиться оправдательного приговора для своих подзащитных, хотя они никогда не сомневались в их виновности. Изобретательные журналисты могут написать материалы, как восхваляющие, так и низвергающие одного и того же человека. Многие, хотя и понимают, что речь идет о мистификации, самих мистификаторов встречают аплодисментами. Ведь, чтобы делатьподобные вещи, нужно быть неординарным человеком. Приготовить яичницу из яйца может любой, а вот сделать ее без яйца способен только гений. Обратите внимание, что виртуозность - это необязательно чистая демонстрация мастерства и ловкости. Порой она приобретает и практическое значение. Взять к примеру войны периода Возрождения. За пределами Италии они представляли собой широкомасштабные кровавые побоища. Победу в них одерживал тот, кто уничтожал большее количество врагов. В Италии же они превращались в элегантные бескровные пантомимы. Хорошо оплачиваемые военачальники со своими яркими небольшими отрядами инсценировали внешнюю сторону сражений, украшая театр военных действий ( именно так он и называется) великолепием вооружения, знаменами, разноцветными палатками, блеском убранства кавалерии, осадными орудиями, плюмажами; действие разворачивалось под музыку военных маршей, барабанный бой, вдохновляющие на битву песни и леденящие кровь крики. Командиры убедительно маневрировали своими подразделениями, водя их взад и вперед, шествовали через провинции завоевывали и теряли крепости. На самом же деле победа была уже определена во время тайных переговоров или выплатой откупных. В конечном счете это был крайне цивилизованный способ ведения войны. Случалось, он не мог разрешить противоречия, как впрочем бывало не всегда разрешали их и настоящие сражения, зато он обходился меньшими затратами, меньшими человеческими потерями и страданиями”. Наверное, доминирующий в жизни Италии принцип примата формы лучше всего иллюстрируется ее национальной живописью. « В галерее Уффици, в Брере или Ватиканских музеях,- пишет публицист и германист Саверио Вертоне,- выставленные картины не разделены по национальным школам. Но в берлинской «Гемелдегалерие» переходишь из зала немцев в зал каталанцев, от фламандцев к голландцам, от испанцев к французам, следуя, так сказать, по географическому маршруту истории искусств. Насытив глаз Дюрером, Мемлингом, Пуссеном и Зурбараном, неожиданно оказываешься в зале, где собраны, правда, в некоторой тесноте, все итальянцы. Не знаю, случилось ли это только со мной, но уже на пороге, когда я не мог еще отличить Липпи от Поллайоло, с головой не отошедшей от психологической тяжести Дюрера, кропотливых анекдотов Брегеля и алхимичных наставлений Босха, мне показалось, что я вхожу в чистилище образов. Я говорю « чистилище», чтобы обозначить место, где вещи начинают скидывать с себя отягощающую их материю, а человеческие фигуры освобождаются от гнетущей их психологии - так, что предметы и люди, горизонты и перспективы становятся чистыми идеями, фантазмами очертаний. Входя в зал итальянцев, краем глаза замечаешь, что происходит неожиданный скачок из мира вертикального в мир горизонтальный, из царства глубины и тяжести, где каждая вещь таит за собой другую, в царство поверхностности и легкости, где значения не утаиваются и все сущее сплочено в некий освещенный мираж. Жизнь животных, человеческую жизнь и христианскую мораль итальянская живопись обрабатывает, как стиральная машина - грязное белье: в этой стирке мира преображается все видимое и отделяется все, что незримо”. Порожденная принципом примата формы потребность итальянцев в постоянном обновлении радости для чувств, которая, по замечанию художника Бруно Мунари, нередко «заставляет итальянских дизайнеров идти вопреки технологии, лишь бы создать что-нибудь необычное», особенно хорошо заметна в бытовой эстетике. Ни в одной стране мира внешний вид упаковки товара не обновляется так часто, как в Италии. Этикетки, коробки, флаконы, банки с такой скоростью здесь устаревают и исчезают с полок супермаркетов, уступая место другим – с иными рисунками, шрифтами, формами, цветами,- что суть итальянских рекламных лозунгов практически сводится к формуле : новый образ – знакомое качество. Определенная требовательность к эстетике предметного мира и некоторое умение делать этот мир красивым наблюдаются в странах, на территории которых в древности присутствие «развитых этрусками римлян» было значительным и продолжительным, то есть у народов, называемых сегодня романскими. Территории, которые практически оставались для Рима terra incognita, представляя собой, по выражению английского историка Эдуарда Гиббона, запасной магазин народов, живут сегодня по иным правилам. Так, например, в супермаркетах Германии вы из года в год будете видеть одни и те же удручающего вида упаковки, одни и те же блеклые этикетки, наклеенные на прозрачные пакеты из ломкой пленки, вы не найдете здесь консервных банок, открывающихся без консервного ножа… Для немцев сегодня, как и в древности, главное –содержание, суть. Эстетика – второстепенна. “ У них не заметно ни малейшего стремления щегольнуть убранством,- писал о германцах римский историк Корнелий Тацит. – Строят же они…, не заботясь о внешнем виде строения и о том, чтобы на него приятно было смотреть. Они … не сажают плодовых деревьев, не огораживают лугов, не поливают огороды. От земли они ждут только урожая хлебов. Да и кто … стал бы устремляться в Германию с ее неприютной землей и суровым небом, безрадостную для обитания и для взора, кроме тех, кому она родина ?” “ Понятно,- развивает мысль Тацита Эдуард Гиббон,- что народ, который ... так мало заботился о своей собственности, не мог быть знаком ни с промышленностью, ни с с искусствами и что он был в высшей степени проникнут чувством чести и независимости”. В германских землях, можно сказать, глубокие представления о долге и чести - устойчивых этических понятиях- стали своего рода компенсацией за отсутствие искусств, где главное - не скованная философскими принципами фантазия. Разве могла из других земель двинуться на католичество реформа? Разве мог Лютер родиться в ином месте ? Когда украинцам нужно соорудить что-то солидное и надежное, сказал мне однажды работающий в Киеве итальянец , они всегда обращаются к немцам ; еcли же речь идет о чем-нибудь легком - магазине, баре, ресторане…, - наоборот, только к нам. В недалекой же от Германии России , сами то, вряд ли, осознавая, в национальном эстетическом бессилии расписываются широко используемым в качестве рекламной приманки словом “евроремонт”, подразумевающим, увы, даже способности поляков, что у человека наблюдательного неизбежно вызывает вопрос: если русские, как нередко пытаются доказать, во всем первые и в истории самые великие, то почему же они такие убогие? « … с того времени, как москвитяне вышли из рабства татарского ( чему едва минуло двести лет,- писал о русских в своей записке префекту Пропаганды, кардиналу Антонио Барберини ,обращенный в католичество славянин Юрий Крижанич,- они будучи хитры и обманчивы начали сразу мерить все на свой ум и относиться подозрительно ко всем другим нациям, кроме греков, и воспретили общение с ними, потому что опасались быть всеми обманутыми, так что поддерживались отношения с одними только греками, которые ими считались необходимыми для дел религиозных. Но так как в настоящее время греки не занимаются ни искусствами, ни науками, так что они сами слепые и вожди слепых, то каковы были учителя , таковыми свойственно было стать и ученикам, то есть грубыми и необразованными» . «Не эстетично?- исподволь формулирует подход русских к эстетике герой известного советского фильма.- Зато – дешево, надежно и практично». Да, и впрочем, так ли уж оскорбительно слово «убогие» ? Разве плохо что мы не успели закрепить образы деревянных идолов в камне? Зачем, претендуя на древность, первенство и исключительность, выстраивать громоздкие и откровенно сомнительные исторические теории? Не проще ли признать, что наша сила в том, что мы народ – молодой, народ, вышедший из племени, не сбитого цивилизацией, и пока еще способный заметить ошибки «стариков»? Ведь это по сути и значит: быть последней территорией Бога на земле… Безрадостную для взора картину являет собой предметный мир и граничащего с Австрией итальянского региона Трентино-Альто Адидже: здесь – будь то бар, ресторан, супермаркет, заправка – словом во всем, где важно качество дизайна, чувствуется нехватка креативности. Здесь все добротненько, но неприглядно. И это неудивительно: в этих местах, что представляет собой уникальный случай для Европы, большинство населения – итальянцы – дискриминируются меньшинством – тирольцами, относящимися к племени, в правилах которого торжество сути. Оставляем в стороне этрусский город Ареццо и вскоре оказываемся в небольшом селении Пьеве Сокана. К тыльной стороне романской церкви X века прилегают развалины этрусского храма, посреди которых возвышается каменный алтарь. В церкви полно народа. Идет венчание. • Согласен ли ты взять в жены.... • Да. • Согласна ли ты взять в мужья... • Да. Сакраментальные вопросы священника удовлетворены, должное христианским канонам отдано и молодожены выходят из церкви. Но вместо того, чтобы сесть в поджидающую их машину, они проходят в церковный двор и останавливаются на развалинах этрусского храма. Длинный шлейф белоснежного платья невесты стелится у подножия языческого алтаря. Щелкают затворы фотоаппаратов. Звучат поздравления, пожелания счастья. Кто-то громко выкрикивает: • Чтоб род ваш был бесконечен. При входе в церковь объявление: “ Книги по этрускологии и открытки можно приобрести у священника”. Покупаем несколько книг и стопку открыток, чем приводим вначале не очень любезного священнослужителя в доброе настроение. Он становится словоохотливым и, узнав, что мы совершаем автопробег по Этрурии, начинает рассказывать нам об этрусском наследии в местной топонимике. Когда он заканчивает свое повествование, из которого явствует, что в вопросах этрускологии он разбирается не хуже специалиста, я спрашиваю его, как он относится к тому, что обвенчанные им по христианскому обычаю продолжают свадебную церемонию у языческого алтаря. • Традиция ! - отвечает он. Дух языческой Этрурии действительно необорим. “ Религиозная структура многих итальянцев, - заметил историк Джульяно Прокаччи,- мало чем отличается от структуры романских церквей, построенных на античных фундаментах и из античного материала. За их внешне христианской верой и поведением просматриваются элементы язычества и магии. Посетитель этрусских гробниц в Тарквинии с удивлением обнаруживает на их фресках ритуальные и заклинательные жесты, которыми еще сегодня повсеместно пользуются в Италии”. День медленно отходит в прошлое. Прозрачное небо, подобно банке с чистой водой, в которой художник начинает мыть акварельные кисти, наполняется закатными красками. На обочинах провинциальной дороги - шеренги чернокожих проституток. Одна из них - толстозадая и иссиня-черная - восседает в белом пластиковом кресле и неспешным движением руки пытается остановить проносящиеся мимо машины. Мы двигаемся в сторону столицы Тосканы. “ Зато я был один, когда решали Флоренцию стереть с лица земли; Я спас ее, при поднятом забрале”,- говорит в “ Божественной комедии” Фарината дельи Уберти. В 1260 году, после победы близ замка Монтаперти над флоретийскими гвельфами( сторонниками папы), Фарината , не допустил разрушения города, которого требовали вожди тосканских гибеллинов (сторонников императорской власти) . Он заявил тогда, что , пока жив, один против всех с мечом в руке выступит на ее защиту. Его смелое заявление спасло родной город Данте, ставший позднее центром Возрождении, и, несомненно, достойно поэтического воспевания, но поэт- гвельф дает волю своей политической ненависти- и обрекает главу флорентийских гибеллинов на мучения в шестом круге ада... В Италии, где, по оценке ЮНЕСКО, находится 30% культурного наследия человечества, Флоренцию называют музеем на открытом воздухе, и она оспаривает у Венеции и Рима “право называться городом с наибольшей концентрацией произведений великого искусства”. Действительно, флорентийцы живут в окружении выдающихся творений. Для них это настолько привычно, что, как вспоминает один из путешественников прошлого столетия, многие из них наивно полагают, что все красивое в их городе сделано Микеланджело. Неподготовленных визитеров Флоренция ввергает в так называемый “синдром Стендаля” : психологическую растерзанность от встречающихся на каждом шагу артистических красот и художественного великолепия. И порой от порождаемого ими синхрофазатронного сумбура и калейдоскопической сумятицы в голове избавить могут лишь психиатры... Останавливаемся в небольшой гостинице в центре города. Забрасываем вещи в номера - и на традиционную туристическую прогулку по вечерней Флоренции. По тихим переулкам доходим до церкви, где Данте впервые увидел Беатриче, “истощающая любовь” по которой, по мнению некоторых литературоведов, превратила его в великого поэта. На фасаде церкви объявление: “ Закрыто. За три дня - три кражи. Власти не помогают...” Выходим на пьяцца Синьория. Большой Чечен рассматривает скульптурные композиции без видимого восхищения. Зато целующиеся то здесь, то там парочки вызывают у него откровенное раздражение: • Терпеть этого не могу! За угол, что ли, зайти нельзя. На пьяцца Синьориа туристы любят фотографироваться под огромной фонтанной статуей Нептуна, созданной учеником Микеланджело Бартоломео Амманнати и прозванной горожанами Белым гигантом. Судя по расстоянию, которое ”берут” некоторые фотографы, и используемым ими объективам, на фотографии будет радостный турист и возвышающийся над ним Нептун, от пьедестала до пупка... Это напоминает об истории из биографии Скотта Фицджеральда. Писатель болезненно сомневался в естественности размеров своего мужского достоинства. И, чтобы утешить его, Хемингуэй показывал ему статуи в Лувре : вот, мол, смотри, какие здоровяки, а там - так, ничего... Если бы эти экскурсии проходили не в Париже, а здесь, на площади Синьория, и Фицдждеральд увидел бы Белого Гиганта во всей его красе, романтическая тема конфликта человека и судьбы в американской литературе, вряд ли, была бы разработана столь основательно... Ночное небо затянуто глубокой синью – таким, не раз отмечали путешественники, оно бывает только в Италии. В моих спутниках чувствуется усталость. Они лениво шаркают ногами по земле, и им нет никакого дела до того, что она - флорентийская. Поэтому продолжение знакомства с городом переносится на следующий день. “Итальянцы,- пишет английский писатель Мартин Солли,- давно превратили бизнес подделки в настоящее искусство. В этом им нет равных. Потребителю никто не может дать гарантии подлинности той или иной вещи, и это еще больше раззадоривает проходимцев от искусства. Вам нужна античная ваза или скульптура Модильяни - нет проблем , современные “ мастера” удовлетворят любой спрос”. « В театральном обществе,- развивает эту мысль публицист Чезаре Марки, называя театральным обществом Италию,- образ значимее выражаемой им реальности, этим и объясняется широкая распространенность подделок работ известных артистов. Порой имитации столь совершенны, что в ловушку попадают даже опытные эксперты, как это случилось в Ливорно, при оценке «произведений Модильяни», которые на досуге изготовили несколько веселых ребят». “Мастера” работают не только по индивидуальному заказу, но и серийно - ориентируясь на толпу. В туристических городах Италии они удовлетворяют массовый спрос заезжих простаков. Деятельность фальсификаторов обязательно “привязана” к местным традициям: ее “историческая обоснованность” снимает лишние вопросы. Словом, у каждого туристического города Италии - свое направление “туристического мошенничества”, в каждом из них недотепам втюхивают свой товар. В Риме - это поддельные античные монеты и статуэтки, которые небритые дяди, умело создавая атмосферу нелегальности, из-под полы предлагают млеющим от древности иностранным ротозеям; в Венеции - ловко состаренные копии средневековых книг. Флоренция, естестественно, всегда пробавлялась изящным, делая при этом ставку на известные имена. “ Однажды ко мне в маленькую квартиру на пьяцца Синьориа, во Флоренции, явился горбатый человек с седой бородой,- писал в 1901 году немецкий писатель Герман Гессе.- На нем была потертая мятая шляпа современного фасона, финанциерка тоже явно с чужого плеча и уже потрепанная , которая из -за отсутствия под ней жилета была застегнута под самое горло; ниже он был облачен в старомодные штаны из бархатистого материала коричневого цвета с зеленым оттенком. По тому как он вошел и поприветствовал меня, я понял, что он хочет предложить мне какую-нибудь чушь: абонемент в театр, старые книги, виллу на холме внаем, тандем или лошадь. Я вооружился терпением и спросил, что ему угодно. Тогда он медленно достал из непомерно большого для него пиджака серую коробку, смотал с нее несколько метров ниток и извлек изнутри бумажный листок, который подал мне с торжественностью человека, не сомневающегося в правоте своего дела. Вот диалог, который за этим последовал: • Что это? • Рафаэль. Рисунок Рафаэля. О, синьор, посмотрите, полюбуйтесь! Какие детишки - ну просто два ангелочка, красивые, чистенькие. Невероятно красивые детишки! Смотрите! Смотрите! • А откуда вы знаете, что это Рафаэль? • О, вы сомневаетесь ? Вы должны мне верить, это именно его работа, это нарисовал Рафаэль своей божественной рукой. Любой, кто разбирается, поймет это сразу. Художник, который у меня на постое, совершенно явно меня в этом заверил. Он бедный, синьор, но очень образованный. Если бы он не был таким бедным, он с удовольствием дал бы мне за него 100 лир. • Сто? Ну тогда он безумец. • Вы шутите. По правде, он сказал мне, что можно уступить его и за 75 , хотя стоит он в три раза дороже. Рафаэль! • Рафаэль жил четыреста лет тому назад. А вашему листку, насколько я могу судить, максимум лет 150. В любом случае это не Рафаэль. Он смотрит на меня с упреком. • Да, никчемная вещь. Покажите ваш листок какому-нибудь профессору, и он рассмеется вам в лицо. • Да уж эти профессора! Но вы- то знаток, вас не обмануть! А если это какой-нибудь ученик великого Рафаэля? Или Перуджино ? • Э, ваш листок стареет на глазах. Еще немного и вы поклянетесь, что это Джотто. • Джотто? Великий мастер! Он построил колокольню! Серьезно, дадите 50 лир? • Нет, я решительно не хочу его покупать. • Не хотите покупать? Но вы же сказали… • Что я сказал? • Мне показалось, что вы были бы не прочь его заполучить. 40 лир? • Не настаивайте. Вы теряете время даром. Мне не нужен этот рисунок. Если бы мне предложил его кто-нибудь другой, я дал бы за него максимум 5 лир. • Пять лир? Я не ослышался? Боже мой, зачем так зло шутить над несчастным стариком. Мне 65 лет. Пять лир! За Рафаэля ! • Ну тогда прощайте. Вставьте вашего Рафаэля в рамочку и любуйтесь им сами. • Правда, я б всю жизнь так и смотрел на него. Боже, какая нежная ручонка у этого малыша. Да одни эти ручки стоят 20 франков. Ну что 25 лир - и по рукам? • Уходите ! У меня нет времени. • Пятнадцать? Я резким жестом показываю,что не согласен. • Мадонна миа, неужели я действительно должен уступить этот чудесный листок за десять лир? Десять! Поздравляю, синьор: Рафаэль за десять лир! • Ну хватит! Я сказал: нет. Уходите! • Вы жестоки ! Ну да ладно: шесть. • Нет. Вон! • Ну что ж, тогда - пять ! ( Он глубоко вздыхает). • Господи боже мой, оставьте меня в покое. Мне не нужны подарки. • Итак ? Сначала вы предложили мне пять лир. Я оставляю вам коробку. Пять лир. Я попался. В Тоскане, где все стоит дешево, пять лир - целое состояние. Я смог бы на эти деньги устроить себе неплохой денек. Вместо этого у меня оказалась убогая школьная копия Рафаэля, один вид которой еще сегодня приводит меня в раздражение”. В наши дни на “ Рафаэля” вряд ли кого возьмешь. Зато на “Фенди”, “Ферре” , “ Гуччи” и другие именитые фирмы, славящиеся во всем мире изяществом и эстетичностью своей продукции, турист клюет отменно. Контрафактными бумажниками, кошельками и сумками с их ярлыками завалены коврики чернокожих иммигрантов, торгующих при входе на Понте Веккьо - знаменитый мост 14 века, перекинутый через Арно. • Синьоры, синьоры,- зазывают негры прохожих,- покупайте. Недорого. Пара пожилых американцев на миг останавливается около ковриков, и этого достаточно, чтобы ей тотчас же был оказан весь почет и внимание со стороны тротуарных коммерсантов. С ловкостью жонглера один из них начинает вращать перед янки различные кожаные изделия, громко выкрикивая названия фирм. • О! “Фенди” !- повторяет за ним американец.- Е-е...- И платит 20000 лир за “самопальный” бумажник, оригинал которого во флорентийских магазинах стоит в 7-8 раз дороже. И все довольны. Дурной пример, как известно, заразителен - и вот уже Наташа тянет руку к женской сумочке... • Да прекрати ты ! - останавливаю ее я.- Это же подделки ! • Товарищи! - неожиданно обращается к нам один из негров на русском языке, чем приводит нас в смятение.- Вы откуда? • А сам- то ты откуда?- растерянно cпрашивает Большой Чечен. • Я из Нигерии. Учился у вас, в Харькове... На инженера. Но дома работы нет... Вот приехал сюда. - Негр улыбается.- Жить можно... До свиданья, товарищи,- говорит он на прощанье и, видимо, в благодарность за обучение в России свой товар нам не предлагает... Понте Веккьо по праву можно назвать золотым мостом: обе его стороны из конца в конец занимают ювелирные лавки. Их витрины мало кого оставляют равнодушными. Цены на изделия - от десятков до десятков тысяч долларов. Флоренция, как утверждают, нередко толкает влюбленных на безумные траты... • Мне бы нужно золотые часы купить,- говорит Большой Чечен. Мы заходим в одну из лавок ,и минут через десять левое запястье кавказца уже окольцовано массивными щвейцарскими “ бимбарами” за 5000 тысяч долларов. Отсчитывание Большим Чеченом денег Мауро сопровождает взглядом, в котором чрез умиление, вызванное поступком варвара, пробивает искра надежды на связываемое с ним лучшее будущее. • Конечно, это не “ ролекс”,- любуясь приобретением и в то же время не желая выказывать перед нами своей радости, констатирует Большой Чечен, когда мы выходим из магазинчика,- но все же... Не успели мы сделать и несколько шагов, как вдруг он обращается ко мне: • И еще мне ручку надо! • Шариковую?- спрашиваю я. • Золотую! Мне подумалось, что, наверно, с таким же интонациями говорил первый революционер Европы Кола ди Риенци, когда, после свойственной всем революционерам метаморфозы, счел, что недостойно его писать гусиным пером и потребовал, чтобы ему сделали ручку из серебра, которая, вероятно, стала первой в истории ручкой с металлическим пером... Как бы то ни было, мы покупаем Большому Чечену внушительного, под стать часам, золотоперого “Пеликана” и продолжаем прогулку… « Но устала голова,- писал во Флоренции русский прозаик Борис Зайцев,- и отказываешься воспринимать: куда тебе, бедному скифу, которого дома ждут хляби и мрак, вынести сразу роскошь ! Пей хоть глотками. И скиф идет на отдых, в ristorante». Минуя фаст-фуды, заманивающие в свои пластиковые объятия обещаниями гамбургеров и кока-колы, но приторговывающие также пиццой и спагетти ( Италия сопротивляется), и ресторанчики, искренне инсценирующие атмосферу средневековья, оказываемся на улице Франческо Гвиччардини, пройдя по которой мимо того дома, где Достоевский написал «Идиота», подходим к «серьезному», по утверждению Мауро, ресторану «Ла Сагрестия». Перед нами, в дверях - группа англоговорящих туристов. Мэтр встречает их улыбкой и поклоном, которые напоминают скорее не проявление симпатии и вежливости, а снисходительность по отношению к детям. Усаживаемся за стол. • Я бы рыбы съел,- говорит Большой Чечен. Мои увещевания по поводу того, что в Тоскане нужно есть мясо, его не вразумляют и по его просьбе я заказываю для него рыбное по своему усмотрению. • А вино, какое будем пить?- спрашивает кавказец. • Надо посоветоваться...,- говорю я и завожу с официантом весьма общий разговор о тосканских винах. Тот, вероятно приняв меня за знатока вопроса, рекомендует нам какое-то сухое белое, разводя при этом руками: мол, правда, я и сам понимаю, что оно дороговато. • Ничего,- говорит Большой Чечен.- Только спроси у него, сладкое оно... • В Италии, синьоры, по закону запрещено добавлять сахар в вино,- гордо сообщает официант.- Мы не в Германии! Перед нами появляются тарелки с закуской из холодных, как говорят в России, морепродуктов. Большой Чечен поддевает на вилку кальмара и, рассматривая его, с улыбкой произносит: • На резанные уши похоже. Моя жена ни за что бы это не стала есть. А я съем... Официант переливает на сервировочном столике вино из бутылки в прозрачный кувшин , ставит его на середину нашего стола, отступает на пару шагов и, взглянув на часы, замирает в почтительном ожидании. Андрей молниеносно хватает сосуд за ручку и расплескивает вино по бокалам. Официант хватается за голову. Мы совершили почти святотатство: оказывается, вину нужно было отстояться ровно три с половиной минуты, и только после этого мы могли пригубить его, чтобы ощутить нежно жгучую прохладную прелесть влаги, которая, сначала кокетливо заигрывая с нёбом, уверить нас в том, что мы пьем нечто особенное, должна была лишь сохранившейся о ней памятью в послевкусии (и вероятно, вслед за ценой - 150 долларов за бутылку). Но что поделаешь - профаны!Скифы! Идиоты ! После обеда - поход по бутикам. В “Версаче” толстозадый мужик, судя по акценту, американец, по- итальянски сетует продавцу на отсутствие нужного ему размера джинсов: • Для Америки все размеры в магазине - это классика. • Всегда думал, что для Америки классика - это “ кока-кола”,- с улыбкой отвечает продавец , произнося в слове “кока-кола” вместо звука “к” придыхательное “х”, унаследованное тосканскими диалектами от этрусской цивилизации. Американское сетование сменяет восточная каверза: • Скажи ему,- просит меня Большой Чечен,- что мне штаны нужны такие, чтобы закрывали сзади каблук. Мы только так носим. Те, что я мерил - все короткие. • Нет, ничего проще,- отвечает продавец ,-сейчас прикинем, сколько отпустить - и через час все будет готово. Подняв левую бровь и слегка скривив вправо губы, Мауро бросает на Большого Чечена победоносный взгляд: мол, вот так, товарищ, здесь вам - не тут! Мы снова в сутолоке флорентийского центра. Западня красоты. Толпы туристов. Гогочущие американцы. Испанцы, в Италии почему-то - возможно, из-за пестроты их одежды - напоминающие цыган. С затаившейся во взгляде улыбкой французы. Не показывающие своего взгляда англичане: напоминая своей многочисленностью о давних религиозных паломничествах бритов, позднее превратившихся в массовые походы островитиян на полуостров «из их желания приобщиться к континетальной элегантности», они идут уткнувшись в путеводители, и то и дело натыкаются на других, скалясь в «сорьканье», так что в некоторой степени можно понять раздражение, которые они вызывали у художника Виктора Сурикова: « На меня по всей Италии отвратительно действуют эти английские форестьеры. Все для них будто бы: и дорогие отели, и гиды с английскими проборами позади, и лакейская услужливость их. Подлые акварели, выставленныя в окнах магазинов в Риме, Неаполе, Венеции, - все это для англичан, все это для приплюснутых сзади шляпок и задов. Куда ни сунься, везде эти собачьи, оскаленные зубы». Иногородние итальянцы, молчаливо рассматривают памятники с таким видом, словно только они, рожденные на этой земле, могут до конца проникнуть в авторский замысел. “Сегодня в галерее Уффици ,- писал в 1901 году Герман Гессе,- мне встретились и итальянцы, по- праздничному одетые рабочие и ремесленники. Своим спокойствием и тем, как они смотрят картины, они выгодно отличаются от немецкого и английского сброда. Каким вульгарным может показаться толстый немецкий коммерсант рядом с итальянским мальчишкой - нищим ! ” Однако, есть подозрение, что итальянцы понимают лишь свое национальное искусство или же считают искусством исключительно те произведения, которые созданы в Италии. “Лишь случайно,- пишет итальянский журналист Беппе Северньини,- в один из солнечных пражских деньков я обнаружил, на что мы способны... Это произошло в на улице Нерудова, в том месте, где она расширяется и квартал Мала Страна поднимается к Кастелу. Перед изгородью кустарника там стоит статуя, изображающая причесывающуюся девушку с наклоненной головой. На постаменте надпись: Toileta. Периодически к ней подходили итальянские парочки, которые можно было сразу же узнать по интонациям голоса, а в тех редких случаях, когда они не открывали рот, по одежде: завязанный на поясе свитер и неизменно - ботинки типа “тимберланд”. Они рассматривали статую, читали надпись и, жизнерадостные, исчезали за изгородью кустарника. Через несколько секунд возвращались. Туалета, говорил муж жене, здесь нет. И парочка молчаливо удалялась, не подозревая, что таким вот странным образом воздала дань работе скульптора Яна Стурса “Туалет”, или девушка занятая утренним причесыванием.” Некоторые туристы сидят на ступенях фонтанов или прямо на тротуаре и готовятся к штурму новых красот, штудируя путеводители . Эти справочники нередко дают противоречивые сведения, а порой их информация может вызвать странные чувства. “ На этой земле,- говорится в одном из них об Италии,- которая изобилует всяческой красотой, итальянец чувствует себя как рыба в воде. Темноволосый, темноглазый, жестикулирующий, проворный и страстный - он весь движение и фантазия... Итальянцы любезны и вежливы, всегда с удовольствием окажут вам услугу. И вы тоже должны быть сердечны и готовы завязать с ними дружеские отношения”. На рыночной площади разноязыко гудит пестрая толпа. Словно доносясь из прошлого, раздается фраза какого-то торговца: “Дай пять динариев - и забирай...” Мы продолжаем бродить по городу. Большой Чечен периодически вздергивает рукой, сверкая своими новыми часами. Вокруг нас меняются эпохи , со стилем спорит стиль о совершенстве. Скульптура, живопись... Каждое имя - и вызов Вечности, и скол истории: Джотто, Брунеллески, Микеланджело, Челлини... 1492 год стал для человечества веховым. В этом году Колумб открывает Америку, что вскоре изменит карту традиционных торговых маршрутов европейцев ; Испания с завоеванием Гранады превращается в нацию и, простирая свои взоры на чужие земли, готовится стать империей; в флорентийском роде Медичей умирает Лоренцо Великолепный, который благодаря своей мудрой политике, умел поддерживать в равновесие отношения между государствами, постепенно образовавшимися на территории Италии после распада Римской империи. В этом же году правитель Милана Лодовико Сфорца, известный более как Лодовико Моро, в тайне отправляет послов к едва достигшему совершеннолетия королю Франции Карлу VIII . Хитрый миланец хотел воспользоваться молодым монархом, чтобы - что традиционно для итальянской политики - чужими руками устранить собственного врага. Врагом синьора Милана был король Неаполитанский, в чем, по сути, проявлялось неизменное противостояние юга и севера Италии. На Карла VIII выбор пал не случайно: хотя “ каждый король в силу сложных династических переплетений имеет некоторые права практически на все престолы”, у новоиспеченного французского короля могли быть вполне обоснованные претензии на неаполитанский трон, поскольку он был наследником Анжуйского дома, который правил Южной Италией с 1268 по 1442 год, когда его сменила Арагонская династия... Эмиссары Сфорца предложили Карлу захватить Неаполь, обещая ему финансирование экспедиции и беспрепятственный проход французских войск до юга Италии. Правда, сами они не очень-то верили в успех своей миссии: с какой стати французский король, когда у него в стране столько неотложных дел, будет рисковать из-за столь незначительной и далекой добычи? Но проведение, как заметил английский историк Джон Эддингтон Саймондс, нередко пользуется для реализации великих планов ничтожными клоунами. Таковым, по мнению англичанина, был и Карл VIII. “ Хрупкий, - писал о нем итальянский политик и мыслитель Франческо Гвиччардини,- невысокий, болезненный..., лицом отвратительный ..., он более походил на чудовище нежели на человека..., им ловко крутили приближенные, он был лишен осторожности и рассудительности”. Этот “туповатый и квазимодистый монарх” не отверг предложение миланских эмиссаров. Он увидел в нем шанс реализовать свою детскую мечту: начитавшись модных в ту пору рыцарских романов, Карл хотел во что бы то ни стало победить неверных, завоевать Константинополь и стать императором Востока. Для осуществления этой бредовой идеи Неаполь с его флотом, армией и удобными портами представлялся ему хорошим стратегическим пунктом. Несмотря на то, что Францию лихорадило от восстаний и со всех сторон на нее зарились враги, не взирая на то, что армия была слаба, а казна - пуста, Карл дает положительный ответ на предложение правителя Милана. Перед началом итальянской авантюры, на деньги Людовико Сфорца, он покупает мир у Англии; замиряет императора Максимилиана, уступая ему некоторые жизненно важные для Франции провинции; взамен за соблюдение нейтралитета отдает находящемуся в родственных отношениях с неаполитанским королем испанскому монарху Фердинанду французские пограничные крепости на Пиренеях. В 1494 году войска Карла начинают движение на юг, в сторону Лиона. В Италии лишь немногие считали этот поход безумством, полагая, что французский король идет на встречу верной погибели: когда его армия окажется в теснине полуострова, рассуждали они, итальянцы с легкостью отрежут ей путь к отступлению и уничтожат ее. Большинство же готовилось оказать французам теплый прием. Многие итальянцы, как это не раз будет случаться и в будущем, были убеждены, что иностранцы наступают лишь для того, чтобы “освободить их от бесчестных правителей и создать социальный режим, при котором достойные люди смогут занимать ответственные посты”. Итальянские князья, возглавляемые неаполитанским королем, начали активную дипломатическую деятельность, чтобы сформировать союз для противостоянию Карлу. “Они встречались, - пишет итальянский журналист Луиджи Бардзини,- обнимались, отправляли друг другу посольства, письма, дары и рыцарские награды. Клялись друг другу в верности до последнего... Были подготовлены блестящие военные и политические планы. Все были воодушевлены. Италия располагала лучшими полководцами, ее армия превосходила французскую по численности и вооружению. В стране было больше денег, французы же вели войну за счет итальянцев. Военное искусство не представляло для итальянцев секрета: они учили воевать других. К тому же сражаться они должны были на своей территории... План обороны оказался бы действенным, если бы ему последовали. Но согласие, необходимое для осуществления любого большого и эффективного проекта, которое всегда трудно сохранить в любом союзе, для итальянцев было просто невозможным. Действительно, ничего не было сделано, согласно предварительной договоренности. Некоторые военачальники, несомненно, были людьми отважными, но одним им решить задачу было не под силу. Другие оказались пассивными или подкупленными. Многие не верили в серьезность грядущих событий: после века бескровных сражений и военных кампаний, которые внешне сводились к параду и решались выплатой откупных, они полагали, что и с французами в конце концов все можно будет решить при помощи денег. Нужно лишь найти верный ход. Иные проявляли осторожность и осмотрительность. А если Карл победит и захочет наказать тех, кто проявит против него слишком много рвения? Кто знает, на что способны варвары. Не лучше ли, думали эти осторожные люди, поставить одновременно на чет и нечет, на друзей и на врагов, на итальянцев и на французов? Ведь прежде всего им нужно заботиться о семье. Медленно и без энтузиазма выполняя приказы, многие князья в тайне отправляли во французский стан эмиссаров, завязывали дружбу с французскими придворными или же вспоминали о своих дальних французских родственниках. Наконец были среди них и такие, которые рассчитывали не только выйти из итальянской катастрофы невредимыми, но и стать после нее безграничными властелинами. Они тоже не спешили”. 23 августа 1494 года Карл VIII двинул свою армию в сторону Италии. 19 сентября 3600 конных рыцарей, 6000 бретонских лучников, 6000 арбалетчиков, 8000 гасконских пехотинцев и 8000 швейцарских и немецких наемников беспрепятственно преодолели Альпы и вошли в итальянский город Асти. Ни пьемонтское, ни монферратское княжество, которые первыми были на пути Карла по итальянской земле, не оказали ему никакого сопротивления. Так вплоть до самого Неаполя , считают некоторые историки, шествие войск французского короля напоминало беззаботную прогулку. Но так ли это было на самом деле ? «Чем же была эта удивительная страна,- писал Джон Эддингтон Саймондс,- в которую вошли солдаты Карла VIII, страна, чьи князья отравляли с улыбкой, в чьих богатых лугах таилась лихорадка, чьи дамы заражали губами? Военачальникам и солдатам Франции Италия уже казалась блестящей и обольстительной Цирцеей, украшенной волшебством, окруженной иллюзиями, скрывающей за густыми благоухающими лесками свои жертвы, превращенные в скотину, Цирцеей, которая застилала свое манящее ложе на костях убитых. И все же она была столь прекрасна, что , хотя они и могли на миг остановится и взглянуть с ностальгией на едва преодоленные Альпы, они замечали, что не могут устоять перед ее улыбкой. Теперь им нужно было идти вперед, через колдовские сады, и начиная с этого момента, предусмотрительно держать наготове обнаженные мечи и , подобно Орландо в саду Морганы , набивать шлемы розами, чтобы не столь отчетливо слышать голос сирены. Так началась та роль Италии, которую в период Возрождения она сыграет перед северными народами. «Белый дьявол Италии» - название одной из лучших трагедий Вебстера. Белый дьявол, лучезарная дочь греха и смерти, которая держит в руке плод познания добра и зла и искушает им народы , - в таком образе поражала Италия фантазию иноземцев в XVI веке. Она была женственна, а они мужественны, но ей было чему научить их, и они могли научиться. Она давала удовольствие, они несли силу.» 31 декабря 1494 года французская армия вошла в Рим. Народ буквально охрип от приветственных криков: “ Франция! Франция!” “Зрелище, - пишет Луиджи Бардзини, - было потрясающим. Немецкие гиганты и швейцарцы, одетые в камзолы с гербами и увенчанные плюмажем; французские кавалеристы в шелковых плащах, накинутых поверх золоченных доспехов; шотландская гвардия короля в своих смешных юбочках; ужасные немецкие ландскнехты с алебардами, напоминающими косы...” Пробыв месяц в Риме, Карл двинулся на юг и вскоре был встречен аплодисментами неаполитанцев, радовавшихся очередной смене хозяев. Как и в других местах, в Неаполе французский король предался развлечениям, деля свое время между рыцарскими турнирами, охотой, праздниками и любовными похождениями с самыми красивыми и благородными неаполитанками. Неаполь был обложен непомерными налогами, государственные посты и земли королевства - разделены между приближенными Карла. И вскоре, как это случается со всеми завоевателями Неаполя, французский король “начал утомлять своим присутствием население города”. 17 мая 1495 года Карл устроил в Неаполе генеральную репетицию “своей детской мечты” - коронации в Константинополе, которой, как полагал он, должен был закончиться его поход. Облаченный в придуманные им самим одежды императора Востока, с короной на голове, скипетром и сферой - в руках, он гордо прошествовал по улицам под сдавленный смех толпы. Не опережай события, говорят в Неаполе, это приносит несчастье. И действительно, через несколько дней после своего триумфального марша французский король узнает, что за его спиной зреет заговор... В 1495 году итальянские князья понимают, что поддерживать Карла или же помогать ему своим нейтралитетом уже рискованно. Фортуна отвернулась от француза,- считали они. Как он будет выбираться из Неаполя, расположенного в самом низу голенища итальянского сапога? Его ресурсы, казалось, истощены. В армии царило недовольство, к тому же во время постоя в Неаполе она была существенно прорежена сифилисом - новой в ту пору болезнью, которую испанцы завезли из Америки. В этих условиях итальянцы сочли за лучшее объединиться в лигу и дать французам отпор. Армия Карла потянулась в сторону Франции. 6 июля 1495 года на севере Италии, неподалеку от селения Форново, ее поджидали войска итальянской лиги. Изнуренных долгим маршем и испытывающих недостаток провианта французов было 9500 человек. Их противники насчитывали 30000. Все они были свежи, прекрасно вооружены и уверены в победе. Действительно, их возглавлял один из лучших военачальников того времени маркиз Мантуи Франческо Гондзага; разработанный им план сражения был безупречен... Вопреки правилам военного искусства средневековье, согласно которым в сражениях “единственно достойной благородных людей была лобовая атака”, план итальянцев предусматривал неожиданное нападение на врага с флангов. Осуществлению этого “неджентльменского” замысла помешали погодные условия. Вода в реке Таро, которую тяжелая кавалерия итальянцев, нападая на противника, должна была в двух местах пересечь галопом, поднялась из-за неожиданно разразившегося ливня; и, превратившись в бурный поток, что с Таро случается лишь в зимний период, река смыла многих всадников Гондзага. Но маркиз не отступал от своего плана, и после нескольких попыток ему все же удалось переправить часть своих людей на противоположенный берег. Французы тем временем разгадали замысел итальянцев и, развернув свои войска, сами ударили по армии Гандзага “с отчаянием и неистовством людей, сражающихся за жизнь”. Началось “ самое кровавое побоище, которое видела Италия за два последние столетия”. В какой-то момент Гондзага заметил средь смешавшихся в кучу людей и лошадей французского короля и ринулся, чтобы пленить его. Это могло бы решить исход сражения. Но его лошадь была ранена, а он сам вылетел из седла, и оставшись пешим, рубил налево и направо уже исключительно для того, чтобы спасти свою жизнь... С наступлением темноты Карл VIII, который, по замечанию одного историка, с первых шагов по итальянской земле был удачлив подобно пьяному, выживающему там, где трезвый уже умер бы трижды, собрал своих солдат и быстрым маршем двинулся в сторону Альп. Его никто не преследовал. Поле боя было усеяно четыремя тысячами убитых, две трети из которых были итальянцами... Само сражение в Форново, как свидетельствует в своих “Мемуарах” французский историк Филипп Коммин, бывший политическим советником Карла VIII, продолжалось пятнадцать минут, преследование же и убийство бегущих итальянцев - три четверти часа. Можно сказать, что будущие века Италии были предрешены за пятнадцать минут. “ Форново,- пишет Луиджи Бардзини,- стало поворотом в итальянской истории. ( Ясно,что многие причины поражения уходили корнями в далекое прошлое и сражение всего лишь выявило их со всей очевидностью. Несомненно, что, если бы в тот день события развивались иначе, веховым для историков стало бы какое-нибудь другое сражение или трагическое для итальянцев событие. Но при том, как сложились обстоятельства, точкой отсчета стало Форново.) Последствия того дня ощутимы еще и сегодня. Если бы итальянцы одержали победу, в них вероятно проснулась бы гордость от осознания того, что они - единый народ, появилась бы вера в самих себя, что случается, когда совместно отстаивают свободу и независимость. Италия вышла бы на историческую сцену как сильная способная предопределять свое будущее нация, как страна, не позволяющая безнаказанно вторгаться в свои пределы. Стало бы неповадно с туристической беззаботностью переваливать через Альпы. Европейские державы отказались бы от своих бесконечных претензий на итальянскую землю и перестали бы резать на куски беззащитную территорию, населенную трудолюбивыми безоружными людьми, чтобы задобрить ими враждующие династии и насытить всеобщую жадность. История Италии, Европы и всего мира, по всей вероятности, пошла бы в ином направлении. Национальный характер итальянцев получил бы иное развитие... Когда, наконец, - в XIX веке - Италия обрела свободу и независимость, сформировавшиеся за предыдущие века традиции уже глубоко проникли в ее естество. Изменить их - не представляется легким делом...” То, что произошло после Форново, запутано и трагично. Даже достопочтеннная и скрупулезная “Британская энциклопедия”, как заметил один исследователь, застонала под тяжестью необходимости поведать своим читателям о последующих событиях и отказалась от этой затеи, сведя рассказ к грустной и лаконичной констатации: “ Невозможно на наших страницах пересказать все перипетии того периода”. Действительно, за тридцать с лишним лет после 1495 года практически все европейские армии побывали в Италии. Австрийцы, немцы, французы, фламандцы, испанцы, венгры и многие другие народы проникали в нее через Альпы или высаживались со своих кораблей в ее портах. Даже швейцарцы оставили своих знаменитых коров и сами отправились попастись на итальянские земли. Между иностранцами заключались союзы, образовывались лиги, затем союзники становились врагами и возникали новые альянсы... “ Когда читаешь хроники тех времен,- замечает Луиджи Бардзини,- начинает кружится голова и вспоминаются финальные сцены немых комедий, где в пьяных потасовках каждый лупит всех и все - каждого”. Иностранцы побеждали и проигрывали по очереди. Итальянцы проигрывали всегда. В лучшем случае, они должны были снабжать войска продовольствием и фуражом, обеспечивать солдат жильем и женщинами... Но так бывало редко. В основном жителей изгоняли из их домов и уничтожали, женщин насиловали, поля опустошали, фермы грабили, скот бездумно забивали, бочки с вином простреливали из аркебузов, церкви оскверняли, прекрасные города разоряли и жгли. Итальянские князья и небольшие республики были неспособны объединиться для защиты собственной территории и примыкали к той или иной иностранной коалиции, “пытаясь таким образом свести счеты с личными врагами”. Простые итальянцы шли наемниками в чужие армии, “предпочитая тяготы военной жизни непредсказуемости жизни обычной”. Положил конец кровавому беспределу на итальянской земле испанский король Карл V, избранный в 1519 году императором Священной Римской империи, которую Карл Великий основал в рождество 800 года как символ политического и духовного единства христианского Запада. Но прежде произошло событие, ставшее кульминацией кровопролития и бесчинства на Апеннинах... В 1527 году императорская армия двинулась на Рим. Потеряв уже один раз своего военачальника - тирольского рыцаря Фрундсберга, который неожиданно умер от апоплексического удара, на подступах к Вечному городу, она лишилась его приемника - констабля Шарля де Бурбона, которого, по уверениям выдающегося скульптора Бенвенуто Челлини, за два часа до заката 6 мая 1527 года ему удалось снять выстрелом из аркебуза, когда тот приближался с лестницей к городской стене. Если этот выстрел и прозвучал, то он был одним из немногих. Город не оказал практически никакого сопротивления. Неуправляемая солдатня вскарабкалась на стены - и спустя несколько часов Рим оказался в ее полной власти... На протяжение девяти месяцев Европа содрогалась от рассказов о творившемся в Вечном городе. Людей пытали самими изуверскими способами, чтобы выведать, где находятся их тайники с деньгами. Женщины всех возрастов и сословий, включая монашек, “под насмешки стоявших в очереди” подвергались групповым изнасилованиям. Тупоголовой ордой уничтожались несравненные произведения искусства . Папа Клемент VII , был заперт в замке святого Ангела. Священников похищали, чтобы получить за них выкуп. Некоторых из них, нарядив в парадные одежды и посадив в святотатственной пародии задом наперед на осла, таскали по городу. Священные реликвии и церковные книги валялись на улицах средь мусора и разлагающихся трупов... Не щадили и мертвых: могила папы Юлия II была вскрыта и кольцо понтифика - сорвано с его пальца... Хозяйничая в городе, в своем остервенение католики не уступали протестантам; итальянские наемники неистовствовали не меньше иностранных; римский плебс ничем не отличался от захватчиков. Удар по Риму, выстроенному из камня на берегу Тибра, был и ударом по другому городу - тому идеальному Риму, о котором говорится в книгах и легендах и с которого начинается все, что может единить итальянцев и быть для них дорогим... “ Разграбление Рима - последствие поражение при Форново - стало потрясением, от которого итальянцы так никогда и не оправились,- считает Луиджи Бардзини,- эта травма оставила неизгладимый след на их национальном характере”. Вскоре император Карл V объявляет Италии Pax Hispanica - так назвыаемый испанский мир, условия которого достаточно тяжелы для итальянцев. Но им ничего не оставалось, как смириться. Испанский властелин был всесилен. У него был самый большой в мире флот, лучшая армия, большее, чем у кого-либо другого, число союзников; богатством казны он превосходил всех существовавших до него монархов; заморские колонии его были так обширны, что невозможно было сделать их географические карты. Над его империей, говорили, солнце не заходит. Карл V соизволил согласиться, чтобы папа Римский короновал его одновременно как императора и короля Италии. Место хранения королевской короны Италии, этой святыни, принадлежавшей некогда императору Константину и называемой железной короной, потому что ее украшает гвоздь с креста Христова, как в прошлом, так и сегодня, - собор города Монцы, где ее оставила в свое время королева лонгобардов Теодолинда. Ей пользовались редко, и она никогда не путешествовала дальше Милана. А вот корона Империи хранилась в соборе святого Петра, в Риме, где короновались все предыдущие императоры, начиная с Карла Великого. Но у Карла V не было времени, чтобы сначала остановиться в Монце, а затем - проследовать в Рим. - Обычно не я бегаю за коронами,- раздраженно заявил монарх,- а короны - за мной.- И приказал, чтобы оба символа власти были доставлены в Болонью, находящуюся на половине пути между Монцей и Римом. В июле 1529 года при продолжавшемся четыре дня шторме Карл V пересекает Средиземное море, затем высаживается в Генуе и в окружении многочисленной свиты следует в Болонью. “ Встреча папа Климента VII и императора,- пишет Луиджи Бардзини,- стала завершающим событием итальянской истории. Помпезно и величественно над большей частью Европы были установлены духовная власть церкви и светское владычество Испании”. Церемония коронования испанского монарха ознаменовала начало новой для Апеннин эры: «более чем трехсотлетнего периода подчиненности иностранцам, во время которого, можно сказать, Италия практически не имела истории - своей национальной истории”. После разграбления Рима и коронации Карла V в Болонье Тициан пишет некоторые из своих наиболее известных полотен, Сансовино проектирует свои самые выдающиеся здания, Микеланджело расписывает сценами страшного суда Сикстинскую Капеллу, Челлини отливает своего знаменитого Персея для флорентийской галереи Ланци... В этих произведениях, по мнению специалистов, есть нечто, что отличает их от того, что мастера создавали ранее: это любовная сосредоточенность на фантастических формах, стремление к преувеличению, избыточная виртуозность, невиданная доселе бравура техники. Эти особенности делают их предтечей грядущего искусства барокко. Происхождение слова “ барокко” неизвестно. Некоторые ученые считают, что оно происходит от искусственного слова ( б-а-р-о-к-о) , придуманного средневековыми учителями для того, чтобы вбить в головы своих несмышленых учеников особо сложную форму логического рассуждения, точнее - четвертый вид второй формы силлогизма. Иные полагают, что оно восходит к старинному коммерческому названию жемчужин, имеющих странные и уродливые формы. Эти предположения в целом не противоречат друг другу. Подобно использованию для определения редко употребляемых силлогизмов и необычных форм жемчужин, термин “барокко” может быть метафорически применен для обозначения всего, что является бесполезно сложным, пышным, праздным, прихотливым и эксцентричным: витиеватым теориям, напыщенной поэзии, броской изощренной архитектуре. Сегодня этим словом называют целый исторический период, “в котором барочные люди думали барочными мыслями, вели барочный образ жизни, в окружении барочного искусства”. После коронации Карла V Италия фактически превратилась в колонию Испании, которая жестко регламентировала и унифицировала правила жизни на всех подвластных ей территориях: повсюду под иерархическими пирамидами власти стелились поля конформизма. Светская и духовная жизнь людей находилась под непрестанным контролем. Правильность духовности человека выверял организованный в 1539 году Игнатием Лойолой орден иезуитов. Как ни странно, то, что впоследствии назовут искусством барокко, которое характеризуется пышностью, зрелищностью, нарочитостью, праздностью, началось с церквей, построенных в Риме праведными архитекторами этого ордена, и долгое время именовалось иезуитским стилем. Эти церкви должны были погружать верующих в атмосферу грез, дарить им праздник звука, света и запаха. Никогда ранее в храмах не было столь торжественных орнаментов, такого обилия всевозможных цветов мрамора, никогда они не украшались столь щедро серебром и золотом. Задачей было создать искусственные условия, которые дают утеху чувствам, обольщают человека, вводят его в заблуждение, приручают своей удивительностью. Поиск неожиданного и поражающего - так определил барокко итальянский мыслитель Бенедетто Кроче. “Поэта - удивление цель”,- считал выдающийся поэт того времени Джованбаттиста Марино, который для достижение эффектности в своих произведениях выкручивал и компоновал слова так же виртуозно, как это делали с мрамором и металлами в своих строениях архитекторы. “Спектакль,- пишет Луиджи Бардзини,- становится в это время единственно значимой вещью. Поэтому эпоха барокко до сих пор остается непревзойденной в том, что касается красоты архитектурных строений. И не случайно, что ведущие архитекторы того времени были также известными театральными сценографами”. В эпоху барокко, когда потребность в иллюзорности бытия обострилась, итальянцам, хотя они и находились под властью испанцев, учиться у иностранцев было нечему. Да и чему их, бывших наставников мира, могли научить варвары? Да, варвары лишили Италию военной и политической независимости. Но разве можно сравнить эти эфемерные преимущества с непрекращающимся в веках триумфом итальянцев в искусстве и знании? В отличие от других европейских народов, которые в эпоху барокко лишь начинали получать представления о значимости искусственного в жизни, итальянцы чувствовали себя в ней как рыба в воде. Их национальный гений продолжал эстетическое преобразование действительности, по-прежнему выстраивая красивый искусственный мир, в котором страна, все так же находила утешение от тягот бытия. Поэтому Италия очень быстро становится “самой барочной страной”, а Рим - всемирной столицей барокко. Итальянцы создают собственный стиль барокко, отличающийся рафинированностью основных характеристик этого направления. При общей регламентированности жизни это было время “остервенелого желания выделиться и стремления к личному возвышению”. Среди артистов началось безостановочное состязание в виртуозности. Каждый старался блеском своего мастерства затмить коллег по цеху. В живописи появилась новая плеяда мастеров: Тинторетто, Паоло Веронезе, Караваджо, Гвидо Рени, Караччи... Это уже не художники былых времен, сосредоточенно и спокойно работавшие в тиши мастерских. Почти всем им, по замечанию одного известного критика, была присуща некая “сумасшедчинка”. Многие из них, на манер искателей приключений, расхаживали в сапогах со шпорами, облаченные в экстравагантные камзолы, широкополые шляпы и вооруженные шпагами и кинжалами. Некоторые были вынуждены скрываться после того, как совершали в уличных стычках убийства... Да и между самими видами искусства , казалось, шла борьба за право называться наиболее впечатляющим. Интенсивный творческий поиск приводил, в свою очередь, к появлению в искусстве новых видов и жанров... Так в 1575 году во Флоренции “в своем желании уйти от заданности авторского текста” труппа артистов “Джелози” создает основанную на импровизации комедию дель арте... Примерно в то же время на проходящих во флорентийском палаццо Вернио встречах группа друзей, состоящая из ученых, музыкантов и простых любителей музыки, пытается “воссоздать греческие музыкальные представления”. Это было желание возвратом к прошлому украсить настоящее. Но кто знает, как пели древние греки: ведь до нас ничего не дошло из греческой музыки? У собиравшихся было лишь смутное предположение, что древние читали свои драматические стихи нараспев - с музыкальными интонациями. И так подобно тому, как алхимики, ища наугад утраченный рецепт философского камня, невольно дали начало химии, друзья из палаццо Вернио в своих ретроспективных поисках неожиданно подошли к созданию совершенно нового: один из них композитор - Клаудио Монтеверди - в своем произведении “Орфей” впервые использует прием речитатива - и с этого начинается история лирической оперы... Во всех артистических проявлениях того времени чувствовалась та же страсть к поражающим драматическим эффектам, которые с течением времени становились все более театральными и необычными, та же невероятная техничность, то же совершенство каждой детали. Это была эпоха лоска, видимости и эмоций. Поистине, итальянская эпоха. Единственной реальностью была реальность воображения. Все что создавалось, создавалось главным образом ради впечатления. На протяжении более чем двух веков несметное число гениальных итальянцев подтверждали своим талантом свойственную населению Апеннин убежденность в том, что жизнь это биологический процесс, томительное течение которого должно скрашиваться утешающими внешними условиями, что спектакль может быть превосходной заменой реальности, что форма и содержание суть одно и то же. Своими виртуозными творениями мастера компенсировали неуверенность, пустоту и бессилие, которые, воцарившись на полуострове с началом испанского владычества, усугубляли и без того не легкую, как всегда считали его обитатели, жизнь. По мнению некоторых исследователей, они творили, чтобы заглушить унижение и стыд, чтобы забыть общую вину. В расцвете итальянского барокко эти специалисты усматривают стремление итальянцев “к мести неотесанным надменным иностранцам”. Но для чувства мести неотесанным иностранцам необходимо чувство патриотизма и национальное самосознание, которые Италии были незнакомы. Любовь к родине редко определяла здесь поведение людей. Национального единства итальянцы так и не достигли. “ В том году,- пишет Луиджи Бардзини о времени образования союза против французского короля Карла VIII, - открыто говорили о “войне Италии против своих врагов”, “о свободе Италии”, которую нужно защищать, будто Италия действительно существовала, а не была, как называл ее в перечне наций рыцарский орден святого Иоанна, “ итальянским языком”. Да и это определение было весьма условно. Италия действительно оставалась исключительно географическим понятием - территорией, заселенной людьми, связанными лишь остатками социально-бытовых традиций и элементами культурного наследия Рима, в основе которых лежит принцип “ облегчения жизни искусством”. По замечанию одного социолога, в отличие от других наций, наций, сформированных из королей, армии, правительства и народа, итальянцы были нацией, состоящей из священнослужителей, поэтов, художников и артистов. Поэтому испанское владычество воспринималось в Италии в первую очередь не как социально-политический факт, но как усилившееся давление окружающего мира, которому, чтобы не ощущать биологической угнетенности, нужно было противопоставить соответствующий искусственный барьер, дать равновеликий ответ искусством; от которого нужно было уйти “ в прочную и красивую искусственную среду”, или говоря иначе - обеспечить определенный комфорт. В системе барокко, которая проистекает из необыкновенно могущественного чувства смерти – «подстерегающей, пронзающей , изнутри просвечивающей жизнь» - любовь к жизни, считает русский искусствовед Владимир Вейдле, доведена до иступления. Ее создавала «религия отчаяния и надежды, не уверенность, а страстная жажда воскресения во плоти...» Как бы то ни было, но итальянцам в итоге так никогда и не удалось безоговорочно доказать свое творческое величие. Почти всегда их высмеивали. “ Постепенно,- отмечает Бенедетто Кроче,- интеллектуальную продукцию Италии перестали считать серьезной. ... И итальянцы прослыли способными актерами, певцами, композиторами, декораторами, версификаторами, но и при этом, их то восхваляли как “народ артистов”, то пренебрежительно называли “ шарлатанами и шутами”. “ Все умеют, но ничего не имеют” - этой поговоркой нередко оценивают жителей полуострова и в наши дни. В манерах и идеалах тех двух веков, которые последовали за коронацией Карла V , со всей четкостью проявились правила, с древнейших времен регулирующие жизнь на итальянской земле. Поэтому эпоха барокко, как никакая другая, близка и понятна сегодняшним итальянцам. “ И тот кто хочет попытаться понять нашу сбивающую с толку страну,- пишет Луиджи Бардзини ,- должен это иметь в виду. Наблюдателю не следует делать выводы из поверхностных впечатлений: в Италии слишком много иллюзорного. Он должен проникнуть под оболочку. И тогда обнаружится, что большая часть сегодняшней итальянской действительности, несмотря ни на что, представляет собой реальность эпохи барокко”. День старится. Солнце почти касается возвышающегося над Флоренцией Фьезоланского холма, на котором в древности находилось этрусское поселение. Еще миг - и красный диск исчезает за его четким контуром, а сам холм становится прозрачно-голубым. На небе появляется розовая дымка, и голубой цвет Фьезоле медленно сменяется нежным фиолетом... Мы выезжаем на автостраду и несемся в сторону Реджо Эмилии. В машине стоит тишина. Большой Чечен посматривает на мелькающие за окном силуэты гор, ища в них вероятно, сходство с Кавказом... Я смотрю на него - и в памяти всплывает фриз работы Андреа делла Роббиа над портиком флорентийского Оспедале дельи Инноченти, откуда сверху вниз улыбается прохожим спеленутый младенец . Не размахивающие ручками, а именно спеленутые малыши чаще всего встречаются и в этрусском искусстве. Еще совсем недавно в сельских областях итальянки пеленали своих детей до трех месяцев, а то и больше. Чеченцы, как мне не раз приходилось слышать, держат своих детей в свивальнике чуть ли не до года, что, как утверждают, способствует формированию прямолинейного характера… Взгляд Большого Чечена по-прежнему устремлен в сторону гор. Начать с ним разговор о схожести традиций? Нет, пожалуй, не стоит… Вспоминаются размышления Германа Гессе из его “Дня в Италии”: “ И я еще раз подумал: что заставляет подобных мне путешествовать...? Почему мы из года в год проделываем сотни миль, с благоговением замираем перед строениями и фресками наиболее богатых эпох, с любопытством и радостью наблюдаем жизнь других народов, болтаем в пути с незнакомыми людьми и в одиночестве следим за оживлением на улицах чужих городов? Когда-то я был уверен, что это объясняется настойчивым желанием узнавать и улучшаться; я заполнял целые тетради описаниями фресок старых итальянских церквей и экономил на еде, чтобы купить фотографии античных скульптур. Потом я от этого устал и решил путешествовать по местам не столь пышным, где заинтересовать меня могли лишь пейзажи да жизнь незнакомых народов; тогда эта загадочная страсть к путешествиям мне показалась своего рода желанием приключений. Но если хорошенько разобраться, путешествие это не приключение, если не считать таковым пропажу багажа, кражу пальто, змей и комаров в гостиничных номерах. Нет, это тоже было не верно. Сегодня, когда от моей жажды знания остался лишь блеклый отблеск, когда мне нет никакого дела до того, что, бродя по итальянским городам без “бедекера” и записной книжки, я пропускаю великолепные церкви и коллекции живописи, хотя, если они мне попадаются, они захватывают меня больше и я наслаждаюсь ими с несказанным трепетом, - сегодня, говорил я, когда я уже не думаю, что путешествие - это приключение, я не не путешествую реже и с меньшим желанием, чем пятнадцать, десять или пять лет тому назад. Мне кажется, что мне подобным пребывание в пути, в поездке заменяет ( не только ту часть жизни, которой, в целом, став более интеллектуальными, мы едва касаемся) деятельность чисто эстетического инстинкта, которого почти нет в наших народах, но который был силен в греках, римлянах и итальянцах золотой эпохи... Чистое, не смущенное заданностью и волей наблюдение, самоупражнение зрения, слуха, обоняния, осязания - это рай, по которому наиболее утонченные из нас испытывают тоску; и именно в путешествии нам удается обрести его. Та сконцентрированность, которую каждый, у кого эстетический инстинкт натренирован, может достичь в любой момент, для нас, бедолаг, возможна лишь в те дни или часы раскованности, когда нас не тревожат ни заботы, ни почта, ни дела на родине, ни повседневная рутина. В атмосфере путешествия мы можем, - что дома нам удается крайне редко,- с благоговением и бесцельно провести в молчании несколько часов перед великолепным полотном, с восхищением и открытостью принять гармонию благородных строений, участливо и радостно обозревать линии пейзажа. Так приобретает непосредственность картины то, что иначе мы воспринимали бы через замутненную сетку нашей воли, наших отношений, наших забот: жизнь переулков и рынков, игра солнца и тени на воде и земле, форма дерева, крик и движение животного, походка и поведение людей. Кто отправляется в путешествие, не ища этого ( этого освобождения от заданности), возвращается с пустыми руками, или максимум - утяжелив свой культурный багаж. Но этот эстетический инстинкт чистого наблюдения, этот порыв к незаинтересованному восприятию - не содержит ли он в себе нечто более высокое? Что это - всего лишь страстное желание ощутить томящее удовольствие? Или же это только мука, наполненная укором и местью пренебреженных сил и необходимостей...( голос тайных желаний, эротизма, скрытого гнева, скрытой слабости)? Почему вид полотна Мантеньа дает мне больше, чем вид красивой ящерицы, почему час в капелле, расписанной Джотто или Синьорелли, дает мне больше нежели час проведенный на берегу моря? Нет, по сути, мы всегда ищем во всем именно Человеческое и именно в Человеческом мы испытываем всегда потребность. Я не могу оценить случайную реальность красивой горы: рассматривая ее, я утверждаю самого себя, ценю свою способность видеть, чувствовать линии; красивый незнакомый пейзаж совершенно не избавляет меня от культуры, напротив: именно культуру я практикую и люблю и ценю, когда сверяю свои чувства и мысли с этим пейзажем. Поэтому я всегда охотно и с благодарностью возвращаюсь к искусствам; поэтому выдающееся строение, расписанная стена, музыкальный фрагмент, ценный рисунок доставляют мне больше удовольствия и более удовлетворяют меня в тайном поиске, нежели наблюдение неукрощенной природы. Я думаю, что то, к чему стремится эстетический инстинкт, вовсе не освобождение от нас самих, но лишь освобождение от наших худших склонностей и привычек, это утверждение лучшего, что в нас есть, подтверждение нашей тайной веры в человеческий дух. Действительно, как благотворное купание в море, веселая игра в мяч, отважная прогулка по снегу утверждают мое телесное “я”, оправдывают его в его желаниях и лучших предчувствиях, отвечая на его стремление хорошим самочувствием, так в чистом наблюдении великие сокровища человеческой культуры и духовной деятельности отвечают нашей упорной вере в человечество. Разве мог бы доставить мне радость Тициан, если бы его картины не воплощали моих предчувствий, не подтверждали мои склонности, не удовлетворяли моим идеалам, не оправдывали мои мечты? Поэтому мне кажется, что в итоге мы путешествуем, наблюдаем и осваиваем далекие страны потому, что ищем идеал человечества: в этом нас уверяют и поддерживают и фигура Микеланджело, и музыка Моцарта, и тосканский собор или греческий храм; и в путешествии мы с особой интенсивностью наслаждаемся этой силой, этим оправданием нашего жадного стремления к осознанию глубокого единства и бессмертности человеческой культуры, хотя и не вполне отдаем себе в этом отчет. Я еще долго сидел размышляя, и с мыслями струились воспоминания о сотнях путешествий, которые я проделал начиная с ранней молодости. И тогда мне стало ясно, что хотя время может лишить нас многих вещей, хотя можно состариться, устать, ослабеть, всякий опыт, который составляет смысл нашего импульса к странствиям, никогда не утратит своего блеска, и если через десять или двадцать лет я отправлюсь колесить по свету с иными нежели сегодня представлениями, чувствами и ощущением жизни, все в итоге пойдет по той же самой канве, что и с сегодня, и над всеми различиями и контрастами между народами и странами с еще большей отчетливостью возвыситься осознание единства человечества”. Мауро молча гонит машину по извилистой автостраде. Минуем Мардзоботто, Сассо Маркони, Вилланову ... По радио снова напоминают о Валентиновом дне... В огнях остающихся за окном заправок на руке Большого Чечена золотом вспыхивают новые часы...