ДЕТИ ЯНУСА (часть третья) Из Рима выезжаем на рассвете. Небо Лация окрашено в густые имперские цвета. Фиолет, бордо и синь, обрамленные тугим оранжем - вот что почти всегда метит небесную сферу этого региона. Кажется, будто однажды ей навечно передались напряженные тона античной жизни Рима и неистовства древней борьбы за власть. Это цвета крови и надежды не пролить ее, цвета одержимости и умеряющего сомнения. По виа Тибуртина едем к Тиволи: там к нам должен подсесть еще один человек. Тиволи - это римский город Тибур, находящийся километрах в тридцати от столицы. Живописное место дышит античностью. “Здесь, под огненным небом, под шум водопада, можно умирать”, - восторженно писал о Тибуре в 19 веке русский поэт Аполлон Майков. В Тибуре имели виллы Август, Меценат, Гораций. Но увековечил это место император Публий Элий Адриан: он построил для себя в Тибуре виллу, вероятно самую большую из когда-либо существовавших, где воспроизвел различные архитектурные стили и воссоздал уголки разных стран мира. Точнее, это было своего рода миниатюрным воплощением концепции Вселенной того времени, поскольку, как сообщает нам древний автор, император, “чтобы ничего не пропустить сделал там даже подземное царство.” На территории 550х275м (не считая примыкающих садов и парка) среди множества прочих сооружений были воспроизведены Афинский Лицей и Академия, отводящий воду Нила около Александрии знаменитый Канобский канал и гордость Фессалии - Темпейская долина. Здесь были ипподром и театр, термы и палестры, храмы, библиотеки и музеи, “в которых на протяжении 2000 лет армии всего мира всегда находили , чем поживиться.” Адриан строил не только в Тибуре: в Риме при нем был перестроен римский пантеон, по его проекту был возведен храм Венеры и Ромы, в Афинах он воздвиг гигантский храм Зевса, на берегу Геллеспонта, там, где согласно традиции было найдено гигантское тело Аякса, он соорудил герою тумулус… Много путешествуя, он строил на Западе и на Востоке. Последним сооружением императора стал его мавзолей на берегу Тибра. В средние века папы превратили его в свою крепость. В шестом веке при папе Григории Великом, согласно легенде, на Рим обрушилась странная эпидемия: всяк, кто чихал, падал замертво. Город был усеян трупами. Людей не успевали хоронить. Тогда папа вышел из собора Святого Петра и повел свою паству по городским кварталам. Впереди несли святые реликвии. Григорий Великий произносил литании и молил Господа простить людей за грехи. Толпа вторила ему. Когда процессия достигла мавзолея Адриана, все вдруг увидели, как огромный ангел с обнаженным мечом ниспадает с небес, опускается на императорское сооружение и, вложив там меч в ножны, исчезает. Папа истолковал этот знак как прощение Господне. И, действительно, с того момента чиховый мор прекратился. В благодарение Господа, понтифик повелел увенчать мавзолей Адриана бронзовой фигурой ангела. И с тех пор императорская усыпальница называется Замком Святого Ангела. Иногда страсть Адриана к архитектуре называют “каменной болезнью”. Но скорее этот отказавшийся от политики военной агрессии император-искусствовед просто отдавал дань истории, прекрасно понимая, что “тот, кто не видит прошлого, не имеет будущего.” Как бы то ни было, ему дань история отдала: “определение Рима как Вечного города впервые возникло во времена Адриана, и, по милости Фортуны, богини переменчивого счастья, случилось так, что именно его сооружения сохранились навечно”. В XVIII веке, когда , после долгого забвения, у людей проснулся интерес к античной Италии, и их желание улучшить себя и проникнуться культурой было возможно лишь при прямом контакте с тем, что осталось от римских древностей , бывших в свое время театром потрясающих событий, каменное наследство Адриана помогало лучше разобраться как в прошлом, так и в настоящем. « Человек, который не был в Италии, - писал в то время английский литератор Самуэль Джонсон, - неизбежно осознает свою неполноценность, поскольку он не видел того, что обязан увидеть каждый». Иностранцы стекались в Италию со всего света и разгуливали по ней, цитируя латинских авторов, разглядывая кладку древних строений и проклиная нравы современных им итальянцев. Лишь мертвые « обитатели» Италии были достойны их внимания, и чем дальше от них отстояла их смерть, тем более были они для них привлекательны. « Возможно, вон там, где этот оборванец играет на мандолине,- записал один из путешественников 18 века, - отец убил свою дочь, чтобы она не досталась похоти императора.» Древние камни и стены , поросшие травой, склоняли путешественников к размышлениям о хрупкости человеческого величия и порождали в некоторых из них на благородные замыслы. « 15 октября 1764 года в Риме, - вспоминал выдающийся английский историк Эдуард Гиббон,- когда я размышлял средь развалин Капитолия, а босые монахи пели молитву в храме Юпитера, - мне впервые пришла мысль написать о закате и падении Города». Подхватив в условленном месте нашего попутчика, уходим в сторону Риети - так сегодня называется древний сабинский город Реате, родина выдающегося политика и писателя республиканского периода Рима Марка Теренция Варрона. В Риети находится центральная точка Италии, о чем говорит каменная плита возле церкви св. Камилла и Руфа. В центре города неспешно текущая река Велино приглаживает ярко-зеленые водоросли к покрытым прозрачной водой серым развалинам римского моста. Свет, играя, гладит камень сквозь чистую поверхность. Дорога – виа Салария – выходит за город и ведет в сторону гор. В древности это была территория племени сабинов, согласно легенде, давшего Риму трех первых царей: соправителя Ромула Тита Тация, Нуму Помпилия и Анка Марция. Район насыщен следами античности. Среди них остатки терм императора Тита, прославившегося разрушением Иерусалима. « Ни древность города,- вспоминал об этом событии иудейский писатель Иосиф Флавий,- ни неимоверное богатство его, ни распространенная по всей земле известность народа, ни великая слава совершавшегося в нем богослужения не могли спасти его от нападения . Войско не имело уже кого убивать и что грабить. Ожесточение не находило уже предмета мести, так как все было истреблено беспощадно. Тогда Тит приказал весь город и храм сравнять с землей; только башни, возвышающиеся над всеми другими, Фазаель, Гиппик, Мариамма и западная часть обводной стены должны были остаться: последняя – для образования лагеря оставленному гарнизону, а первые три - чтобы служить свидетельством для потомства, как величествен и сильно укреплен был город, который пал пред мужеством римлян. Остальные стены города разрушители так сравняли с поверхностью земли, что посетитель едва ли мог признать, что эти места некогда были обитаемы”. Неподалеку от терм, в деревне Фалакрины , 17 ноября 9 года родился другой римский император - Веспасиан, из рода Флавиев, который, будучи скаредным до безумия, обложил налогом сборщиков мочи в общественных туалетах (из нее получали аммиак для сукновален) и на протест своего сына Тита ответил фразой, ставшей девизом нашей профитной современности: деньги не пахнут. В память о нем итальянцы сегодня называют писсуары веспасианками. Недалеко от Фалакрин – христианская церковь. Возвышающийся над ее треугольной покатой крышей крест, как мушка прицела, смотрит в сторону вотчины Флавиев и Рима. В Равенне наши римские друзья высаживают нас около вокзала. До встречи с Мауро еще три часа. Сдаем с Андреем вещи в камеру хранения, берем напрокат велосипеды и колесим по городу. О многом может напомнить он. Древняя Равенна... Греческий историк Дионисий Галикарнасский утверждал, что она была основана за семь поколений до основания Трои. Географ Страбон полагал, что ее возвели эллины, происходившие из Фессалии.. В исторические времена город находился под властью этрусков, о чем свидетельствует в его названии этрусский суффикс - enna. Затем здесь были умбры - по утверждению некоторых античных авторов, самый древний народ Италии. Когда Равенной завладели римляне - неизвестно. С уверенностью можно сказать лишь, что к тому времени она уже была процветающим торговым городом Адриатики. Отсюда, прежде чем перейти Рубикон и уничтожить Республику, вел переговоры с сенатом Юлий Цезарь. Практически полностью отделенная от суши болотными топями и в то же время соединенная с морем, Равенна была почти неприступна и представляла собой замечательным стратегический пункт. Поэтому, усиливая защиту Адриатики, император Август избрал ее местом стоянки, как сообщает греческий историк Дион Кассий, 250 кораблей преторианского флота. Так в 4 километрах от Равенны, в местечке Классе, был построен огромный военный порт. От порта шел канал к реке По, который до города разделялся на два рукава; один из них огибал городскую стену, усиливая защиту, другой - проходил через город, облегчая операции, связанные с торговлей. Во времена Августа торговля, вероятно, шла с судов, поскольку ранее, как свидетельствует Страбон, весь город - дома его стояли на сваях - был испещрен водотоками, в которых во время прилива морская вода вымывала илистое дно, поддерживая таким образом чистоту воздуха. В ту эпоху своей топографической структурой Равенна напоминала Венецию : она состояла из островков, соединенных между собой множеством переходов. При Августе в городе заработали верфи. Были построены монументальные ворота. И вместе с тем, как население Равенны увеличивалось, она все более приобретала облик цивилизованного римского города , украшаясь различными произведениями искусства - в особенности скульптурой. Император Клавдий возводит здесь еще одни ворота, невдалеке от которых возвышаются храм Аполлона и и амфитеатр. Постепенно Равенна расширяет свою территорию и после того, как во II в.н.э. названный римлянами “наилучшим императором” Траян строит в ней акведук, она становится обеспеченным и защищенным не хуже Рима центром Империи, имеющим свой цирк и Капитолий. Все это как бы подготавливало ее судьбу... В III веке варварский мир приходит в движение. Восточногерманское племя готов, перекочевавшее в Черноморские степи с берегов Балтийского моря и утвердившее свое господство на всем протяжении от Дона до Карпат и Нижнего Дуная, совершает мощные нашествия на провинции Мезия и Фракия, отражая которые - впервые в борьбе с варварами - погибаем римский император - Деций. Скоро римлянам приходится отказаться от завоеванной во II веке Траяном задунайской провинции Дакия. Тем временем германские племена аллеманов и франков жестоко опустошают Галлию, которая затем, как и Придунайский край, и вовсе отделяется от империи. Одновременно с нападением северных варваров для Римской империи поднимается и опасность на ее восточной границе, где господство парфян сменило новоперсидское государство, образовавшееся под главенством воинственной династии Сассанидов, которое объявляет непримиримую вражду ко всему, что напоминает Европу и Запад, и, фанатично исповедуя маздеизм, проявляет крайнюю нетерпимость по отношению к другим религиям. Персидские шах-ин-шахи Ардашир и Шапур начинают с Римом войны за Армению и земли по Евфрату. Преемник императора Деция - Валериан терпит поражение от персов и попадает к ним в плен и вынужден подставлять свою спину садящемуся на коня шаху. Персы занимают тридцать шесть городов , в том числе столицу Римского Востока, Антиохию- на- Оронте. Между тем в Африке приходят в движение мавретанцы, а в находящуюся в Малой Азии Вифинию вторгаются скифы. Вскоре Сирия, в которой водворяется арабский вождь Оденат, избравший свой столицей оазис Пальмиру, отпадает от империи. “... с твоим войском,- напишет одному из римских императоров жена Одената Зенобия,- справились сирийские разбойники.” Рим теряет обаяние непобедимости. В провинции забрасываются поля; земледельцы пополняют шайки разбойников. В деревнях начинается голод и от него людей погибает еще больше ,чем от военных разгромов. В провинциальных городах замирает торговый обмен; закрываются библиотеки; водопроводы пребывают в небрежении; у входа в термы уже не стоят, словно изваяния, живые вешалки - банные собаки, мастифы, на хвосты которых еще недавно посетители нанизывали свои кошельки и драгоценности, отчего произошла поговорка “он тверже собачьего хвоста”; помышляя лишь о том, как бы защититься от внезапного налета воителей, жители растаскивают мрамор и порфир дворцов и театров для возведения крепостных стен. Как и вся империя, города сворачиваются шагреневой кожей. Бурдигала - современный Бордо - перестраивается из собственных развалин и становится в пять раз меньше. Иной город , забросив свои игры и зрелища, смыкается весь на арене громадного амфитеатра, выстроенного в его лучшие времена: внутри ставятся дома, а наружная стена обращается в естественную крепость... Поражения римских войск варварами в языческих кругах общества приписывают гневу национальных богов, оскорбляемых христианами. Кроме того, власти начинают подозревать, что христиане скопляют в своих общинах деньги и ценности, укрывая их тем самым от фиска, а на своих таинственных собраниях, лишенных привычного римлянам ритуального блеска, - готовят заговоры и измену. Христианству объявляется настоящая война. Теперь уже не допускается даже его слияние с другими религиями и совмещение Иисуса с иными богами, подобные тем, что практиковал умерший в 235 году последний император династии Северов - Александр, в молельне которого изображение Христа и Апполония Тианского были установлены рядом со статуями Авраама, как родоначальника Израиля, и Орфея - мифического родоначальника греческой секты орфиков. В 250 году император Деций издает эдикт, устанавливающий христианам - под угрозой потери имущества, пыток и смерти - определенный срок для выполнения обязательных в империи обрядов и жертвоприношений. Его преемник, Валериан, с особым неистовством преследует христианских священнослужителей и принявших новую веру сенаторов и представителей всаднического сословия. Описание их мученической смерти в катакомбах становится темой красочных агиографических легенд. После пленения Валериана персами гонения постепенно ослабевают... Но в римском мире, помимо официальных властей, у христианства, новизна которого состоит в том, что оно несет идею богочеловека, нисходившего на землю для того, чтобы страдальческой смертью взять на себя грехи человечества и даровать верующим жизнь блаженную, вечную, - появляется опасный соперник в виде пришедшей из Персии религии бога Митры, построенной, так же как и религия Христа, вокруг фигуры заступника и спасителя. Сектантское направление маздеизма - религии, признающей своим основателем Заратустру, - митраизм, помимо сходства с христианством по общей идее, имеет схожие с христианскими ритуалами омовения и таинственные совместные трапезы. Но кроме того в нем есть свои особенные обряды, состоящие в трудных физических испытаниях на несокрушимость веры. Эти обряды делают митраизм настолько популярным среди легионеров, которые, видя в нем способ закалить свое мужество, распространяют его по всей империи, что в какой-то момент кажется, что эта религия станет официальной религией всего римского войска... В Италии и провинциях армия становится полновластным хозяином. Но римской она остается только по названию. Воинственные племена Италии - марсы, самниты, луканы ...- были истреблены в гражданских войнах при Сулле, Цезаре и Октавиане, и теперь сформировать легионы для защиты от внешних врагов из италийцев становится невозможным. Солдат набирают в пограничных провинциях - из германцев, дакийцев, армян, исавров, арабов, мавров... Полудикари выслуживаются до высших чинов, а затем, вопреки сенату, облачаются в императорский пурпур, поднятые на щит своими легионерами. В 235 году императором становится Максимин Фракиец , вскоре после него - Филипп Араб, на период правления которого выпадает тысячелетний юбилей Рима... Своих “полевых монархов” при малейшем недовольстве ими легионеры свергают и убивают. В период с 235 по 270 год из тех 11 римских императоров, имена которых остались в истории, один умирает от чумы, один - в плену, один погибает на войне, один вешается, а семерых убивают в результате заговора. В 270 году, когда империя оказывается на краю гибели, войска провозглашают императором уроженца Иллирии Аврелиана, про которого в расхожей среди легионеров песенке есть такие слова: “ Столько и вина не выпить, сколько крови пролил он”. Неизменно счастливый во всех войнах, он отгоняет варваров от границ , низвергает провинциальных царьков и возвращает империи оторвавшиеся от нее территории. В ознаменование этих великих дел Аврелиан повелевает чеканить на монетах свой новый титул “восстановителя вселенной”. Он возлагает себе на голову солнечную корону в виде золотого обруча с расходящимися лучами, одевается в сверкающую алмазами и жемчугом восточную одежду и открыто провозглашает себя “владыкой и богом”. Аврелиан хочет упрочить империю единой религией и объявляет верховным божеством Непобедимое Солнце, которое, как осенило его в храме финикийского города Эмеса, покровительствует ему на военной стезе. Понятия римлян в ту эпоху огрубели и подданным императора « был нужен блеск богослужения, волшебные церемонии». В Риме с великой торжественностью освящается храм нового бога, построенный на манер тех, что ранее были только в Сирии, и пышный восточный культ пытаются распространить по всему государству . Чужестранец , проведший всю жизнь в делах ратных далеко от Рима, Аврелиан не может понять уважения прежних императоров к великому городу, но как дальновидный военачальник он первым отчетливо осознает, что варвары могут угрожать даже столице империи и строит вокруг нее грандиозные оборонительные стены протяженностью в 18 километров. После смерти Аврелиана, убитого в 275 году в результате заговора своими солдатами, на римском престоле мелькаю фигуры, не отмеченные особой памятью истории: чудом возведенный на него сенатом и скончавшийся на двухсотый день своего правления Тацит; самовольно взошедший на него, но вскоре убитый легионерами Флориан; вознесенный на него воинами Проб, заставивший свою армию засадить виноградниками всю Галлию и в конце концов из-за муштры войска, подобной той, что в свое время прославила Ганнибала, подвергшийся жестокой расправе; захвативший власть и пораженный насмерть молнией Кар… Так продолжается до тех пор, пока , в 284 году, императором не провозглашают начальника дворцовой стражи Диокла - сына вольноотпущенника и иллирийца по происхождению . Став императором, Диокл меняет свое имя на римский манер - Диоклетиан и официально именуется - Цезарь Гай Аврелий Валерий Диоклетиан Август. Если Аврелиан был “ владыкой и богом”, Диоклетиан называет себя уже “ воплощенным богом”. Он облачается в пурпур, парчу и шелк, изукрашивает себя драгоценными каменьями. Заводит церемониал поклонения себе на восточный манер: перед ним должны падать ниц и целовать край его одежды. Отныне все что окружает государя, все части дворцового управления получают обозначение “ священных и божественных”. Императорскую “божественность”, требовавшую слепого повиновения монарху, в отличие от своего далекого предшественника - истинного римлянина - Калигулы, который в помраченности ума облекал в нее свою вражду “чуть ли не со всеми поколениями рода человеческого”, провинциал Диоклетиан использует для целей вполне земных: реорганизации и укрепления империи . Выходец из военной среды, он не понаслышке знает, что империя держится в первую очередь на силе армии, и понимает, что все в государстве должно служить на пользу войска, для поддержания военных дорог и крепостей, снабжения и награждения солдат. Но финансовые дела империи пребывают в полном расстройстве. Во время нашествий из храмов и казнохранилищ были унесены все запасы; все полновесные римские деньги ушли за границу, поскольку империя ничего не вывозила, а только ввозила предметы роскоши и оплачивала содержание союзных варварских отрядов и покой отошедших от дел варварских вождей. Собирать же с населения неполноценные бронзовые и лигатурные монеты, которые теперь чеканят на монетных дворах, не имеет смысла. Так Диоклетиан берется за проведение налоговой реформы, состоящей в замене денежных взносов натуральными поставками и смене прежнего поземельного налога поголовным. Налоговая единица - “голова” не означает реального человека, а вычисляется искусственно: ей считается 5 югеров виноградника или 200 югеров пашни первой категории или территорию с 225 оливковыми деревьями, независимо от количества живущих на таких участках людей. По всей империи проводят опись и оценку недвижимых имуществ,и землевладельцы платят налог со своих владений, который исчисляется в зависимости от их размера в “головах”. Кроме того, поголовно в буквальном смысле, обкладывается податью рабочий скот и рабочая сила - рабы и колоны. Для того, чтобы было легче следить за поступлением налогов, империя разделяется на множество мелких административных округов. Они управляются имперскими чиновниками, которые под контролем главной канцелярии обязаны взыскивать и доставлять на склады то, что полагается с подвластных им территорий. Реформа позволяет Диоклетиану перевести империю на натуральное содержание. Устанавливаются твердые цены и размеры заработной платы. Для солдат и чиновников единицей оплаты становится паек, аннона - так раньше назывались годовые поставки хлеба в столицу. В него входят хлеб, мясо, соль, вино, оливковое масло и уксус. Количество получаемых пайков увеличивается по мере продвижения по службе. Особые пайки устанавливаются и для содержания лошадей. Теперь жизнь в Риме движет не суррогатная энергия денег, а натуральная энергия продуктов. В результате реорганизационных мероприятий Диоклетиана состояние дел в империи упорядочивается, но при этом население фактически оказывается прикрепленными к определенному месту жительства, а раздутый бюрократический аппарат, подобно жернову маслодавильни , выжимает его налоговым бременем. Слово “ империя” теряет свое былое очарование, и у людей появляется ненависть к государству, без устали прессующему человека податями и повинностями, которая одних приводит в лоно христианской церкви, щедро помогающей неимущим, выкупающей пленных и спасающей несостоятельных должников от кабалы, других направляет к манихейству - соперничающему с христианством учению персидского проповедника Мани, пытающегося соединить религию Заратустры и индуистские представления о переселении душ с тем же христианством. С манихеями, как выходцами из враждебной Персии, Диоклетиан не церемонится и осуждает их проповедников на сожжение вместе с их священными книгами. Общехристианскую церковь, являющую собой уже могущественный союз, охватывающий всю империю и все слои населения, он долго не решается трогать. Гонения начинаются 297 году, когда по обыкновению император обращается к гадателями за одобрением очередного закона и те отвечают, что успеху распоряжения мешает присутствие при дворе христиан. Издаются три эдикта: первый требует смещения христианских чиновников, разрушения молитвенных домов, уничтожения христианских книг и запрещения отпускать рабов-христиан на свободу; второй предписывает арест христианских священников; третий требует от клириков, под страхом мучительных пыток, совершения жертв языческим богам. Но преследования не достигают своей цели, и все больше людей покидают старинных богов и обращаются к новоявленному спасителю мира... Подобно Аврелиану, Диоклетиан ищет в религии скрепляющую силу для восстановления империи. Он хочет, чтобы в религии была строгая дисциплина и подчинение государству, а религиозными воззрениями оставалась вера предков. Но в чем суть этой веры, облеченной в роскошь храмов и ритуалов? Представления императора о ней неясны и спутаны... Зато Диоклетиан ясно осознает, что в раздираемой междоусобиями и окруженной рассвирепевшим миром варваров Римской империи сохранить власть надолго один человек не в силах, и устанавливает новый порядок правления и престолонаследия. Он разделяет власть со взятым им в сопровители преданным командиром Максимианом. Оба правителя называются августами, а назначенные ими двое помощников - цезарями. Цезари являются вместе с тем и наследниками августов, которые должны уступить им власть по прошествии 20 лет правления. Империя делится на две части: Максимиану отходит Запад, а Диоклетиану - Восток. Диоклетиан обосновывается в находящейся на восточном побережье мраморного моря Никомедии; Максимиан - в Медиолане( совр. Милан). По прошествии назначенного срока Диоклетиан отходит от дел управления империей, и когда его зовут вернуться к власти, «он точно отстраняясь от какой-то чумы», отвечает зовущим его, что, если бы они видели, какую капусту он вырастил на своем огороде, они никогда бы не стали просить его вернутся, словно желает тем самым сказать, что по-стариковски ясно понимает, в чем смысл всей жизненный суеты: главное для человека – получать необходимую для жизни энергию солнца, но получать ее, выращивая капусту – овощ, название которого происходит - по аналогии формы - от латинского слова «caput» - «голова», куда приятнее и безопаснее, чем отстаивая концепцию «Rоma capuт mundi» - «Рим – глава мира»: больше шансов не потерять собственную голову… Сам же Рим с последней четверти третьего века, поскольку императоры должны постоянно находиться ближе к внешним врагам, оказывается неудобным в стратегическом отношении и, оставаясь столицей империи, фактически навсегда перестает быть императорской резиденцией, а римский сенат переходит на положении городского совета... В 306 году солдаты провозглашают императором иллирийца Константина - сына Констанция Хлора - одного из цезарей, назначенных Диоклетианом и Максимианом, и Елены - дочери трактирщика. Константин опрокидывает созданную Диоклетианом систему четверовластия, восстанавливает единство империи, но во внутренней политике сохраняет и развивает его реформы. Система натуральных повинностей, взносов, поставок и налогов ужесточается. При Константине издается несколько законов о прикреплении жителей империи к раз избранному занятию и местожительству. Теперь ремесленники сообразно специальностями разделяются на корпорации, которые несут ответственность за каждого своего члена. Занятие тем или иным ремеслом становится обязательной наследственной службой, от которой уже нельзя уклониться безнаказанно. Члены городских советов не имеют права выезда из города, поскольку отвечают своим имуществом и личностью за точное и своевременное доставление налога. В законе о повинностях прикрепленных к земле колонов говорится, что крестьяне не смеют “ни на минуту” отлучаться из имения или деревни, к которым они приписаны. Так граждане постепенно превращаются в закрепощенных налогоплательщиков, и Рим, который в прежние века жил за счет того, что грабил другие народы, теперь грабит сам себя. При правлении Константина римские традиции претерпевают существенные изменения. Он навсегда распускает преторианскую гвардию и разрушает ее лагерь в Риме. Первым из императоров делает варваров консулами. Сенаторов он разделяет на разряды по имущественному признаку и устанавливает для каждого разряда твердый налог. Отныне самые богатые должны ежегодно вносить в казну по восемь фунтов золота, другие по четыре, третьи - по два, самые несостоятельные - по семь золотых монет. Сенаторское сословие утрачивает свое былое значение, а звание сенатора делается обременительным. В религиозных представлениях Константина Аврелианово Солнце Непобедимое сливается с образом Христа. Считая христианские символы чудодейственными, на своем шлеме, в качестве защищающего от ударов амулета, он помещает монограмму Христа, а в свою диадему вдевает обруч из найденного в Иерусалиме гвоздя от распятия Спасителя. Как и Диоклетиан, Константин желает единства религии по всей империи. Но если Диоклетиан в своих расплывчатых представлениях о вере предков мечтал сделать эту веру духовной основой империи как таковой, Константин, сам принявший крещение лишь на смертном одре, уже уповает на широко распространенное христианство, видя в нем силу, способную сплотить империю, которую он в большей степени расценивает как выражение своей личной власти. Император декларирует полную религиозную терпимость, сам имеет языческий титул верховного жреца, но при этом покровительствует лишь все разрастающейся христианской общине, чем не только способствует ее усилению, но и демонстрирует светскость и практичность своего отношение к религии. Он дает церквам право принимать вклады и имущества по завещаниям - и в короткое время к ним переходит чуть ли не одна десятая часть земель империи ; освобождает епископов от всех взносов и повинностей. По его распоряжению закрывается множество языческих храмов, с их крыш и дверей снимаются золотые украшения, отбирается их имущество и драгоценности; в Риме начинается строительство соборов св.Петра, св. Павла и св. Иоанна. Константин отменяет почти все жреческие должности и перестает выдавать из казны средства на жертвоприношения. Почитатели Митры, Сераписа, Диониса, Солнца Непобедимого и других языческих богов толпами переходят в христианство, внутри которого теперь, после того, как оно выстояло в борьбе с императорами-гонителями, из-за разногласий в вопросах о внешних проявлениях веры, почитании церковных чинов и трактовании догм учения, кипит отчаянная вражда партий, нередко выливающаяся в кровавые уличные бои... Резиденциями Константина попеременно становятся Трир в Германии, итальянские города Медиолан и Аквилея, находящиеся на территории современной Югославии Сирмий и Нэсс, греческий город Фессалоники. Вечный город за свое тридцатилетние правление император посещает всего лишь три раза. Он к нему совершенно равнодушен. В нем нет трепета перед легендами семи холмов: слово “Рим” звучит для него скорее как “моя власть”, а история , похоже, представляется ему , инструментом для ее укрепления . Чтобы обдать себя отблеском славы прошлого, император вознамеривается создать новую столицу неподалеку от могилы Аякса, там, где во время троянской войны разбили свой первый лагерь ахейцы. Но увиденный им сон отводит его от этого замысла – и в 330 году Константин основывает новую столицу Римской империи на месте древней греческой колонии Византий, расположенной на границе Европы и Азии на побережье пролива Босфор, и дает ей имя Второй, или Новый Рим. В новый город, который вскоре переименовывается в Константинополь, из старой столицы увозят огромное количество статуй и переселяется часть римской знати. Рим становится городом церкви... Вскоре после смерти Константина варварский мир обрушивается на империю небывало мощным натиском. Эти бедоносные массированные нашествия, которые историки Нового времени назовут “великим переселением народов”, начались с появлением в Европе монгольского племени гуннов. В свою очередь оно было связано с событиями, произошедшими ранее на далекой восточной окраине Азии, где китайские императоры Ханьской династии одержали победы над кочевыми монгольскими племенами и загородились от них великой стеной. Так главные враги китайцев - степные племена хиунгну - в европейском произношении humn, для которых плодородные области по рекам Хоанго и Янцзы были окончательно закрыты, подались на поиски добычи в иные земли. Кочевники разделились на две группы. Одна из них , так называемые белые гунны, двинулась в обход высочайших гор Средней Азии, на Индию; другая через южно-сибирские степи прошла “великими воротами народов “ - между Уральским хребтом и Каспийским морем - в Восточную Европу. В середине IV века гунны напали на сарматский народ аланов, занимавших низовье Волги. Часть аланов бежала на Кавказ и сегодня их потомки представлены осетинами; другая - присоединилась у гуннам. Подобно снежному кому, увлекая за собой толпы покоренных, гунны перешли Дон и обрушились на обосновавшееся здесь большое восточногерманское племя готов, своими набегами доставлявшее римлянам немало хлопот еще в III веке. Под натиском степных кочевников так же, как и аланы, разделились и готы: в то время как восточные готы, именуемые остготами, или остроготами, были вынуждены последовать за гуннами, западные готы, которых называют визиготами, или вестготами, - бежали еще дальше на запад... Отступая от гуннов, вестготы подошли к нижнему Дунаю и потребовали у римлян, чтобы их пустили на территорию империи. Требование было неожиданно и дерзко, но ужас перед гуннами, читавшийся в глазах германцев, ясно говорил о том, что, если их не пропустят, они прибегнут к силе. Граница была открыта. «Многие дни перед изумленными римскими постами мужчины, женщины, дети, со скотом и скарбом, переправлялись через реку на плотах, лодках, или просто держась за стволы деревьев, надутые кожи, бочки...,- так описывал это событие бельгийский историк Анри Пиренн в своих знаменитых тюремных лекциях, которые в 1917 году, находясь в германском плену, он читал русским военнопленным. - Под предводительством своего вождя мигрировал целый народ. В этом и состояла опасность. Что делать со всеми этими людьми? Рассеять их по провинциям было невозможно. Римляне находились перед лицом целой нация, которая, покинув свои земли, искала новую родину. И эту новую родину нужно было создать для нее на территории империи. Но это означало позволить, чтобы под римской юрисдикцией жил народ, сохраняющий свое социальное устройство и своего вождя. Такая проблема вставала перед римлянами впервые, и они попытались спрятаться от нее в компромиссе: ничем не наделив пришельцев, они признали их вождя римским военачальником и таким образом, оставаясь главой своего народа, он вошел в имперскую администрацию.» Последствия этого не менее странного, чем сама проблема, решения не заставили себя ждать. В 378 году вспыхивает восстание вестготов, перерастающее в грабеж имперских городов и селений, не оставляющий, по словам современников ничего, “кроме неба и земли”. Искусными действиями императору Феодосию удается усмирить восставших, но при этом он уступает им в главном: готы принимаются на поселение в империи в качестве федератов - союзников Рима, обязанных служить ему против других германских народов. Раньше служившие федератами германцы занимали лишь небольшие пограничные области, теперь же их помещают внутри империи, близко к центру... А в самом центре империи между тем идет нечто напоминающее пир во время чумы. “ Некоторые величаются шелковыми одеждами,- писал о римлянах той поры историк Аммиан Марцелин,- и гордо выступают в сопровождении огромной и шумной толпы рабов... Когда такие люди входят в сопровождении 50 служителей под своды терм, то грозно выкрикивают : “Где наши”. Если же они узнают, что появилась какая-нибудь блудница, или девка из маленького городка, или хотя бы давно промышляющая своим телом женщина, они сбегаются наперегонки, пристают ко вновь прибывшей, говорят в качестве похвалы разные сальности, превознося ее, как парфяне свою Семирамиду, египтяне - Клеопатру, карийцы - Артемизию, пальмирцы - Зенобию. И это позволяют себе люди, при предках которых сенатор получил замечание от цензора за то, что позволил себе поцеловать жену в присутствии собственной дочери, что тогда считалось неприличным. Некоторые из них, когда кто-нибудь хочет их приветствовать объятием, наклоняют голову вниз, словно собирающиеся бодаться быки, и предоставляют льстецам для поцелуя свои колени или руки... Дома их посещают разные болтуны, которые рукоплещут со всяческой лестью каждому слову человеку высшего положения, играя шутовскую роль паразита древней комедии. Иной раз на пирах требуют весы, чтобы взвесить рыб, птиц и сонь, затем идут до тошноты повторяющиеся восхваления их величины, как будто никогда не виданной... Некоторые бояться науки, как яда, читают с большим вниманием только Ювенала и Мария Максима ( историк III века, написавший биографии императоров от Нервы до Элагабала по образцу Светония. прим. авт) и в своей глубокой праздности не берут в руки никакой другой книги... А между тем, людям такого высокого положения и столь знатного происхождения следовало бы читать много различных сочинений. Ведь они наслышаны, что Сократ, когда уже был приговорен к смерти и заключен в темницу, услышав, как один музыкант распевал под аккомпанемент стихи Стесихора, попросил того учить его, пока еще есть время; на вопрос певца, какая ему от этого польза, когда ему предстоит умереть послезавтра, Сократ ответил: “ Чтобы уйти из жизни, зная чуть-чуть больше”. Верхом хорошего тона считается у них, чтобы чужой человек, если его приглашают к обеду, лучше убил бы брата у кого-то, чем отказался от приглашения; сенатору легче потерять половину состояния, чем перенести отсутствие на обеде того, кого он решил пригласить после основательного и неоднократного рассмотрения этого вопроса. Некоторые из них, хоть это и нечасто случается, не желают, чтобы их звали aleatores( игроки в кости) и предпочитают называться tesserarii (метатели костей), хотя разница между этими названиями такая же, как между словами “воры” и “разбойники”. Следует однако признать, что при общей слабости в Риме дружеских отношений, прочны только те связи, которые возникают за игорным столом, как будто они приобретены потом славных дел, и они-то поддерживаются с чрезвычайным азартом. Некоторые заискивают перед богатыми людьми, старыми или молодыми, бездетными или холостыми, или даже такими у кого есть и жена, и дети - в этом отношении не делается никакого различия - и склоняют их удивительно изворотливо к составлению завещания. Когда же те формулируют свою последнюю волю и свое имущество отставляют тем, в угоду кому написано завещание, то они умирают, как будто судьба ожидала от них этого именно поступка... Другой, если заметит, что его кредитор настойчиво требует уплаты долга, прибегает к нагло готовому на все цирковому вознице и устраивает так, что против кредитора возбуждается обвинение в колдовстве; кары тот избегает лишь в том случае, если разрешит переписать вексель и поплатится сам расходами. Бывает еще и так, что кредитор попадает в тюрьму как бы за долг ему, и его отпускают не раньше, чем он признает этот мнимый долг”. Агонизируя, античность постепенно отходит в прошлое. Из будущего медленно поднимается новая эпоха. Римская культура принимает отдельные традиции варваров. Вытесняя легкую античную одежду, в моду входят северные костюмы. В Риме многие обыватели щеголяют в ярких куртках и широких шароварах. На переломе времен в империи начинаются религиозные метания. Чтобы обрести душевное равновесие перед лицом меняющегося мира, римляне нередко обращаются к оккультистике и прибегают к услугам магов и чародеев, которые, как полагают, своим искусством способны усмирить природные силы, не взывая о помощи к Высшему божеству. “ Многие из них ,- писал Аммиан Марцелин,- отрицая существование высшего существа на небе, не позволяют себе, однако ни выйти на улицу, ни пообедать , ни выкупаться, прежде чем в точности не узнают, в каком созвездии находится , например, Меркурий, или какую часть созвездия Рака занимает на своем пути Луна.” В 394 году император Феодосий пытается внести упорядоченность в религиозный мир Рима и провозглашает христианство единственной религией всей империи. Но несмотря на то, что храмы старых богов закрываются, языческие культы не уходят в небытие, продолжая особенно цепко держаться в сельской местности, так что в латыни слово “paganus” - “сельский” - получает новое значение - “ язычник” , в котором со временем перейдет в русский язык - и в русских былинах эпитет “поганые” получат не являющиеся христианами татары... В 395 году, перед смертью, император Феодосий Великий - последний правитель целостной Римской империи - делит ее между своими сыновьями Аркадием и Гонорием: первый получает Восток со столицей в Константинополе, второй - Запад и вскоре переносит столицу своей империи из Медиолана в практически неприступную Равенну... Ноги крутят педали, и история выходит из-за каждого угла. Гонорий был слишком молод, да и не способен, чтобы управлять государством, и вся власть сосредоточилась в рука его опекуна - романизованного германца Стилихона, который, будучи женатым на двоюродной сестре императора Серене, впоследствии упрочил с ним родственные связи, выдав за него сначала свою дочь Марию, а после ее ранней смерти, вторую дочь - Терманцию... Стилихон происходил из племени вандалов и был первым германцем, который фактически правил Римской империей. Энергичный и волевой человек, талантливый военачальник , он был ее настоящим щитом. За его военные заслуги на римском Форуме была поставлена его портретная статуя, отлитая из бронзы и покрытая серебром; в его честь была сложена дошедшая до нашего времени поэма; его сравнивали с выдающимся полководцем Римской Республики Марием, отразившим нашествие германских племен в 102 - 101 г.г. до н.э. . “ После того как Феодосий, поклонник мира и друг рода готов ушел от дел человеческих,- писал римский историк Иордан,- сыновья его, проводя жизнь в роскоши, принялись губить обе части империи, а вспомогательным войскам ( т.е. готам) отменили обычные дары; вскоре готы стали чувствовать к ним презрение и, опасаясь, как бы от длительного мира не ослабла их сила, избрали себе властителем Алариха”. Возглавляемые своим конунгом, вестготы вышли из повиновения империи, напали на Македонию и Грецию, и произвели там страшные разрушения, разорив Афины и Коринф. В 396 году Стилихону удалось разгромить их на юге Греции в Аркадии. Аларих спасся и нашел поддержку при дворе восточного императора Аркадия, враждовавшего со своим братом Гонорием. Вестготы были признаны союзниками Восточной империи, и вскоре их косматые полчища с благословления императора Аркадия вторглись в Италию, но в 402 и 403 годах снова были разбиты Стилихоном. Несмотря на свои победы, германец видел, сколь серьезную опасность представляют собой готы и вступил в тайные переговоры с Аларихом, предлагая ему отказаться от союза с Востоком и перейти на сторону Западной империи. Готский конунг благосклонно отнесся к предложению, но внезапно снова двинул свои войска на Италию и потребовал от императора Гонория крупную мзду. Стилихон убедил сенат в том, что от Алариха следует откупиться, и предводителю вестготов было решено выплатить четыре тысячи фунтов золота. Однако после этого у многих влиятельных римлян возникло против него предубеждение. Гонорию внушили, что германец вступил в сговор с Аларихом, чтобы полновластно воссесть на императорском троне, - и в 408 году в Равенне, при попустительстве императора , искавшего защиты у алтаря Стилихона выманили из церкви и казнили. Статуи полководца были низвергнуты, его сын Эвхерий - убит. С гибелью германца Рим утратил своего последнего защитника - и над ним нависла реальная опасность стать добычей варваров. Безопасность империи была отдана во власть случая, а сам - бесталанный политик - император Гонорий придавался делам религии, стремясь добить слабеющее язычество. В том же в 408 году, совместно со своим племянником восточным императором Феодосием II он издает эдикт, согласно которому языческие алтари и изображения богов должны быть уничтожены, что лишает нехристиан возможности отправлять свои культы, а храмы - сохранены и переданы в общественное пользование, что изданным через двадцать лет эдиктом все того же Феодосия II и Валентиниана III позволит превратить их в христианские церкви... Тем временем Аларих снова двинулся на Италию и подошел стенам Рима. Обвинив находившуюся в городе вдову Стилихона Серену в том, что она из чувства мести за мужа призвала Алариха в Рим, римляне расправились с ней и выставили ее отрубленную голову на городской стене на страх врагам. Но на тех это нисколько не подействовало, и они продолжали держать город в осаде. Когда в Риме начались голод и эпидемии, к Алариху было отправлено посольство с просьбой о милости. За снятие осады варвар потребовал у римлян все находящиеся в городе ценности и всех рабов-варваров. “Что же тогда нам останется?” - спросили послы. “Жизнь,”- ответил Аларих. Но вскоре гот умерил свои требования и запросил “всего-то” 5000 фунтов золота, 30 000 фунтов серебра, 3000 пурпурных и 4000 шелковых одеяний, а также 3000 фунтов перца. Римлянам ничего не оставалось как согласиться. Но чтобы собрать нужное количество драгоценных металлов, им пришлось переплавить множество статуй, в том числе и аллегорическую статую Доблести. Древняя римская доблесть прекратила свое существование. Обозначавшее ее латинское слово “virtus” стало обретать значение “христианская добродетель”... Аларих получил выкуп и отступил от города, уводя с собой 40 000 рабов- варваров, перебежавших к нему во время осады. У Гонория, который отсиживался в Равенне, предводитель вестготов потребовал предоставить ему титул полководца императорских войск, власть над частью империи, а также - ежегодную дань золотом и серебром. Гонорий отверг притязания варвара. Тогда Аларих снова осадил Рим и обрек его на голод. Жителям города опять пришлось принять условия вестготов. На этот раз германский конунг потребовал, чтобы в Риме официально объявили, что Гонорий лишен императорской власти и что отныне императором является его бывший градоначальник Аттал. Новый император принял крещение, но повелел открыть в Риме языческие храмы, а на своих монетах стал чеканить вместо монограммы Христа изображение богини Победы... Вскоре объединенные войска готов и римлян двинулись на Равенну, где продолжал отсиживаться Гонорий. Но защищенный мощными стенами и окруженный топями, город был неприступен, и Аларих понял, что ему овладеть им не удастся. Тем временем он успел поссорится с Атталом, которого охваченный страхом Гонорий уже было собрался сделать сопровителем империи, лишил его императорского титула и, сорвав с него корону и порфиру, отослал их в Равенну. Сам же, видя, что вести переговоры с Гонорием бесполезно, снова двинул своих облаченных в медные панцири готов и прикрытых звериными шкурами сарматов войною на Рим. Законный император продолжал бездействовать , и в результате третьей осады, как полагают, 24 августа 410 года, впервые после галльского нашествие в 390 г.до н.э., Рим пал под силой варваров. Папа Иннокентий бросил христианские реликвии на произвол судьбы и бежал в Равенну. Аларих дал своему воинству на разграбление Вечного города три дня, запретив однако, поскольку вестготы были христианами, обращенными, правда, в веру неортодоксальными проповедниками, убивать людей и грабить святыни апостолов Петра и Павла. “ По приказанию Алариха,- пишет римский историк Иордан,- готы ограничились грабежом и не поджигали города, хотя обычно варвары это делают”. Через три дня Аларих ушел из Рима, улицы в котором все же были запятнаны кровью, многие статуи разбиты, но все здания, за исключением дворца соратника Цезаря, историка Саллюстия, целы. Он увозил с собой огромные сокровища, а в числе пленных - молодую и красивую сестру императора - Галлу Плацидию. Захват Вечного города, главы вселенной, центра церкви, который был разграблен варварами с меньшей жестокостью, чем та ,что некогда позволил себе император Тит по отношению к городу Господа - Иерусалиму, в глазах людей того времени предвещал близкую кончину мира. Язычники видели в этом событии месть покинутых старых богов и одновременно доказательство слабости христианского бога . Христиане же считали, что город пострадал потому, что в нем скрывалось слишком много греха и ложной веры. Свершился великий суд Божий - к такому мнению приходили тогда многие. “Мой голос присекся, - плакал в далеком Вифлееме об участи Рима монах Иероним, - когда я услыхал, что покорен город. Кому покорялась вся земля. Когда погас самый яркий светоч и голова римской державы отсечена от туловища, когда вместе с Римом погиб весь мир, я поник духом и уже не вижу нигде добра, меня точно пожирает внутреннее пламя.” Но не всем захват Рима показался трагедией. “ Не надо приходить в отчаяние от тяжких испытаний судьбы,- говорил епископ африканского города Гиппона Августин. - Все равно как при шатании стен от землятресения люди быстро спасаются в спокойные места, так христиане, видя разрушение сего мира, должны устремиться к превращению земных богатств в сокровища небесные.” В своем сочинении “О граде Божием” Блаженный Августин даст мрачную оценку римской старине и всему тому, что римляне в своей истории считали дорогим и славным. Он назовет все подвиги и добродетели древних, не знавших истинного Бога, суетой и высокомерием, а великих римлян -завоевателей мира - разбойниками. Город, построенный на братском кровопролитии, кровопролитием стяжал себе и славу... А здесь, в Равенне, когда придворный евнух, выполнявший обязанности птичника, сообщил Гонорию, что Рим погиб, император воскликнул : “Да я только что кормил его своими руками!”, думая, что речь идет о его огромном петухе по кличке Рим. В конце концов поняв, что слуга говорит о городе, император облегченно вздохнул... Уйдя из Рима, варвары отправились на юг. Они искали для себя земли и все более очарованные великолепием Италии продвигались в сторону Сицилии. Но когда племя было недалеко от Козенцы, его вождь Аларих неожиданно умер.Тогда из русла Бузенто вестготы отвели воду, на осущенном месте похоронили с подобающими почестями своего предводителя, и, вернув реку в прежнее русло, затопили могилу, а вместе с ней , чтобы место погребения оставалось в тайне, и рывших ее рабов. Власть над вестготами перешла к родственнику Алариха - Атаульфу. Он пожелал взять в жены увезенную из Рима сестру императора Галлу Плацидию. Гонорий дал свое согласие. Так состоялась свадьба, на которой пятьдесят готских юношей преподнесли невесте от жениха сто чаш, наполненных золотом и драгоценными камнями, захваченными в Риме, а Галла Плацидия - родная сестра двух римских императоров стала повелительницей весготов... Увлеченный римской культурой, сам и не помышляя сделаться императором и словно желая оправдаться перед женой и римлянами за свое происхождение, Атаульф уверял, что ему более ничего и не надо, как силами готов восстановить прежнюю славу и могущество римской державы. Для неспособного к делам Гонория такой родственник был удобен. Император предоставил вестготам территорию нынешней юго-западной Франции - Аквитанию с главным городом Толозой - современная Тулуза и, продолжая сидеть в Равенне, натравливал их на своих врагов... После смерти Атаульфа оставленная без должного внимания Западная империя начала сжиматься в своих размерах: постепенно стала обретать независимость Британия, затем римских чиновников попросту прогнали из северной части Галлии... А император, все так же сидя в непреступной Равенне, подписывал официальные документы, признававшие независимость отпавших территорий. Его бесславное правление продолжалось до августа 423 года, когда в возрасте 39 лет от скончался от водянки. После смерти Гонория на протяжении 25 лет власть над Западной империей фактически принадлежала Галле Плацидии, хотя номинально императором был Валентиниан III - ее сын от второго брака - с иллирийским полководцем Констанцием. Не обладая должными качествами ума и характера, чтобы спасти разваливавшуюся империю, Галла Плацидия лишь ускорила процесс ее распада. Она не только не сумела воспользоваться талантами состоявших при ее дворе превосходных полководцев Аэция и Бонифация, но и, плетя постоянно дворцовые интриги, довела последнего до того, что в пылу раздражения он призвал в имперские пределы Гейнзериха. “ Он был невысокого роста и хромой, так как когда-то упал с лошади,- пишет об этом вожде вандалов римский историк Иордан,- скрытный, немногословный, презиравший роскошь, бурный в гневе, жадный до богатства, крайне дальновидный, когда надо было возмутить племена, готовый сеять семена раздора и возбуждать ненависть” . В 429 году под начальством Гейнзериха вандалы переправляются через пролив, отделяющий Испанию от Африканского материка и, пройдя мавританским берегом, обрушиваются на цветущую область Карфагена. Провинция Африка- главная житница империи- отпадает от Рима, и Италия начинает страдать от недостатка хлеба. В северо-восточной Галии тем временем утверждаются перешедшие через Рейн франки. С согласия Рима в юго-восточной Галлии по реке Рона садятся бургунды; вестготы, помимо Аквитании, обосновываются в северо-восточной части Испании... Варвары, официально осевшие в провинциях, имеют статус “гостей и сотрапезников”, присоединившихся к владельцам земель и домов. Теперь в каждом владении пришельцу отводится две трети земли или дохода, в отличие от времен могущества империи, когда две трети сохранял владелец, а одну треть получал пришлый варвар. Не менее теснят старых собственников водворившиеся без всякого соглашения германские племена вандалов и франков. Землевладельцы разоряются, а вместе с тем приходят в упадок и города. Сами же варвары к городской жизни не проявляют никакого интереса. В городах они чувствует себя не в своей тарелке: ритм жизни урабанизированных пространств - не для них. Непривыкшие к нему, они нередко попадают на мостовых под колеса повозок, словно дети теряются в городских переулках , в многолюдном людском потоке, текущем по городским улицам, им неуютно и тесно. Они предпочитают деревни, где разгуливают в своих овчинах, которые лишь те из них, кто побогаче, раскрашивают в пурпурный цвет. Рабам и колонам пришествие иноземцев в радость: оно избавляет их от повинностей чинить дороги, поставлять подводы, доставлять в армию припасы и платить налоги. Вдохновляет водворение германцев и духовенство: у епископов прибавляется многочисленная паства из людей простых, со свежими чувствами и более доступных проповеди, чем утонченное избалованное римское общество... Западной империи отныне принадлежит только и Италия и небольшая часть Галлии. Но и эти территории не в безопасности. Завладев Африкой , Гейнзерих обзаводится флотом, занимает Сицилию и становится грозою всего Средиземного моря. Между тем гунны, которые дали толчок переселению народов, переходят из Причерноморских степей на запад и раскидывают свои лагеря в Дунайской равнине. Своей многочисленность и яростным натиском кочевники везде вызывают неслыханный ужас. Их некрасивая наружность и странные обычаи поражают римлян. “ Племя гуннов,- писал римский историк Аммиан Марцелин,- ... превосходит своей дикостью всякую меру. Так как при самом рождении на свет младенца ему глубоко прорезают щеки острым оружием, чтобы тем задержать своевременное появление волос на зарубцевавшихся надрезах, то они доживают до самой старости без бороды, безобразные, похожие на скопцов. Члены тела у них мускулистые и крепкие, шеи толстые, они имеют чудовищный и страшный вид, так что их можно принять за двуногих зверей, или уподобить тем грубо отесанным наподобие человека чурбанам, которые ставятся на краях мостов. При столь диком безобразии человеческого облика, они так закалены, что не нуждаются ни в огне, ни в приспособленной ко вкусу человека пище; они питаются корнями диких трав и полусырым мясом всякого скота, которое они кладут на спины коней под свои бедра и дают ему немного попреть. Никогда они не укрываются в какие бы то ни было здания; напротив, они избегают их, как гробниц, далеких от обычного окружения людей. У них нельзя встретить даже покрытого камышем шалаша. Они кочуют по горам и лесам, с колыбели приучены переносить холод, голод и жажду. И на чужбине входят они под крышу только в случае крайней необходимости, так как не считают себя в безопасности под ней. Тело они прикрывают одеждой льняной или сшитой из шкурок лесных мышей. Нет у них разницы между домашним платьем и выходной одеждой; один раз одетая на тело туника грязного цвета снимается или заменяется другой не раньше, чем она расползется в лохмотья от долговременного гниения. Голову покрывают они кривыми шапками, свои обросшие волосами ноги - козьими шкурами; обувь, которую они не выделывают ни на какой колодке, затрудняет их свободный шаг. Поэтому они не годятся для пешего сражения; зато они словно приросли к своим коням, выносливым, но безобразным вид, и часто, сидя на них на женский манер, занимаются своими обычными занятиями. День и ночь проводят они на коне, занимаются куплей и продажей, едят и пьют и, склонившись на крутую шею коня, засыпают и спят так крепко, что даже видят сны. Когда приходится им совещаться, то и совещание они ведут, сидя на конях. Никто у них не пашет и никогда не коснулся сохи. Без определенного места жительства, без дома, без закона или устойчивого образа жизни кочуют они, словно вечные беглецы, с кибитками, в которых проводят жизнь; там жены ткут им их жалкие одежды, соединяются с мужьями, рожают, кормят детей до возмужалости. Никто у них не может ответить на вопрос, где он родился: зачат он в одном месте, рожден - вдали, вырос - еще дальше. Когда нет войны , они вероломны, непостоянны, легко поддаются всякому дуновению перепадающей новой надежды, во всем полагаются на дикую ярость. Подобно лишенным разума животным, они пребывают в совершенном неведении, что честно, что нечестно, ненадежны в слове и темны, не связаны уважением ни к какой религии или суеверию , пламенеют дикой страстью к золоту, до того переменчивы и гневливы, что иной раз в один и тот же день отступаются от своих союзников. Без всякого подстрекательства, и точно так же без чьего бы то ни было посредства опять мирятся”. Около 440 года во главе гуннской орды, располагая свою главную ставку с массой драгоценностей в Паннонии, становится Аттила, вошедший в историю как “бич Божий”. “ Он был мужем, - писал о нем римский историк Иордан,- рожденным на свет для потрясения народов, ужасом всех стран, который, неведомо по какому жребию, наводил на все трепет, широко известный повсюду страшным о нем представлением. Он был горделив поступью, метал взоры туда и сюда и самими телодвижениями обнаруживал высоко вознесенное свое могущество. Любитель войны, сам он был умерен на руку, очень силен здравомыслием, доступен просящим и милостив к тем, кому однажды доверился. По внешнему виду низкорослый, с широкой грудью, с крупной головой и маленькими глазами, с редкой бородой, тронутой сединою, с приплюснутым носом, с отвратительным цветом кожи, он являл все признаки своего происхождения”. На Западную империю раскосую беду навлекает дочь Галлы Плацидии, сестра императора Валентиниана III - Гонория: желая любой ценой вырваться из-под замка, куда ее засадили в Константинополе за любовные шашни с главным распорядителем императорского дворца, она тайно вступает в переговоры с Аттилой , посылает ему кольцо и предлагает свою руку вместе с правом на часть Римской империи. Гунн принимает предложение принцессы и требует восточноримского императора выдать ему невесту, с которой он, якобы, обручен, и выплатить дань. Император откупается от него выплатой 6000 фунтов золота и обещанием ежегодных взносов, а Гонорию спешно отсылает в Равенну, где ее немедленно венчают с кем-то из придворных, и снова сажают под замок. В 451 году Аттила вновь заявляет о своем праве на Гонорию, снимается со стоянки и, увлекая за собой остготов, переправляется через Рейн в намерении бросить свои орды на Италию... Навстречу ему во главе тех самых вестготов, которые в 410 разграбили Рим, выходит варвар, иллириец , равеннский полководец Аэций, “последний выдающийся воин античности”. Битва народов происходит на Каталаунских полях вблизи современного французского города Шалона. Разделенное некогда монголами готское племя уничтожает само себя: вестготы вместе с бургундами и франками на стороне Рима бьются против воюющих на стороне гуннов остготов... На приземистых и быстрых как ветер лошадках гунны сражаются не сплоченными рядами, а врассыпную. Они окружают врага со всех сторон, увлекают его притворным бегством, затем внезапно оборачиваются и переходят в нападение. Кочевники мечут пращами заостренные кости, рубят кривыми саблями, ловят и запутывают противника арканами... Но военная тактика цивилизации, для спасения которой ее применяет Аэций, превосходит неорганизованные действия азиатов. Сплотившись , вестготы собираются штурмовать укрепленный лагерь гуннов, где, дабы избежать позора поражения, Аттила уже приготовил костер для самосожжения, но Аэций, убоявшись успеха своих германцев еще больше, нежели победы гуннов, приказывает остановить атаку. Так Аттила спасается от гибели и отступает за Дунай... Весной 452 года “Бич Божий” вновь полосует Италию и гунны подходят к Риму. Остаются тайной те слова, которыми удается смирить ярость варвара вышедшему ему навстречу из Вечного города папе Льву I, но 6 июля кочевники разворачивают свои полчища и начинают отступление... В следующем году гуннский вождь вновь нападает на Италию. От разграбления Рим спасает лишь внезапная странная смерть настигшая Аттилу на пиру в его стане. Гунны устраивают предводителю пышные похороны. Тело его помещают в три гроба - золотой, серебряный и железный, в знак того, что железом он одолел другие народы, а золото и серебро доставил своему племени. После смерти Аттилы его империя распадается так же быстро, как распадется через восемь веков после смерти его потомка Чингизхана золотая орда, не оставив в мире иного следа, как руины и сохраненный памятью народных преданий ужас... Между тем Аэция своей рукой в порыве ярости убивает слабоумный император Валентиниан III, которого тут же разрывает на части свита убитого полководца. Со смертью Аэция, напишет летописец , исчезло спасение Западного государства... В 455 году в устье Тибра входят корабли вождя вандалов Гейнзериха. Мольбы папы Льва I - тщетны. Защищать Вечный город некому. Его население со времени вторжения Алариха убавилось вдвое. Гейнзерих дает своим воинам на разграбление города четырнадцать дней. Рим опустошается сверх всякой меры. Тысячи римлян обращаются в рабов. Захватывают в плен жену Валентиниана III императрицу Евдоксию, двух ее дочерей и сына полководца Аэция - Гауденция. Из императорского дворца, помимо золота и серебра, забирают все предметы из меди и других металлов. Обираются все частные и общественные здания, которых не лишают разве что стен. С храма Юпитера Капитолийского снимают половину медной крыши. Увозят с собой варвары в Карфаген и ту богатую добычу, которую в свое время император Тит захватил в иерусалимском храме... Город оставлен вандалами в таком состояние, что отныне представления людей о бесчинном дикарстве неизбежно связываются с их именем и слово “вандализм” становится нарицательным. Но то, что уцелело в Риме после вандалов, теперь разрушают сами римляне: общественные здания превращаются ими в подобие каменоломен для добывания строительного материала. Уничтожение древних ценностей принимает в Риме такие масштабы, что Майоран, которого 1 апреля 457 года в военном лагере под Равенной провозглашают императором, издает направленный против варварства римлян грозный эдикт: “ Мы, правители города, решили положить конец бесчинству, благодаря которому обезображивается вид почтенного города и которое давно уже вызывает у нас отвращение. Нам известно, что общественные здания , которые составляют всю красоту города, подвергаются разрушению из-за преступной снисходительности властей. Под тем предлогом, что камень нужен для возведения общественных зданий, древние величественные сооружения подвергаются разрушению, и таким образом уничтожается великое лишь для того, чтобы построить где-то что-то ничтожное. А затем доходят уже до такого злоупотребления, что для постройки частного дома берут необходимый строительный материал, разрушая общественные здания. А между тем, что составляет блеск города, должно было бы оберегаться гражданами с любовью. Поэтому мы устанавливаем как общеобязательный для всех закон, что все те здания, которые были воздвигнуты в древности для общего блага и для украшения города, будут ли то храмы или иные памятники, не должны быть никем разрушаемы, и никто не должен к ним прикасаться. Судья, потворствующий нарушению этого закона, подлежит штрафу в пятьдесят фунтов золота ( 20 кг) . Если должностные лица согласятся исполнить противозаконный приказ судьи о разрушении здания и не окажут ему сопротивления, то за это они будут подвергнуты наказанию плетью и им будут отрублены руки, так как они вместо того , чтобы оберегать памятники, оскверняют их. Все архитектурные детали, которые незаконно были похищены, ни в коем случае не могут быть отчуждены от государства, и мы приказываем, чтобы все было возвращено”. Но остановить процесс саморазрушения и самораспада некогда великого Рима Майоран - последний римский император, которому был “присущ ум государственного деятеля и высокое сознание ответственности за вверенное ему государство”, - уже не в силах... После убийства Майорана на протяжении пятнадцати лет на трон Западной Римской империи один за другим восходят и низвергаются с него императоры , которые полностью находятся в руках защищающих Италию германских вождей... В 471 году одной из дочерей императора Валентиниана III, через 16 лет после того, как Гейнзерих плененил ее в Риме и выдал замуж за своего сына Гуннериха, удается бежать от варвара-мужа и добраться до Иерусалима, где она и заканчивает свои дни в виду оставленных императором Титом руин иерусалимского храма, о котором царь Соломон молил Господа: “ Даже и иноплеменник, который не от народа Твоего Израиля, когда он придет из земли далекой ради имени Твоего великого, и руки Твоей могущественной , и мышцы Твоей простертой, и и придет и будет молиться у храма сего: Ты услышь с неба, с места обитания Твоего, и сделай все, о чем будет взывать к тебе иноплеменник, чтобы все народы земли узнали имя Твое, и чтобы боялись Тебя, как народ Твой Израиль, и знали, что Твоим именем называется дом сей, который построил я”. В 472 году германцы уже в третий раз врываются в Рим, после чего Город- символ бурлящей жизнью античности , являя собой картину торжественного умирания, с воцарившейся в нем могильной тишиной, постепенно приходит в запустение, пока в начале XV века не заводятся волки в садах папской резиденции... В 475 году бывший секретарь Аттилы - женатый на знатной римлянке варвар Орест - возводит в сан императора своего малолетнего сына, дав ему имя Ромул Август, в котором соединяются имена основателя Рима и римской империи... Но мальчишка в императорском облачении столь нелеп и незначителен, что тотчас же получает прозвище Августик.... Варвары, находящиеся на службе империи, требуют у правящего от имени сына Ореста выделить им для поселения третью часть Италии, но получают решительный отказ. Тогда вождь восставших Одоакр убивает отца новоиспеченного императора, ссылает Ромула Августа в Неаполь, в роскошное поместье, принадлежавшее в республиканскую эпоху сначала полководцу Марию, а затем жуиру Лукуллу, а сам , наделив своих воинов землей на третьей части Италии, садиться в Равенне в качестве германского конунга, став первым варваром, носящим в Италии царский титул... Императорская власть не привлекает Одоакра, и он отсылает ее символы - корону и пурпурную мантию - в Константинополь... 23 августа 476 года считается последним днем Западной Римской империи. Центр империи окончательно перемещается на Восток, и впоследствии это государство будет называться Византией... Равенна теряет свой былой блеск. В ее лишенном флота порту суша отвоевывает пространство у воды, и со временем, вместо увенчанных парусами корабельных мачт, в нем , как сообщает историк Иордан, уже можно увидеть увешанные плодами деревья... В конце V века наступает черед остготов воевать за земли Италии. Освободившееся после смерти Аттилы племя теперь возглавляет молодой вождь Теодорих. С благословления восточного императора Зенона он ведет свой народ вдоль Адриатического моря, чтобы сразиться с Одоакром. На больших крытых телегах с женами, детьми и имуществом остготы вступают в северную Италию по уже знакомой германцам дороге. В 488 году Одоакр терпит поражение в открытом бою и запирается в крепкой Равенне. Следует долгая осада города. И лишь 5 марта 493 года Теодорих вынуждает Одоакра пойти на переговоры. Он обещает сохранить конунгу жизнь и право на владение частью территорий. Но уже через десять дней Одоакра обвиняют в заговоре и убивают на пиру вместе со всей его семьей. Теперь Италия принадлежит Теодориху. Его государство - самое крупное из всех государств, основанных переселившимися с востока германцами: на севере оно простирается до Дуная, а на востоке захватывает часть Иллирии... В других частях бывшей Западной империи германскими племенами создано множество различных государств: англосаксонские в Бретани, франкское - на севере Галлии, бургундское - в Провансе, вестготское - в Аквитании и Испании, вандальское на островах Средиземного моря и в Африке. . . Но на этих землях германцы не более чем оккупанты. Хотя верховная власть в каждом из этих государств простирается на территории, где римского населения больше чем , пришельцев, титул их главы имеет значение лишь для германцев: нет царя Галлии, но есть царь франков, нет царя Прованса, но есть царь бургундов... Население завоеванных провинций сохраняет свои институты, своих чиновников, своих судей. Германское право очень быстро романизируется. Финансовая система новых государств остается римской. Организация армии пришельцев претерпевает изменения в соответствие с римскими военными правилами. Германские языки в большинстве случаев поглощаются местными наречиями. Все это происходит и потому, что германские конунги, ранее испытывавшие к цивилизации тайное почтение дикаря и в то же время ощущавшие перед ее лицом свою ущербность и неполноценность, теперь уже хотят быть римлянами. Но что это значит? История переминается с ноги на ногу: встретившись неожиданно с цивилизацией, варвары спешат насладиться ее плодами и очень быстро перенимают ее пороки, а римский мир, словно устав от упорядоченного образа жизни, наоборот, проникается дикостью пришельцев. От контакта с германскими племенами он не германизируется, а варваризируется... Воссевший в Равенне Теодорих был самым выдающимся германским вождем своего времени. Преклоняясь перед римской культурой, он все же хотел сохранить воинскую силу своих германцев. Между готами и римлянами Теодорих провел строгое разделение в правах и обязанностях. Военную службу несли только готы; но при этом они не допускались к делам управления: сенаторами, наместниками, сборщиками налогов по-прежнему были римляне. Теодорих окружил себя советниками из римлян - самыми интеллигентными людьми тогдашней Италии. Его главным министром был ученый Кассиодор, написавший “Историю и происхождение готов”, в которой доказывалось , что с древнейших времен готы играли важнейшую роль в мировой истории и могут наряду с римлянами решать судьбы мира. Организатором всех государственных и придворных церемоний при его дворе был “последний философ античности” Боэций - автор известного сочинения “ Об утешении философией”. Под руководством этих просвещенных людей работали римские канцелярии, в которых указы остготского конунга подвергались стилистической обработке. Сам Теодорих до конца своих дней оставался человеком неграмотным: для подписи бумаг ему подавали специальный шаблон с вырезанными буквами, по которому он мазал черной краской. Но своей дочери-наследнице Амаласвинте он дал римское образование. Считая, что будущее германских племен зависит от опыта, накопленного римской цивилизацией, одному германскому вождю он послал, словно желая тем самым сказать, что настало время учиться, искусно сделанные часы и отправил мастеров, “чтобы варвары узнали изобретения древних и покинули свой дикий образ жизни”. В окрестностях Равенны Теодорих предпринял работы по осушению болот, восстановил акведук Траяна; при нем возродилась традиция проведения игр в городском цирке. Его пример покровительства учености разошелся по германскому миру- и вскоре вестгосткие и вандальские вожди наперебой стали хвалиться тем, что при их дворах поселилось просвещение... В отличие от римлян, Теодорих и его остготы были ариане - последователи учения пресвитера Ария, согласно которому Христос, сын Божий не существовал от века, а является лишь первым из созданных единым Богом существ. В 325 году на вселенском соборе в Никее учению Ария было противопоставлено учение о том, что Бог сын от века рожден, но не создан Богом Отцом, что он по существу равен Отцу ( homousios). Главным противником Ария был александрийский диакон Афанасий. В Никее его активно поддерживал Хозий, епископ, представлявший - самую авторитетную из всех - римскую церковь. Несмотря на то, что большинство епископов склонялось к арианству и считало Христа не равным, а лишь подобным Отцу ( homoiusios), Хозию удалось убедить императора Константина, который представительствовал в собрании в качестве “общего епископа”, принять точку зрения Афанасия. Так его учение было признано ортодоксальным, а учение Ария - ересью. Графически спор выражался разницей лишь в одной букве i: “homousios” - “homo - i - usios”. Но так уж устроен мир: Бог дал человеку слово, а человек его интерпретирует, наполняет смыслом. Решение Никейского собора ознаменовало собой начало нетерпимости, противоречившей религиозной практике римского мира, при которой различные боги, храмы, обряды и верования существовали рядом, соперничая, но не исключая друг друга, что в целом говорило о формальности римской религии : культы были в древнем Риме не более чем украшением монотонности бытия и никоим образом не ущемляли практические – земные - интересы , первостепенные в жизни римлян … Тогда каждый тешился своим богом, ненадолго прерывая свою битву за место под солнцем, или взывал к нему в минуты крайнего отчаяния, формулируя молитву по принципу « ты мне, я тебе». Конечно, как и во всех государствах древности, в Риме была общая гражданская религия, совокупность культов признанных и покровительствуемых государством, « но единство это было поставлено вне всякой зависимости от религиозного исповедания каждого гражданина ( таковое было его личным делом) и имело своим символом внешние обряды, вполне безобидные, которым можно было придавать какой угодно смысл, а по желанию – и не придавать никакого» . Теперь же начинает формироваться иная традиция, которая на протяжении почти двух тысячелетий будет оказывать влияние на судьбы Европы: исходя из единого центра, единого средоточия религия становится в Риме новой формой власти, теоретическое несогласие с ее догматами превращается таким образом в своего рода светскую, придворную интригу , рассматривается как попытка завладения ею – и она, власть эта, противопоставляет подобным посягательствам нетерпимость. Вскоре нетерпимость эта, которая через много веков наполнит собою на Западе формулы « чья власть, того и религия» и « один закон, одна вера, один король», обратится против других внутрихристианских учений - несторианства, монофизитства..., каждое из которых будет претендовать на истинность. В мир войдут новые понятия: схизма, раскол, ересь. При Теодорихе в Равенне культы отправляли арианские священники, были возведены специальные арианские церкви. Однотонную италийскую пластику римских храмов в них окончательно сменила разноцветная мозаика, ранее применявшаяся для украшения полов в виллах и термах, которая своей пестротой и фрагментарностью словно повторяла раскол в религиозном мире... “ Равенна” и “мозаика” - сегодня эти два слова не разделимы не только для специалистов. Со всего мира приезжают сюда люди, именно для того, чтобы полюбоваться выложенными из крохотных кусочков картинами, которые украшают стены и своды арианского баптистерия, церкви делло Спирито Санто, “Сант- Аполлинаре Нуово”, “Сан-Витале”... В том, что этот город в первую очередь прославлен мозаикой - искусством лишенном цельности, - видится некоторая закономерность: ведь Равенна - это символ разъединенности и раскола: здесь, прежде чем перейти Рубикон, Цезарь принял окончательное решение разбить Римскую республику, здесь произошли ключевые события, связанные с распадом Римской империи… Как и вся Италия, Равенна одно из тех знаковых мест, что в назидание людям проведение создает на земле, наполняя их конкретными фактами, которые в своей взаимосвязи, словно на макете, повторяют судьбу и историю всего человечества. Главная достопримечательность города - обилие “надтреснутых” полотен с библейскими сюжетами - внимательному наблюдателю неизбежно напоминает, – да и судьбе было угодно, чтобы слова «мозаика» и «память» восходили к одному и тому же индоевропейскому корню « men-", содержащему представления о движении мысли, - о треснутости всего мира и наводит на размышления о другой мозаике, той, в которую сегодня превращена языковая картина планеты, ее лингвистическое зеркало. Действительно, представляя собой целостную картину, мир отражается в словах как в зеркале. Когда зеркальная поверхность чиста, не замутнена и цельна, отражение соответствует отражаемому и не имеет искажений. Так же, без искажений, отражался бы мир в лингвистическом зеркале, если бы зеркалом этим на земле был один язык. Один для всех. Но лингвистическое зеркало - эта языковая картина мира - сегодня разбито, испещрено трещинами. Каждый сегмент на нем отражает по- своему. Каждый сегмент - своеобразный отблеск окружающего. Большие сегменты - языковые семьи, те что поменьше - языковые группы, еще меньше - языки, наречия, диалекты, говоры... Слова каждого языка и все языки - один относительно другого - как элементы зеркальной мозаики, которой не хватает цельности. Лингвистическое зеркало- один единственный, общий для всех язык, Слово, делавшее всех равными перед окружающим миром, - было разбито, стало мозаикой, когда , не довольствуясь смиренным созерцанием красоты вселенной и легким эфирным пребыванием в мире , человек захотел проникнуть во вселенскую тайну, в тайну мироздания, захотел во всей полноте уподобиться Богу, возвыситься до Него и, посягнув на небесные высоты, выстроил Вавилонскую башню. “ ... Он сам явил свой истый лик; То царь Немврод, чей замысел ужасный Виной, что в мире не один язык ”,- так в “Божественной комедии” Данте говорит о мучающемся в аду виновнике того, что зеркало треснуло и мир стал разноязыким: библейском царе из Сеннаара, воплощающем собой образ человеческой гордыни. Наказание Божье свершилось: люди разъединились, рассеялись и перестали понимать друг друга. Все заговорили по-разному и каждый - по-своему. Но наказание простерлось и на говорящих на одном языке: что иное как не стон бессилия перед невозможностью получить целостную и одинаковую для всех картину мира такие выражения как “найти общий язык “ или “каждый понимает по-своему” ? Да и как можно найти общий язык даже в рамках одного языка, если многие слова в нем имеют по несколько значений, порой противоречащих друг другу, что и не назовешь иначе как лексическим вавилонизмом. А разве не наказание сам факт существования различных наук, стремящихся к истине с разных сторон, но единых в одном : в попытке логикой преодолеть веру в Слово ? Но логикой можно создать империю, эсперанто - те же мозаичные конструкции, лишь претендующие на всеобъемлемость и нескончаемость... Потеряв возможность восторгаться миром как неким чудесным, понятным и равным для всех целым, люди привыкли восторженно воспринимать лишь свою самобытность - этническую, историческую, культурную … Но самобытное - это предмет племенной гордости, подразумевающей ущербность других: всегда найдется повод сказать “ в моем колодце солнце лучше отражается”. В самом слове «национальное», если внимательно прислушаться, можно услышать звук трескающегося зеркала. Как бы то ни было, произнося формулу «а вот у нас...», человек звонит колоколом своей колокольни и делает своим горизонтом порог собственного дома . Лишь в минуты отчаяния возводит он взор к небу и пытается услышать мудрый голос всеобъемлющей тишины. Так создаются местечковые боги. Так удаляются от Бога единоистинного. «Символ войны, - писал русский писатель Д.Мережковский,- число Два. Два врага: два сословия, богатые и бедные, - в экономике ; два народа, свой и чужой,- в политике; два начала, плоть и дух, - в этике; два мира, этот и тот- метафизике; два бога, человек и Бог, - в религии. Всюду Два и между Двумя – война бесконечная. Чтобы окончилась война, нужно, чтобы Два соединились в Третьем: два класса – в народе, два народа – во всемирности, две этики – в святости, две религии, человеческая и божеская,- в Богочеловеческой. Всюду два начала соединяются и примиряются в третьем так, что они уже Одно – в Трех, и Три – в Одном. Это и значит: математический символ мира – число Три. Если правящее миром число – Два, то мир и есть то, что он есть сейчас: бесконечная война; а если –Три, то мир будет в конце тем, чем был сначала ,- миром» . Цельность зеркала не возможна без амальгамы духовного и нравственного единства всей планеты, без общей совести, и, быть может, когда , перестав соотносить свое существование с горизонтальными идеалами , прекратив верить в возвещенное миру устами Гете фаустовское « Нет, никогда не будет Три – Одно», люди по своей доброй воле достигнут его, - языки с их разноликими структурами исчезнут - и откроется в полноте своей то, что стоит за лингвистическими элементами мира, позволив человечеству, смиренно принявшему идеалы Высшие, обходиться без многообразия несовершенных слов и общаться в едином для всех Слове. Кажется, что если бы фрагменты разбитого зеркала срослись, теряя- каждый - свой цвет и форму, образовалось бы нечто необыкновенное, мощное, могущественное , стройное , и оно было бы ответом на все вопросы. В этом объемлющем все цвета лучащемся пространстве, которое вмещало бы в себя всю вселенную и отражало бы во всей полноте и целостности ее картину , для всех засияла бы Истина и не было бы у каждого своей правды. “ В том Свете дух становится таким, Что лишь к нему стремится неизменно, Не отвращаясь к зрелищам иным, Затем что все, что сердцу вожделенно, Все благо - в нем, и вне его лучей Порочно то, что в нем всесовершенно. О, Вечный Свет, который лишь собой Излит и постижим и, постигая, Постигнутый , лелеет образ свой!”- таким видел общее для всех людей Слово Данте. « Самый западный из западных людей,- писал Д.Мережковский,- почти ничего не знавший и не желавший знать о Востоке, видевший все на Западе, а к Востоку слепой,- Данте, кончив главное дело всей жизни своей, - «Комедию», последним видением Трех, - умер – уснул, чтобы проснуться в вечности, на пороге Востока – в Равенне, где умер Восток, где Византийская Восточная Имперния кончилась, и начиналась Западная, Римская. Если в жизни таких людей, как Данте, нет ничего бессмысленно-случайного, но все необходимо –значительно, то и это, как все: к Западу обращено лицо Данте во времени, а в вечности – к Востоку. Данте умер на рубеже Востока и Запада, именно там, где должен был умереть первый возвеститель объединяющей народы, Западно-Восточной всемирности. Если так, то впервые он понят и принят будет на обращенном к Западу Востоке, - в будущей свободной России. Только там, где, ища свободы без Бога и против Бога, люди впали в рабство, невиданное от начала мира, поймут они, что значат слова Данте: « Величайший дар Божий людям – свобода … ибо только в свободе мы уже здесь, на земле, счастливы, как люди, и будем на небе блаженны как, боги». Только там , в будущей свободной России, поймут люди, что значит: Всех чудес начало есть Три – Одно», и когда поймут ,- начнется предсказанное Данте, всемирно-историческое действие Трех» . Могила поэта под сенью деревьев в конце тихой улицы, носящей его имя. Оставляем велосипеды у стены прилегающего строения и заходим внутрь усыпальницы. С потолка свисает вотивная лампада, которую наполняют маслом с тосканских холмов, ежегодно, в день смерти Данте, приносимым в дар коммуной его родной Флоренции. Напротив входа – под золоченым крестом - на фоне напоминающего опечаленное небо коричнево-бело-голубоватого мрамора – белый барельеф, созданный Пьетро Ломбарди: поэт за конторкой. Глядя на этот известный сюжет здесь, в Равенне, думается, что на нем взгляд Данте сосредоточен на словах из его “Пира” : “ После того как гражданам Флоренции, прекраснейшей и славнейшей дочери Рима, угодно было извергнуть меня из своего сладостного лона, где я был рожден и вскормлен вплоть до вершины моего жизненного пути и в котором я от всего сердца мечтаю, по-хорошему с ней примирившись, успокоить усталый дух и завершить дарованный мне срок, - я как чужестранец, почти что нищий, исходил все пределы, куда только проникает родная речь, показывая против воли рану, нанесенную мне судьбой и столь часто вменяемую самому раненому. Поистине, я был ладьей без руля и без ветрил; сухой ветер, вздымаемый горькой нуждой, заносил ее в разные гавани, устья и прибрежные края…” Эпоха Данте была эпохой обострения вражды между людьми. “Годы мира сменялись веками братоубийственных войн”. Миряне и церковь боролись между собой за власть. Италия была расколота на два стана: гвельфов – сторонников папы и гибеллинов - сторонников императора. Внутри каждого из них в свою очередь происходило дробление на враждовавшие между собой партии, что превращало итальянские города в средоточие оборонительных укреплений, имевшие вид подобный описанной Д.Мережковским родине Данте:“ “ Город башен” – в этом имени Флоренции ее душа – война “разделенного города”. Самых высоких , подоблачных башен , вместе с колокольнями, двести, а меньших - почти столько же, сколько домов, потому что каждый дом, сложенный из огромных , точно руками исполинов обтесанных, каменных глыб, с узкими, как щели бойниц окнами, с обитыми железом дверями и с торчащими из стен, дубовыми бревнами для спешной кладки подъемных мостов , которые, на железных цепях, перекидывались из дома к дому, едва начинался уличный бой, - почти каждый дом был готовой к междуусобной войне, крепостною башнею”. Перевес то одной, то другой стороны обрекал противников на изгнание. “ По миру пошли они, стеная,- вспоминает летописец Дино Кампаньи об участи флорентийских Белых гвельфов, среди которых был и Данте,- одни сюда, а другие –туда”. После падения Западной Римской империи мир пошел вскачь. Вместе с ее столпами посыпалась структура разговорной латыни и, придавленные ее обломками, наружу стали выползать языковые субстраты входящих в империю племен, затягивая патиной руины лингвистического величия Рима. “Латинский язык,- писал филолог М. В. Сергиевский, - не был национальным языком, так как Римская империя не была национальным государством, но представляла собой объединение, не имевшее под собой прочной базы, а потому временное, и как известно, закончившееся распадом. Распад сопровождался и распадом в языковом отношении”. Само слово «провинция», имеющее значение “ранее завоеванная”, которым римляне обозначали побежденные территории за пределами Италии, прекрасно указывает на языковую самостоятельность этих земель. Что же касается самой Италии, то, сложная цепь Апеннинских гор определяет ее деление на отличающиеся друг от друга регионы. “На всем полуострове с его не сообщающимися, изолированными районами,- пишет французский историк Раймон Блок,- всегда оставались ярко выраженными местные характеристики. Этим объясняется и то, что процесс объединения в Италии проходил с затруднениями и со значительным опозданием по сравнению с другими европейскими странами”. Сегодня эти “местные характеристики” отчетливо видны на генетической карте Италии… «В начале IV в. до н.э., когда Рим был захвачен и полуразрушен галлами,- пишет итальянский языковед Туллио Де Мауро,- он ничем не выделялся в лингвистическом отношении и не имел традиции письменных текстов. В обширном средиземноморском мире Рим тогда был всего лишь городком, затерянным между Альбанскими холмами и морем , и не представлял в нем особого значения. В конце того же века греческие географы еще полагали, что Рим- греческий город. Они ошибались, но эта ошибка лишь подчеркивает, сколь мало в ту пору значил сам Рим и его язык – латынь». Язык, чье название восходит к слову « latus» – «широкий», «ровный», производными которого - по соответствию отражаемых им характеристик - говорившие на нем племена обозначали заселенные ими территории в равнине к югу от Тибра – Latium, Лаций, и - по территориальной принадлежности - себя самих – latini, народы Лация. Для греков несомненно большее значение имели другие языки древней Италии, на которых говорили народы куда более могущественные, чем обитатели селений латинской конфедерации. Лингвистическая карта Апеннин представляла собой в то время пеструю мозаику: окский, умбрский, латинский, вольский, сикульский, мессапский, венетский, галльский, греческий, лигурийский, сардский, пиценский, ретийский, этрусский – вот языки, на которых говорили заселявшие Италию племена. Некоторые из них были относительно похожи друг на друга, как, например, оскский, умбрский и латинский. Другие же, наоборот, сильно отличались и имели свои исходные центры за пределами Апеннинского полуострова: галльский, на котором говорили в Италии, но главным образом за Альпами - в Галлии, греческий- язык процветающих колоний на юге Италии и Сицилии, но исходящий из Греции… Такие языки, как лигурийский, сардский, пиценский, ретский и этрусский, совсем не походили ни на латинский, ни на оскский, ни на умбрский и не имели ничего общего ни с галльским, ни с греческим, ни с венетским. В отличие от них они не относились к индоевропейской языковой семье и были языками неиндоеврпопейскими, более древними. В целом, как заметил итальянский исследователь Стефано Лануцца, язык Италии 390 г. до. н. э.» может идеально разделяться на две части: восточную, в которой преобладает начало индоевропейское, и западную - характеризующуюся преимуществом неиндоевропейского субстрата. Хотя греческие географы и не придавали особого значения Риму, в IV в. до н.э. он уже начал набирать силу. Постепенно Рим стал одолевать италийский мир, не разрушая при этом завоеванные города и не уничтожая побежденные народы. Следуя принципу «разделяй и властвуй», римляне заключали с ними союзнические договоры и посылали к ним своих уполномоченных - municipia. Как могло показаться, они не посягали на культурную автономию покоренных и с уважением относились к их языкам. Поэтому язык самих римлян различные народы древней Италии знали в той мере, в которой это было для них полезным. А польза от знания латыни была несомненной в связи с тем, что Рим уверенно шел к тому, чтобы стать самой крупной державой Средиземноморья. Так, на протяжение III - I в.в. до н.э. вся древняя Италия начала говорить на латыни. Но освоение языка римлян в каждом регионе определялось его культурными , лингвистическими и географическими особенностями. Население более отдаленных и менее цивилизованных районов узнавало латынь от солдат и торговцев . В Южной Италии в нее проникали греческие слова, неизвестные в других местах; в северной Италии она изобиловала словами кельтов и неиндоевропейских альпийских народов. Латынь галлов резко отличалась от римской по фонетике и морфологии. Говорящие на оскских наречиях - близких к языку Рима - постепенно латинизировали свой родной язык, вводя в него слова, конструкции и окончания, свойственные латыни. Чище других говорили на латыни жившие рядом с Римом высокоразвитые этруски: они не имели возможности контаминировать ее элементами своего языка, не похожего ни на один другой язык мира… Разнообразные варианты разговорной латыни, образовавшиеся в различных регионах древней Италии, называют «вульгарной» , или «народной» латынью. Они являются основой современных итальянских диалектов. Эта непрекращающаяся связь далекой древности и настоящего объясняется тем, что - с момента падения Западной Римской империи до объединения Италии в конце XIX - все исторические и политические перипетии полуострова лишь усиливали существовавшую разъединенность регионов. Италия была разделена на множество самостоятельных государств, границы между которыми почти всегда соответствовали линиям древнего этнического деления. Папские государства разрезали Италию пополам, отделяя Италию галло-венетскую и этрусскую( северо-центральную) от оскско-умбрской( южно-центральной). Венецианская Республика разделила своими границами Италию галльскую и венетскую. Флорентийская Синьория, а затем Тосканское герцогство, изолировали население территории древней Этрурии от соседей. Поскольку общение и обмен традициями между регионами был затруднен, варианты латыни, образовавшиеся между III и I в.в. до н.э., продолжали самостоятельную жизнь, развиваясь относительно независимо один от другого. От поколения к поколению, диалекты все более разнились между собой, превращаясь в полноценные языки , которыми в разных местах Апеннинского полуострова пользовались при различных обстоятельствах: как в повседневной жизни, так при дворах и в университетах… В конце XIII века, когда Данте был всего лишь молодым флорентийским поэтом, одним из многих, на Апеннинах говорили на различных диалектах, а писали на латыни, которой в тех же целях пользовались почти во всей Европе. Однако в различных местах постепенно стало утверждаться и письменное применение диалектов: на них слагали стихи, любовные песни и религиозные канты. Особенно в этом преуспевали на Сицилии, в Умбрии , Болоньи и таких тосканских центрах, как Лукка, Ареццо, Сиена, Пиза, Флоренция… В начале ХIV Данте придается филологическим изысканиям, цель которых- создание литературного народного языка, естественного и доступного всем, в отличие от искусственной, по его мнению , латыни. «… из всех мест на земле,- писал он,- человеку всегда ближе то, где он живет, с чем он соединен. Так и народный язык тем ближе человеку, чем больше он с ним связан, так как он один и только он прежде какого-либо другого живет в душе и так как он связан с человеком не только сам по себе, но и в силу внешних обстоятельств, поскольку это язык самых близких ему ему людей, как –то: родичей, сограждан и соплеменников. Вот что такое народный язык, который каждому не просто близок, но в высшей степени близок» . Этот язык должен был быть достоин эпических тем, и если бы в Италии существовал единый королевский двор, при нем говорили бы именно на нем. Предвидя , что ему могут возразить, сказав, что такого двора в Италии как раз нет, Данте говорит, что двор такой есть, просто он рассеян по стране. Придворным штатом этого двора могла быть лишь интеллигенция – интеллектуалы , литераторы и поэты, разбросанные по городам и княжеским дворцам полуострова. Так язык, который искал Данте, уже изначально был литературным идеалом для умозрительно видимой им единой Италии. В трактате « О народном красноречии” Данте разделяет все итальянские диалекты на четырнадцать групп. Но ни один из них, по его мнению, не заслуживает, того чтобы стать литературным языком. Как поэт, опираясь в своем выборе исключительно на эстетические критерии, Данте отвергает их один за другим, называя то грубыми, то слишком варварскими, то ужасными, то непристойными. Лишь болонский диалект пользуется его снисхождением: в нем поэт видит некоторую гармоничность… В начале XIV века Данте слагает на флорентийском, вводя в него неологизмы и используя слова из других диалектов, “Божественную комедию” - поэтическую грезу об единстве мира, произведение, способное очаровать не только таких утонченных и образованных людей, как Боккаччо, но которое, поскольку затрагивало злободневные вопросы раздираемой междоусобиями Италии той поры, заинтересовало многих и получило широкое распространение. За несколько десятилетий поэма разошлась по всему полуострову и флорентийский стал хорошо известен за пределами Флоренции. Язык - это диалект , которому повезло. Такая же удача могла постичь любой другой диалект. Если бы Данте родился не во Флоренции, а в Неаполе или Милане, в основе итальянского сегодня был бы неаполитанский или миланский. Правда, не стоит забывать, что флорентийский в частности, и все тосканские диалекты в целом, по историческим причинам имели несомненное преимущество перед другими диалектами: они родились на территории, заселенной в древности этрусками, которые в связи с неповторимыми особенностями своего языка , в отличие от других обитателей Апеннин, не могли в разговорной практике примешивать его к языку римлян, сохраняя и поддерживая таким образом нормы латыни, в той или иной степени составляющей основу всех итальянских диалектов, - и, следовательно, могли быть более или менее понятны на всем полуострове. Тем более тосканские диалекты были доступны для тех, кто латынью пользовался: для нотариусов, судей, священников, врачей и т.д. Этот факт несомненно способствовал тому, что флорентийский Данте стал возвышаться от диалекта до паниталийского языка. После Данте флорентийскому посчастливилось быть используемым великим прозаиком Джованни Боккаччо и лирическим поэтом Франческо Петраркой. «Канцоньере» очаровал широкую публику изысканной мелодикой и формой стиха, определившими каноны современной европейской лирики, а “Декамерон” обрел успех своим – близким всем итальянцам – содержанием, став одним из самых распространенных и популярных текстов эпохи. Подспорьем литературной удаче, выведшей флорентийский за пределы его естественных границ, было и то, что между треченто и чинквеченто тосканские коммерсанты и банкиры заслуженно стали в Италии лидерами в своих отраслях. Некоторые из них к тому же, как известно, были пропагандистами славы трех выдающихся флорентийских литераторов. Так в конце XVI века язык, который использовали Данте, Петрарка и Боккаччо, а затем флорентийские банкиры, политики, папы и писатели чинквиченто - Макиавелли, Гвиччардини и др.,- стал считаться не диалектом, а языком общим для всей Италии, так же как парижский диалект - национальным языком Франции, а лондонский - Англии. Но именно это сравнение дает как нельзя лучше понять своеобразие, странности и особенности лингвистической ситуации в Италии. Парижский диалект во Франции и лондонский в Англии стали национальными языками не только и не столько потому, что ими пользовались выдающиеся писатели, но главным образом в связи с тем, что они были и есть диалекты двух городов, каждый из которых в своей стране был и остается культурным, политическим и экономическим центром первой величины. В конце XV века, во время правления Лоренцо Медичи, Флоренция была близка к тому, чтобы занять в Италии аналогичное положение. Но это был всего лишь миг. События европейской истории мгновенно вывернули все наизнанку, и превратили полуостров в территорию, разбитую на множество государств, разделенных сферами влияния различных европейских держав. В Италии XVII века Флоренция занимала куда менее значительное положение, чем Венеция и Милан, Неаполь и Рим, города несравненно большие по численности населения, более значимые в военном и политическом отношении, более оживленные в культурном плане и теснее связанные с прогрессом остальной Европы. С XVI века по XIX век итальянский язык ( точнее тот, что принято называть таковым) находился в странном положении: его основа, его корни несомненно были флорентийскими, но политические события не позволяли, чтобы сама Флоренция продолжала оказывать эффективное воздействие на итальянцев. Менее значительная, чем другие города, она находилась в изоляции от остальной части Италии, так что тот, кто хотел знать итальянский, должен был его учить по книгам, а не в живом общении. За исключением Тосканы, чьи диалекты близки к итальянскому литературному, на базе флорентийского созданного, и Рима, где он стал средством общения стекающихся в город разноязыких священников, язык Данте повсюду превратился в язык людей образованных, которые, как всегда, составляли меньшинство, и использование его ограничивалось торжественными случаями и написанием текстов. В повседневной же жизни от Турина до Венеции, от Милана до Неаполя и Палермо, все - образованные и необразованные - говорили на родных диалектах, а образованные буржуа пользовались французским. «… для меня это самая приятная награда,- писал Стендаль после того, как, благодаря знанию диалекта Милана, он очень быстро сделался «своим» в городском обществе,- за те два года, что я затратил на изучения не только итальянского языка, каким говорят в Тоскане, но также миланского, пьемонтского, неаполитанского, венецианского и других наречий. За пределами Италии неизвестны даже названия этих диалектов, на которых говорят лишь в местностях, чье имя они носят. Если путешественник не понимает всех тонкостей миланского наречия, то ему не распознать ни чувств, ни мыслей тех людей, среди которых он находится» . Даже те, кто в конце XIX века создавал единое итальянское государство, в итальянском сильны не были. Писатель и сенатор Алессандро Манцони, премьер-министр короля Витторио Эмануэле II – граф Камилло Бенсо Кавур - изъяснялись на нем с трудом, а сам король не знал его вовсе, пользуясь в общении пьемонтским и французским… Патриоты, сражавшиеся за объединение Италии с оружием в руках, стреляли друг в друга, поскольку говорили на разных диалектах - и друг друга не понимали… После объединения Италии в единое государство из 25 миллионов ее граждан лишь 600 тысяч могли применять национальный язык – итальянский литературный. Для 98% населения он был языком иностранным. Ситуация покажется еще более странной, если учесть, что из этих 600 тысяч 400 тысяч были сосредоточены в Тоскане, а 70 тысяч – в Риме: за пределами этих территорий даже один из тысячи итальянцев итальянского языка не знал… В период фашизма, когда в Италии пытались возродить мифический дух единства древнего Рима и в стране объявили настоящую войну диалектам, запрещая даже говорить об их существовании, для 90% населения они оставались единственным средством общения… В наши дни лингвистическое зеркало Италии по-прежнему испещрено множеством трещин: итальянским языком во всех случаях жизни пользуются 34 % итальянцев, остальные же прибегают к позволяющим им лучше выразить свои чувства и мысли и неимоверно разнящимся между собой диалектам, некоторые из которых отстоят от итальянского языка дальше чем, французский или румынский. «Местный диалект так ужасен,- проиллюстрировал в одном из своих писем эту отдаленность на примере болонского основоположник истории искусств - немец Иоганн-Иоахим Винкельман,- что мне приходилось почти все отгадывать; то что мне говорили мать и сестра Бьянкони, брат его должен был мне переводить на настоящий итальянский язык» . Да и саму автору этих строк неоднократно, особенно в сельской Италии, при общении с местным населением приходилось либо переходить с итальянского на известные ему диалекты, либо объясняться на пальцах. В связи с этим снимается парадоксальность с того факта, что многие иностранцы говорят по-итальянски лучше самих итальянцев. Большую часть своей жизни просуществовав на бумаге и не имея широкого устного распространения, итальянский претерпевал незначительные изменения во времени: в современном языке 56% слов - это лексика XIII века, 15% - слова, введенные в него Данте. Поэтому не удивительно, что те из итальянцев, которые знают итальянский, могут без затруднения читать тексты, написанные на нем 700-800 лет тому назад, в то время как другим европейцам для понимания своих национальных документов той эпохи неизбежно требуется перевод… « Среди всех европейских стран,- пишет немецкий диалектолог Герхард Рольфс,- Италия как никакая другая раздроблена в языковом отношении. Этот феномен несомненно имеет исторические и этнические причины, но он также связан с особенностями и характеристиками самого итальянского народа. Языковая раздробленность Италии, по-моему, является лингвистическим отражением национального индивидуализма и чувства гордости за культурную значимость малой родины. Полный смысл этой ситуации становится тотчас же понятным, если сравнить Италию с другой европейской страной – простирающейся на необъятных просторах и сохраняющей при этом языковое единство – Россией». У римлянина две родины, говорил Цицерон, одна великая и славная Республика Рима, другая – местная община, поселение или город, где он появился на свет. После падения Рима, который, как оказалось, слабо амальгамировал Италию, полуостров окончательно стал для его обитателей совокупностью множества малых родин, названия которых претерпевали изменения вслед за развитием местных вариантов вульгарной латыни, в то время как топоним « Италия» к VII веку вышел из употребления, был забыт и как многие устаревшие латинизмы требовал толкования и разъяснения… Попытка «отца итальянского языка», как иногда называют Данте, наполнить этот топоним живым и одинаковым для всех итальянцев значением успехом не увенчалась.« Все время я только и слышу: я римлянин, я – неаполитанец, я – ломбардец , я – пьемонтец ; никто не говорит: я - итальянец,- писал в 1830 году итальянский историк Микеле Пальмьери. - Пора бы, мои дорогие соотечественники, с этим кончать» . Но дело это для обитателей Апеннин оказалось непосильным: в созданном поэтом языке понятия “местечко” и “страна” до сих пор обозначаются одним и тем же словом… Данте, по определению Д. Мережковского был Колумбом без Америки, Лютером без Реформации и не смог изменить людей и судьбы мира. Его Италия – общая для всех итальянцев отчизна – так и осталась идеалом. Большинство итальянцев рассуждали об Италии примерно так же, как герой новеллы Стендаля “Ванина Ванини» - карбонарий Миссирилли: « Что такое родина? – cпрашивал он себя. - Ведь это не какое-нибудь живое существо, к которому мы обязаны питать признательность за благодеяния и которое станет несчастным и будет проклинать нас, если мы изменим ему . Нет родина и свобода – это как мой плащ : полезная одежда, которую я должен купить, если только не получил ее в наследство от отца. В сущности, я люблю родину и свободу, потому что они мне полезны. А если они мне не нужны, если они для меня как теплый плащ в летнюю жару , зачем мне покупать их, да еще за столь дорогую цену?» Итальянский язык не нашел своего «двора» - того единого в современном понимании государства , в котором правящий класс через свои учреждения и такие унифицирующие структуры как школа и армия, а также посредством привития общего стиля жизни мог бы реализовать как пронизывающую все слои общества « по вертикали», так и простирающуюся на всю территорию « по горизонтали» лингвистическую гегемонию. Не будучи диалектом города, определявшего судьбу страны, каковыми были лондонский в Англии и парижский - во Франции, флорентийский не обладал и тем единящим религиозным зарядом, что в политически раздробленных германских землях позволил стать народным – deutsch - “немецкому” - на средневекой латыни – teotiscus – “ божественный» - языку саксонской канцелярии, применявшемуся Лютером для написания “своей” Библии, на котором позднее, вероятно, исходя из определенного свойственным немцам миропорядком их начального, рьяного, противопоставления своей веры в Бога любой иной ее форме, зазвучало напоминающее интерпретацию избранности еврейского народа не как воли нести весть о едином Боге всему миру, а как данного свыше права на расовое превосходство и исключительность, якобы всепозволяющее и всеоправдывающее нацистское “ с нами Бог” и который по иронии случая или согласно некой закономерности истории впоследствии лег в основу идиша… «Все религиозное содержание «Божественной комедии» , - заметил в XIX веке итальянский мыслитель Бенедетто Кроче,- для нас уже мертво». Было оно мертвым и в момент появления этого – первого - произведения на итальянском языке. « Сей Данте,- писал составитель хроник Джованни Виллани,- от своей учености несколько возомнил о себе, был необщителени презрителен и, подобно неуклюжему философу, плохо умел беседовать с мирянами» . У итальянцев творение Данте вызывало интерес лишь отнесенностью некоторых своих фрагментов к реальным и актуальным событиям того времени, но во всей полноте своего содержания , построенная на символике цифры Три – символа мира и несущая идею вселенского единства, «Комедия» не могла быть принята в Италии - на этой разделенной горами на изолированные районы территории, где – при ярко выраженном политическом, экономическом и этническом полицентризме - жизнью всегда заправляло число Два - символ противостояния. А что может лучше показать степень напряженности человеческого противостояния и противоборства на Апеннинах, чем имеющее в итальянском языке значение « враг» слово «rivale» , буквальный смысл которого при этимологической дешифровке раскрывается как : « тот, кто оспаривает у соседа право пользоваться водой из общего ручья» ? Разве могла на этой земле привиться религиозная греза Данте, а сам он остаться не приговоренным ? Несомненно, нет. « Люди,- справедливо заметил Д.Мережковский,- довольно легко прощают своим ближним преступления, подлости , даже глупости ( их прощают, пожалуй, всего труднее) – под одним условием: будь похож на всех. Но горе тому, кем это условие нарушено и кто ни на кого не похож» . На основе диалекта наиболее близкого к языку Рима, являвшегося не территорией, заселенной людьми, объединенными общей совестью, а представлявшего собой подобие огромного театра, в котором на протяжении тысячелетий, соперничая друг с другом, словно актеры, играли свои трагедии и комедии труппы разноязыких племен и народов и показывали свои номера и программы отдельные выдающиеся лицедеи,- гений поэта создал не общий для обитателей Апеннин язык, а литературное коммуникационное средство, которое, после формального объединения Италии в единое государство, волей группы интеллектуалов вознамерились возвести в ранг национального языка, что осуществимо было бы лишь при попрании прав Господа выведением этнического гомункулуса , невозможность чего несколько десятилетий спустя всем своим творчеством с блеском начал доказывать другой литератор – Ленин, возмечтавший сделать однородный, как бескрайние российские просторы, русский языком общим для придуманного им государства, охватывающего разноликие части земли, в населении которых он хотел видеть измышленную им советскую нацию . Но и в этом есть своя закономерность: искусственной стране, стране искусства – искусственный язык, язык литературы и театра. Петрарка определял Италию как страну, окруженную морями и горами, а ее обитателей считал законными наследниками римской традиции. Время не умалило актуальности его слов: Италия остается в первую очередь понятием географическим, и сегодняшние итальянцы, характеризуя себя , могут лишь повторить за поэтом: sumus non graeci, non barbari , sed itali et latini – мы не греки, не варвары, но италийцы и латиняне. Итальянский язык, как считает писатель Пьер Паоло Пазолини, это лингвистическое прикрытие фрагментарной, а следовательно не национальной реальности страны. Язык газет, радио и телевидения, он годится для обсуждения отдаленных, внешних, а значит маловажных для каждого из итальянцев проблем, да для общения с иностранцами, но он проявляет свое полное коммуникативное бессилие, начиная напоминать речь пораженного инсультом , выстраивающего звуки в словах в обратном порядке, при попытке выяснить на нем отношения между двумя соседними итальянскими деревнями. Общий язык естественного общения – это общее видение мира, за которым стоит осознание единства общины. Для итальянцев, чей характер тысячелетия истории формировали в традиции приверженности приватным интересам, настраивая слух каждого исключительно на звук колокола его колокольни, - это несбыточная мечта. О каком естественном единстве общины и общем видении мира может идти речь в стране, где, как заметил писатель Фердинандо Петруччелли делла Гаттина, на севере мужской детородный орган называют соловьем, а на юге – угрем?.. Сдаем велосипеды и - в бар. Время - час дня, но за нами никто не приходит. Редкие посетители одним глотком выпивают кофе и исчезают в вокзальных коридорах. К стойке подходит белобрысый парень, судя по нелепому сочетанию цветов его одежды, иностранец: • Вино. • Какое ?-спрашивает бармен. С явным северо-европейским акцентом белобрысый выговаривает: • Кьянти. Для иностранцев Кьянти - винный символ Италии. Впервые вино это взбродило более века тому назад. Взбродило на ревности. Барон Беттино Риказоли был премьер-министром Италии в 1861 году, а после смерти графа Кавура стал вторым председателем Совета Объединенной Италии, но оставался на этом посту недолго из-за постоянных разногласий с королем Витторио Эмануэле II. Через несколько месяцев после свадьбы не отличавшийся внешней привлекательностью барон повез свою молодую жену на бал во Флоренцию, где синьора Риказоли позволила себе несколько танцевальных туров с симпатичным молодым человеком. “Дорогая, нам пора ехать,”- сказал ей тогда супруг. И когда они сели в ожидавшую их карету, бросил кучеру: “В Брольо”. В Брольо находился фамильный замок Риказоли - мрачное строение, затерянное среди холмов. Давно уже не жил там никто из рода барона. Супруги прибыли туда на рассвете следующего дня и прожили там до конца своих дней. Барон, когда его не призывали государственные дела, перестраивал замок, сделав его в конце концов достойным быть местом действия романов Вальтера Скотта, и придавался своему любимому занятию - виноделию.Так, во время своих экспериментов, он однажды смешал белый и черный виноград - Санджовезе и Мальвазию - и ферментировав смесь в два последовательных этапа ,получил напиток с необычным вкусом. Его рецепт разошелся по виноградникам округи, именуемой Кьянти, а вино со временем получило мировое признание. • Гут!- Белобрысый одобрительно покачивает головой и ставит пустой стакан на стойку. Звоню Беневелли. • Нет-нет! Не беспокойтесь!- отвечает он.- Обязательно приедет.Ждите... В ожидании и перезвонах проходят еще три часа. Наконец, Беневелли сообщает, что парень ему перезвонил, извинялся; говорит, у него неполадки с машиной, но скоро будет. Через пару часов в пустом баре словно колыхнулась волна воздуха. На пороге - кривоногий седоватый мужик средних лет. Перекатывая губами сигарету и подергивая из стороны в сторону головой, он внимательно осматривает помещение бара, хотя, кроме меня и Андрея, в нем никого нет. Наконец, его взгляд, в котором смешаны лукавство Чиполлино и настороженность потревоженного орла, останавливается на нас, и резко выбросив в нашу сторону руку с вытянутым указательным пальцем, он не ищущим подтверждения тоном почти кричит: • Оу! Русские! • Русские!- отвечаю я. • Курти Мауро. Реджо Эмилия. • Вот какой он, наш паренек!- говорит Андрей, разминая затекшие от долгого сидения ноги. “Паренек” тушит сигарету о край переполненной пепельницы, и, хлопнув в ладоши, деловито спрашивает: • Так, где вещи? Не дождавшись ответа, он подхватывает мой чемодан и, шаркая ногами, семенит к выходу. Напротив вокзальной двери, посреди пешеходного перехода стоит ярко-красная “ альфа-ромео спайдер”60-годов. • Задержался немного, конечно,- говорит Мауро.- Машину выменивал там, за горами.- Он кивает в сторону не видимых из Равенны Апеннин и, хлопнув ладонью по багажнику, спрашивает: • Ничего,а? Выезжаем на автостраду. Мауро мурлычит себе под нос какой-то мотивчик. Потом ему это, видимо, надоедает и он, лишь бы переменить занятие, говорит: • Значит, русские… • Угу!-отвечаю я. • Ja, ja! Naturlich!- вдруг начинает расстягивать расхожие немецкие слова Мауро, давая интонациями понять,что он не просто сотрясает воздух, а поддерживает таким образом наш диалог. • Чего это он по-немецки стал лепить?- удивляется Андрей. • Хер его знает!Сейчас выясним. • А почему ты с нами пытаешься говорить по-немецки?- cпрашиваю я. • Ну как же! Россия же рядом с Германией, значит ,и язык - один и тот же. В Реджо Эмилии Мауро говорит, что нужно заехать к нему домой, чтобы взять другую машину. • Эта пойдет в обмен, насиловать ее особо, поэтому, не стоит,- объясняет он.- У меня есть на примете один мотоцикл, хозяин хочет за него вот такой “спайдер”.- Мауро нежно постукивает по рулю “альфа-ромео”. • А ты что коллекционируешь мотоциклы?- спрашиваю я. • Приедем - увидите! Во дворе трехэтажного кондоминиума он гордо распахивает ворота гаража, и перед нами предстают выстроенные в три ряда красно-белые спортивные мотоциклы. • Здесь не все,- поясняет Мауро,- остальные в загородном доме. Всего их у меня - 26 штук. Он быстро закрывает двери , мол, полюбовались - и хорош, и, открыв соседний гараж, выкатывает из него “сааб”. • Машина,скажу я вам, умопомрачительная,- рекомендует он неуклюжее творение шведов . - Капли дождя на лобовом стекле -не остаются. Космические технологии! Перетусовав автомобили, он приглашает нас зайти к нему домой. • Кто там,- доносится из динамика домофона женский голос. • Муж вернулся. Раздается щелчок замка, а за ним нарастающее поцокивание чьих -то спешащих вниз по лестнице лап. • Это Людвиг,- представляет нам заочно Мауро цокающего зверя, и в этот момент перед нами ,закончив свой маршрут прыжом, возникает веселая рыжая такса. Мы поднимаемся по лестнице. Кобель ластится около хозяина и лупит своим упругим хвостом нас по ногам. Его цоканье гулким эхом разносится по подъезду, напоминая строки английского писателя Тима Паркса: «Для сейсмостойкости современные здания в Италии возводятся на бетонном каркасе. Если в одном из помещений такого строения на пол падает какой-нибудь предмет, например, монета, - звук падения слышен в каждом уголке здания. Сила звука зависит от того, насколько близко к месту падения расположена несущая опора, и может доходить оглушительного грохота. Спускать в таком доме ночью воду в унитазе равносильно совершению террористического акта. Поэтому, по негласному соглашению между жильцами, унитазы в итальянских кондоминиумах после одиннадцати вечера – молчат или, максимум, - робко пожуркивают…» На втором этаже перед распахнутой дверью стоит секретарша Беневелли - Мариза. • Моя жена,- представляет ее Мауро.- Вы уже, по-моему,знакомы. • Вы в офис заезжали? - спрашивает Мариза.- Витторио вас ждет. • Оу! Сначала машину надо припарковать. Не буду же я на ней по городу куролесить! Пока Мауро переодевается, Мариза угощает нас кофе. • Для него мотоциклы - это все,- говорит она.- Он одно время был испытателем. Работал на японцев. Выявлял недостатки мотоциклов перед запуском в серийное производство. Поэтому порой и в жизни бывает чрезмерно щепетилен.Так что, если случится, не удивляйтесь. • А он и сейчас гоняет?- спрашиваю я. • А то нет! Каждое субботу на автодромах пропадает. А по воскресеньям -рынки, клубы. Видели бы вы как он покупает! Люди просто плачут! • Непростая жизнь,- говорю я. • О-о! У него столько энергии! Его друзья зовут “ Мауро-семь жизней”. • Я готов!- “Семь жизней”, как застоявшийся жеребец, переминается с ноги на ногу в дверном проеме, давая тем самым понять ,что более задерживаться дома не собирается.- Поехали, а то Витторио ждет! Ужинаем с Беневелли в ресторане “Каносса”. По залу возят никелированные телеги с холодным и горячим мясом, гарнирами, десертом. На столах металлические вазы заваленные хлебом. Кажется, сегодня итальянцы отыгрываются разнообразием его форм и вкусовых оттенков за голодные довоенные годы, когда в стране бытовала поговорка “ты не господин, чтобы есть хлеб” и простые люди набивали себя вечером полентой - чем- то средним между лепешкой и кашей из кукурузной или гречневой муки ( увидимся после поленты, говорили в те времена в некоторых регионах Италии, что значило: после ужина). Сегодня полента - кулинарный изыск (особенно хороша она с мясом дикого кабана), а хлеб стал достоянием всех, лишившись периодически приобретаемой им в ходе истории категории аристократичности, память о которой, “бережнее”, чем другие индоевропейские народы, сохранили англичане в своих словах “lady””,образованном от старо-английского “hlaefdige”,означавшего “госпожа”, но буквально переводимого как “женщина(daege), делающая хлеб (hlaf)”, и “lord”, произошедшем от англосаксонского “ hlaford” , имевшего значение “хранитель хлеба” ( как можно легко заметить, старо-английское “hlaf”= русскому “хлеб”; происхождение же самих благородных титулов как нельзя лучше раскрывает нехитрую суть понятия “аристократ” ). В ожидании заказа, Мауро пощипывает золотистую булку. Андрей крутит в руках рогалик и кладет его перед собой. • Ай-я!- восклицает Беневелли. • Что такое?- спрашиваю я. • Он положил рогалик на стол перевернутым! Это к беде! Эта примета появилась в средневековье. В ту эпоху иерархического формализма в Европе для каждого чина выпекли особый вид хлеба. Свой хлеб был у папы, у каноника, у кавалера, у щитоносца… Обделены были лишь одни палачи. Пекари не позволяли им даже входить в свои лавки: их чурались, как зачумленных. По этой причине при французском короле Карле VII однажды случилось так, что занять место заплечных дел мастера желающих не оказалось. Но монарх недолго раздумывал . Пекарям был предложен выбор: или они будут обслуживать палача как клиента, или сами станут клиентами палача. Хлебники сдались и стали выпекать для экзекуторов вытянутые батоны, которые в знак пренебрежения вручали им перевернутыми. С тех пор, поскольку фигура палача ассоциируется со смертью, у некоторых европейских народов считается, что положить хлеб на стол перевернутым - к беде. • Ничего! - говорю я.- Сейчас по деревяшке постучим, через плечо три раза плюнем - и пронесет. • Да?- удивляется Мауро. • Конечно. У нас это - верное средство. • А, это – как у нас за железо взяться… • У вас, значит, с хлебом тоже такая примета есть?- спрашивает Беневелли. • Нет. Просто мы так беду отводим. • А какой хлеб вы едите? • Черный, белый… • A национальный есть какой-нибудь? • Да, калач называется. • Что это? • Белый хлеб, по форме напоминающий ярмо. Кто-то из иностранцев еще давным-давно назвал его символом России, заметив, что русский калач – как ярмо на шее раба… • Ладно,- говорит Беневелли.- Надо обсудить более насущные вопросы. Я подготовил все по одежде и по продуктам. Завтра утром нас ждет мой дражайший друг Дино Северини (когда итальянцы представляют кого-то как своего дражайшего друга, они, в зависимости от обстоятельств, хотят тем самым сказать,что этому человеку можно доверять, или же желают показать, что находятся в дружеских отношениях с какой-либо важной персоной.) У него, помимо магазина в центре,- продолжает Беневелли,- огромный оптовый склад на окраине. Как вы и просили, уровень товара чуть выше среднего. Чего там только нет! Наши интересы уже предусмотрены: получаем 20% от потраченной клиентами суммы. Делить будем пополам:50% - Италии, другие 50% - России. Согласны? • Вроде, справедливо,-отвечаю я. • Теперь о продуктах…Я разговаривал с другим моим дражайшим другом - синьором Кьюсси.Он генеральный директор фирмы “Реджана Алиментари”. У них супермаркеты, торговые центры, “cash and carry”… Так что обеспечат всем! Но на пищевых продуктах больше 10 % не снять: иначе можно выйти за пределы разумного. Синьора Кьюсси посетим, когда приедут ваши клиенты. Им, кстати, уже можно давать старт. • Нужно будет по факсу послать приглашение ,-говорю я. • Никаких проблем! Чтобы не терять время, утром его и отправим. Давайте встретимся завтра в 9 часов в баре “Тропикана”: кофе, бриошь и - за дела. - Рассматривая принесенный официантом счет, Беневелли заканчивает ужин латинской выражением“ Аврора музам подруга”, которая по сути эквивалентна русской поговорке: “кто рано встает - тому Бог дает.” Каждое утро, ровно в 8.30, кавалер Беневелли выходит из дома, подставив локоть своей немолодой и страшной, как день без хлеба , жене. Метров 50 шествует с ней по центральной улице. Заходит в бар “Тропикана”. Выпивает чашечку кофе, держа ее кончиками пальцев за самый краешек тоненькой ручки. Перебрасывается несколькими фразами с барменом. И затем со свежей газетой под мышкой направляется в свой офис. Его жена возвращается домой и сидит там целый день одна, отвечая по телефону мечтательно-томным голосом гимназистки, едва оторвавшейся от чтения любовного романа. Сегодня кавалер в “Тропикане” - один. Мы быстро выпиваем кофе. Посылаем из офиса Беневелли факс в Москву, предварительно сообщив Капитанам по телефону, что все складывается благополучно и требуется их присутствие на месте, и на поданном Мауро “саабе” отправляемся на склад синьора Северини . “Дражайший друг” встречает нас на улице. Внешне напоминающий скорее университетского профессора, нежели коммерсанта- оптовика,после традиционных любезных фраз господин Северини распахивает перед нами двери своего 1000 метрового склада с уходящими под высоченный потолок рядами стелажей, на которых возлежит одежда, тематически разделенная по сезонам, полам и возрасту. Рядом со стеллажами стоят “барабаны” с галстуками, вешала с пальто, куртками, дубленками и, издали похожие на змея-горыныча, рогатые вешалки со шляпами. Итальянская мода, действительно, демократична : итальянцы способны одеть всех, в отличие от французов, сориентированных на избранных.... • Антонио! - кричит Северини, и перед нами мгновенно появляется живой старичок , держа в руках стопку бланков для оформления заказа и авторучку . Моментально оценив ситуацию, Беневелли говорит: • Нет-нет, Дино,они не клиенты! • А кто же?! - недоуменно восклицает Северини. • Представители клиентов. Они сейчас прикинут,что им надо. А клиенты приедут и примут окончательное решение. • Понял! Антонио,тогда неси тетрадку!- И обращаясь ко мне и Андрею, Северини спрашивает:- Итак,что вас интересует? Мы смотрим рубашки, водолазки, свитера…Словом, то что в Москве может быть продано. Антонио лихо раскладывает перед нами каждую приглянувшуюся нам модель и заносит ее артикул в тетрадку. Северини называет цены. Они вполне приемлемы. • Возьмите джинсы!-предлагает Северини,когда мы заходим в брючный отсек.- Вы знаете историю джинсов? Я понимаю,что он имеет в виду, но в подобных ситуациях лучше прикинуться варваром, жаждущим объяснения,потому что профессионалы могут рассказать о том,что связано с их отраслью, интереснее, чем книги. Поэтому я c подчеркнутой заинтересованностью в голосе говорю: • Не-е-ет! • Ну как же!- восклицает Северини.-Это американцы только кичатся,что джинсы их изобретение. Слово “джинсы” происходит от названия итальянского города Генуя.Там создали ткань - “генуэзское полотно” , из которого впоследствии стали шить джинсы.Так что возьмите джинсы! Не пожалеете! В конце одного стеллажного ряда на полу стоят кассовые аппараты начала века. • Это от предков осталось,- поясняет Северини.- Нашему предприятию более 100 лет. Я сам по образованию - юрист, но ,чтобы дело не умерло, вот занимаюсь коммерцией. Поначалу утешал себя тем, что базовое значение этого слова - общение. Потом привык. А вот дети ни в какую не хотят идти по моим стопам. Одна - журналистка. Другой вообще не поймешь, в каких облаках витает. Кому все это достанется! Ну да не будем о грустном. Может, перчатки возьмете? Хорошие перчаточки есть. Разные.Не дорого отдам. • Ну насчет перчаток мы не уполномочены!- говорю я.- Хотя, конечно, радостно продать их летом. Северини улыбается и, обращаясь к Антонио: • Ну что там у нас вырисовывается? Антонио зачитывает вслух перечень товаров, на которые мы обратили внимание, и “дражайший друг”, одобрительно хмыкнув, вопрошает, словно сделка уже состоялась: • Когда планируете забрать? • Сначала все это должны посмотреть клиенты,- отвечаю я. • И когда они будут смотреть? • Когда приедут! • А когда приедут? • Через несколько дней. • Тогда сразу же ко мне!- На лице Северини - симпатичная располагающая улыбка. • Непременно, дотторе!- тоже улыбаясь, говорит Беневелли.- До встречи.- Вывернув левую руку тыльной стороной ладони к Северини и отведя в сторону большой палец , остальными - сложенными в полукруг - он словно обмахивает себя. В отличие от русского отмахивания, словно отсылающего человека куда подальше, в этом жесте прощания , унаследованном итальянцами от этрусков, движением пальцев “к себе” выражают надежду на будущую встречу; при прощании в Италии, за исключением официальных мероприятий, не пожимают друг другу руки: прощальное пожатие руки издревле здесь считается знаком расставания навсегда, о чем свидетельствуют барельефы античных погребальных урн, изображающие проводы покойного в загробный мир. Хотя накануне у нас завязались с Мауро, можно сказать, дружеские отношения, сейчас он ведет машину молча: “соблюдает субординацию” в присутствии кавалера. Беневелли тоже молчит. За окнами мелькают типичные пейзажи Эмилии: уходящие от дороги сочно-зеленые поля с тучными коричневыми контурами из вывернутой земли, в конце которых ровным рядом стоят издали кажущиеся серыми деревья. В каждом регионе Италии свои пейзажи, свой климат. Проводя между ними границы, люди будто учитывали природную заданность. Так, например, нередко случается, что если в Абруццо идет снег, то там где стоит пограничный столб, отделяющий этот регион от Лация, его уже нет и погода там совсем не напоминает зимнюю. Подобные явления здесь отмечались во все времена. “ Странная вещь,- писал в XVII веке Стефан Пак, сопровождавший в поездке по стране будущего короля Польши Ладислава IV ,- едва мы пересекли границу одного из итальянских государств, как поменялись не только локанды и люди, но и сами силы природы: здесь было много снега, и, казалось, начинается зима...” Необычными природу и пейзажи Италии делает ее небо. В каждом регионе страны оно имеет свои цвета. Кажется, будто у каждого из них свой бог света, заручившись заветом верности которого, люди оформляют свое жизненное пространство не претящими ему красками. В отличие от России, говорящей во всех своих пределах языком таким же однородным, как и ее покоящиеся под вечно грустным небом бескрайние просторы, составляющие Италию регионы - это разные страны под разными небесами, говорящие на разных языках. Небо Эмилии не перепутать с другим: в его цветах нет ни имперской густоты неба Лация, ни струящейся прозрачности неба Тосканы, ни стальной уверенности неба Ломбардии, ни хмурой задумчивости неба Умбрии… Небо Эмилии - розово-голубое, без полутонов. В своих цветах оно постоянно и конкретно, как большинство живущих под ним людей… • В общем, возьмем за правило,- нарушает тишину Беневелли, - на промышленных товарах и технологиях будем брать 20% комиссионных, на пищевых продуктах - 10.- И добавляет:- Кстати, сегодня мы обедаем с очень интересным человеком, Джорджио. У него есть определенный интерес к России. Рестораны уже открыты (в Италии они работают с 12 до 3 дня, потом закрываются, чтобы снова открыться в 7 вечера и кормить допоздна ). Мы идем по виа Эмилии. Мауро, показывая на редко проезжающие машины, критикует или наоборот расхваливает ту или иную модель. С Беневелли здороваются на каждом шагу, выкидывая вверх руку в используемом в Италии и поныне древнеримском приветствии: • Добрый день, онореволе! • Добрый день, дотторе!- отвечает он, сопровождая слова легким кивком. • Добрый день, онореволе! • Добрый день, дотторе! В императорском Риме дотторе (звучало: “ доктор”и означало «мастер») называли учителей фехтования в гладиаторских школах. В средние века так именовали преподавателей отдельных дисциплин и адвокатов. Сегодня в Италии нормативно это слово используют в качестве обращения к людям с высшим образованием. Слыша перебрасывание приветствиями Беневелли и его знакомых, можно решить, что в Реджо Эмилии живут одни доктора. В одном американском фильме героя спрашивают, рассматривая его визитную карточку: “ А почему у вас здесь написано: дотторе?” На что он отвечает: “ Я долго жил в Италии, а там все так называют друг друга.” Обращение словом «дотторе» к человеку, далекому от обладания необходимыми для этого титула знаниями, является проявлением того, что в Италии называют словом “garbo”. Точно перевести его на другие языки невозможно. Словари дадут вам значение: “вежливость”, любезность”, но они не отражают всей полноты этого исключительно итальянского понятия. “Garbo” - это то изящество, с которым бармен готовит и подает вам кофе, это та непосредственность, с которой прохожий может поздороваться на улице с вашей собакой, эта та умеренность, с которой сообщают неприятные новости…“Garbo” проявляется и в том, что в быту итальянцы никогда не используют повелительного наклонения, заменяя его вопросительными фразами с модальными глаголами. Словом, можно сказать,что “garbo” это то, что создает хорошее настроение. Назовите человека дотторе - и он понесет себя как дотторе, передавая свою радость другим. Конечно, это своего рода лесть, но лесть эта, похоже, не преследует никаких личных целей, она просто создает приятный фон для жизни. «Она настолько распространена в Италии, что почти незаметна,- заметил Луиджи Бардзини.- Она здесь растворена в воздухе, как запах фиалок в весеннем лесу , когда, вдыхая его, вы все же не понимаете до конца, что является источником ваших благостных ощущений» . В Италии все хвалят друг друга. Больному говорят, что он воплощение здоровья. Старой мегере, что она похорошела по сравнению с прошлым годом. Дантисты неизменно будут восклицать, что у вас зубы, как у древнего римлянина. “Garbo” - дает человеку самое ценное из всех итальянских ощущений: позволяет ощутить себя исключительным экземпляром человечества. Итальянец считает своим долгом культивировать эти иллюзии в себе подобных - даже к нищему он не будет обращаться иначе, как «синьор» - и, главное, в себе самом. Никто в Италии не признает себя посредственным человеком, каждый здесь уверен, порой по самым невероятным причинам, что он самое любимое чадо богов. Эта итальянская иллюзия исключительности всегда с необычайной легкостью заражала иностранцев творческих профессий. Как прошлые века работавшие в Италии иностранные скульпторы всегда поражались той ловкостью и рвением, с которыми итальянские камнетесы воплощали в мраморе их представленные в глиняных макетах идеи, практически всегда улучшая их, так же в период лидерства итальянской киноиндустрии, работая в Риме в сотрудничестве с итальянскими операторами, сценографами, гримерами, плотниками, электриками и т.д, иностранные режиссеры начинали испытывать «волшебное ощущение своего всемогущества» . Самый скромный и спокойный иностранный режиссер чувствовал в павильонах «Чинечитты», как он превращается в Тиберия, Калигулу, Нерона, в одного из тех обожествленных тиранов, что капризно давали своим покорным рабам неимоверные по сложности задания. Здесь не было никаких препятствий для выражения его идей, он не сталкивался ни с финансовыми трудностями, ни с профсоюзными нормами, которые могли бы удушить его вдохновение. Здесь наконец-то он мог по-настоящему продемонстрировать миру, что является по воле Проведения великим артистом... Самым скучным и незначительным моментам жизни в Италии придается декор, они наделяются неким смыслом при помощи соответствующих слов, ритуалов, прикрас жестов, или же наоборот,- путем умолчания. Некрасивое не должно смущать зрения, неприятному и трагичному место под ковром. Все что неприглядно должно блестеть. “Пасмурный” день, простой обед, пустой разговор, грязное предательство, унизительная каптитуляция - все это приукрашивается, облагораживается, в зависимости от того, что уместно, эвфемизмами, витиеватостями, утонченными объяснениями или пафосом. «Но в отличие от того, как кажется иностранцам,- пишет Луиджи Бардзини,- эти правила изобретены не веселым и оптимистичным народом, который более всего любит жизнь, а народом, который, по опыту знает, что нельзя доверять судьбе, и в ходе истории научился быть пессимистичным, терпeливым и смиренным. Этот народ украшает жизнь не для того, чтобы она была еще краше, а потому, что очень часто она отвратительна и он ее боится» . Итальянцы в большинстве своем уверены, что зло до конца не устранимо, что превратностей чаще всего уйти нельзя, а можно только смячгчить их удары, что проблемы по сути не решаются, а лишь сдвигаются во времени. Поэтому во всех видах своей деятельности они предпочитают скользить по должным образом декорированной поверхности и не опускаться в трагические глубины». Это и есть то знаменитое искусство жить на Земле, которым славна Италия. А “garbo” - один из инструментов средиземноморских маэстро, при помощи которых они ваяют из окружающего мира мир под человека. Жизнь нужно творить и жить, а не бороться с ней. Таков, наверно, мог бы быть лозунг Италии, где каждый играет выдуманную им самим роль и вежливо втягивает в это непрекращающееся действо других. Люди из стран с гораздо большим достатком, где тот же достаток делает жизнь более регламентированной и отчужденной, потоками стекаются в Италию, будь то в Рождественские каникулы, на Пасху или во время отпусков, и если они мысленно обращаются к своей родине, то делают это, как заметил немецкий писатель Герман Гессе, без ностальгии. Италия - словно волшебная земля: позабытые чувствуют себя здесь желанными, незначительные - важными, а те, у кого нет никакой цели, наполняются здесь уверенностью в том, что единственно умный способ прожить жизнь как раз и состоит в том, чтобы не иметь никакой серьезной цели в жизни. Словом, иностранцы всегда участвуют в общенациональном итальянском представлении. “Их этот спектакль поражает вдвойне,- пишет Луиджи Бардзини.- Они никогда не испытывали столь пьянящих ощущений. Как дикарей, которые впервые смотрят фильм, их пленяют тени реальности и переполняют исходящие от них чувства. Они подозревают, что во всем этот есть какой-то трюк, но не утруждают себя тем, чтобы раскрыть его. Редко они задаются вопросом, почему же жизнь в Италии столь захватывающа и трогательна и почему итальянцы должны быть актерами, режиссерами, комедиографами и хореографами своей личной и национальной жизни. Они ограничиваются тем, что наслаждаются спектаклем. Но однажды иностранцы обнаруживают, что нет необходимости всегда принимать действительность такой, какой она представляется, даже тогда, когда она навязчиво тошнотворна, и что вполне можно, хотя бы некоторое время, жить иллюзиями и наделять иллюзиями других, или же просто делать вид, что поддаешься иллюзиям. Они понимают, что бессмысленные события можно складывать в умные схемы. Когда люди делают это открытие, они меняются: оно очень значительно. Оно преображало не только обычных путешественников, которые возвращались неузнаваемыми из своих поездок, но и меняло коренным образом литераторов, прямо или косвенно сталкивавшихся с Италией, и через них оказывало влияние на всю Европу. Необычайная воодушевленность, которая чувствуется в произведениях, написанных по возвращении на родину такими новаторами, как Чосер, Мильтон, Гете, Гоголь, или же людьми, которые никогда не уезжали из своих стран, как например Шекспир и Пушкин, и были знакомы с Италией “из вторых рук”, лишь частично объясняется тем, что некоторые из них знали итальянский или же читали итальянских авторов в переводе, копировали итальянские литературные образцы и прибегали к итальянским приемам; в первую очередь она объясняется тем фактом, что они проникли в суть итальянского национального секрета, то есть поняли, - что жизнь простой материал, придавая которому форму, человек может делать произведения искусства.” Иными словами, можно, тусуя компоненты жизни, делать из реального нереальное и жить в нем, получая от этого удовольствие. Порой итальянцев называют комической версией русских, а русских трагической версией итальянцев. Наверно в этом сравнении есть доля истины, поскольку симпатичному итальянскому театру жизни мы можем противопоставить лишь трагическое зрелище культивируемой на общенациональном уровне извечной и омерзительной жалости к самим себе, которая превращает наше существование в нечто напоминающее начало поминок – когда еще не разлита первая стопка . Мы не скользим по поверхности, нет. И не воспринимаем жизнь как податливый материал, которому можно придать любую форму. Для нас жизнь – твердая порода, и, подобно шахтерам, мы бурим ее, стремясь продраться до самых ее недр, чтобы потом, подобно им же, поговорить о том, сколь она неподатлива и сколь тяжел труд старателя . Для нас важно не жить, а бороться с жизнью. Мы устроены так, что нам словно необходимо постоянно призывать к ответу самою суть бытия. “Вам, русским,- заметил однажды мой знакомый славист из Италии,- нужна правда подлинная, подноготная. Но и тогда ,когда вы добиваетесь ее, вы не можете извлечь из нее практической пользы”. Недостаточно поэтична истина для русского человека, говорил Достоевский. Поэтому даже в быту перед нами - проблемы глобальности его романов , эдакая бытовая достоевщина, роясь в которой и неизбежно натыкаясь на неприглядное, мы из века в век, ничего не меняя, продолжаем тоскливо и безмерно жалеть самих себя в своих бедах – а что еще остается народу, пребывающему в нескончаемом рабстве? - и удивлять мир «русским взглядом, исполненном космической печали». Трудности жизни – предмет нашей национальной гордости. Пусть иностранцы попробуют пожить, как мы, сразу подохнут! - нередко кичливо и самодовольно заявляют русские в ответ на примеры легкости западного быта , даже и не подумав при этом, что иностранцам это вовсе не нужно, поскольку они давно уже трудности эти преодолели. “Наши лучшие умы,- писал Чаадаев,- страдают чем-то большим, нежели простая неосновательность. Лучшие идеи, за отсутствием связи или последовательности, замирают в нашем мозгу и превращаются в бесплодные призраки. Человеку свойственно теряться, когда он не находит способа привести себя в связь с тем, что ему предшествует, и с тем, что за ним следует. Он лишается тогда всякой твердости, всякой уверенности. Не руководимый чувством непрерывности, он видит себя заблудившимся в мире. Такие растерянные люди встречаются во всех странах; у нас же это общая черта. Это вовсе не то легкомыслие, в котором когда-то упрекали французов и которое в сущности представляло собою не что иное, как способность легко усваивать вещи, не исключавшую ни глубины, ни широты ума и вносившую в обращение необыкновенную прелесть и изящество; это - беспечность жизни, лишенной опыта и предвидения, и не принимающей в расчет ничего, кроме мимолетного существования особи, оторванной от рода, жизни, не дорожащей ни честью, ни успехами какой-либо системы идей и интересов, ни даже тем родовым наследием и теми бесчисленными предписаниями и перспективами, которые в условиях быта, основанного на памяти прошлого и предусмотрении будущего, составляют и общественную, и частную жизнь. В наших головах нет решительно ничего общего; все в них индивидуально и все шатко и неполно. Мне кажется даже , что в нашем взгляде есть какая-то странная неопределенность, что-то холодное и неуверенное, напоминающее отчасти физиономию тех народов, которые стоят на низших ступенях социальной лестницы. В чужих странах, особенно на юге, где физиономии так выразительны и так оживленны, не раз, сравнивая, лица моих соотечественников с лицами туземцев, я поражался этой немотой наших лиц”. Большинство русских, неуверенно вышагивая по “общенациональной итальянской сцене” в черных ботинках, из под которых выглядывают яркие носки, и с каменными лицами, подобными тем, что отличает часовых, стоящих у дверей мавзолея, иллюзиям не поддаются, и, если вы обратитесь к ним, назвав их “дотторе”, воспримут это не иначе, как “эй, ты, мудила”, и вполне могут, обидевшись, “сунуть в пятачину”. ( Ну а назовете их профессором где-нибудь в России – третий вопрос русской интеллигенции – «где мои очки ?» - встанет перед вами наверняка) . Видимо, именно эта пресловутая русская жалость к самим себе, определяющая в нашей стране взгляд на события и национальное поведение, заставила одного моего соотечественника сказать об итальянской жизни: “Это блуждание в лесу людей, которые, чтобы прогнать страх и не потеряться, перекликаются веселыми куплетами”. • Джорджио,- представляет нам Беневелли крючконосового господина с седыми волосами и одутловатым красноватого цвета лицом. • Очень приятно. Джорджо усаживается за стол и Беневелли продолжает: • У него к вам разговор о кружевах. • О лоскутках, наверно?- пытаюсь я поправить Беневелли, но тот возражает: • Зачем нам лоскутки, когда мы уже торгуем готовой одеждой! Речь идет именно о кружевах. Джорджио , подавшись вперед корпусом и прищуривая один глаз, внимательно слушает наш диалог. • О кружевах?- переспрашиваю я. • Да-да…- размеренно рокочет Джорджио и покачивает головой.- О кружевах… • Русских кружевах,- уточняет Беневелли. • Я знаю,у вас этого добра много,- авторитетно заявляет Джорджио.-Вологодские, например… • Можете организовать?- Беневелли смотрит на меня с надеждой во взгляде. • В принципе можно все. • Это хорошо,- довольно выговаривает кавалер труда и под пристальным взором Джорджио вытаскивает основную мысль из хитросплетений словесных кружев.- Ну и тогда, конечно, иконы. • Иконы - это очень интересно ,- подхватывает Джорджио и начинает бурный рассказ о своей любви к старине, рассказ, из которого становится ясным,что он антиквар с 30-летним стажем и обчистил уже пол-Европы. • С вывозом, я думаю, проблем не будет!- бодро заявляет кавалер. • Да какие проблемы!- поддерживает его Джорджио.-Они вон титан тоннами вывозят. Смажем - и проскочет. • Ну тогда мы в ближайшее время к вам приедем,- обращаясь ко мне, говорит Беневелли.- Подготовите программу? • Несомненно!- уверенно отвечаю я, зная, что иконы в Москве можно купить во многих антикварных магазинах, и не пугаясь проблем, связанных с вывозом, потому что, если смажут… • Вот и отлично! За удачу!- И Джоржио залпом опустошает стакан сухого.