Копытом конь вогнал в тоску, Ударив в грудь гусарскую. А тот пистоль тянул к виску, Держа лицом надгробно маску. Конь задом фыркал, и топчась Махал хвостом измучено. Поручик, духом ободрясь, Уж заряжал заучено Вбивая пулю в дуло тесно, И просыпая порох на пол. Конь оглянулся: интересно. Гусар его был мрачно зол. И вновь вернулся нюхом к сену. В яслях волоча морду сонно. Гусар уперся локтем в стену. Конюшня пахла вся любовно. Зачем зашел он в стойло, пьян? Да нет, с утра попа трезвее. И стул тут приволок, смутьян. Видать, чтоб было веселее. Припер стул к стенке стойла. Смотрит. На зад коня. Сопя. Привиделась бутылка пойла. В том образе слезу топя, Приободрился, к стулу двинул Всю стать свою, таща рукой Ко лбу пистоль, и снова кинул Снующий взор на зад. Покой В конюшне, кони шепчут Губами ватными — «храм», «храм». А думы его небо ищут, Провел ладонью по губам, Смакуя что ли вкус сирени, Которую жевал, когда Она ему от сущей лени Сказала: «Просто никогда!». Сирень частично с рук упала (К груди держал, таясь на вздохе) И частью в рот ему попала: Как же глаза ее глубоки! Теперь стоит вот, стул неволит, Терзая где-то у стены. Не помня ничего. Стоит. И стул и он. В тенях вины. Ну что не так сказал он ей? Неужто грубо или странно? Сказал: «Ты будешь ли моей?». Она надула губки складно. Потом по носу провела (его) Рукою легкой, плавной... И отвернулась. Ничего. Ушла, мечтой желанной. Сжевавши листья и цветки, Оторопев от горя, Горя всем сердцем от тоски, И видя крови море... Пошел в конюшню, железо вынул, Минуту в дуло вперив глаз, Смотрел, шатаясь, чуть икнул, И понял: вот он рока час. Конь ласково жевал солому. Сновали бабочки в тиши — Там в парке. Сознавая кому Всех мыслей («только не спеши»), Рефлексом заряжал, бездумно. Стул был у входа: взял с собой, За спинку пьяно волоча, бесшумно, Но трезв (уже известно, гм), рукой По морде конской стиснул... Вошел вовнутрь стойла. Взад. Стоически к стене стул пнул. Мотался хвост. Туда назад. Садиться стал. Решив подумать. Пистоль ведя к виску, дрожа. Тут конь давай утробно ржать. И вот нога. И сна межа. Очнулся, собирая вежды, Глаза в пучок, дыхалка в месиво. С собранием еще надежды, Что может можно жить красиво. *** Заходит поп, слуга Креста, Да озираясь, нос лукавит, Ему тут непривычно правит Все обонянье дух поста. Животных запахи, другие, — Жуют соломы и овса. Смешалось все во грешном мире. И руки, будто бы чужие Доносят пальцы до лица, Нос жмут, закрыв от мира душу, Нога ступает шаг ища, И путаясь по рясе, крышу Конюшни всей глазам страща Находит стойло где дыхание Посиплое иль что тут есть? И осеняя в назидание Несет к лошадке вздохом весть. Коснулся короба яслей, Провел глазами по загривку. Дыханье сиплое слышней. Как будто кто глотнул наливку, Да отдышаться невтерпеж... По ко́ню тронул тут: — Хорош, — Сказал по-тихому, но внятно. Все это, право, неприятно, А может просто непонятно, Но здесь делов на медный грош, Поскольку показалось что... Гусар, которому обидно Лежать вот так в конячьей луже, Уж лучше босиком по стуже, Глаза разъял: глядит что видно. Мнут ноги задние коня Настил соломы, грязь в миазмах. И душу бренную кляня Свою, страдая болями в оргазмах Сердечных пьяных, хоть не пил, Он издает звук ржавой клети. Зубами что ли. Не «вкатил». Но то не важно. Рук же плети Елозят возле тех копыт, Стараясь вщупать где опору. И понимая, что разбит, С собой настроен к разговору. — Ну что, брат... — шамкает, тупя. — Наверно,.. ты уж стар для службы. И вновь дыхалкою хрипя, Не оставляет встать надежды. Священное лицо, застыв, На конской морде взор впечатав, Души предчувствуя надрыв, Сердечно кинувшись стремглав В нору души своей отважной, Как будто в чистоте бумажной Тут видит почерк сил нечистых. И губ наметив шалость быстрых, Пооблизав как след для проку, Пытается сказать, но толку В реченьи нет: лишь чванный дых. Гусар, играя лбом во складках, Бровями тоже пошутив, Елозит встать. Но резь в боках, И конь в хвосте чресчур ретив. — Неее... не бывать тебе как прежде. (Умеючи сварганил дулю, Да не донес до носа, где Сопниво еще видел пулю, Мелькнула призраком что дивным, И растворилась в думах сна). Хотел себя убить. Дурным Был, боже, вширь весна, А он удумал тут стреляться... Конь потоптался. Фыркнул. Вздрог. Хвостом опять пошел метаться. И в голове пунцовый вихрь. — Ты ж верный мой товарищ, друг! (Сказал коню. Живой теперь: Мол, скакун спаситель-избавитель...) Священник, гласа уловитель, Стоит и внемлет, трепыхаясь Душой раздвоенной на части, В глазницах верой округляясь. Коняга головой мотнув, Еще тут выдала напасти! И сан пролаял, страх глотнув: — Я... это... (пошептал для страсти, Невнятно слоги вознося)... Имею что ли... как бы... (И тут случилась правда вся). Услышал божий глас мольбы. — О, Господи, прости хмельного! Да и не пил, она пьянит... Наталья званная, но чтит, Поди ты, Боже, что ль другого. Священник ищет рясе ход, Беря руками за подолы, Раскрыв бесчувственностью рот, Ждет от коня еще крамолы. Иначе ведь никак не внять Такому странному событию: Животная во грех канать? И предаваться челобитию? А конь трясет загривком важно, Жуя меж делом и фырча. Обоим им зачет отважно, За то что трезвы сгоряча. Гусару честь-хвала и браво, Попу святая благодать. Вот так до нас доходит Слово, Которому во веки встать. Над всей землею, грея светом, И понуждая в свят расти. Гусар женился уж тем летом. А поп — остался во чести.