Наталья Сафронова Трансформация чувств Было в ней что-то жалкое, в этом наклоне головы, заискивающем, словно просящем выражении глаз. Фотограф говорил: - Голову держите прямо. Про глаза ничего говорил, предлагал улыбнуться, но и улыбка получалась какой-то потерянной, будто Лаура пыталась, но не надеялась понравиться. Поэтому фотографировалась редко, обычно на документы. На семейных фотографиях смотрелась бедной родственницей. На коллективных обычно отсутствовала. Больно было так, что все остальные чувства утонули в этой боли. Ни стыда, ни гордости, ничего не осталось. Даже любовь трансформировалась в боль . Хотелось умереть. Исчезнуть. Не быть. Он не утешал. Расставаясь, нужно рвать до конца, чтобы откровило и зарубцевалось. Порой Лауре казалось, что в ее жизни ничего не менялось с рождения. Родилась - и ее сразу макнули в реку боли, и оставили там плыть, в глубине. Только изредка ей удавалось вынырнуть, глотнуть солнечный свет - и чья-то властная рука снова погружала ее в боль. Состояние боли, если только она не зашкаливала, было привычным, понятным, даже комфортным. И когда случалось внутренне отвлечься от него, Лаура словно спешила снова настроиться на ощущение боли. Так спокойнее, с этим она жить умеет. Радость слишком коротка, прилетит и улетит, мало ли какое чувство поселится в душе, если не вернуться в понятное состояние боли. Дураки! Раздражение распирало, от сдерживаемых эмоций покалывало губы, пальцы рук и сдавливало удушьем грудь. Лаура точно знала, где живет обида: между солнечным сплетением и яремной ямкой. Там же живет и любовь, ей тесно рядом с обидой, потому что та имеет свойство разрастаться и не оставляет крошечному теплу места для развития. Вот и сегодня, когда девочка узнала, что Валерку исключают из школы, любовь и обида в ней тесно переплелись, и любовь чуть не задохнулась в этих объятиях. Из-за какой-то ерунды, из-за глупых несчастных учителей любимый хулиган и двоечник Валерка уходит из школы. Тем более, что он год назад, после развода родителей, переехал с матерью в новый район, и терпеть его выходки дирекция старой школы больше не намерена. Вероятнее всего, его не исключили, просто попросили забрать документы. Но для Лауры все остальное не имело значения. Главное - что она Валерку больше не увидит. - Дураки! - Лаура перешагнула порог дома и швырнула портфель о стену. И тут же увидела мать в проеме кухни с полотенцем в руках. Лаура замолчала, словно запнулась. Быстро разулась, подняла портфель и прошла в свою комнату. Замерла у окна. В школьной форме, в пальто. Шапку она сняла еще в подъезде и бросила дома на пол вместе с портфелем. Портфель подняла, а шапка так и валяется на полу в коридоре. Мать поскреблась у двери, потом заглянула к дочери. Мнет шапку Лауры в руках. - Пойдем обедать, - выговорила, наконец. Лаура отвернулась к окну. Там весна, мутная, без единого солнечного просвета, разливалась лужами, сминая лежалый снег в темные заскорузлые корочки льда. И кажется, что никто никого не победит, весна так и будет стыть в холодных лужах. Пройдет еще немного времени, и от снега не останется и следа, но сейчас, именно сейчас в это не верится, так серо и промозгло за окном. Лаура зябко повела плечами и сняла пальто. - Мой руки и иди обедать, - повторила мама. - А ты плакала, - дохнул перегаром на Лауру отец. Погладил дочь по голове, неуклюже, словно каждое движение давалось ему с трудом, и покачиваясь и громко сопя, вышел из детской. Мать тогда решилась сдать отца в ЛТП, и они даже поехали туда и начали процедуру оформления. Отец выглядел таким жалким, что Лаура действительно отворачивалась, чтобы скрыть подступающие к глазам слезы. Ни в какое волшебство она не верила, и никто не верил. Не потому, что знала, что алкоголизм не излечим, просто не могла представить отца другим. Мать, видимо, тоже понимала, что ничего не изменится, потому что забрала мужа сразу же. Они вернулись домой, мать распаковала отцовский чемодан и разложила вещи на полках в шкафу. Как после поездки. И привычно горько вздохнули. - Ты куда? - вздрогнула мать на поворот ключа в замке. - Петюня мне должен, - торопливо ответил отец, - долг надо забрать. Мать ненавидяще посмотрела в его исчезающую за дверью спину. Прошарила полки в бельевом шкафу на предмет утерянных мужниных заначек, потом в книжном, в ванной... Ничего. Все выгреб. Лаура подошла к окну. День расстилался за окном серой дымкой, словно съедая все краски. Это хорошо, яркие цвета были бы хуже. И понятно, что с палитрой за окном родительского дома сделать ничего нельзя. Можно только перетерпеть. Переждать. Закончится детство, а потом начнется что-то другое. Что именно, Лаура не задумывалась. Это все потом, позже, сейчас главное - собраться с силами и переждать. Начальница приснилась Лауре в виде толстой серой жабы. Она садилась Лауре на лицо и давила. И Лаура задыхалась от удушья, но сил скинуть начальницу не хватало. И проснуться тоже не получалось. Приходилось экономить воздух, вдыхать маленькими порциями. Через какое-то время Лаура поняла, что притерпелась к скудному дыханию, оно стало привычным. Проснулась с ощущением абсолютной реальности сна. Сон длился наяву. - Лаура Евгеньевна, отчитайтесь о планах и проделанной за неделю работе, - перевела на нее директриса строгий взгляд. Лаура никогда не успевала подготовить отчет. И не понимала стремления директора мелочно контролировать своих подчиненных. - А я работаю,- посмотрела Лаура в лицо начальнице. В глаза не получилось. Странно, но никто из сотрудников не мог выдержать взгляд директора. - Змея, - соглашалась Лаура с мнением подруг. Или жаба. Все равно из отряда рептилий. Она не очень в этом разбиралась. А вот то, что директриса не давала открыть заявленную и подготовленную выставку художников Поволжья, было досадно. Саднило и болело пространство между солнечным сплетением и яремной ямкой. Директором Агнессу Аполлинарьевну назначили к ним в выставочный центр два года назад, и все это время она так стремилась действовать по букве закона, что работать буквально никому не давала. То ли законы не знала, то ли еще по какой причине, но тормозила каждую выставку. Художники зашли после совещания в буфет выпить кофе. Собрать художников, чтобы наглядно показать им, как заявленная ими выставка буквально рассыпается - это было в стиле Агнессы Аполлинарьевны. Сама директриса, взглянув на собравшихся стайкой ощипанных воробьев художников, прошествовала с главбухшей в соседний випзал. Не то, чтобы кофе для випов вкуснее, но сейчас следовало провести черту, отделить себя от простых смертных. Сегодня художников было много, и они осмелели, расчирикались. Агнесса Аполлинарьевна прислушалась, это у нее было профессиональное, все слышать и все замечать. - Говорить легко, а ты попробуй - все проконтролируй! Это же ого-го какую голову иметь, чтобы крутились все эти винтики и шпунтики, и шурупчики всякие! - явно прозвучало в незамысловатом чириканье. Ого-го какая голова выглянула из випзала и с достоинством исчезла. - Нам-то что? Взял кисть и мазюкай, как левая нога захочет, а тому, кто за нашу мазню отвечает, каково потом краснеть? Тому, кто отвечает, надо все продумать. Детально. Что, как и что за чем следует. Разве это просто? Это же ого-го какая голова должна быть! Ого-го какая голова снова проявилась и растворилась в пространстве. - Мы-то хотим рисуем, хотим вот - кофе пьем! А руководитель - что? Он все время руководит. И когда мы рисуем. И когда кофе пьем. И даже если сам кофе пьет - все равно работает. Это ж какая голова должна быть? Ого-го какая! Ого-го какая голова согласно кивнула, прежде, чем исчезнуть. Чириканье не прекращалось, но Агнесса Аполлинарьевна и не хотела, чтобы оно смолкло. Она работала. - А если вдруг с нашей выставкой что-то не то? Мы можем это знать? Мы - не можем. А руководитель - может. Потому что мы - кто? А руководитель - ого-го какая голова! Ого-го какая голова покачала головой, потом покивала, сокрушаясь и соглашаясь одновременно. - А с другой стороны - рисовали все-таки. Столько краски потратили. Кистью по холсту возили. Что-то выразить хотели, отразить, передать. Что-то просилось на холст - и выплеснули. Но мы - просто взяли и выплеснули. А что получилось - о том не нам судить. Для этого ого-го какая голова нужна! Ого-го какая голова замерла, ожидая реакции главбухши на чириканье в буфете. - Как вам это удалось? - Лаура ушам своим не верила. - Неужели будет выставка? - Будет-будет! - рассмеялись художники. - Ничего мы особенного не делали. Так, почирикали между собой. Только и всего. - Молодцы! - улыбнулась Лаура. - А я всегда говорю: дураки вы все! Больше ничего не умею. - В каком смысле говорите? - засмеялись художники. - Мысленно или шепотом? - Вслух! - огорченно воскликнула Лаура. - Терпения не хватает. Сколько ж можно-то? - Ты все конфеты не выгребай, - одернула мама отца. - Диабет ведь заработаешь, возись потом с тобой. - Кто бросает пить, обычно много сладкого есть начинает, - понимающе кивнула Лаура. - Поэтому чего уж тут удивляться? Отец на старости лет, действительно, бросил пить. Лауре показалось, что он просто устал сопротивляться давлению жены. Она победила. Правда, внешне в их отношениях как будто ничего не изменилось. Они смотрели друг на друга все теми же невидящими глазами и разговаривали на разных языках. А может, не слышали, что говорят друг другу. Вот и сейчас в ответ на замечание жены отец достал из вазочки весь шоколад и положил рядом с собой.