О Хвостове, как о поэте и «попечителе литературного клада» (почему-то так представилось), можно прочесть следующее, причем, это следующее (вместе с Хвостовым Д.И.) отнесено к разделу «классика»: «Дмитрий Иванович Хвостов (1757-1835), граф, богатый вельможа, сенатор, в истории русской литературы приобрел репутацию стихотворца-графомана, сложившуюся, главным образом, в начале XIX в., когда он стал объектом многочисленных эпиграмм, сатир и пародий. Его творчество, однако, очень показательно как реакция отживающего классицизма на появление новых литературных течений. Сложившись как писатель в кружке поздних классиков - Н. П. Николева, Ф. Г. Карина, Д. П. Горчакова, будучи одним из организаторов «Беседы любителей русского слова», Хвостов в своем творчестве последовательно пытался придерживаться эстетических предписаний Буало и Сумарокова. В эпоху распада жанровой системы классицизма подобная попытка приобрела полемический смысл. Насмешки современников над «Избранными притчами из лучших сочинителей российскими стихами» Хвостова (М., 1802) были во многом обусловлены тем, что собственные «притчи» Хвостов принципиально противопоставил басням И. И. Дмитриева и его последователей. Свое понимание сущности жанра Хвостов изложил в послании «О притчах», восполняя «Поэтическое искусство» Буало, где характеристика жанра басни отсутствовала, и в брошюре «Некоторые мысли о сущности басни». Хвостов призывал вернуться к архаичеcкому типу «эзоповской», дидактической и «неукрашенной» басни. Он подчеркивал, что получившие распространение у современных писателей изящный рассказ, остроумный и фривольный сюжет, легкий стиль разрушают басню как жанр, так как не соответствуют серьезной моральной цели баснописания. Басня требует простоты; ничто не должно мешать читателю увидеть в конкретном рассказе нравственную аллегорию, доказательство определенной моральной истины. Следует отметить, что именно такая теоретическая установка объясняет, почему в своих притчах Хвостов часто пренебрегал внешним правдоподобием деталей (голубь, зубами перегрызающий сети; осел с когтями, взбирающийся на дерево и т. п.), вызывая веселье критики: как он пояснял, главным для него была верность «естественной нравственности», а не «натуральной истории». Отрицая «поэтическую» басню, восходящую к Лафонтену, Хвостов отчасти повторял взгляды Г. Лессинга, ограничивавшего сферу басни только моральным апологом. Отстаивая вместе с А. С. Шишковым дидактические тенденции литературы классицизма, он фактически противостоял всем школам баснописания в начале XIX в. Круг его сторонников был ничтожно мал и ограничивался третьестепенными баснописцами вроде В. Тибекина, иногда просто искавшими покровительства у богатого и чиновного вельможи. Поэтому практическим подтверждением теории (впрочем, не всегда последовательным) являлись собственные притчи Хвостова, которые он писал на протяжении всей жизни, выпустил еще тремя изданиями («Притчи», М., 1807; «Избранные притчи.. .», СПб., 1816; «Басни», СПб., 1820) и включал во все свои «Полные собрания стихотворений» (изд. 1 ч. 3, СПб., 1817; изд. 2 ч. 3, СПб., 1822; изд. 3 чч. 4-5, 7, СПб., 1829-1830). О Хвостове см. также в кн.: «Поэты 1790-1810-х годов», «Б-ка поэта» (Б. с.), 1971.» — http://az.lib.ru/h/hwostow_d_i/text_0020.shtml Классика — в широком смысле «показательный, характерный, типичный». Возникший в таком виде. (Как утверждает г-жа Википедия, которая где-то по-серьезному подглядела сие определение, возможно обмахиваясь веером построковой верстки, и не менее вероятно, что в каком-либо достойном внимания словаре). «Его творчество, однако, очень показательно как реакция отживающего классицизма на появление новых литературных течений». Есть одно «но». Если речь все-таки о графомане, то его «вклад» в мировую (для начала русскую) литературу никак не может быть связан с классицизмом, хоть и «отживающим». Поскольку, все-таки, временной классики не бывает. Иначе это нечто иное. ДУБ И ТРОСТЬ В кичливой гордости, самих небес Касаясь головою, Дуб Трости говорил: «Смотри, как я разнес Далеко ветви пред собою И тению моей пространства сколько крою. Шумящий Аквилон*, колебля целый мир, Мне так ужасен, Как, приближаясь вод, играющий Зефир**; Всегда я безопасен; Но жребий твой Совсем иной: Лишь воды ручейков наморщиться успеют, Твои все силы ослабеют И ты приклонишься перед лицом земли; Тебе несносно бремя, Когда в весен[н]ее время На плечах у тебя малиновки легли». Трость Дубу отвечала: «Конечно, я тонка, гибка, Но не ломка». Вдруг буря страшная настала, И лютый ветр Летит из мрачных недр; Дуброву всю ломает, И Дуб, Как ни был тверд, упруг и груб, Но ветр его из корня исторгает, На землю повергает; А Трость, хоть прежде всех легла, Но также голову всех прежде подняла. <1802> Примечание: ______________ * северный ветер. ** западный или северо-западный ветер. «Когда в весен[н]ее время» — не совсем понятно, то ли опечатка, то ли так и было. Данный «стих» есть великолепный образчик «дремотной поэзии», что отражает собой образный клевок носом [усыпающегося] самим собой разума. Разумеется, некое слово тут начертано совершенно специально вполне определенным образом с целью показать, что [именно] остается в сознании читателя после «творчества» г-на Хвостова (прах его памяти... или земля вспухом... не вспомню уж теперь точно как правильно). Каким волшебным образом сие чтиво относить к классике, тем не менее, остается загадкой. И пусть даже к той классике, что «как реакция на появление новых литературных течений», и пусть даже «отживающая» она. «Следует отметить, что именно такая теоретическая установка объясняет, почему в своих притчах Хвостов часто пренебрегал внешним правдоподобием деталей». Нет, однако, совсем не поэтому. Правдоподобием деталей пренебрегают тогда когда излишне увлекаются чрезмерно внешней образностью, упуская саму суть, — если она, конечно же, изначально была: обязательное условие в поэзии, — и при этом, желая в стихе «казаться», а не «быть». Стремление же казаться возникает от неуверенности. От сего далее следует напускная самоуверенность, и вот отсюда читательская аудитория получает вполне себе «самодельные образы», типа «голубь, зубами перегрызающий сети; осел с когтями, взбирающийся на дерево и т. п.» — можно еще придумать, например, хвостатого осьминога надувающего бубль-гум или же петушиного пони грызущего копытами скорлупу вылупившихся... таких же пони. Никто не станет спорить, что образы интересные, но... поэзия требует все-таки некой самодостаточной и даже где-то глянцевой радости от воплощения сути во все возможные смыслы, доступные уму, потребные трезвой памяти. Ну, хорошо, хорошо... на то она и поэзия, чтобы позволить «голубю зубами перегрызать». Только... мало лишь строки в которой мы, как читатель, могли бы наблюдать эдакое чудо. Следует как-то... «разобъяснить», что ли. Прямо тут же в стихе. Иначе получается не стих, а ерунда, в самом деле. Потом эта ерунда застревает в десятилетиях и веках «как реакция отживающего классицизма на появление новых литературных течений». И становится совсем скучно. До зевоты. Голубь, зубами перегрызающий сети, Чует надсадный, шумящий дубравами ветер. И представляет себя птеродактилем медленно: Для мозга ведь голубиного совсем, понимаете, медленно... Просто лишь клювом застряв, движеньями быстр: Хочет что мочи есть выбраться из передряги. Но застревает он клювом, елозит он им и курлычит. В веревочные провалы уходит усилье бедняги. И вот уж идет птицелов, шагами у крыльев уж топчет... Крылов И.А. Дуб и Трость С Тростинкой Дуб однажды в речь вошел. «Поистине, роптать ты в праве на природу», Сказал он: «воробей, и тот тебе тяжел. Чуть легкий ветерок подернет рябью воду, Ты зашатаешься, начнешь слабеть И так нагнешься сиротливо, Что жалко на тебя смотреть. Меж тем как, наравне с Кавказом, горделиво, Не только солнца я препятствую лучам, Но, посмеваяся и вихрям, и грозам, Стою и тверд, и прям, Как будто б огражден ненарушимым миром. Тебе всё бурей — мне всё кажется зефиром. Хотя б уж ты в окружности росла, Густою тению ветвей моих покрытой, От непогод бы я быть мог тебе защитой; Но вам в удел природа отвела Брега бурливого Эолова владенья: Конечно, нет совсем у ней о вас раденья».— «Ты очень жалостлив», сказала Трость в ответ, «Однако не крушись: мне столько худа нет. Не за себя я вихрей опасаюсь; Хоть я и гнусь, но не ломаюсь: Так бури мало мне вредят; Едва ль не более тебе они грозят! То правда, что еще доселе их свирепость Твою не одолела крепость, И от ударов их ты не склонял лица; Но — подождем конца!» Едва лишь это Трость сказала, Вдруг мчится с северных сторон И с градом, и с дождем шумящий аквилон. Дуб держится,— к земле Тростиночка припала, Бушует ветр, удвоил силы он, Взревел и вырвал с корнем вон Того, кто небесам главой своей касался И в области теней пятою упирался. <1805—1825 гг.> Дмитриев И.И. Дуб и Трость Дуб с Тростию вступил однажды в разговоры: «Жалею, — Дуб сказал, склоня к ней важны взоры, — Жалею, Тросточка, об участи твоей! Я чаю, для тебя тяжел и воробей; Легчайший ветерок, едва струящий воду, Ужасен для тебя, как буря в непогоду, И гнет тебя к земли, Тогда как я — высок, осанист и вдали Не только Фебовы лучи пересекаю, Но даже бурный вихрь и громы презираю; Стою и слышу вкруг спокойно треск и стон; Всё для меня Зефир, тебе ж всё Аквилон. Блаженна б ты была, когда б росла со мною: Под тению моей густою Ты б не страшилась бурь; но рок тебе судил Расти, наместо злачна дола, На топких берегах владычества Эола, По чести, и в меня твой жребий грусть вселил». — «Ты очень жалостлив, — Трость Дубу отвечала, — Но, право, о себе еще я не вздыхала, Да не о чем и воздыхать: Мне ветры менее, чем для тебя, опасны. Хотя порывы их ужасны И не могли тебя досель поколебать, Но подождем конца». — С сим словом вдруг завыла От севера гроза и небо помрачила; Ударил грозный ветр — всё рушит и валит, Летит, кружится лист; Трость гнется — Дуб стоит. Ветр, пуще воружась, из всей ударил мочи — И тот, на коего с трудом взирали очи, Кто ада и небес едва не досягал, — Упал! <1795> Два последних это поэзия, это классика. Для наглядности. Разбирать чудачество Хвостова поименованное как «Дуб и Трость» нет никакой возможности, реально, текст не поддается конструктивному анализу, настолько он... «проваленный в самого себя». Но можно, опираясь на приведенную классику, посмотреть по окончанию. «И Дуб, Как ни был тверд, упруг и груб, [ Но ветр его из корня исторгает, ] На землю повергает; А Трость, хоть прежде всех легла, Но также голову всех прежде подняла.» (Хвостов) «Дуб держится,— к земле Тростиночка припала, Бушует ветр, удвоил силы он, [ Взревел и вырвал с корнем вон ] Того, кто небесам главой своей касался И в области теней пятою упирался.» (Крылов) «Ударил грозный ветр — всё рушит и валит, Летит, кружится лист; Трость гнется — Дуб стоит. Ветр, пуще воружась, из всей ударил мочи — И тот, на коего с трудом взирали очи, [ Кто ада и небес едва не досягал, — Упал! ]» (Дмитриев) У Хвостова «ветр его из корня исторгает». То есть, под давлением ураганного ветра дуб, оставляя корень, падает. Он был подпилен? Об этом не сказано. Развал... образа... тем более под конец, как (логичное в случае графоманствующего графа) завершение всего представления. Конечно, есть чему учиться. Или... для чего (мы) относим данное (художество) к классике? Для всестороннего анализа. Ну, разумеется. (Как не понимать очевидного). «Но ветр его из места корня исторгает», — так если? Больше вразумительности. Как понять Крыловское «Того, кто небесам главой своей касался»? У неба, небес, есть два уровня его восприятия человеческим зрением: это чистое небо и подернутое облаками; даже три: редкие облака, когда видно частично и небо. Поэтому, в образе дано, вероятно, понимание того, что дуб кроной, верхушкой — касается облаков, которые, к прочему, еще и туманами «сходят» к земле, если смотреть совсем поэтично. Получается что «небесам главой своей касался», действительно: ведь, то ли касался облаков, то ли самого неба... которое, кажется, бездонно. Посему, «касался небесам»... гм... /«казался»/? И тут еще получается, в семантическом /псевдо/созвучии — «кланялся», то есть [спрятанным] смыслом поэт вмещает это слово в данную строку. Вот... поэзия. Вот... классика. (Давайте же перестанем, наконец, путать «парное с копытным»: неудачная аллегория, однозначно). Еще шедевр... (Кстати, Вы в курсе, что читать запойно графоманию опасно для интеллектуального здоровья? Со временем начнет «казаться»... всякое; о чем есть смысл задуматься, потому что казаться /оно/ будет «из области снов». Особенно неприятно, когда важные дела решаем или в любви признаемся; а тут <Хвостов>ское... пробежало, чем-то там махнуло... мельком совсем... И «все дела».) На целую, понимаете, жисть. Итак, еще (шедевр). МУЖИК И БЛОХА Мы от кичливости, нередко и от лени, Возносим к небесам бессмысленные пени: Как будто с нас Бог всякий час Спускать не должен глаз. Он будто пестун наш. Коль так, так где ж свобода? Вопль мужика-глупца летел небес до свода. О чем кричал мужик? Блоха Его кусала. Она как зверь лиха И кровь сосала. Он челобитствовал о том лишь у небес, Чтобы управился с блохою Геркулес Или чтоб на нее свой гром пустил Зевес. Мужик! Не умничай - таскайся за сохою И небу не скучай блохою. <1802> Примечание: ______________ Первые пять строк являют весьма богатую смыслами строфу. Действительно, отрывок завершен: как отрезало. Но смыслы сии противоречивы до невозможности. Пени, мн. устар.; = пеня ж. Упреки, сетования, жалобы. Толковый словарь Ефремовой. Т. Ф. Жалобы, сетования... на Бога... за то что не бдит нас. От кичливости... мол, Бог, чего не следишь за мной!? А вот согрешу... От кичливости такое, вот как. Или от лени. Обычно данный смысл относится к неудовольствию человека собственным житием-бытием. И «наверх» несутся жалобы... упреки... сетования, что вероисповеданием определяется зачастую как «хула на бога». Неудовлетворение жизненной ситуацией вызывает такие... проявления духовной прыти в человеке... который хочет большего (от жизни), почему и «брюзжит на Бога». Но не потому он ропчет (по уже определенному им адресу), что желает к себе внимания со стороны Бога, надзора? Не потому... Это звучит весьма странно. Писатель, поэт/прозаик... обязан разбираться в эдаких даже не тонкостях, а вполне себе лаптевых (лапотных?) путях-дорожках смысловой верстки. Но может смысл там как раз в том, что «с нас» означает с нашей жизненной ситуации, наблюдая которую мог бы сделать лучше (Бог, в смысле). Да, возможно. И так понять возможно. Но получится ли, если немного вдуматься? Мы — в стихе, читая и осмысливая — требуем надзора со стороны Бога за нами или же за нашей жизненной ситуацией с целью ее улучшения? Вот — пойди пойми. Мы от кичливости восторженной и дури, Возносим к небесам бессмысленные дули: Как будто с нас Бог всякий час Спускать не должен глаз. Дальнейшее разбору — опять реально — не поддается. Хоть тресни. ГОРОДСКАЯ И ДЕРЕВЕНСКАЯ МЫШЬ На ужин пребогатый, С огромным пиршеством и тратой, Соседку из полей мышь в городе звала; Ей стол дала Со вкусом, с роскошью и с прихотью чрезмерной, И для другини верной Все яствы ставили в фарфоре, серебре На лучшем изо всех, прекраснейшем ковре. Но только жаль, что праздник прекратили. Услышала хозяйка стук - Не знаю, наверху во что-то колотили, - И вдруг, И вместе с гостейкой, не разобрав дороги, Бежали по полям - отколь взялися ноги! Но гостья ей: «Приди в поля ко мне Откушать без чинов наедине. Конечно, роскошь стол в полях не украшает, Однако нам зато никто не помешает». <1802> Примечание: (Попробуем переписать — для дополнительной правдоподобности обзора) ______________ ГОРОДСКАЯ И ДЕРЕВЕНСКАЯ МЫШЬ На ужин пребогатый, С довольным пиршеством и тратой, Соседку из полей мышь в городе звала; Ей стол дала Со вкусом, с роскошью и с прихотью чрезмерной, И для другини верной Все яствы ставили в фарфоре, серебре На лучшем изо всех, прекраснейшем ковре. Но только жаль, что праздник прекратили. Услышала хозяйка норки стук — Кота резвистого лопатами ловили, Он обожрался валерьянки, звук По дому, что в аду ревизия поди, И кто-то дал ему поддых с ноги, Так было слышно очень внятно, Как кот хозяйский возопил испуг, (На деле время проводил весьма приятно) — И вдруг, И вместе с гостейкой, не разобрав дороги, Бежали по полям — отколь взялися ноги! (Но вниз погляд: те мельтешат сурово)... И мыши полевой вот это все так ново... Хозяйка норки блажит: «грохнули котяру!» Еще кричит взахлеб: «забыла я гитару, Чтоб спеть о том и усладиться всласть!» И скачут дале, дабы не упасть. Но гостья ей: «Приди в поля ко мне Откушать без [чинов]* наедине. Конечно, роскошь стол в полях не украшает, Однако нам зато никто не помешает». И так бежали дале, смехом — ветер. И хохотали да безумственно совсем. И кот прибитый лапой морду вытер. А в общем, все, стих кончился... <> <2018> <> ______________ * котов. «Его творчество, однако, очень показательно как реакция отживающего классицизма на появление новых литературных течений.» Здесь следует понять, в действительности, что некий переход к новым формам литературного строя (может быть) чреват... провалами читательской версии, — или читательской способности для, — редакции (модерации) всякого чтива. Но, как бы там ни было, Хвостов и классика это, по сути, «суши веслом» (прихоть отчаянного гурмана). Или отчаявшегося... И вот, крадется он строкой, Опять вмещая в разум вирши. И день подернут пеленой; И крик от чресл: — еще пиши! Верстай, моги, лепи чудесно, Взирая, не взирая, чтя... В уме от смыслов интересно. И разум уж — меж букв дитя. Шутя вбирает мочи музы, Которой он корпел — перя... А может быть паря, в трусы Заправив шубу почем зря, Поскольку только так привычно Иные смыслы понимать... Лети поэзия, — отлично, что ты Литературы мать... Да суть словесной чистоты. И небом крой просторы лирик. Пока какой рандомный ф'изик Не внемлет зеву высоты.