Москва. На афишах реклама: Скоро в кинотеатрах широкоформатный художественный фильм "Москва слезам не верит". На торце райкома КПСС огромный портрет Брежнева с правым плечом примерно в полтора раза шире, чем левое - чтобы поместить все орденские звёзды. На средних волнах вещает на английском языке первая радиостанция, передающая модные зарубежные мелодии. Олимпиада! Грядёт, грядёт Олимпиада! Семнадцать лет. Мир вокруг прост и почти прекрасен. Всё плохое, гадкое, противное - не моё, не для меня, не про меня. Оно только в маминых рассказах и папиных предостережениях. Только там. * * * Мужчина ходил за мной по пятам и хотел, хотел, хотел. Меня. Естественно меня, а кого же ещё?! Ведь ходил-то он за мной. Однажды я не выдержала, и его избили. Тщательно. Не оставляя синяков, но достаточно больно. Не внял и продолжил ходить. Иногда стал забегать вперёд и заглядывать в глаза. Нервировало ужасно. Но приходилось терпеть. Те, которые били, сказали, что во второй раз тоже тщательно, но убьют. Сказали угрюмо и веско. Я поверила и попросила больше не бить. Не хотелось заморачиваться с похоронами и беспокоить совесть. Мужчина был арабом из Ливана. Весь мир считал нас врагами: арабов и евреев, и я не знала... Я ничего не знала и не понимала... Порой я думала, что он, должно быть, маньяк, раз преследует именно меня. В перерывах – один раз в два часа – мы выходили на крылечко покурить. Девять юношей и я - радиомонтажники специализированной мастерской, единственной и уникальной на всю страну мастерской, производящей говорящие в телефоне часы. Араб стоял под ближайшим деревом и смотрел. На меня. Глазами полными желания и любви. Он забавно двигал бровями. Брови заменяли речь и были очень выразительны. Такие чёрные и шёлковые. Об этом мне сказал один из наших. Посмотрел, плюнул на окурок, щелчком пальцев послал всё ещё дымящийся бычок в сторону страдальца и громко сказал: «Красивые глаза какие. И брови черные, шёлковые! Ты ещё не растаяла?» Нет, я не растаяла. Зачем мне было таять, если моя любовь – высокий, широкоплечий блондин с глазами цвета осеннего неба – стоял рядом и наблюдал. Таять было небезопасно. Во вторник третьей недели преследователь не выдержал и, напряженно оглядываясь по сторонам, подошел и заговорил. Тогда я впервые услышала его голос. Обыкновенный, ничем не примечательный голос, тихо шелестевший из широкогубого, чётко очерченного рта. Я засмотрелась и не сразу поняла, о чём он говорит. - Милая, ти такая красьивая, милая… - Не приставайте, пожалуйста! - Менья зовут Мусса, я из Ливана, учусь тут. Я аспирант. - Не приставайте, пожалуйста. - Ти милая. Ти такая очень красьивая, очень, как моя мама, даже луче ещё… - Мусса? - Да, я - Мусса, спасибо. - Вы ещё не поняли, что я не хочу с вами знакомиться? - Я поньял. Я не есть совсем дурьяк. - Дурак. - Ах, да. Дур-ак. Я ешьё не совсем хорошо говорить по русскому. - По-моему, хорошо. До свидания. Я отодвинула его примерно так же, как отодвинула бы мешавшуюся на пути табуретку и пошла дальше. До дома оставалось метров сто. Или двести – никогда не считала. - Я провожу. Могу? - Нет. - Я всё лишь провожу. - Всего лишь. - Да – всего лищ. - Лишь. - Лищ. - Побьют. - Твои други? - Нет, они мне не друзья. - Тогда я их тоже могу побьить. - Ты? - Я, конечно. Я очень сильный. Я имел чёрний пояс. - Какого дана? – мне уже стало интересно. - Седьмого. - Врёшь! - Неть, я не врать тебье, это правда есть! – видимо он занервничал и стал говорить гораздо хуже, чем только что. - Ладно, только не переживай. Верю. - Почему ти не хочешь со мной гульять? - Ты араб. - Да. Ти расист? - Вот ещё! Глупости какие! Просто я еврейка, а ты - ливанец. - О! Землянка! - Сам ты! Не землянка, а землячка.. Э… какая я тебе землячка, чего ты так радуешься? - Мама боялся, что я полюблю русскую, еврейка – хорошо. - Что? Почему это – еврейка хорошо? - Я знаю еврейков, мама знает, ми живёт рядом, еврейка – хорошо. - Это ты расист! - Нет, как ти моглаешь? Можещ… Русские тоже красивие, но не понятние. - Но я тоже считай русская, это у меня только в паспорте написано, что я еврейка. А так – русская. Так что маме не понравится. - Ты понравится! Я знаю, ти такой, такая красивая. У тебья глаза и … - Что? – опять стало интересно мне. - Вот эти, – он протянул руку и коснулся пальцами моих ресниц таким мягким, но быстрым движением, что я даже не подумала отшатнуться, - я забьил как это… - Ресницы. Ладно, я уже дома, прощай. - Нет. Прощай - нет. Я знаю – нельзя прощай. Ми до свидания. Я тебья любиль давно. Хотель сказать. - А я люблю другого. Поэтому – прощай. - Другого я видаль. Он тебья не любиль совсем. У него жена есть, я зналь. - Что? У кого это жена? - У начальника где ти работаещ, я знаю, ти думаещь, что его любиль. Я задохнулась от возмущения и ужасных предчувствий. Открыла дверь подъезда и побежала вверх по лестнице. «Я буду ждаль!» - донеслось до меня напоследок. Назавтра, будучи припёртым к стенке в прямом м переносном смысле, мой любимый мастер признался во всём. У него была не только жена, но и двое малолетних детей. Маша и Наташа. Меня будто ударил кто-то. Он и ударил... Домой я не шла, а плелась. - Не плакай, ти не плакай… Я развернулась и встретилась с удрученным взглядом своего постоянного провожатого. Только он был во всём виноват! Только он! Удар пришёлся ему прямо по щеке. Ладонь загорелась, как от ожога. Я прижала её к животу и почти побежала к дому. Он догнал, остановил, схватил руку и… принялся на неё дуть. До сих пор так и вижу эту сцену: я – маленькая толстушка в синем платье, красная от стыда за только что содеянное, рыдающая навзрыд и он – высокий, худой, жилистый, красивый, как... мечта о Синдбаде Мореходе, дующий на мою отогнутую вверх ладонь. - Тебе больно, ти не болевай, тебе нельзя плакай, глаза будут больевать и красние будут, я не могу что ты плакай. Если ти так меня противно, то я уеду в Ливан. Я плакала и плакала. Плакала и листала страницы лихорадочных мыслей. Не могу. Нельзя. Никогда. Что скажет мама? Что скажет комсомольская организация? Что скажут подруги? Обзовут хором арабской подстилкой. Это даже помыслить невозможно! Никак нельзя. Какой же позор! Нельзя... - Проводи меня. - Да, коньечно. Мы шли молча. Просто шли рядом, не прикасаясь друг к другу. Как чужие. Впрочем, мы и были чужими. Он любил меня, совершенно не зная, а я не могла позволить себе его полюбить, даже узнав. У нас не было и не могло быть ни надежды, ни будущего. Потом он исчез, и я заставила себя забыть о его существовании. Этот не было сложным. Ведь мы так и остались почти незнакомыми людьми. Прошло почти два месяца, когда я неожиданно увидела его вновь. Он сидел на ступеньках моего подъезда с охапкой цветов. Рядом стояла красивая коробка с бантом на крышке. Увидел меня, расплылся в счастливой улыбке, вскочил. Широкие брови взметнулись. - Ти! Вот и ти! Здравствуй, я вернулся. Я так очень сильно соскучался! - Здравствуй. Откуда ты? - Я бил у брата в Париже, я искал тебье подарок и вернулся. Я привёз фотографии. - У тебя брат в Париже? - Да. Наша мама фран… из Франции. Ми там живём. У брата большая гостиница. Две. - Три, четыре, пять. - Ти опять думать, что я врать? - Мне всё равно, извини. - Я показаль фотографии, смотри, - он засуетился и полез в карман своей удивительной куртки – таких шикарных, хрустящих, с кучей карманов я не видела никогда. Фотографии впечатлили. Это и правда был самый настоящий Париж. А на его фоне – Мусса и его брат. Вместе и по отдельности. Богатые, вальяжные, элегантные. В машинах, у дверей и внутри ресторанов, казино, какого-то концертного зала… Брат за своим рабочим столом, рядом красивая тётка, наверное, секретарша – стоит с блокнотом и подмигивает снимающему. - Чего это она? – спросила я, не удержавшись, чувствуя странную не то ревность, не то злость. - О! Это Линда, она меня любиль, замуж хотель. - А ты что? - Я сказаль, что люблю тебья и показал тебья фото. - Откуда у тебя моё фото? - Я тебья много фотографил. Прости, что не сказаль. - Ладно, только… только я… - Не волновайся. Посмотри. Я тебье подарок привёз. Он начал развязывать бант на коробке. О боже! Никогда в жизни я не видела такой красоты! Это были босоножки. Маленькие – на мою «китайскую ножку», тонкий рюмочкой каблук, а сверху – сложное переплетение как будто металлических нитей, усеянное камушками чуть не всех цветов радуги… - Ти одень… Я не могла отказаться. Никто бы не смог не примерить это чудо. Босоножки пришлись совсем впору – не знаю, откуда он узнал мой размер. Ножка у меня детская тридцать четвёртого размера, но с высоким подъёмом, подобрать обувь по ноге всегда было очень сложной задачей.. - Это кожа вышита золотыми нитьями, это тебье, золотой женщине... - Что ты сказал? Золотыми? С ума, что ли, сошел! - Нет, это подарок любимой дьевушке. Тебье! - А камни? – спросила я, уже догадываясь, что он ответит. - О, это только осколочки, не волновайся, не так дорого… - Осколочки чего? - Изюмруд, сапфири, рубьини, и вот, я забыл… диаманти… Я учил, но забьил... Я молча стянула с ног босоножки для королевы - царские черевички - волшебные Золушкины туфельки. Стянула, погладила, посмотрела напоследок на игру разноцветных искр, положила обратно в коробку и пошла вверх по лестнице. Он тоже молчал. Не позвал меня, не окликнул. Я не обернулась. Стучало в горле сердце, перекрывая дыхание, глаза полнились слезами, пальцы рук застыли и никак не хотели ухватить ручку двери... Больше я не видела его никогда в жизни. Он уехал в тот же день, оставив мне записку, написанную красивым каллиграфическим почерком без единой ошибки. Её передал мне его сосед по комнате. "Я не забуду тебя никогда, любимая. Я буду любить тебя всю жизнь. Ты самая прекрасная на всём свете. Прости меня за всё. Я видел, что причинил тебе боль. Я никогда не смогу понять чем. Туфли я увожу с собой. Они прикасались к твоим ногам. Они всегда будут со мной и я не отдам их никому. Если только дочери. Если она у меня будет когда-нибудь. Я назову её твоим именем и буду молиться, чтобы она хоть чем-то напоминала мне тебя. Если тебе когда-нибудь будет плохо, если тебе когда-нибудь будут нужны деньги, если ты когда-нибудь захочешь узнать обо мне, пиши брату в Париж. Он найдёт меня и передаст. Адрес на обороте». * * * Столько лет прошло... Я хочу хоть что-нибудь узнать о тебе. И не потому что мне плохо. Потому, что меня больше никто и никогда не любил как ты. Счастлив? Как назвал свою дочь? Понял ли, почему я не позволила себе полюбить тебя? Простил ли? То время ушло. Мы остались. Прости...