Разное видывал на своём жизненном пути батюшка Дон… много радости, но чаще с огорчением. А более всего наблюдал, родимый, с чувством горестным тонны слёз людских, да алой кровушки вдоль берегов своих, хранящих тайну великую. Не стоит история на месте, мчится по спирали закусив удила вскачь, лишь иногда, по меркам скоротечным, проникая в жизнь человеческую вехами - метками страшными, зарубками кровавыми на сердцах людских обозначенными. Ой, как неймётся видно человеку «всёзнающему», наступает на одни и те же востры грабли, которые сам же и разбросал на перекрёстках путей-дорог.

Городок-то тот давным-давно уж средь Донских волн стоял, возвышался на безопасном от врагов острове. И река туточки быстрая и степь душистая, да и небушко до поры до времени чистое. В окружении дубравы доброй жил народ чудесный, горя не знамый. Работали казачки Донские, строились… Рубежи они стерегли, татарву отгоняли и в ногаев пуляли, да потрошили проходящие мимо суда с судёнышками во славу себя самих. И ещё… а как же: попутно детишек растили, необыкновенные песни казачьи слагали, но знатно пели…

«На Донце – реке,

Во казачьем городке

Ой, да вот он, во казачьем городке,

Появился, объявился Булавин – он Кондрат,

Ой, да вот, Булавин, он Кондрат,

Кондрат – парень не простак, а удалой он казак,

Ой, да удалой он казак.

Зипун шит серебром, сабля вострая при нём,

Ой, да вот он, сабля вострая при нём.

Сабля вострая при нём, а глаза горят огнём.

Ой, да вот он, а глаза горят огнём».

- Ишь, как распелси-то! Здарова заревали! – Приветствуя, возрадовался было атаман тамошний, Тимофей Щербаков, но тут же в строгости стал расспрашивать.: - Ну чаво тут? До татаров зарас далеча?

Тимофей поправил саблю, отряхнул от глины портки, которые запачкал при резвой попытке вскочить на террасу (крепостная стена) и пристально стал всматриваться в лицо караульщика, с ружьём прохаживающимся взад-вперёд по валу.

- В поряде! – Ответствовал караульный казак, допрашивая, ко времени собственных раздумий глубоких, самого проверяющего: - А вправду гутарють, будто Булавин самого князя Юрия Долгорукого порешил?

- По-правде, друже, по-правде… Токмо не душегубец он вовсе, как стрельцы мелють Петровские, в плен нами взятые и утопленные. За волюшку-вольную творим дела казаческие! Чё нам татары по праву берегу крутому? Не достать им нас в досталь! А Ногаям по леву сторону и подавно – вовеки вечные! Мы, бывалычи, татарву Крымскую порубаим в клочья, да добро, награбленное на землях русских, себе по праву победителей присвоим. Чай видал малой: из полона ихнего людишки-то не очень под крыло Петровское стремятся возвратиться, да флот евонный строить впрогаладь продолжать. Ага? Хочут туточки, с нами на воле быти, да и сказ весь мой таков на энтом деле.

- А коли так, може царь на нас войско своё могучее натравит? Не ждать ли ужо смертушки?

- Та хочь бы и так, его энтово… Народ-то не Тимошка, знашь чиво про Булавина-то гутарят? Мол, если с кем смерть внезапная случится, хто супротив казаков воспрянет, так и знай, да другим поведай: «Кондрашка хватил»! Неспроста видать, знать сила у нашего Кондратушки волховская помимо своей богатырской имеется.

Шумят на поворотах реченьки быстрые, питающие великую реку, бурлят впадающие ручьи, колотятся. Бегут волны Донские, на удивление быстрёхонько несут весточки от царя Русского, Петра Алексеевича. Ещё в августе одна тысяча семьсот четвёртого года Апраксин в особой тревоге сообщил Петру Первому: «… послал я в Богучар, казачий городок… и ныне мой посланный писал, что учинились сильны, переписать себя не дали…». А ведь ещё в одна тысяча семьсот третьем году в городок прибыл в поисках отступников сотник Кологривов. Его расспросы убедительно в ту пору показали, что беглых в данной местности нет, да и не было. И вот тебе, пожалте… - расплодились во множественном количестве беглецы-преступники государевы. В основном с судоверфей бежал замученный под самые залысины люд голодный, а с ними и солдатики-дезертиры, да ворьё всевозможное, избежавшее наказания, и много кого ещё.

Донецкий-то стоял в ту пору укреплённый по казачьему образцу и обычаю: высокий плетень был пересыпан землёй утрамбованной, а сверху на том валу возвышался ещё один плетень. За стеной, на площади в сто пятьдесят на семьдесят пять саженей, располагались три улицы и церковь Богоявленская. Скотину держали на соседнем острове. Казаки на т о и рассчитывали, чтобы посмевшие напасть злые вороги возможно не будут штурмовать стену, а ограничат аппетиты зверские добычей в виде мяса животных. Только вот беда – скот-ьто перевезти было делом довольно сложным, а на мясо его много не забьёшь. Казаки привычным образом стремились лишний раз не показываться чужим глазам на всеобщее рассмотрение, и старались селиться так, чтобы не было видно издалека – в низинах, в зарослях камыша. Из-за этого казачий городок иногда уходил под воду, ведь весной заливала его река, без всякого на то спросу. Дома богатых горожан стояли на сваях сильных, остальные жили в землянках и во время большой воды скитались кое-как по пещерам правого крутого берега. А пещер было нарыто предостаточно для схрона награбленного добра и жизни собственной, а так же для отмоления души монашеской. Это был именно город, где дома теснились часто к друг к другу в улицах трёхизбённых. Огородов не было никаких, а зачем казаку огород? Мол, хотишь отдельно городиться, да в земле ковыряться – посиди в Дону с мешком на голове! Так говаривали местные старожилы.

- Дык гутарють, мол, и нет его, атамана-то казачьего – Булавина… сгинул напрочь… – Сказал часовой и поперхнулся после произнесённых слов, незнамо как вылетевших из уст молодого безусого казака.

- Брешуть, нехристи! Ой, брешуть! Откель таких новостей понахватывался, подкидыш лотошный?

- Микула, брат нашего Колычева, покуда туточки гостевали, передавал Никите Голому перед переправой, сам невольно слухал, будто голову Кондрату снесли, да и за ноги подвесили. Мол, казачки-то наши, да и выдали его.

- Ты мне гляди, казак, того… противу диспозиции нашенской зазря разговоры не затевай. Язык вырву негодный! – Щербак вздохнул глубоко и выдохнул тяжко после сказанного, вытер рукавом выступивший пот на лбу, продолжая доказывать молодому поколению, по собственному неведению, сам не зная всех подробностей. – Вить Булавин – гениус, воне далеко за Вёшенской обосновалися, до моря будут нашу землю берегти, за волю казаческую воевати. А Голый с Колычевым в Богучар утекли. Хоть царёвы помощники и пожгли яво, городок казачий, ничё, новый форпост организуем. Эва, не тебе судить малой, как да чё. Мы - казаки бывалые, нас слухать ты во всём обязан нонеча и подчиняться усердствуя. Я вить под Азовом за Петра стрелу татарскую в бок получил и палашом шведским тоже был рублен. Нас тут тышшу людей на защиту оставили. Дай-то Бог, до весны пронесёт, а не… - так всех себя отдадим, до когсточки.

Ой, настали времена, времена сурьёзные! Да и были ли они когда сами милостивы, ох, и к людям да жалостливы. Кто кого пересилит в злосчастном времечке - Пётр казаков, иль воля за них, да и вступится? Нет, никого не пощадит вера сверхдержавная, миром устроенная, преобладающая в умах и сердцах людских. Царь отменил выборность атаманов и неписаный закон: «С Дона выдачи нет». А на письмо Апраксина: «Новопостроенный городок казачий, что на Богучаре, сводить ли? А построенный выше Донецкова в тридцати верстах при лесах?» – ответил в резолюции: «Сводить». Царское жалованье Войску Донскому не всегда удавалось благополучно провезти мимо Донецкого городка. Царю о том доносили: «… И после де того с недели полторы как пришёл под Донецкой плавной рекою Доном на бударах с правиантом полковник Илья Билс с солдацким полком, который шол с тем правиантом… отошед от Донецкого версты з две в урочище за бурунами ево, полковника, з бударами у берегу остоновили и, пришед на будары, взяв ево, полковника, и офицеров перевязали и посадили в воду, а государеву денежную казну восмь тысячь шестьсот рублёв и порох и свинец и знамёна и ружье и ево полковничьи пожитки пограбя, всё меж себя роздуванили».

- Разгутарился я чавой-то с тобой. - Атаман махнул рукой в сторону острова, стоявшего по соседству, приговаривая: - Гляди малой, не докажи кому, чё ли я в ту степь помчался. Мало ли, Никита Колычев, брат Микулы нагрянет. Никак мне этот шум в моих делишках не поспособствует.

- А я чё, я тута ничё! – Ответил, облегчённо улыбаясь, казаченя и завопил в полный голос удивительную песню караульщика:

- На усть Дона тихо – ого

На краю моря синего – го

Построилась башенка,

Башенка высокая,

На этой, на башенке,

На самой, на маковке,

Стоял часовой казак,

Он стоял, умаялся.

Тимофей Шербаков вскорости на другой остров перебрался, чтобы следы замести, да бегом за поворот реки и… на берег в лес дубовый вышел. Дарья там ждала одетая в балахон и безрукавку овчинную в час назначенный. Сам-то Тимофей уже пожилым казаком считался, седина уж давненько чуб украсила. Вот она-то, седина, пошла ещё, да и в бороду, покудова бес в ребро не стал подтюкивать. Попутал лукавый его на старости, не глядючи на восстание великое детей Донских. Даже жену свою, вместе с ним состарившуюся, забывать стал. Нос крючком у Щербака, косая сажень в плечах казака, а ручищи-то, ручищи… любая баба вот таким оглоблям, ой да, как ещё и возрадуется. Уже живя на острове заприметил Тимоха вдову молоденькую и, не давая проходу, то и дело кланялся.

- Уж не кажусь ли я, противен тебе, красавушка? – Подкатывал казак в любое время без всякой на то степенности.

- Та вы, матван, исчё худого-то и не совершили, так с чего бы вам противным казаться?

«Ага» - подумал про себя Щербак-то, мол, ловится на жучка, подыгрывает, и стал впредь с особым усилием соблазнять молодицу на любовь.

- Мужики нонеча, - отнекивалась Дашка, - очень уж игривы стали, мне, вдовице, опасаться их надобно.

- Та и я вдов, - соврал нагловатый казак, нисколько не смутившись, и стал ласкаться к ней… так, мол, и так, на одиночество жалуясь, что негде, мол, головы приклонить.

- Вот ежели б Дарьюшка дни мои скрасила, - намекал Щербак, - то я б её на руках-то б и носил.

Дело то весной происходило, когда доцветало всё в округе, душно было. О слюдяные окна бились пчёлы, гудя отяжелено, видать к дождю или ещё к какой напасти нежданной. Как раз вниз по Дону из Воронежа направился «донской отпуск». По обычаю царь снабжал низовских казаков хлебом, порохом, сукном, платил жалование и награждал знамёнами. Отряд полковника Билса, сопровождавший его, остановился в Донецком отдохнуть. А жители местные давно уже выведали, что караван нонеча везёт громадные денжищи – ой, не смогли, не смогли устоять перед соблазном великим, наполнившим все мысли и сердца до полной крайности... Когда солдатушки отправились в путь, казаки их заприметили и встретили в двух верстах от городка. А тогда уже загикали, да и загнали в Дон всех служивых, но дождались, пока те утонут, если кто (большая часть) не перешёл на сторону ограбивших. Кому-то всё же удалость спастись, раз через небольшой промежуток по времени раздалась эта весть в Острогожске. Поделив и спрятав основную часть награбленного, казаки примкнули к полыхавшему на Дону восстанию, которое к тому времени чуть притихло, но готово было разыграться с новой удвоенной силой. Узнав про образовавшийся денежный запас к казакам Донецкой в отряд Никиты Голого после этой победы с удвоенной силой пошёл разорённый люд, бурлаки из Мигулинской, Решетовской, Вешенской, Тишанской и других станиц. На сходах в Казанской и Донецком казаки призывали идти на брата Юрия Долгорукого Василия «или как он перейдёт в Донецкий умереть им всем заодно, а Голого не выдавать». А когда уж начали читать указ царя о поимке Голого, то заявили, что «Голого и иных никого не выдадут, потому что Булавин – де напрасно потерян…». И уже в октябре этого же года войска огромной карательной армии (около тридцати пяти тысяч человек) под началом князя Василия Долгорукова, брата того Юрия, что казнил Булавин, не щадя ни старого, ни малого, сожгли все казачьи поселения на реке Хопёр и вскорости добрались и до Донецкого.

- Любый ты мне, атаман… ох, как любый! – щебетала, прижимаясь крепко-накрепко к Тимофею Дарья. – Вон как ты меня к себе привязал усишшами-то.

- Долюбилися, - отвечал Щербак, - Ишь как пузо-то оттопырило… Сподобил Бог меня на старости лет, глядишь в зиму и снесёшь яичко вскорости.

- Ох, боюсь пред Господом… не венчанные. – Причитала казачка, выводя кресты в воздухе. - Холодно нонче, Дон холодный, тянет на ледняное дно… Я вон от хлебца кусну, а сама плачу, кабы в зиму-то не утянул…

- Ох, дурёха, не реви, будем живы не помрём. Тикать нам надобно, вить не ровен час, нагрянут солдаты царские. Евонные палачи-костоломы не чета персидским мастерам искусным. Эва, те глаза рвать мастаки, а енти покудова уси суставы не перемелють, не дадуть спокойно из жизни уйтить.

- Как хочь рвуть-то? - всхлипывала Дарья.

- Щипцы особливые имеются… любят они енто дело. Или шилом раскалённым. Зашипит глаз только, да и всё. Кожу любители посдирать с живого человека, махом одним раз и… без кожи – кровавый кусок мяса только и шевелится в муках. Видывал не раз… оттого и поседел ишшо раньше времени. Вот и меня дыба ждёт, не иначе. На дыбе кости так из суставов выходят, што кожа лопается и жилы рвутся, а в положении таком ишшо кнутом, да так удачно, аж кожа лоскутьями от тела отваливается.

- Не пужай Тимоша, не пужай… Куды бигти-то? Нету нам пути-дороги. Куды? За рубеж-то небось опасно уйтить?

- Повезу тебя, любая, тотчас на ту сторону, татары таперича с Крыму до следующего году не придуть. Тама есть правиант какой… Эва, взберёшься как-то с пузом в кручу и… к монастырю… Иль лучше даже с ведьмедями жить, чем испытать про то, што я тебе сказывал. Я вить потом… може… вдруг подельники явются. Перезимуем, а там… Вон, оне, разбойники, живуть вить припеваючи… Царёвы холуи им не в указ, ни претензии круга казачьего, сами по соби… А нам и так есть с чего пожить. В горе пещера захована, там висит чан на цепях с серебром, который мы у солдат с Биллем отняли на восстание. Место только трое знают: я, да Голый с Колычевым. А ежели не прибудут оне вскорости, нам помогти отбиться, знамо уси пропадём. По отдельности, по городкам перебьют всех по одному. Под энтим дубом, возле которого стоимо, тоже кое-чо имеется. Три крынки с двумя тышшами монет из серебра закопал. Запомни место-то, схорони глубоко и крепко вбей в свою память бабью.

В тот период необыкновенный, но обычный для истории-матушки на Дону появилось много разбойников. Так всегда бывало и во все времена великих революций и восстаний. Среди их имён упоминаются, к примеру, Попугай, Стратий у села Кривоносова, Нестер у слободы Ширяевой, Клайдан у села Петропавловка, Обросим у села Абросимово. Самым знаменитым слыл Рыжкин. Тот останавливал на Дону корабли и баржи, перетягивая через реку здоровенные цепи. Удобственно до не могу, коль платный проход по реке под боком у грабителя.

Но это будет совсем другой роман, а пока… Казаки приготовились ко встрече с войсками Долгорукого. Выжгли степь, установили в округу непрестанные разъезды. Голый был своевременно уведомлён о продвижении царских полков наперерез повстанцам, чтобы не дать силам объединиться. Но было поздно. Пятнадцатого октября одна тысяча семьсот восьмого года против Голого выступили новые драгунские и пехотные полки карателей. Восемнадцатого октября главные силы Долгорукого берегом Дона направились к Донецкому городку. Двадцать пятого октября каратели пришли на речку Толучеевку, что за три мили до Донецкого. В городке оставалось лишь около тысячи защитников. Никита Голый так и не пришёл на помощь к ним, своим соратникам.

Добравшись до Донецкого, каратели окружили его со всех сторон, подтянули пушки и даже переправили на бударах кавалерию. Багрецовый закат предвещал морозец лёгкий, но беду неминучую, душу людские наизнанку выворачивающую. Надежды не было совершенно никакой, но жители вместе со священником Фёдором из Богоявленской церкви целовали крест, присягая, что будут неустанно биться на смерть с царскими войсками. Но вот оно… случилось непоправимое… На штурм пошли пять тысяч солдат, которые успешно взяли крепость приступом. Дикие вопли резанули в тиши Донской, бабы метались в чём были, а дети ревели так шибко, что облака поседели в тотчас. Триста человек были тут же расстреляны на месте, сто пятьдесят - повешаны. Тех, кто пытался переплыть Дон, добивали выстрелами. Женщин, детей и стариков загнали в ледяную ноябрьскую воду. Как писал в донесении Василий Долгорукий, они «от великого мороза померли». Дон нёс с великой скорбью тела до Мигулинского городка и Вёшек сам же и рыдая по ним. Увидев первых убитых, храбрые казаки поначалу пришли в великую ярость. Но когда число трупов перевалило за несколько сотен, их объял ужас дикий. Городок был сожжён дотла, и селиться там запретили на вовсе. Даже когда Дон обмелел и остров стал частью левого берега, жители использовали это место только под сенокос. Карательная экспедиция уничтожила на одной территории Воронежской области около двадцати тысяч человек – больше половины населения. Петр Первый был убеждён, что Булавин действует заодно со шведами и гетманом Мазепой – отсюда такая жестокость страшная, да и не только видимо по этому. Расправы с бунтовщиками были ужасными: булавинцам секли руки по локоть, а ноги по колено, и потом вешали. Многих после орущих пыток ещё раз зверски пытали и уже замученных в смерть просто подвешивали. Атаманов Тимофея Щербака и брата Микулы Колычева, Никиту четвертовали и приставили на колья. Лишь Дарью с наследником от Щербака в чреве, в тот день в Казачьем городке Донецком никто не наблюдал, да и не до этого тогда и было.

Разное видывал на своём жизненном пути батюшка Дон… много радости, но чаще с огорчением. А более всего наблюдал, родимый, с чувством горестным тонны слёз людских, да алой кровушки вдоль берегов своих, хранящих тайну великую.

Может всё изменится, на Бога уповаем.

Вода и то со временем моет берега.

Старицы Донские степенно зарастая,

Весною наполняются, кормит их река.

Течёт вода по жизни в суматохе…

Всякое бывало, как-то будем жить.

Детишки подрастают, совсем уже неплохо.

Пытая время силою, будем их растить.

P.S.

Ещё в конце девятнадцатого – начале двадцатого века краеведы писали об интересном развлечении жителей села Монастырщина – ходить с решетом на левый берег Дона и просеивать песок: в нём находили множество старинных монет. А уже в наше время, в две тысячи восьмом году, один чёрнокопатель выложил в интернет фото серебряных монет и похвастался, что нашёл их рядом с бывшим островом Донецким в тридцати километрах от села Петропавловка. Монеты были серебряные и хранились в трёх глиняных горшках в количестве двух тысяч штук. К Донецкому тут же ринулись толпы любителей лёгкой наживы. За пять лет городок был полностью уничтожен. Вся территория перерыта глубокими ямами – грабители копали до тех пор, пока не умолкал металлоискатель. Вокруг ям разбросаны кости детей и женщин, которые, по мнению учёных, были убиты прямо в домах. Почти все предметы быта похищены: на интернет-форумах можно найти множество снимков монет, крестов, пуговиц, напёрстков, женских украшений.