Владимир Численский Вторая часть «Советского романа» День поминовения – Консуэло, какое смешное имя! – сказал граф. – Прекрасное имя, светлейший, – возразил Андзолетто. – это означает утешение. Жорж Санд Глава 1 С чемоданом срочно нужно было что-то решать. Не носить же его под мышкой всю дорогу! – Уважаемая! – окликнул я женщину, которая вместе с мужем увязывала синтетической веревкой две или три картонные коробки, поблизости от нас. – Да?! – изумленно отозвалась она, видимо, смутившись от необычного обращения. – Вы не могли бы одолжить мне немного вашей бечевы? Она что-то не громко сказала мужу и тот, подойдя ближе, протянул мне всю катушку. Я вынул из кармана перочинный нож и, открутив от катушки приличный кусок бечевы, невозмутимо отрезал. Затем открыл чемодан и извлек оттуда короткую деревянную линейку, которую совершенно случайно (наверно, из чувства скаредности) не выкинул перед отъездом. Переломив линейку посередине, я пристроил ее по обе стороны треснувшей ручки чемодана – соорудив таким образом шины – и не спеша стал накладывать марку . Ребята стояли рядом и с усмешками наблюдали за этими манипуляциями. Мужчина, отошедший обратно к жене, тоже с иронией поглядывал на меня оттуда. – Ребята, поторапливайтесь! Сейчас отъезжаем, – подстегнула нас проводница. – Кто из вас пассажиры? – Он пассажир, он, – успокоил ее Юрка, показав на меня пальцем. Я с усилием затянул марку и, обрезав торчащие концы бечевы, выпрямился, спрятал ножик в карман, и, приподняв чемодан за покалеченную ручку, убедился в том, что она держит. – Ловко! – громко выразил свое одобрение мужчина и, снова подойдя к нам вплотную, внимательно пригляделся к моей работе. – На пять баллов, как учили! – не без гордости "рисанулся" я словами привычной курсантской поговорки. – Молоток, Серега! – одобрили мои действия и ребята. Я поставил чемодан на перрон и, с грустью оглядев сгрудившихся вокруг меня ребят, констатировал: – Пора. Некоторые из них до сих пор были в форме, может быть, потому, что им еще не успели выслать "гражданку" из дому, а, может быть, потому, что из принципа хотели до последнего дня, пока не разъедется вся рота, пробыть в курсантской "шкуре". Осьминкин же вообще, надо полагать, чтобы подурачиться, нацепил на себя полевую форму сержанта морской пехоты США, привезенную его отцом из предпоследнего рейса, и, не обращая никакого внимания на недоуменные взгляды прохожих, щеголял в ней уже седьмой день подряд, с самого выпускного вечера. Мысль о возможности не очень приятной беседы в первом отделе пароходства, а то и в общеизвестном Сером доме на Литейном проспекте, по-видимому, мало его беспокоила. Впрочем, всю эту неделю едва ли кому из нас приходили в голову беспокойные мысли. Мы слонялись из гостей в гости – по квартирам наших же кадетов из числа ленинградцев – переходя из состояния "мертвецки пьян" в состояние "относительно трезв" и обратно, начисто позабыв обо всем том, что в данное время плохо увязывалось со словом "гулять". В эти дни не было ссор и драк (между своими), старые счеты забывались, и, опьяненные вновь обретенной свободой передвижения, временной неподвластностью, понимая, что многим из нас, возможно, больше ни разу не удастся повидаться за всю долгую остающуюся жизнь, мы относились друг к другу так, как могут относиться лишь молодые люди девятнадцати-двадцати лет от роду, четыре из которых были совместно проведены в Системе**. К концу этой недели многие, если не все, стали ощущать себя в том удивительном состоянии духа, когда граница между опьянением и трезвостью сама собой исчезает, и те горячительные напитки, которые мы по инерции продолжали вливать внутрь себя, переставали приносить должный эффект и, в принципе, на этом можно было бы остановиться и не пить дальше вовсе, но – мы почему-то решали по-иному. Вот и сейчас среди моих друзей мелькали несколько початых уже бутылок сухого, которые переходили из рук в руки; то тут, то там прилипая своими прохладными горлышками к потрескавшимся, утомленным суетою последних дней, молодым, еще вдоволь не зацелованным, еще жадным до поцелуев курсантским губам… Ну, не водку же нам было пить на вокзале! В самом деле… Чемодан я, на всякий случай, заранее отнес в тамбур и, вернувшись к ребятам, принял услужливо поднесенную чьими-то братскими руками бутылку и, медленно отхлебывая из нее, стал внимательно разглядывать провожающих меня – напоследок. Их было много – человек двадцать – добрая четверть нашей маленькой учебной роты. Троим из них через месяц предстоял тот же путь, что и мне теперь – в Ригу. Просто я "постеснялся" ехать сейчас домой и решил сразу прибыть к месту работы… "Стесняться" мне было чего. К началу четвертого курса я был одним из лучших курсантов роты. У меня была "виза". То есть, говоря другими словами, в отличие от всех остальных советских смертных людей, я был "выездным". На практиках я попадал на, так называемые, "белые пароходы"*, стоявшие на линиях с хорошими портами захода, и – к девятнадцати годам – обошел если не весь мир, то уж, во всяком случае, половину его. Мои друзья в Алма-ате по праву гордились мною. Быть "выездным" – это почти бессмертие. Поминать тут о гордости моей матери мне уж и вовсе неудобно. "Если все в порядке, значит, что-то тут не так", – кажется, так пела популярная в те годы группа "Машина времени". И они были правы. Я пил и хулиганил. Разумеется, не один – с друзьями. Хороший курсант – это пьющий курсант. Иначе он не достоин высокого звания кадета. Простая истина – у любой веревочки есть конец. Моя компания стала попадаться (разумеется, я в числе). Несколько драк с гражданской молодежью, милое битье стекол в женском общежитии, привод в милицию и плюс еще всякая мелочь – дерзость с кэпом (командиром роты), разбитый нос училищного плотника (за то, что не уступил дорогу курсантам IV курса), неудачная попытка запихнуть преподавателя машиностроительного черчения в топку училищной кочегарки (не помню точно, но, кажется, спьяну мы перепутали его с Сергеем Лазо) – все это вкупе не оставило ни малейшего следа от всех наших, ставших уже привычными, перспектив. Вначале нам "хлопнули" визы. Затем вызвали на цикл (заседание военно-морской кафедры) и "поплавили звезды". В переводе с курсантского жаргона на язык господ-товарищей офицеров с военно-морской кафедры это означает "лишение присвоения воинского звания офицер запаса по выпуску из училища". Чтобы было еще яснее, добавлю: курсант, лишенный звания по выпуску, получал лишь диплом Министерства Морского флота, но не получал заветного удостоверения офицера запаса Министерства Обороны, то есть, по сути, он оставался призывником, а, значит, ему ярко светила служба в рядах Советской Армии или, что еще хуже, Военно-Морского флота (три года на один год длятся дольше, чем два года – надеюсь, это понятно). Само собой, в тот день мне и трем моим неразлучным соратникам – Воробью, Пепсу и Шпачеву – было несколько грустновато… Из матюгальника** донесся голос дикторши, объявляющий отправление моего поезда. На перроне сразу стало как-то суетливее, со всех сторон зазвучали слова прощаний, звуки поцелуев, запах вокзала начал смешиваться с запахом разлуки. Похлопываемый ладонями приятелей по плечам, под напутственные реплики, я притиснулся вплотную к входной двери вагона. – Сега, пиши, не забывай. – Серега, помни ЛАУ***, – я кивал всем в ответ. Состав тронулся и, заскочив внутрь вагона, мешая проводнице закрывать двери, я до последнего смотрел в сторону ребят, смотрел, как расстояние между нами с каждой секундой становится все больше и больше. – Кто сбился с верного пути, того ищи в БалтМорПути*, – слова этой дурацкой поговорки, опять же курсантской, были последними из тех, которые я успел крикнуть на прощание ребятам... Глава 2 Вместе со мною в купе оказалась пожилая чета и женщина лет тридцати – "тетка", как я ее назвал про себя. Для меня – в мои двадцать – тридцать лет казались чуть ли не какой-то последней чертой, за которой люди уже не живут, а доживают. И кто бы мог осудить меня – тогдашнего – за это? Разве что я сам – нынешний. "Тетка" была явно поддатой. На столе перед нею стояли запечатанная бутылка "Сибирской" и начатая бутылка шампанского. Устраивая свой чемодан с "загипсованною" ручкой на антресоли, я поневоле прислушался к разговору. – Ну, мужчина, что вам – трудно составить женщине компанию? Вы что: никогда не пили прежде? – довольно противным голосом "задирала" "тетка" своего соседа по купе. – Мне плохо. Вы понимаете: мне – плохо! – продолжала домогаться она, как будто бы тот ей был должен. – У меня – мать умерла! – Мы очень вам сочувствуем, – вмешалась в разговор супруга мужчины, наверное, изо всех сил стараясь быть при этом деликатной. – Но мы не пьем, поймите нас правильно… – А ты помолчи, – грубо оборвала ее "тетка". – Я не тебе предлагаю. – Он… он тоже не пьет, – растерянно возразила женщина. – У него… у него почки… – А у меня что, по-твоему, – камни, да? – снова оборвала ее эта пьяная баба. – Эх, люди, – с укоризной продолжала она. – Я же к вам, как к людям, обращаюсь. Я же вам сказала: у меня – мать умерла. Я с похорон еду… прямо с поминок… мне… мне завтра уже на работе надо быть. – Вот там и выпьете… Вместе с сослуживцами, – нашлась женщина и, сказав это, вопросительно посмотрела на непрошеную собеседницу. – Вместе с ними… маму помяните, – совсем уже нерешительно закончила она, смешавшись под уничтожающим взглядом "тетки". – Эх, дура ты, дура, – перейдя уже все дозволенные границы, отрезала ей "тетка" и презрительно отвернулась в сторону окна. – Девушка, как вам не стыдно! – опомнившись, возмутился пожилой супруг. До этого момента он молчал и лишь отрицательно мотал головой, когда "тетка" предлагала ему выпить, и согласно кивал в такт словам своей жены. Услышав его реплику, та, которую он назвал девушкою, взглянула в его сторону и, презрительно фыркнув, вновь отвернулась к окну. В этот момент в купе вошла проводница, чтобы собрать билеты. Я уже давно сидел на краешке полки, которую занимали супруги, у самых дверей, и потому первым протянул свой билет. – До Риги? – спросила проводница, хотя по билету и так было понятно, что я еду до Риги. – Мы тоже до Риги, – сообщил мужчина и протянул проводнице два билета и, когда та стала укладывать их в кармашки папки для билетов, он, слегка притронулся пальцами к ее локтю, чтобы снова обратить на себя внимание, и пожаловался: – Знаете, у нас тут проблемы... – Какие проблемы? – Эта девушка, – показал он рукою на нашу попутчицу. – Что – девушка? – Она – пьяна. Она пристает ко мне с супругой, чтобы мы выпили с нею. – А вы не пейте, – усмехнулась проводница. – Да, но… она пристает. Проводница повернулась в сторону "тетки". – Ваш билет, девушка, – строго спросила она. Та, не говоря ни слова, протянула свой билет. – До Риги? Тетка кивнула в ответ. Проводница оценивающе ее осмотрела и, после некоторого колебания, сказала: – Вот что, девушка. Если в дороге будут эксцессы, я вас высажу на первой же станции… с помощью милиции. Вы меня поняли? – По-ня-ли, – медленно, по слогам выдавила из себя "тетка" с неприязнью и, с презрением сжав губы, отвернулась от проводницы. Проводница еще раз окинула ее внимательным оценивающим взглядом и, наверное, решив, что все будет в порядке, пожелала всем счастливой дороги и вышла. Я сразу же после ее ухода взобрался наверх, на свою полку, и приготовился подремать. Только теперь я в полной мере прочувствовал, как нещадно вымотали меня эти последние дни беспорядочной гульбы. Поезд приходил в Ригу лишь на следующее утро и в запасе у меня были еще целый вечер и целая ночь. Спать в дороге я любил очень, и потому, подумав об этом, сладко потянулся и прикрыл глаза. Кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза и, повернув голову, увидел липкий, затуманенный взгляд своей безобразной попутчицы. – Парень, выпей со мною. У меня мать умерла. Пить, а, тем более, с нею мне не хотелось. Эта пьяная дура не знала, что она взывает к тому, кто был главным идеологом и вдохновителем затеи устроить аутодафе Pencil'у*. Я ответил ей просто: – Я хочу спать. – Выпей, я же тебе говорю – у меня мать умерла. Супруги, которые по-прежнему сидели рядом и до этого тихо беседовали между собой, замолчали и, приподняв головы, смотрели на нас настороженно. Поняв, что просто так "тетка" не отвяжется, я, сделав знак рукой, поманил ее к себе. Она придвинулась. – Слушай, иди в жопу, – по слогам сообщил я ей. Она отодвинулась и хмуро на меня посмотрела. Надо думать, что в моем ответном взгляде она угадала характер мальчика, который иногда, в целях нанесения ощутимого вреда всемирному процессу эмансипации женщин, хлестал девочек "по мордам", и потому, решив про себя не связываться, уселась на место, и с ходу, демонстративно откупорила бутылку "Сибирской", стоявшую перед нею, и, налив себе в пластмассовый стаканчик грамм этак сто, выпила. Проследив взглядом за нею, я перевел его на супругов. Они, словно по команде свыше, оторвали свои глаза от "тетки" и посмотрели на меня. Я мило им улыбнулся и, повернувшись на другой бок, заснул. Глава 3 Мне снился строевой плац во внутреннем дворе бывших конюшен Константиновского дворца. Ярко светило солнце, наверное, апрельское. С крыш капало и звук капель, кроме звука голоса начальника строевого отдела капитана второго ранга Гнедина (по прозвищу Пони – за очень маленький рост и фуражку с очень большими полями), был единственным звуком, оскверняющим тишину. Посередине плаца, на флагштоке гордо колыхался гюйс Военно-Морского Флота Советского Союза. Под ним – вокруг Гнедина, читающего ежемесячную сводку приказов начальника училища – несколько офицеров (Колибри, Киса, Кирпич и другие). По периметру плаца – застывшие в безмолвии роты. "… курсанты седьмой роты Воробьев и Кудринский (Кудринский – это про меня, это я Кудринский), находясь в самовольной отлучке, привели себя в нетрезвое состояние (какой деликатный оборот речи! Не лучше ли попросту сказать "нажрались"?), посетили танцпавильон "Молодежный" (на нашем языке это называлось "Бочка"), где устроили драку с гражданской молодежью, закончившуюся поножовщиной (это совсем уже вранье. Ножей не было! Ну были бляхи у ремней слегка заточены – чтобы консервы открывать), за что были задержаны совместным патрулем наряда милиции и курсантов училища и доставлены в сорок шестое отделение милиции, откуда были вскоре отпущены под честное слово. Не сделав должных выводов (опять вранье! Выводы мы сделали – нужна подмога. Не прощать же за просто так стрельнинских мудаков!), курсанты Воробьев и Кудринский вернулись в училище и зверски избили плотника лишь за то, что он попросил их не шуметь (разбить нос – разве это по-зверски?). Исходя из вышеизложенного (исходя!), приказываю…" Вагон тряхнуло и я проснулся. Похоже, состав притормаживал. Да, было дело под Полтавой!… В тот раз chief* из вышеизложенного доисходился до того, что приказал нас с Воробьевым отчислить. К счастью, в таких случаях положено информировать родителей курсантов. Первой получила радостное уведомление мать Воробья – она жила ближе моей (Ярославская область, деревня Шишкино). Примчавшись в Систему, она обрушилась на головы наших господ-офицеров со всей силою крестьянской страсти – как гвардейский миномет "Град", или, по крайней мере, тяжелая артиллерия. Когда я посылала сына к вам на учебу, говорила она, он не пил, не курил, не дрался, не матерился и даже – почитал старших (святая правда – на первом курсе Андрюха среди нас выглядел, как одуванчик). Я надеялась, продолжала она, что у вас – в заведении с военной дисциплиной – он будет в надежных руках (верное замечание – воспитывать надо, господа офицеры, а не наказывать). А теперь вы вдруг утверждаете мне, резонно возмущалась она, что мой сын превратился в какого-то негодяя. А я знаю, приводила она в конце самый неопровержимый довод, что у моего сына чистая душа и доброе сердце (сущая правда: Андрюха даже курить не научился до самого выпуска. Девчонок стрельненских, конечно, портил злостно, но это – единственный недостаток). Начальник училища, вся его свита и офицеры шхерились** от нее, как могли, но – не на ту напали. Вскоре из Алма-Аты прибыла моя мама. Несмотря на свои сорок и печальную участь советской женщины, она сумела сохранить все свое очарование. Даже обожаемый курсантами капитан III ранга Василий Гаврилович Петрухин – махровый сердцеед, предмет горького воздыхания всего женского населения Управления училища – был покорен ею без всяких усилий с ее стороны. Чего уж тут говорить о всех остальных фанфаронствующих капитанах всяких рангов! При ее приближении они начинали дышать, как издыхающие собаки. Обе мамы быстро нашли общий язык и скооперировались. Несколько позже до нашего сведения довели (довести до сведения – это опять же оборот из их терминологии), что принято решение дать возможность нам доучиться. Мне и Воробью, честно говоря, на это обстоятельство было глубоко наплевать. Звания и визы мы уже были лишены, стремления очутиться в БалтМорПути не было никакого. Но – чего не сделаешь ради мам! Мы довели до их сведения, что доучиваться – будем… Я встряхнулся и, немного размяв тело, спустился вниз. Пожилая чета находилась на прежнем месте, все так же тихо беседуя между собой. Какие малоподвижные люди! "Тетка" отсутствовала. На столе, в бутылке "Сибирской" мерно покачивался мениск поверхности водки, словно в измерителе уровня воды в котле или гидрофоре, показывая ровно половину. Я достал сигарету и вышел в коридор. Уже темнело. Поезд несся сквозь летний пейзаж, где-то, быть может, в Псковской области или совсем в другом месте – увы, в географии своей социалистической Родины я разбирался, как свинья в апельсинах. В тамбуре, когда я вошел, было уже несколько человек. Среди них – моя попутчица. В этот момент она как раз приставала к одному из ребят в куртке ССО*, стоявшему в углу, возле окна, в компании таких же ребят, одетых в такие же куртки. – Ну, ты, ты эти джинсы, небось, на мамочкины деньги купил, – вконец пьяная, едва ворочая языком, "таранила" "тетка" бедного студента. ¬Все курильщики в тамбуре, не прерывая своих разговоров, искоса поглядывали в ее сторону. Студенты, надо полагать, были людьми воспитанными, даже слишком. Парень, чьи джинсы беспокоили "тетку", мягким жестом отстранил ее от себя, так как она не в меру близко придвинулась к нему, и деликатно возразил: – Ну что вы, женщина! Я на эти джинсы в стройотряде заработал, – лишь легкая ирония сквозила в его голосе. Неожиданно она вцепилась рукою в штанину джинс в районе бедра и злобно произнесла: – О, хорошие джинсы. Дорогие, наверно… Мне искренне было жаль парня, но ситуация, тем не менее, меня забавляла. Смутившись, он, не без усилия, оторвал руку женщину от своих штанов и, переглянувшись со своими спутниками, упрекнул ее: – Женщина, ведите себя поприличнее… – У-у, все вы сволочи, а у меня… у меня мать умерла, я ее пять лет не видела, я… я сама на жизнь зарабатываю… на РАФе… слышали такой? Я докурил и, притушив бычок подошвой ботинка, двинулся из тамбура, на выходе посоветовав ребятам: – Чего вы с нею миндальничаете, парни? Гоните ее в шею… В купе я снова поднялся на свою полку и снова уснул… Глава 4 Видимо, была уже глубокая ночь, когда от очередного толчка я в очередной раз проснулся. Переменив позу, я собрался продолжить свой сон, но доносящиеся снизу голоса – один из них все тот же противный громкий голос все той же "тетки"; другой – тихий, мне неизвестный и, как мне сразу показалось, очень приятный – привлекли мое внимание. Главный свет в вагоне был уже потушен. Лишь маленькая дежурная лампочка светила с подволока**, слегка обозначая в сумраке купе лицо пожилого супруга, спящего на соседней верхней полке, и подо мною, там где находилась пьяная попутчица, горел ночник. – Никто, ты понимаешь – никто!… не захотел со мною выпить. Разве они люди? Ведь у меня мать умерла! Ну неужели они не понимают! – донеслись снизу слова старой, надоевшей песни. – Оля! Да ты их прости… ты не думай об этом, – мягко возражал "тетке", которую оказывается звали Олей, чей-то спокойный, безусловно, девичий голос. – Знаешь, у всех ведь свои проблемы, свои дела… просто, так получилось… – Э-э, девочка, плохо ты знаешь людей… Но ты… ты выпей со мной еще шампанского… Э-э, черт, шампанское кончилось… Я, стараясь не издать ни звука, осторожно высунулся из-за края своей полки, надеясь остаться незамеченным, чтобы разглядеть собеседницу моей попутчицы. Ею оказалась совсем молоденькая девушка, почти девочка – лет пятнадцати-шестнадцати, как решил я про себя. На ней были тапочки, светло-голубые джинсы и черная майка с эмблемой Мерилендского университета. Она сидела возле "тетки", по-девичьи плотно сжав свои колени, опираясь о них ладошками, и слегка наклонившись в сторону собеседницы. Надо полагать, что я все-таки произвел какой-то звук, и потому мое желание остаться незамеченным оказалось тщетным. Девушка, едва моя голова показалась из-за края полки, подняла на меня глаза и, почти сразу же, опустила, так как "тетка" все еще требовала внимания. – … Вот, всегда так, когда хочешь чего-нибудь… Ну, тогда водки… выпей со мной водки. – Оля, я не могу… Я же тебе говорила – я не пью водку… – Выпей, что тебе жалко что ли?.. У меня же мать умерла, я же тебе сказала, – с каким-то остервенением требовала от девушки моя соседка по купе. Я продолжал наблюдать за этой сценой из своего "логова", решив для себя, в крайнем случае, прийти девушке на выручку. Неожиданно для меня, она поднялась и, легонько коснувшись кончиками пальцев моего локтя, глядя мне прямо в глаза, спросила: – Вы не могли бы выпить с Олей? Говорила она с очень легким, едва уловимым прибалтийским акцентом. Когда она меня спрашивала, в глазах ее была не то чтобы мольба, но просьба, настолько убедительная просьба, что я не позволил себе отказать ей, а лишь из какого-то глупого пустого кокетства немного помедлил. – Ну, что вам стоит, – еще раз попросила девушка и, после небольшой паузы, добавила: – Ведь вы же, наверно, пьете… иногда… Это милое "иногда" прозвучало так трогательно и, в то же время, так смешно (учитывая мои недельные запои в ЛАУ), что я тут же спустился вниз и пристроился напротив девушки и "тетки", слегка "пододвинув" к переборке купе сопящую во сне пожилую женщину. – Лей! – приказала мне "тетка". Я налил. К счастью, в бутылке было "по последней". "Тетка" подняла свой стаканчик и угрюмо посмотрела на меня. Я тоже поднял свой. Девушка, несколько поспешно, предваряя распитие, пожелала моей собутыльнице: – За вашу маму. Чтобы ей там хорошо было… "Тетка" медленно повернула голову в ее сторону. – Как тебя зовут, девочка? – хрипловатым голосом спросила она. – Консуэло… я же тебе говорила, Оля. – Странное имя, – задумчиво сказала "тетка", – Консуэло! – Меня так мама назвала… В честь героини Жорж Санд. Ты читала роман Жорж Санд "Консуэло"? Консуэло – это означает "утешение". – Не читала! – истерично вскрикнула "тетка", – ничего я не читала… Девушка замолчала и, посмотрев в мою сторону, встретилась со мною взглядом. "Тетка", не морщась, выпила свою водку и прикрыла глаза. Мы с Консуэло одновременно посмотрели на нее, а затем снова взглянули друг на друга и замерли – я с поднятым стаканчиком в руке с невыпитой водкой. Минут пять, а может быть, и десять прошло в полной тишине. Потом вдруг "тетка" как-то осела и стала медленно заваливаться набок – в сторону подушки. Мы с Консуэло наблюдали за ней. – По-моему, она спит, – полувопросительно-полуутвердительно сказал я. Вместо ответа Консуэло привстала и перенесла "теткины" ноги на матрац, предварительно сняв с них туфли. Затем снова села на свое место и вопросительно посмотрела на меня. Сообразив, что все еще держу стаканчик с водкой в руке, я виновато улыбнулся и, поставив его на столик, пояснил: – Пусть стоит. Когда проснется, будет чем похмелиться. – Я, наверно, пойду, – тихо сказала Консуэло. – Спать уже так хочется… Я в соседнем вагоне еду. В шестом купе. Она встала и пошла к выходу. Я вышел следом. – Я тебя провожу. – Зачем? Не надо… сама дойду, – возразила она. – Как – зачем? Мало ли что случиться может… Здесь, наверное, не только пьяные бабы ездят, но и пьяные мужики. – Не надо провожать. Со мною никогда ничего не случается. Мама говорит, что я, как Алеша Карамазов, только другого пола… А насчет пьяных баб – ты зря… Кто такой Алеша Карамазов – я, мягко говоря, знал мало. До купе я ее все-таки проводил. Во время нашего очень короткого путешествия я шел следом за нею и ни на миг не отрывал взгляда от ее маленькой, изящной фигурки, плотно обтянутой майкой и джинсами. – Спокойной ночи. Спасибо, что проводил, – сказала она и протянула мне на прощание свою хрупкую ладошку. Несколько минут я в задумчивости стоял у дверей, за которыми она скрылась, а затем вернулся к себе – досыпать… Глава 5 По прибытии на Рижский вокзал, я постарался стать первым пассажиром, который выйдет из моего вагона, и стал им – чтобы не упустить Консуэло. Поеживаясь от утренней прохлады, я стоял на перроне и внимательно вглядывался во всех, кто выходил из ее вагона. Впрочем, она появилась довольно скоро. На ней была все та же майка, все те же джинсы, только на ногах теперь были легкие кроссовки, а плечи и спину прикрывал небрежно наброшенный на них светло-зеленый джемпер тонкой вязки. Вещей у нее было не много: небольшая спортивная сумка на правом плече, и в левой руке был футляр – со скрипкой, как я сразу подумал. Меня она заметила сразу и, издалека кивнув головой, повернулась и пошла вдоль платформы. Я догнал ее. – Привет. – Доброе утро, – ответила она, не прерывая пути, на мгновение взглянув на меня и слегка улыбнувшись при этом. Мы шли рядом и молчали. Я, тем временем, прикидывал – с чего бы начать нашу беседу, чтобы показаться ей интересным. Но беседу начала она. – Как Таня? – Не знаю. Когда я выходил из купе, она еще спала, хотя проводница трижды заходила будить ее. Впрочем, меня это мало огорчает. Этих пожилых людей, наверно, – тоже… – Нужно было тебе разбудить ее, – перебила меня Консуэло, – ей же нужно перед выходом успеть себя в порядок привести. – Вот еще, – возмутился я, – что она мне – родственница, что ли? Пусть проводница с ней возится. Чего ты так за нее волнуешься? Консуэло на мой вопрос не ответила. Искоса взглянув на меня, она заметила: – Жесткий ты. Я решил сменить тему разговора. – Это что – скрипка? – Да. – Давай помогу нести, – предложил я. – Нет. Скрипку я всегда ношу сама. Даже папе не доверяю. – Кто он у тебя? – Профессор. Преподает композицию в Рижской консерватории. – А мама? – Мама ведет там же класс фортепьяно. – Ну а ты, надо полагать, учишься в музыкальной школе, так? – Нет, не так. Я учусь там же – в консерватории, на втором курсе. Я совершенно искренне удивился: – Сколько же тебе лет? – Сколько должно – восемнадцать. Не похоже? – Нет. Я думал меньше. – Всегда так думают. Мы выбрались на привокзальную площадь. – Ты не рижанин? – поинтересовалась Консуэло. – Нет. А что – заметно? – Конечно, – кивнула Консуэло, снова улыбнувшись. – Тебе в какую сторону? Вместо ответа я протянул ей свое предписание из училища. – Вот. Она пригляделась: – А-а! Нам по пути. Пошли на трамвай. Пока стояли на остановке, я коротко рассказал ей о себе. В трамвае она предложила мне сесть у окна, чтобы я мог лучше разглядеть город, и я не стал отнекиваться. – Вообще-то я уже здесь бывал – проездом. Прошлой зимой мы всей ротой были здесь по дороге на военно-морские сборы – в Лиепая, – сообщил я ей, усаживаясь. Я жадно вглядывался во все, что было за окном. – Нравятся латышки? – спросила Консуэло. Я кивнул. – Да. Очень. Ты латышка? – Почти. Прадед по отцу был эстонцем, а остальные – все латыши. Я удовлетворенно кивнул: – Мне очень нравятся латышки. – Из латышек получаются очень хорошие жены, – сообщила мне Консуэло. Я повернул голову в ее сторону – что она имеет в виду? Но, видимо, ничего особенного в виду она не имела – просто привела факт. Не без гордости за латышек… – Долго еще ехать? – поинтересовался я. – Прилично. Нам возле РМУ* сходить. – Нам? – Да. Мой дом стоит недалеко от твоего учреждения… Когда мы вышли из трамвая, Консуэло предложила мне проводить меня до нужной улицы. Само собой, я согласился. – Вот. Улица Вилиса Лациса, дом шесть, – сказала она, когда мы дошли до места и остановились у самых дверей, под табличкой с надписью "Балтийское Управление морских путей". Мы немного постояли. Я себя чувствовал неловко. – Я пойду, – сказала мне Консуэло. – Удачи тебе – и, как и в прошлый раз, протянула мне на прощание ладошку. Я пожал. Она двинулась в ту сторону, откуда мы только что подошли к Управлению. – Консуэло! – окликнул я ее. Она оглянулась. – Ты с парнями встречаешься? – бухнул я свой неуклюжий вопрос. – Нет, – коротко ответила она, явно недоумевая. Я понял свою оплошность, но, сбившись, не находя нужных слов, не мог поправиться. Видимо, она сама догадалась, что со мною происходит. Она чуть усмехнулась и, вернувшись ко мне, спросила: – Ты о чем? Я, после небольшой заминки, пояснил: – Ну, я имею в виду… что, если мы с тобой еще постараемся как-нибудь встретиться? – Почему нет? – улыбнулась она. – Запиши телефон. Я достал блокнот и записал. – Когда позвонить? – Когда хочешь… ты сегодня – когда с делами покончишь – сразу позвони. Чтобы я знала, что тут у тебя. Хорошо? Я пообещал. Молодых специалистов в "Балтморпути" безусловно любили (еще бы – нехватка кадров!). В отделе кадров, не канителясь, быстро выписали какие-то бумажки и отправили меня в военкомат, райком комсомола, поликлинику. Там тоже, на удивление, со мною все решалось довольно быстро. Уже через несколько часов я вышел из Управления с направлением на шаланду "Вайвари", находящуюся в данное время в Вентспилсе, и направлением на брандвахту – в плавгостиницу – с разрешением прожить там не более двух дней. Разрешение это я, едва ли не слезно, вымолил у инспектора, поклявшись, что у меня в Риге совершенно неотложные дела – иначе бы меня заставили выехать в Вентспилс в тот же день. Подавляя в себе то чувство досады, которое, надо полагать, знакомо любому человеку после того, как его бесцеремонно подвергнут учету, регистрации, штемпелеванию, подшиванию – в общем, всей той дряни, которая является целью и смыслом жизни всякого чиновника – я поплелся к ближайшей телефонной будке. К телефону подошла Консуэло. Выслушав краткий рассказ о моей беготне, она попросила подождать ее на том месте, где мы расстались. Вскоре она появилась. Найдя поблизости скамейку, мы устроились там. – А здесь – в Риге – нельзя было остаться? – поинтересовалась она. Я отрицательно покачал головой. – Дай-ка мне твой блокнот и ручку, – потребовала она. Я, немного удивившись, требование выполнил. Консуэло открыла блокнот на букве "К" и, под уже записанным мною номером ее телефона, написала свой адрес. – Вот. Можешь мне писать оттуда, – сказала она, возвращая мне блокнот. – Ты сейчас в общежитие? – Да. – Далеко это? Вместо ответа я перелистнул блокнот и показал ей координаты брандвахты. Она кивнула: – Далеко. Ладно, пойдем, я тебя посажу на трамвай, а то еще не в тот сядешь. На трамвайной остановке я ее спросил: – Завтра… во сколько мне позвонить? Она подумала немного, а потом решила: – В три. Звони в три, потому что с утра мне нужно к одной подружке съездить. Усаживаясь в трамвай, я подумал, что мне, определенно, здорово повезло, что я познакомился с Консуэло. Наверно, не будь ее, сегодняшний день показался бы мне куда более мрачным, чем он выглядел для меня теперь. Подумав об этом, я взглянул в окно и, хотя трамвай уже трогался с места, увидел, что Консуэло все еще стоит на остановке, наблюдая за мной, словно до последнего момента она желала знать, что со мной не приключилась какая-нибудь беда. Я с благодарностью ей улыбнулся и, подняв руку, слегка пошевелил пальцами, не столько прощаясь, сколько давая знать, что я понял и оценил ее внимание. Она в ответ мне лишь слегка-слегка улыбнулась одними краешками губ… Глава 6 Трамвай увозил меня все дальше и дальше от центра города, к его окраине, как я вскоре догадался, и, по мере этого удаления, светлый образ улыбающейся Консуэло все настойчивей заслонялся зловещим образом "черного парохода" и вместе с ним душу мою заполняли уныние и страх перед малоперспективным будущим. Безотчетно вглядываясь в ландшафт, проносящийся мимо за окном трамвая, только теперь, когда рядом не было Консуэло, я вдруг – в какую-то минуту – понял, насколько все то, что я видел, было чужим для меня: и люди, и дома, и даже деревья (хотя уж они-то мало чем отличались от тех, к которым я привык в Ленинграде)… Брандвахтой оказался древний, списанный "на иголки" речной пассажирский теплоход, пришвартованный к своему последнему, надо полагать, специально для него сколоченному деревянному причалу, в затоне, на самой окраине города. На борту его, в районе бака – там, где и положено – еще можно было различить не до конца изъеденное ржавчиной название – "Рига". Не без сарказма, мысленно себя поздравив, я ступил на его борт. Внутри я поначалу никого не обнаружил. Немного потоптавшись в ожидании, я пошел вдоль по коридору, поочередно толкая двери кают, пока одна из них, наконец, не отворилась и за нею не обнаружилась женщина с мальчишкой лет пяти, которые в этот момент ужинали и заодно глазели в старенький телевизор. Я спросил у них, к кому мне обратиться, и женщина посоветовала подняться палубой выше и разыскать там каюту коменданта, номер которой она назвала. Что я и сделал. Комендантом оказалась тоже женщина, лет сорока и довольно бесцветная на вид. Она провела меня в один из дальних углов брандвахты, где находилась баталерка*, выдала мне постельное белье, и, предварительно захватив с собою ключ из одинокого стола, за которым, надо полагать, должна бы была находиться дежурная, подвела меня к одной из кают, расположенных на нижней палубе надстройки, неподалеку от входа в нее. Толкнув дверь рукою и убедившись, что она заперта изнутри, комендант отомкнула ее своим ключом, приотворила и, не заходя в каюту, наклонила голову и, прищурившись, заглянула вовнутрь и зачем-то принюхалась. Брезгливо поморщившись, она протянула мне ключ и, окинув меня взглядом в чем-то сомневающегося человека, пожелала: – Располагайтесь. Едва войдя в сумрак каюты, еще не включив свет, я догадался, отчего морщилась комендант: если говорить очень уж деликатно – там пахло. Воздух был пронизан удушающей смесью запахов хронического перегара, с самой покупки не стиранных носков и давно немытых мужских тел. Включив свет, я побросал свои вещи на одну из коек, расположенных возле самого входа, и огляделся. Иллюминаторы были не только закрыты, но и наглухо задраены заслонками затемнения. На столе, под иллюминаторами, была такая свалка, что, даже мое, упражненное крутейшими пьянками курсантское сердце, дрогнуло. По обе стороны стола, на бортовых койках безмятежно покоились два мужских тела в положении "навзничь". Человеку менее опытному, нежели я, эти двое могли бы показаться трупами. Не мешкая, я отдраил иллюминаторы и пооткрывал их настежь. Видимо, ворвавшийся в каюту свежий и уже довольно прохладный предвечерний воздух, оказался настолько чужеродным и враждебным прописавшейся в ней атмосфере, что тела, доселе пребывавшие в состоянии абсолютного покоя, начали шевелиться, ерзать, а от одного из них даже донеслось недовольное мычание. Я эту реакцию проигнорировал. Вспомнив, что неподалеку от брандвахты на пути попалась пивная, я вышел из каюты и, оставив дверь приоткрытой – для сквозняка – сошел на берег. Вволю попив пива, я немного побродил по окрестностям и, поняв, что глазеть на этой окраине не на что и не на кого, вернулся в каюту, затворился, прикрыл иллюминаторы – так как воздух внутри посвежел заметно, и устроился спать – благо, дело уже было близко к ночи… – Братишка!… Слышь, паренек!… Ну, проснись же ты, – меня будили осторожно, можно сказать, почти что нежно, но настойчиво. – Ну, давай же… Эй!… Паренек!… Слышишь! – шепот надо мною становился все более навязчивым и, уступая ему, я открыл глаза. – Фу, слава Богу! – облегченно вырвалось из уст склонившейся надо мною, давно не видевшей бритвы, да, по всему видно, и мыла, физиономии. Будившему меня типу было, быть может, лет тридцать. Дав мне с полминуты на пробуждение, он заговорщицки протянул мне руку и задушевно представился: – Коля. Вздохнув, я протянул ему свою и назвался: – Сергей. – Сергей? – переспросил тип так, как будто я представился ему Тутанхамоном, и восторженно брякнул: – Здорово! – Что – здорово? – по старой привычке напрямик спросил я. Тип смешался, но, немного помедлив, шмыгнул носом и вкрадчиво предложил: – Слушай, ты как это… насчет выпить, а? – Против, – огорчил я его. – Ты что, братишка! – опять зашептал он. – Ну… За встречу! – Какую встречу? – Как – какую? С нами. – С вами? Я повернул голову и увидел второго типа, тоже лет тридцати, тоже изрядно помятого, в этот момент с собачьей тоскою и с надеждой в глазах смотрящего в мою сторону. Поняв, что отделаться от этих типов будет не просто, я напрямую спросил: – Сколько? На лице склонившегося надо мною типа отразилась не шуточная внутренняя борьба. С одной стороны, он явно не хотел "продешевить", а с другой – боялся, что я пошлю их к черту, если он назовет слишком большую цифру. – Ну,… рублей десять, а? – наконец, выдавил он из себя, опасливо вглядываясь в мое лицо. Я усмехнулся и, сняв висевшую на переборке подле меня рубашку, протянул ему "червонец". – Фу, – облегченно выдохнул он и сразу засуетился: – Мы сейчас, мы мигом… Он отошел к своему другу и они о чем-то оживленно заговорили между собой. Я откинулся на подушку и снова закрыл глаза. – Слышь, паренек! – раздался опять надо мною оживленный шепот: – Ты… это… Быть может, ты сходишь? Мы тебе подскажем, куда… – Вот еще, – отрезал я. – С какой стати? Тип замялся. – Ну, это… ты знаешь… В общем, у нас одни штаны на двоих… Другие, сам понимаешь, пропили. Я искренно рассмеялся и, по-моему, резонно заметил: – Одних штанов хватит. Не делегацию же за водкой посылать… Тип почесал пальцем макушку и согласился: – Ну, ладно… Ты отдыхай пока. – Спасибо, – не без иронии поблагодарил я и взглянул на часы. Был двенадцатый час… За водкой побежал тип Коля. Пока он бегал, я познакомился с типом Валерой. Кстати сказать, они были сильно похожи друг на друга – если не как родные, то уж, во всяком случае, как двоюродные братья. Вернулся Коля довольно быстро. Принес он с собою две бутылки водки, буханку хлеба и даже пару килограмм помидор. Типы споро отгребли весь мусор от края стола к иллюминаторам и, особо не мудрствуя, разложили на этом месте свой нехитрый "дастархан", присовокупив ко всему прочему чудом оказавшуюся у них банку тушенки. Затем позвали меня. – Ты как умудрился все это среди ночи раздобыть? – поинтересовался я у типа Коли. – А-а! – Махнул он рукой небрежно и пояснил: – Мы здесь все дыры знаем. – Вы, вообще, кто? – снова поинтересовался я. – Мы? – переспросил тип Коля и, переглянувшись с типом Валерой, без особого энтузиазма ответил: – Вообще-то мы матросы. – Вообще-то? – переспросил я. – Да… Но нас списали, – тип Коля немного покривился (видимо, такой разговор ему не очень нравился) и, нехотя, уточнил: – Уволили… По статье хлопнули. – По статье? За что? Тип Коля скривился еще больше, а тип Валера, наверно, из чувства братской солидарности, скривился за компанию с ним. – Мы сосун* сломали, – в один голос признались они мне. – Сломали? Сосун? – я не знал, что такое "сосун", но я знал другое – то, что ломается, можно чинить. И потому я рассудительно заметил: – Отремонтировали бы! Типы снова переглянулись и, одновременно вздохнув, расставили все точки над "и": – Нельзя было. Утоп он. – А-а! – понимающе отозвался я и, в очередной раз, поинтересовался: – А как вы его сломали? Видимо, я задал крайне неприятный им вопрос. Быть может, даже не приличный. Они заелозили на своих местах, закашляли и даже зачихали. – Это, братишка… Давай пить! Что ты, в самом деле… Честно говоря, мы сами плохо помним, как он сломался… Я не стал их больше допекать. Сидел я с ними не долго, выпил едва ли сто грамм, они меня расспросили обо мне, я рассказал им, они мне рассказали о темной стороне "Балтморпути" (как будто у "Балтморпути" могла быть светлая сторона!), посоветовали сбежать отсюда, пока не поздно – на что я лишь усмехался им в ответ (дурачки! Они ведь не знали, что в этом городе живет Консуэло). Просидев с ними до часу ночи, я оставил их допивать и скомандовал себе "отбой"… Глава 7 – Сергей, Сер-гей! Ау! Уже утро, – я почувствовал мягкое прикосновение чьих-то рук к своему плечу и проснулся. – Ты?! – поразился я, увидев прямо над собою смеющееся лицо Консуэло. Видимо, она хорошо отдохнула за то время, что я ее не видел, и потому сегодня показалась мне еще более привлекательной, чем накануне. – Как ты сюда попала? – Так же, как и ты – села в трамвай и приехала. – Нет, я не про это… Как ты нашла меня? – Разве это сложно? Я же сама тебе объясняла, как доехать сюда, забыл? – напомнила она мне и, предваряя мой следующий вопрос, добавила, – К подруге мне ехать не понадобилось, потому что она вчера сама ко мне заехала. Ну, ты будешь вставать или да? – пошутила она. – Или да, – отозвался я и, оглянувшись в сторону типов, увидел, что они не спят, а, лежа в своих койках, угрюмо наблюдают за мною и Консуэло. Я недовольно кашлянул и, отвернувшись от них, спросил у Консуэло: – Время-то сколько? Она на миг взглянула на часы и сообщила: – Начало одиннадцатого. – Угу, ладно, – откликнулся я, мысленно прикидывая, во сколько же она встала, чтобы к этому часу добраться сюда. – Ладно, – повторил я. – Знаешь, ты выйди пока в коридор, а я быстренько оденусь. Она вышла в коридор, я быстро оделся, прикрыл койку наспех покрывалом и, позвав ее обратно, принялся умываться и бриться. Типы все так же угрюмо наблюдали за нами со своих лежбищ. – Ну, что – пойдем? – спросил я у Консуэло, когда привел себя в полный порядок. – Пойдем, – согласилась она и, встав с моей койки, подошла ко мне. – Это, парень… кхм! Тьфу ты… как тебя?… Серега! – окликнул меня тип Валера, когда я уже взялся за ручку двери. – Денег нет! – сухо отрезал я, мгновенно сообразив, зачем тип окликает меня. Типы, как по команде, приподнялись и, прикрывая телеса одеялами, сели в своих койках. – Это, Серега, ты… это… Ну хоть три рубля, – вступил в разговор тип Коля, с той ноткой фамильярности в голосе, которая, надо думать, подразумевала более близкое знакомство со мною, чем у типа Валеры. – Я же сказал: денег нет! – совсем уже раздраженно отреагировал я и приоткрыл дверь, собираясь выйти, жестом показав Консуэло, чтобы она прошла вперед меня. Но тут произошло совершенно неожиданное. Консуэло, вместо того, чтобы выйти из каюты, вдруг повернулась и, быстро подойдя к тем двоим, спросила: – Вам деньги нужны? Три рубля, да? Вот… возьмите! У меня есть, – и она в самом деле извлекла из кармана-пистончика джинс три рубля, сложенные вчетверо поперек, и протянула типам. – Консуэло, что ты делаешь? – крикнул я ей в спину. – Прекрати немедленно! Пойдем отсюда. Но она даже и не подумала мне подчиниться. Она по-прежнему, даже и не обернувшись ко мне, протягивала свою трешку типам и, так как они сидели недвижно и глазели на нее вконец ошарашенно, видимо, изумленные не менее меня ее выходкой, лишь переводила руку с деньгами от типа Коли к типу Валере, от типа Валеры к типу Коле и обратно. Не выдержав, я подошел к ней и, заглянув ей в лицо, тронул ее за локоть и совсем мягко попросил: – Пойдем, Консуэло… Спрячь деньги и пойдем. Она на мгновение взглянула на меня, а затем снова вернулась взглядом к типу Коле и не громко, но довольно настойчиво, сказала: – Ну, что же вы? Берите! Вам же нужны деньги. Я вздохнул и с ненавистью посмотрел на типов. Они нерешительно переглянулись друг с другом, затем виновато посмотрели на меня, затем осторожно взглянули на Консуэло. Она стояла все также, с невозмутимым видом протягивая трешку в сторону типа Коли, терпеливо ожидая, когда тот возьмет у нее деньги. Тип Коля вздохнул, еще раз виновато на меня посмотрел и, вытянув руку из-под одеяла, вкрадчивым жестом взял деньги и кротко проговорил: – Спасибо…, – потом отвел от Консуэло взгляд, облизнул пересохшие губы и, снова подняв глаза на нее, добавил: – Девушка…, – почти шепотом. – Пожалуйста, – улыбнулась Консуэло и, плавно повернувшись, пошла к выходу, не оглядываясь на меня. Я остался на месте. – Что, мужички? Неприятностей хотите? – зло процедил я сквозь зубы. – Ладно, вернусь – побеседуем, – и круто повернувшись, пошел к дверям, но, прежде чем выйти, еще раз взглянул на них и бросил: – Побирушки. – Че ты, Серега, в самом деле, мы же не нарочно, – услышал я вслед, прикрывая дверь. Консуэло стояла на сходнях, ведущих с причала на берег, придерживаясь руками за перила, и ожидала меня. Увидев меня, она улыбнулась. – Ты что: ругал их? – спросила она, когда я дошел до нее и молча встал рядом. Я немного помедлил с ответом. – Ругал, – наконец, отозвался я. – Теперь тебя буду ругать, – пообещал я, не поворачивая к ней головы, глядя на черную, покрытую масляными и нефтяными пятнами воду, плескавшуюся под нами. – Разве есть за что? – спокойно спросила она, так же как и я, задумчиво глядя на воду. Я резко повернулся в ее сторону всем телом. – Зачем ты дала им деньги? – Это мое дело, – мягко, тихим голосом возразила она. Я порылся у себя в карманах и, найдя, протянул ей трешку. – На, возьми. Она отстранила мою руку с деньгами и, повернувшись, пошла на берег. Я догнал ее и мы пошли вместе. Я напряженно молчал и с досады покусывал себе губы. Заметив это, она остановилась. – Ты пойми, – сказала она, – Если человек чего-то просит и ты можешь ему это дать, то лучше дать. – Лучше дать? – переспросил я. – Да, – уверенно сказала она. – Лучше дать. Я рассмеялся и надолго, хотя понимал, что мой смех мог показаться ей оскорбительным. Она молча стояла рядом и совершенно безмятежно ждала, когда я успокоюсь. – Но почему, почему ты думаешь, что лучше дать? – кое-как заглушив смех, спросил я. – Ты понимаешь, что эти двое обыкновенные алкаши и они пропьют твою трешку в ближайшие полчаса, а потом будут искать новую дуреху, которая даст им денег еще… и опять же на пропой. У них штаны одни на двоих – это ты знаешь? Консуэло во время моего монолога оставалась все такой же невозмутимой. – Ты когда-нибудь у кого-нибудь чего-нибудь просил? – не спеша, внятно, чуть ли не скандируя слова, спросила она, когда я замолчал. – Просил, конечно, – ответил я. – Но я просил у своих, у близких, понимаешь? И причем подразумевалось, что просьбы эти – взаимообразны. Если я прошу деньги у кого-либо – то только в долг. Если я прошу об услуге, значит, этот человек может рассчитывать на мою ответную услугу, понимаешь? – Понимаю, – кивнула мне Консуэло и поинтересовалась: – А у чужих людей ты никогда ничего не просил, так? – и она заглянула пристально мне в глаза. – Ну, конечно, так! – громко ответил я. За разговором мы приблизились к трамвайной остановке, на которой стояли два-три человека, и поэтому, не сговариваясь, понизили голоса почти до шепота. – А почему ты никогда не просил у чужих? – вкрадчиво спросила Консуэло. – Как – почему? Ведь стыдно же! – Вот! – удовлетворенно прошептала Консуэло: – Видишь! Стыд мешал тебе просить у чужих. – Ну и что? – Как – что? Ну ведь этим двоим тоже стыдно. – Этим?! Этим уже ничего не стыдно, – возмущенно, со страстью прошептал я. – Нет! Это только так кажется. А на самом деле им стыдно. Но они до того опустились, что, несмотря на чувство стыда, на унижение, все равно просят. Если им не дать, то они унизятся еще больше и опустятся тоже – еще больше. Понимаешь? – Ну и логика! – покачал я головой, невольно переходя на нормальный голос. – Да, да! – упорствовала Консуэло. – А так они один раз перешагнут через чувство стыда, другой, третий, и, может быть, однажды не смогут этого сделать в очередной раз, и начнут жить с достоинством. В этот момент я вдруг с удивлением про себя отметил, что пока мы шептались, настроение мое пришло в норму, более того – чудесное стало настроение, и что слушаю я свою странную собеседницу без всякого внутреннего сопротивления, даже с любопытством и даже с удовольствием. Я улыбнулся и слегка поддел ее: – А если не начнут, тогда что? – Нет, нет, – убежденно возразила мне она, – обязательно начнут, вот увидишь! – Боюсь, что я этого уже не увижу. Консуэло немного помолчала, вглядываясь в меня, а затем задумчиво заключила: – Во всяком случае, в это надо верить, – и лишь легкая, едва уловимая нотка неуверенности на мгновение промелькнула в ее голосе. Или, быть может, это мне только показалось? – Наш трамвай, – тронула меня за плечо Консуэло, выводя из задумчивости, и показала глазами мне за спину. Почти всю дорогу мы ехали молча. Лишь один раз, где-то в середине пути, я, не без внутреннего смущения, спросил у нее: – Слушай, а латыши все такие? Она отвлеклась от окна, в которое до этого смотрела, и удивленно спросила: – Какие? – Ну такие, как ты… Насчет того, что лучше дать. Консуэло улыбнулась и, пожав плечами, ответила: – Не знаю. Наверно, нет. Считается, что латыши люди прагматичные и суховатые. – А-а! – понимающе протянул я и оставил ее в покое… В городе мы первым делом поехали на автовокзал и купили мне билет до Вентспилса, на следующее утро. Потом мы бродили по старой Риге: Консуэло в качестве гида, а я – ее единственного туриста. Вспомнив о знаменитом Рижском органе, я предложил ей посетить собор, чтобы послушать музыку, но она, рассмеявшись, просветила меня, что собор уже несколько лет стоит под ремонтом, а когда он снова начнет действовать – неизвестно. Вместо собора мы пошли в кино и угодили там на какую-то нудную, очень уж советскую картину, разумеется, с Джигарханяном в одной из главных ролей, который играл не то директора завода, не то начальника цеха, быть может, очень принципиального, быть может, не очень – я не помню, мне это было не важно. Во всяком случае, Джигарханян и в этой роли выглядел не менее мужчиной, чем и в роли штабс-капитана Овечкина. Сидя в фосфорофицирующем полумраке кинозала, мы с Консуэло старались честно досмотреть картину до конца и вопреки всем законам нашей человеческой природы понять замысел ее создателей, но – получалось это, надо полагать, не очень. Но, стоит ли говорить, что я, тем не менее, в накладе не оставался? Разочаровавшись в том, что происходило на экране, я переключил все свое внимание на Консуэло, и, стараясь, чтобы она этого не заметила, искоса разглядывал ее профиль, и, таким образом, быть может, впервые в жизни постигал трудноуловимые секреты женского очарования, о существовании которых я, к чести своей, догадывался и прежде, но только теперь, благодаря какой-то фантастической доверчивости, той совершенно необъяснимой внутренней открытости, присущей ей – не иначе, как по воле самого Господа – только теперь я мог прикасаться к этим секретам на каком-то новом, не доступном ранее уровне – не походя. "Разглядывание" мое, конечно, вскоре было ею замечено, но она не подавала вида, позволяя мне смотреть и смотреть на нее, и лишь иногда поворачивала голову в мою сторону и, на секунду встретившись со мною взглядом, улыбалась своею уже хорошо знакомой улыбкою – одними краешками губ, а затем вновь возвращалась глазами к экрану и следила за тонкими изгибами души "мачо"* Джигарханяна. Усмотрев в сумраке ее руку, расслаблено лежавшую на подлокотнике кресла, я осторожно, боясь отрицательной реакции, накрыл своей ладонью ее ладошку и, в очередной раз, искоса взглянул на профиль Консуэло. Она руки не убрала, а наоборот, чуть пошевелившись, изменила свою позу и, придвинувшись ко мне поближе, свесила руку за подлокотник – на мою сторону, так, чтобы мне было удобнее держать ее. И я держал – все смелее и смелее, но фильм – неотвратимо приближался к своему идеологически выдержанному финалу… Выйдя из кинотеатра, мы побродили по городу еще, а затем зашли в попавшийся по пути бар и, устроившись там в одном из углов, за столиком на отшибе, пили "Мока"** с шампанским и почти все время молчали. "Мока" с шампанским – это очень здорово. Когда мы вышли из бара, город уже заполняли сумерки. Мы шли не спеша, через старую Ригу, в сторону, где находился дом Консуэло. На присоборной площади мы увидели небольшую группку людей, обступивших старенькое, поставленное прямо на мостовую пианино, на котором играл пожилой седовласый латыш. Мы приблизились к ним и остановились, чтобы тоже послушать музыку. Было немного прохладно и Консуэло поежилась и, сложив руки, обняла себя за плечи, а я пристроился позади нее и, слегка придерживая ее за талию, прикрыл своим телом ее спину от не сильного, но назойливого, каким-то чудом закравшегося в эти кварталы ветерка. Линии собора еще довольно хорошо выделялись на фоне низкого неба, вылепленного пунцовыми кучевыми облаками. Несмотря на свою неосведомленность в музыке, мне почему-то сразу подумалось, что седовласый латыш – дока в своем деле. Он играл не громко, но с чувством. – Шопен, – шепотом объяснила мне Консуэло, – Шестой вальс. Когда мелодия закончилась, она сказала несколько слов по-латышски исполнителю и тот, улыбнувшись, что-то ответил ей, тоже по-латышски, и, поднявшись, уступил ей место, сделав при этом красивый, приглашающий жест рукой в сторону клавиш. Консуэло заняла его место и, на секунду взглянув на меня, исполнила какую-то очень небольшую, но очень трогательную пьесу. Отбив последний такт, она поднялась, поблагодарила седовласого латыша, который в ответ сказал ей несколько слов – видно, очень приятных, и, вернувшись ко мне, взяла меня за руку и повела прочь. – Странный город – Рига, – заметил я ей, когда мы отошли подальше от площади. – Почему? – поинтересовалась она. – Как – почему? – воскликнул я. – Идешь себе, идешь, и вдруг прямо на улице стоит рояль. – Это не рояль, это пианино, – поправила меня Консуэло. – Все равно, – сказал я. – Странно! А если дождь пойдет? Намокнет инструмент… – Занесут, – возразила Консуэло. – Куда занесут? – Туда, откуда вынесли. Я немного помолчал, а затем поинтересовался: – Что ты играла? – Чимароза. – Это так пьеса называется? – Нет. У этой пьесы нет названия. Чимароза – это композитор такой был. Если бы это сказала мне не Консуэло, наверное, я б устыдился. Но сейчас я лишь улыбнулся и снова спросил: – Ты же вообще скрипачка, так? Когда же ты на пианино играть выучилась? – Меня мама учила. И потом – это не сложная пьеса. Примерно, класс за пятый, или даже четвертый. Дом Консуэло оказался старым, лучше сказать, старинным кирпичным домом, каких было немало в этом городе – причудливой архитектуры снаружи, с высокими потолками и дубовым паркетом внутри. – Вот мой дом, – просто сказала Консуэло и потянула меня за руку внутрь подъезда, так как на улице стало совсем уж зябко. Подъезд был просторным, но плохо освещенным. Пахло кошачьей мочой, сыростью и стариками – тем, чем всегда пахнет в подъездах старых домов. Откуда-то сверху доносился слабый запах пенсионерского супчика. Вспомнив о предстоящем отъезде, я загрустил. – Балтморпуть среди моряков считается дерьмовым местом, – невпопад заметил я Консуэло. – Почему? – удивилась она. – Потому что так считается, – усмехнулся я и пояснил: – Нет загранзаплыва, разве что ремонты за рубежом иногда случаются. Но на них попадают одни блатные. Подходит время ремонта – и штатного моряка отправляют в отгулы или на другое судно, а вместо него приходит какая-нибудь холеная сволочь с направлением из конторы. Да и сами суда – позорные. Ковырять грунт со дна морского – разве это дело? – Ничего зазорного я в этом не вижу, – возразила мне Консуэло и, помолчав немного, спросила: – Слушай, а жильем вас там обеспечивают? Квартиры дают? – Да, – ответил я. – Квартиры – это единственное, с чем в Балтморпути полный порядок. Можно получить в течение ближайших двух лет… – Вот видишь, – перебила меня Консуэло. – Главное, это крыша над головой. – Разве только в жилье дело? – воспротивился я. – Особенно, если не можешь гордиться своей работой… Уеду я, наверно, отсюда… Посмотрю, посмотрю немного, и уеду. – Ты не уедешь, – убежденно заявила мне Консуэло. – Пройдет немного времени и ты привыкнешь. Тебе даже нравиться начнет здесь. Рига – замечательный город. Поверь мне! И потом…, – она на мгновение сбилась, но все же закончила. – Я бы не хотела, чтобы ты уехал. Мы замолчали. Я приблизился к ней вплотную и, прикоснувшись ладонями к ее щекам, легонько поцеловал в губы, а потом отстранился от ее лица ненамного и заглянул в глаза. На минуту мы замерли в таком положении, словно изучая друг друга, а затем Консуэло сама энергично потянулась ко мне, обняла за талию с силой, которая в ней не подозревалась, и приникла к моим губам в долгом поцелуе. По глупости, я принял ее непосредственность за опытность, и мысль об этом настолько взволновала меня, что я прервал поцелуй и с подозрением спросил: – Где ты научилась так целоваться? Она, недоумевая, ответила: – Нигде. Разве этому нужно учиться? – и, вдруг догадавшись об истинной причине моего вопроса, вздрогнула, на миг опустила глаза, а затем, вновь подняв их на меня, внятно сказала: – Я сегодня целуюсь первый раз в жизни. Понимаешь? – и, помолчав немного, попросила: – Не обижай меня больше. Слышишь? Ни-ког-да! Я пообещал: – Хорошо. Обещаю. Не знаю, как долго мы после этого еще пробыли в подъезде – время не ощущалось. Но, наконец, Консуэло отодвинулась от меня и сказала: – Мне пора. Меня дома обыскались, наверно. И она стала медленно подниматься вверх по лестнице, а я следил за нею глазами. Где-то посередине пролета она остановилась и обернулась ко мне: – Третий этаж, правая дверь на площадке, – сказала она, показав пальцем вверх и, чуть подумав, добавила: – Второй подъезд. – Пока, Консуэло, – отозвался я. – Прощай, – отозвалась она. – Не прощай, а до свидания, – поправил я. – Да, до свидания, – поправилась она и, повернувшись, быстро побежала наверх – не оглядываясь. Я подождал, пока до меня не донесется звук затворившейся за Консуэло двери, а затем вышел на воздух, и отправился на брандвахту. Когда я вернулся, "типы" уже спали, а в каюте опять стояла немыслимая духота. Я снова устроил сквозняк, умылся и, затворившись, улегся в койку, позабыв "задраить" иллюминаторы. Тишина на брандвахте была почти абсолютной, и лишь иногда ее тревожили доносившиеся из машинного отделения звуки автоматически включавшихся насосов, "набивающих"* гидрофоры в системах питьевой и мытьевой воды. Я уснул в одну из пауз между включениями… Глава 8 В Вентспилсе, добравшись до порта, я долго плутал там, пытаясь разыскать свою "коробку", пока один из повстречавшихся на пути моряков не посоветовал мне подняться на борт первого же попавшегося судна и связаться оттуда с "Вайвари" по радио. Что я и сделал. Оказалось, что плутал я неподалеку от "Вайвари". Просто мне нужно было искать не свою шаланду, а "черпак"**, к борту которого она то и дело швартовалась под погрузку. "Черпак" назывался "Нева-3" и, поднявшись на его борт, я вскоре увидел "Вайвари", возвращавшуюся с очередной "ходки" на "свалку". Ею оказалась семидесятиметровая, еще довольно новая грунтоотвозная шаланда румынской постройки. Дождавшись, когда ее "привяжут"*** к "черпаку", я перебрался на ее борт и пошел искать капитана. Капитана "Вайвари" звали Васильич. Им оказался еще довольно молодой мужчина, двадцати восьми лет от роду, русоволосый, с русоволосыми же, отдающими рыжиной усами и почти бесцветными глазами. Окинув меня этими бесцветными глазами снизу доверху, он с любопытством всмотрелся в мое лицо, потом опустил глаза вниз, с видом сомневающегося человека вчитываясь в мое направление из конторы, усмехнулся, почесал указательным пальцем левой руки свою шею и, наконец, многозначительно заметил: – Молодой специалист, значит! У-гу… Да, видали мы ваших. – Кого – ваших? – переспросил я, недоумевая. – Лаушников, – пояснил он. – Кого же еще? – А-а! – тоже многозначительно отозвался я. – Ладно, коллега. Пароход – как… – Что – пароход? – перебил я. – Не утопишь? – Не утоплю, – заверил я клятвенно. Капитан немного подумал, затем вздохнул и, оставив у себя направление и медицинскую книжку моряка, возвратил мне мой диплом, прочие бумаги, и сказал: – Место твое в машине пока занято. С недельку будешь работать матросом. На руле стоять приходилось? – Приходилось, – кивнул я. – Вот и постоишь, – удовлетворенно подхватил Васильич. – А через неделю спишется Сашка и ты пойдешь на его место в машину. Вопросы есть? – У матросов нет вопросов, – отшутился я словами известной поговорки. – Та-ак! – снова удовлетворился моим ответом Васильич. – Тогда иди в носовую надстройку, найдешь там боцмана – Николаем его кличут – и устраивайся. – Слушаюсь, сэр, – ответил я и двинулся к выходу. – Да… это, – крикнул мне вслед Васильич, – когда шаланда под погрузкой, передвигаться надо по тому борту, над которым нависает лоток*. Понял? – Понял, – машинально отозвался я и, конечно же, пошел в нос по тому борту, который в этот раз был напротив лотка. Так было ближе… – Мама мия! – лишь воскликнул я, когда очередная порция грунта шлепнулась в то грязное месиво, которое колыхалось внутри шаланды, и меня с головы до ног "изгваздало" фонтаном разлетевшихся брызг. Я проскочил дальше и, уже в безопасном месте, оглянулся назад – в сторону кормовой надстройки. Сквозь одно из лобовых стекол капитанского мостика отчетливо было видно лицо хохочущего Васильича. Я подосадовал и двинулся дальше. Команда "Вайвари" была небольшой – всего девять человек, в числе которых была и жена капитана Галка – она исправляла должность буфетчицы. Весь экипаж работал с "обработкой" – то есть, два человека, помимо своих положенных вахт, делили между собой вахту отсутствующего третьего. Курсировать на свалку – место сброса грунта – шаланда начинала спозаранок и заканчивала часов в двенадцать ночи. За это время удавалось сделать тридцать пять – сорок ходок. Кстати сказать, утопить это чудовище было бы довольно сложно – даже при особом желании. Борта шаланды представляли собой пустые полости, между которыми находился грузовой трюм, прикрытый снизу лядами – специальными донными люками, предназначенными для сброса грунта на дно. Другими словами, наша посудина была устроена по принципу катамарана, а, значит, по сути дела была непотопляемой. Впрочем, мне едва не удалось оспорить эту суть. Однажды, когда мы стояли на якоре, потому что портнадзор запретил нам работать из-за сложного режима эксплуатации порта, нам дали команду перейти на другое место, так как в этот момент от причала отваливал огромный танкер и мы могли ему помешать. Я побежал на бак, чтобы "дернуть" якорь. "Свирав" его до упора, я доложил штурману на мостик по связи, и, забыв затянуть тормоз, вывел звездочку из зацепления. Будь прокляты все планетарные механизмы на свете! Я с трудом одолевал их во время учебы в ЛАУ и, как оказалось, на практике они тоже продолжали "кусаться". Якорь с грохотом пошел ко дну, а шаланда к этому времени уже начала двигаться, так как штурман, едва заслышав положенное в таких случаях "якорь чист", дал ей ход, а из глубины порта на нас наползал пузатый полубак выводимого танкера… Я был в панике, и потому, как жалкий щенок, носился от брашпиля к борту и обратно, не зная, что необходимо в таких случаях делать, мысленно взывая то к Богу, то к Дьяволу, вместо того, чтобы попытаться затянуть тормоз, вновь завести звездочку и потянуть якорь. На мое счастье от грохота якорь-цепи в цепном ящике проснулся боцман Коля. Он выскочил на бак в одних трусах и, с ходу включившись в ситуацию, начал исправлять положение. Якорь, тем временем, лег на грунт, и от этого нашу шаланду повело на самый фарватер, прямо на курс взревевшему всеми сиренами и тифонами танкеру. Мы выпутались чудом, а иначе не миновать бы мне тюрьмы, а "Балтморпути" – потери еще совсем не старой шаланды. Когда опасность миновала, боцман Коля попросил у меня сигарету и, прислонившись спиною к переборке носовой надстройки, присел на корточки и, с видом облегчения на лице, искоса наблюдал за проходящей мимо, освещенной множеством огней громадиной. Вместе с ним за всем этим великолепием наблюдал и я, горячо завидуя тем счастливчикам, которые находились в это время на борту громадины и, по всему было видно, уходили в далекий рейс. Впрочем, за исключением этого случая, пока я числился на палубе, я ничего больше не натворил. С вахтой на руле я освоился довольно быстро, так что днем "рулил" до того браво, что "Вайвари" проходила фарватер, едва не задевая бортом за буи ограждения. А вот ночью я плоховал: как оказалось, я был начисто лишен способности "читать" специальные огни порта, фарватера и двигающихся судов – и выяснилось это буквально уже на первой вахте. – Право – пять, – командовал штурман Боря. Я выполнял. – Одерживай, – командовал штурман Боря. Я одерживал. – Лево – десять! Я перекидывал руль. – Одерживай, – снова командовал Боря. Я снова одерживал. – Так держать, – распоряжался он. Смотреть вперед я даже и не пытался – все равно ни черта разобрать не смог бы. Все мое внимание было приковано к картушке компаса. – Ты что: ничего не видишь? – спрашивал Боря с подозрением. – Не вижу, Боря, – честно признавался я ему. – Ладно, – вздыхал он, – тогда внимательнее слушай команды. Я обещал… Так мы и работали. Через неделю, как и обещал Васильич, уехал Сашка и я заступил на его место в машину. Еще через пару недель появился Воробышек, который прибыв из послеучебного отпуска в контору, испросился направить его туда же, где и я, наплетя с три короба инспекторам Управления что-то о кровном родстве и духовной близости между нами. Жизнь стала лучше, жить стало веселей. Временами, когда "Вайвари" стояла у причала, пополняя запасы топлива или воды, мы с Воробьем уходили на берег, чтобы попить пива или чего покрепче. Иногда мы подымались вечерами на мостик – когда портнадзор не давал "добро" на работу – и, пользуясь отсутствием вахтенного штурмана, забавлялись со связью: – Радио "Портнадзор" – "Вайвари". – "Вайвари" – "Портнадзор", слушаю вас. – Девушка, точное время не подскажете? – Ребята, будете дурачиться – я докладную напишу. – Ну зачем же вы так, девушка? Мы – люди смирные. – Вот и присмирейте. Конец связи… Или: – "Красный Балтийск" – "Вайвари". – "Вайвари" – "Красный Балтийск", слушаю вас. – Братан, у вас выпускники ЛАУ есть в экипаже? – Есть – двое. – Класс! Братан, зови их. – Не могу. Они на берегу сейчас. Завтра один из них заступает. – Э-э, черт! Ладно, братан, до связи… Вскоре наш караван перекинули на Эстонские острова, с базированием на порт Рохукюла. Мы с Воробьем работали в машине, сменяя друг друга, поэтому отдыхать приходилось по отдельности. Сменившись, я на завозне* отправлялся на берег, и там либо бродил в окрестностях оказавшегося в Рохукюла полуразвалившегося средневекового замка, или просиживал все время в стеклянном кафе, расположенном прямо на волнорезе, где подавали неплохое пиво, задумчиво любуясь брызгами от разбивающихся волн, с удовольствием прикладываясь к бокалу. Воробей, тем временем, перезнакомился со всеми представительницами прекрасной половины служб быта пассажирских паромов, для которых мы углубляли фарватеры, и методично перетрахал самых хорошеньких из них, искренно удивляясь, что я отказываюсь составить ему компанию. О Консуэло я ему, естественно, ничего не рассказал. Впрочем, он, видимо, и сам о чем-то таком догадывался по той оживленной переписке, которая завязалась между нею и мною – переписку-то ведь не скроешь. Поначалу я переписывался с нею по принципу "привет – ответ", а затем, видя, что почта приходит на караван с заметным опозданием, стал писать не дожидаясь ответа на каждое письмо – по настроению. Я писал ей обо всем подряд, и лишь о чувствах – ни слова. Она поступала также. Весь караван, Воробей, боцман Коля, Васильич – все становились темой моих писем. Я описал ей, как чуть было не утопил шаланду, рассказал о старом замке, об удивительной поликлинике в Рохукюла, куда я однажды заглянул, чтобы вылечить зубы, и поразился ее безлюдности, тишине, чистоте и, главным образом, тому, что посетители, приходя на прием к врачу, приносили с собою тапочки, и перед тем, как войти в кабинет – переобувались, а такие как я – вынуждены были входить в носках. Консуэло, заметив, что мои послания стали приходить чаще, последовала моему примеру. Таким образом, я получал три-четыре письма в неделю, в которых она с увлечением обрисовывала своих подруг, друзей, родителей, свою консерваторию, которую любила безоглядно, и потому о ней писала с особым удовольствием – настолько подробно, что я в итоге стал представлять себе этот ее мир так, как будто бы учился там вместе с нею. Тем временем небо над Балтикой вовсю завоевывала осень, и оно, то и дело, раздражалось, обрушивало на море дожди – нередко проливные, нередко падающие едва ли не параллельно поверхности волн – под давлением злого, холодного ветра. Работать с каждым днем становилось все сложнее, караван часто простаивал… Глава 9 Отношения с командой у меня с Воробьем сложились, в общем-то, неплохие. Иногда, правда, мы переругивались с Галкой – когда она, накрывая на стол, забывала поставить соль или чеснок, или перец, или – еще чего-нибудь забывала. Недовольные, мы бурчали, что мало того, что питание в этой дыре трехразовое*, так еще и служба быта мышей не ловит. Васильич на нас косился, видно было, что ему хотелось бы вступиться за жену, но – крыть было нечем. Но, пожалуй, нас почему-то недолюбливал боцман Коля. Это случилось как-то само собой, наверное, с самого нашего появления на пароходе, а те ляпы, которые мы с Воробьем по неопытности допускали – лишь усугубляли дело. И особенно накалил отношения один из них – случившийся исключительно по моей вине. Но вначале стоило бы подробнее сказать о самом боцмане Коле. Несмотря на то, что он, как и все прочие члены команды, был довольно молод – ему было не больше тридцати – его, не без оснований, называли живой легендой Балтморпути. В свое время он учился на судоводительском факультете РМУ. На последнем курсе он каким-то образом умудрился охмурить дочку начальника училища и, не долго думая, привел ее с собою на одну из безудержных курсантских пьянок, которая проходила на квартире одного из курсантов-рижан, и там, под шумок, укрывшись в одном из тихих уголков дома, помолвился с нею. Помолвился – это специфическое выражение кадетов. Другими словами – была девочка, да вся вышла. Папашка ее, узнав о случившемся, поначалу изрядно взбесился, но – деваться было некуда, пришлось выдать дочь за охламона, который уже тогда слыл далеко не пай-мальчиком. Воспользоваться дивидендами от знатного родства Коля не преминул. Закончив училище, он распределился в ЛМП*, где, разумеется, попал на "белый пароход" и, не без поддержки родственничка, быстро продвинулся до второго помощника капитана. Иногда, конечно, он по привычке устраивал тот или иной тарарам, но заступничество тестя выручало безотказно – до поры, до времени. Однажды, в дальнем рейсе, во время стоянки в Гамбурге он тишком "откололся" от своей группы и забрел в одну из припортовых таверн, где, естественно, "привел себя в нетрезвое состояние" – да еще какое нетрезвое! – подцепил белокурую немецкую шалаву, отиравшуюся в той же таверне и… дальше случилось то, что уже не смог бы замазать и самый влиятельный родственник. За соседним столиком отдыхали пятеро английских матросов. Один из них возымел интерес к Колиной девочке и попытался ее перехватить. Вот, дурак! Коля, конечно, был "изодран в клочья". Достаточно сказать, что мякоть его левого плеча была рассечена надвое расколотой пивной кружкой, словно кинжалом. Но – советские моряки – стойкие моряки! Они никогда не сдаются. Потерпевшими все-таки оказались англичане: два сломанных носа, девять ребер и две сломанные челюсти на четверых – таков был ощутимый урон, который успел нанести противнику Коля до прихода полиции. На четверых – это потому, что пятый попал в реанимацию с тяжелой черепно-мозговой травмой, которую получил в самом начале схватки (это тот самый, который ходил на "перехват"). В полицию за Колей приехал капитан и первый помощник – помполит. Каким образом они уладили дело – неизвестно. Известно только, что Колю отпустили, что капитан и помполит по дороге в порт здорово его ругали, да, видно, переборщили – он сильно обиделся, и, в сердцах, треснул помполита по носу. За что по возвращении на пароход был определен капитаном под арест. Разбор его проступка в пароходстве был, как водится, недолог. Решение парткома, вне всякого сомнения, оказалось однозначным – списать на исправление в Балтморпуть. В Балтморпути Колю поначалу определили капитаном завозни, которую он, нещадно с горя попивая, вскоре утопил: кстати сказать, в этих местах – на Эстонских островах (на большой волне подбирался к причалу, да просчитался: шлепнул ее со всего маха бортом о стенку – она, не будь дурой, тут же и затонула в двух метрах от края причала). После ляпа с завозней Колю перекинули на нашу "Вайвари" боцманом, каковым он и являлся уже долгое время – без мало-мальской надежды выбраться отсюда. И – вот такого легендарного мужика я облил дерьмом – в прямом, не в переносном смысле (разумеется, не нарочно). Где-то на последней неделе первого месяца моего пребывания на "Вайвари" понадобилось откатать* за борт содержимое носовой фекальной цистерны**. Сделать это было просто: нужно было запустить пожарный насос, создав тем самым давление в пожарной магистрали, открыть бортовой вентиль системы и через него, эксплуатируя эжектор, включенный в фекальную систему, удалить содержимое цистерны. Нюанс, который нужно было учесть, проделывая эту операцию, был таков: бортовой вентиль системы был обратного хода – то есть, он закрывался так, как все нормальные вентиля открываются и, соответственно, открывать его нужно было тоже наоборот. Это-то меня и подвело… Подойдя к вентилю, я попытался открыть его и обнаружил, что он уже открыт. Меня эта деталь немного удивила, но – не насторожила. Запустив насос, я подключил эжектор и, с удовольствием закурив, стал спокойно ждать, когда цистерна опорожнится, даже и не удосужившись понаблюдать за мениском в трубке измерителя уровня. Вдруг – бешеный мат слетевшего вниз по трапу боцмана заставил меня в изумлении замереть с поднесенной к губам сигаретой: Коля, наш легендарный Коля, можно сказать, походил на какого-то инопланетянина, только от него здорово несло – он что-то орал, размахивал руками, а, тем временем, с него стекала вонючая жижа и, от резких движений, во все стороны летели не менее вонючие брызги. Я, ничего не понимая, с чувством внутреннего потрясения молча взирал на него. Причина происходящего была проще пареной репы: так как бортовой вентиль фактически оказался закрытым, дерьмо и моча, скопившиеся благодаря коллективным усилиям всего экипажа за довольно продолжительное время, с давлением пожарной магистрали (три с половиной атмосферы – шутка?) сплюнуло Колю с унитаза, как бабочку (ну зачем он решил облегчиться именно в тот момент, когда я решил выполнить свой профессиональный долг?). Надо полагать, Коля хотел задать мне порядочную взбучку, но что-то в моих глазах его остановило. Я самым честным образом обмыл его забортной водой из шланга, подключенного все к той же самой злосчастной пожарной магистрали, и совершенно искренно попросил у него прощения, на что он послал меня… восвояси. С тех пор он больше со мной не разговаривал. Странный человек!… В общем, все шло, как и положено – своим чередом. Приближение зимы с каждым днем ощущалось все сильнее и сильнее и где-то в середине ноября Васильич объявил, что получен приказ Управления двадцатого числа сниматься с места и двигаться в Ригу – на зимний ремонт в док. Моряки приуныли – это означало конец заработку и безденежье голодного межсезонья (во время ремонта платили лишь девяносто процентов "голого" оклада – никаких "морских", никаких премий). Пожалуй, я был единственным, кого известие о предстоящем возвращении обрадовало. Для меня оно означало встречу с Консуэло. Перед отбытием мы с Воробьем, как и весь экипаж, запаслись пивом, водкой, треской и тресковой печенью – которых задарма выпрашивали все это время у эстонских рыбаков с сейнеров – чтобы не скучать на обратном пути. Обратный путь был весел. Каждый скрип нашей шаланды, звук каждой разбившейся о борт волны – все напоминало мне о приближении к Консуэло. Васильич уже ходил и опрашивал экипаж на предмет того, кто хотел бы сразу взять отгулы и отпуск, кто хотел бы повременить. Я сказал ему, что до конца года хотел бы работать, а перед самым Новым годом уйти в отгулы. Васильич пообещал, что это можно будет устроить. Попивая водку и пиво, "облагораживая" выпитое жареной печенью трески, я мечтал о том, как встречу Новый – тысяча девятьсот восемьдесят второй – год вместе с Консуэло (ведь говорят, что с кем встретишь Новый год – с тем и проведешь его весь), как – во время ее каникул – заявлюсь с нею к друзьям в Ленинград (и я ничуть не сомневался, что она согласится поехать). Сообщать письмом о своем скором прибытии в Ригу я не стал, более того, – узнав о радиограмме из Управления, вообще перестал писать. Хотелось сделать сюрприз. Глава 10 Первые два дня в Риге уйти с борта мне не удавалось. Весь экипаж был занят проблемой постановки в док, и Васильич – никого не отпускал. Наконец, такая возможность появилась. Воробей хотел увязаться со мною за компанию, и мне пришлось отбиваться от него буквально "в штыки". Выскочив за проходную завода, я, для скорости, поймал такси. Был уже вечер, падал небольшой снежок и потихоньку подмораживало. Дорога, видимо, стала очень скользкой, и потому таксист ехал не спеша, отчего я нетерпеливо елозил по сидению и – про себя – душевно материл своего извозчика. Кое-как, но все же до места мы добрались. Водитель при расчете, уверяя, что в Латвии так принято, пытался всучить мне сдачу, на что я, со смехом, ответил ему, что я из Казахстана и у нас там не то что давать, а даже просить сдачу считается неприличным… – Второй подъезд, третий этаж, правая дверь, – шептал я самому себе, приближаясь к дому Консуэло. Поднявшись на третий этаж, я немного отдышался и, с удовольствием представив себе реакцию Консуэло, когда она меня вдруг увидит, нажал кнопку звонка. Дверь открыла невысокая, седая и худощавая женщина – лет пятидесяти на вид. Увидев меня, она слегка наклонила голову и исподлобья вопросительно посмотрела. Я смутился – в своих фантазиях я никак не представлял, что отворить дверь может кто-нибудь другой – не Консуэло. Не без труда, но я все-таки совладал с собой: – Здравствуйте. Вы не могли бы позвать Консуэло, если она, конечно, дома? – Я ее мать, – вместо ответа сказала женщина и, прищурившись, посмотрела на меня внимательным, изучающим взглядом, а затем неожиданно спросила: – Вы Сергей? – Да, – сильно про себя удивившись, что женщине известно мое имя, ответил я. – Зайдите, – сухо сказала она и посторонилась, давая мне возможность пройти в коридор. Когда я проходил мимо, то, искоса на мгновение взглянув ей в лицо, заметил, как нервно вздрогнули ее губы. Пропустив меня, она затворила дверь и, обойдя меня, словно неожиданно возникшее на пути препятствие, с бесстрастным выражением лица пошла по коридору. Остановившись у одной из дальних дверей, она обернулась ко мне и, увидев, что я все еще стою на прежнем месте, строго спросила: – Что вы стоите? Идите за мной, – и, не дожидаясь, когда я двинусь с места, прошла в комнату. Немного замешкавшись, я сообразил, что неплохо бы было разуться, а потому быстро скинул новенькие, неделю назад купленные в Эстонии сапожки, и прошел вглубь коридора следом за матерью Консуэло. Она ожидала меня, стоя возле огромного дубового стола, обставленного такими же дубовыми стульями, один из которых – подле которого она стояла – был отодвинут немного в сторону. – Садитесь, – властно сказала она и показала рукою на отодвинутый стул. Она дождалась, когда я займу указанное место, и лишь затем отошла и, остановившись метрах в двух от меня, повернулась в мою сторону и с напряжением взглянула мне в глаза. С минуту мы молча смотрели друг на друга. Комната, куда она меня завела, по видимому, служила столовой. Как я и предполагал – она была большая, с высокими потолками, огромными окнами, располагавшимися в толстостенных проемах, с лепкой по периметру верхнего края стен и над люстрой, и, само собой, дубовым паркетом. Мебель, скорее всего, была из одного гарнитура – наверное, заказного: стол, стулья, о которых я уже упоминал, сервант, комод и еще какие-то тумбы и тумбочки непонятного назначения. Пауза явно затягивалась, но оборвать ее я не решался, хотя мне совсем уже невтерпеж было спросить о Консуэло. – Моей девочки больше нет, – медленно произнесла вдруг мать Консуэло и выразительно посмотрела в сторону комода, едва заметно вздохнув при этом. Я вздрогнул и машинально посмотрел в ту же сторону, куда смотрела и она. Там находилось то, что при входе в комнату я сразу не разглядел: на комоде, неподалеку от старинных настольных заводных часов, в деревянной рамочке с подпоркой стоял портрет Консуэло, видимо, сделанный не очень давно. Один из углов портрета, поверх стекла, был пересечен черной атласной лентой, с аккуратно заправленными вовнутрь концами. – Как это случилось? – едва слышно спросил я. – В метро, – коротко ответила она и, увидев мой недоумевающий взгляд, пояснила: – Она ждала электричку, а позади нее была компания пьяных русских рабочих – они только что получку получили… Стояли, горланили, толкали друг друга. Когда поезд уже притормаживал, один из них резко повернулся и случайно пихнул ее в спину. От удара об вагон ее отбросило метра на три и она ударилась головой об платформу… Говорят, этому гаду дадут всего три года. Мать Консуэло ненадолго замолчала, перевела дыхание, сглотнула подступившую к горлу слюну и продолжила: – Вы – русские – всегда так: вместо того, чтобы сразу нести получку домой, собираетесь в компании и идете пить… Два дня после случившегося она еще жила. Она попросила меня передать вам…, – мать Консуэло сморщилась и с напряжением потерла пальцами лоб: – Как это? Ах, да… Не все то плохо, что плохим кажется… Кажется, так… К чему это она? Я опустил голову, чтобы не отвечать на последний вопрос. – Вы – пьете? – вдруг спросила у меня мать Консуэло. Я промолчал. – Ах, что это я? – раздраженно сказала она. – Вы – русский, значит, вы должны пить. Она быстро подошла к серванту, достала оттуда до половины наполненный графинчик и рюмку, и поставила их возле меня на стол. Затем вышла из комнаты и через минуту вернулась, держа в руках блюдце, с нарезанным маринованным огурцом, сама налила в рюмку водки и приказала: – Пейте. Надо помянуть Консуэло, – и, немного помолчав, добавила, – Мы ее вчера похоронили. Я молча взял рюмку и поднес к губам. – Обождите, – вдруг сказала мать Консуэло, – я выпью вместе с вами. Она, также быстро, снова подошла к серванту и, достав оттуда вторую рюмку, вернулась к столу и налила себе тоже. Мы выпили. – Я бы не позволила вам встречаться, – вдруг заявила она, после того, как закусила: – Вы бы никогда не переступили порог этого дома, если бы не ее смерть. Латышки должны встречаться только с латышами. Я снова промолчал. – Выпейте еще, – вновь приказала мне мать Консуэло. Я подчинился. – А теперь вам нужно идти, – сказала она, едва я выпил. Я поднялся и пошел к выходу. – До свидания, мадам, – сказал я ей, уже стоя в дверях. – Нет уж, молодой человек, прощайте, – ответила она. Я медленно спустился вниз и вышел на улицу. Да, мадам, – думал я про себя на ходу: – Мы – русские – и мы не спешим к своим женам в день получки. Мы – русские – и это значит, что мы должны пить. Но, честное слово, мадам, я уже успел полюбить вашу дочь, и ее смерть для меня – тоже горе… Да, горе. Какое это чудовищное горе!… Через полчаса, после того, как я вернулся на «Вайвари» и закрылся у себя в каюте, в дверь постучали. Я открыл. В каюту вошли Воробей и Васильич. Васильич молча протянул мне какую-то бумагу. Я также молча взял ее в руки и взглянул. Это была повестка о призыве в Вооруженные Силы Советского Союза. Мы с Воробьем оперативно запаслись водкой, закупили в "артелке" копченой колбасы и маринованных огурцов, и устроили для всего экипажа проводы. Когда поутру мы покидали «Вайвари», еще не протрезвев окончательно, нам повстречался боцман Коля, возвращавшийся из города. Вид у него был жалкий – голова замотана шарфом, сквозь который проступало огромное кровавое пятно, пальто грязно, как будто бы Колею обтирали стены, один рукав пальто был оторван и лишь каким-то чудом болтался на случайно уцелевших нитках в районе подмышки, обнажая заляпанное кровью плечо. Увидев нас, он словно бы обрадовался, – О, мужики, как хорошо, что я вас встретил. Вы далеко? – Мы-то, Коля, далеко, – не без ядовитости в голосе отозвался Воробей. – Мы, Коля, в армию. А вот ты откуда такой хорошенький? – О, мужики, – скорбно воскликнул Коля. – Там, где был я вчера… – Не сыскать днем с огнем, – закончил за него Воробей. – Знаем, знаем, мы эту песню уже слышали. И вот зря – мы вчера проводы устраивали. Был бы и ты на пароходе – с нами бы погулял. – Да я, мужики, и так погулял, – честно признался Коля. – Без копейки остался. Какая-то сволочь возле одной бабской общаги по голове дала – я и глазом моргнуть не успел. Все бабки вытащили. – О, это серьезно! – подначил Воробей. – Слышь, мужики, одолжите стольник! Воробей рассмеялся ему в лицо. – Нет, в самом деле, что вам стоит? Одолжите! Пришлете из армейки адрес – я вам вышлю. Зачем вам сейчас деньги? – Деньги, Коля, нам всегда нужны. А тебя, Коля, деньги портят, – сказал Воробей и нагло хлопнул боцмана по плечу. Я подошел к ним и, отодвинув Воробья в сторону, протянул боцману сто рублей. – Держи, Коля. Он недоверчиво на меня посмотрел, а потом настороженно взглянул на Воробья и нерешительно потянулся рукой к деньгам. – Ты что – сдурел? – возмутился Воробей. – Заткнись, – сказал я ему и, поощряя, поторопил Колю: – Держи, держи, не стесняйся. Тот судорожным движением выхватил у меня деньги и суетливо заговорил: – Братан, спасибо. Я, как адрес получу, все тебе до копеечки вышлю. Я… всегда знал, что вы – правильные мужики. Вы и в армии будете правильные… – Правильные – это как? – перебил я. – Ну,… в общем, чтобы в лидеры не лезть и на шею не позволять себе садиться… – А-а! – понимающе протянул я и, повернувшись к Воробью, спросил: – Ну, что, Воробышек, пошли в армию? – Пошли, – в сердцах ответил Воробей… Когда мы вышли за проходную завода, он взорвался: – Ты чего стольниками швыряешься? Тебе что – делать нечего? Ишь, Крез какой выискался! – Воробей, если человек просит чего-нибудь, значит, ему это надо дать, – ответил я. – Чего?! – Ничего, – отрезал я, и посоветовал, – И вообще, заткнись, а не то – схлопочешь сейчас. Видимо, сообразив, что я не шучу, Воробей переменил тон: – Ты вспомни только, как он к нам относился! Кроме того, он же не вышлет тебе деньги… – А я знаю, – ответил я. – Да я и не собираюсь сообщать ему адрес. Воробей взглянул на меня, как на полного придурка. Я больше ничего ему объяснять не стал. Да и что я ему мог объяснить? Ведь о Консуэло-то он ничего не знал. И разве мог я объяснить ему, что давая эти деньги, я совершал свой обряд, творил свою литургию таким образом – потому что нынче был день поминовения Консуэло. И поступок мой не означал, что с этого дня я решил стать похожим на нее – быть такою, как она, могла только она – он означал мое признание ее способа жизни, ее самой и таких, как она – если они, конечно, где-нибудь существуют… Уже возле самого входа на сборный пункт, я остановился и, хлопнув Воробья по плечу, сказал ему: – А ты знаешь, Воробышек, какую истину я открыл? Он тупо на меня посмотрел. – Люди, Воробышек, делятся на три категории: на Женщин, особей женского рода и особей мужского рода. Понял? – Понял, – ответил Воробей, глядя на меня при этом еще более тупым взглядом, чем до этого. – Какой же отсюда вывод, Воробышек? – продолжал я пытать его. Он промолчал. – Вывод, Воробышек, прост: мужчин на свете нет. Понял? Мы с тобой – лишь особи мужского рода. – Понял, – ответил Воробей, и видно было, что он ни шиша не понял… Глава 11 На сборном пункте нас развели по разным командам и больше мы с ним никогда не виделись. О Консуэло я старался никогда не вспоминать – и у меня это почти получалось. Рига для меня стала запретным городом и когда несколько лет спустя встал вопрос о поездке туда, я, конечно же, решил не ехать. Иногда, правда, мне приходилось вспоминать о ней помимо своей воли. Первый раз это случилось, когда позвонив друзьям в Ленинград из армии, я узнал, что в Атлантике погиб Герка Гусев. Второй раз это произошло, когда я получил известие о смерти своей матери, и в третий раз – вчера, когда вернулся от своих друзей-казахов с поминок их младшей дочери, которую сбили "Жигули" на углу улиц Абая и Саина. Вспоминая ее, я всегда пытался представить себе, какою бы она стала, если бы не погибла? Быть может, самой заурядной женщиной, каких миллионы? Рожающей и воспитывающей детей, ведущей домашнее хозяйство, день ото дня все более и более погрязающей в окружающем ее быту? В это мне никак не хотелось бы верить. Ясно одно – девушкой она была чудесной, и только такою она навсегда сохранилась в моей памяти. А короткая история моего с нею знакомства и по сей день представляется мне поэтичной. Вот, пожалуй, и все, что я хотел рассказать о Консуэло. Ах да, еще одно: за рулем "Жигулей" сидел пьяный русский водитель. Подробнее с работами этого автора можно ознакомиться на сайте: http://chislenskiy.narod.ru