Червяк на яблочном огрызке Елозя тельцем танцевал: Туда, сюда, таращил глазки И ротиком сердясь кусал. Его, ползучего в волокнах Пресладких и укромно спелых, Укусом мощным во зубах Изъяли из потуг корпелых, Раскрыв таинственны ходы В которых он укрылся сытно. И вот уж прочь; и ни туды, и ни сюды: Несказанно червю обидно. В травинках на земле покоясь Остатки яблока как гниль. О сем невнятно беспокоясь Червяк уж нюхает и пыль С дороги что метет под ветром, И это странная беда: Не был еще на свете этом Он так обижен никогда. И пыль и всякие шумы, и запах Неописуемый свободы... Привык он быть в иных мирах Дарованных от всей природы. Измаялся, в изгиб пошел, Опять замученно танцует. Несчастен, раздражен и гол, Да солнце щурясь поцелует Губами сладкими еще От каши яблочного сока. И сок тот кажется мочой: Так рана на душе глубока. Отвратен так аж белый свет, Который, впрочем, ему претит И без того; но мочи нет Терпеть весь этот колорит. Зафыркал, заурчал глубоко, Но, впрочем, слышно лишь себе. Наверхь он смотрит: одиноко Раскинулось ветвями где Неописуемое древо, плодами Налитое дивными, далеко Что висят поди его мечтами. Но чувство сырости червя глубоко. Он негодующе терзает плоть Свою движеньем прытким танца. Подпрыгнуть бы до нижней хоть Висящей ветки, но конца Видать не будет уж его терзаниям Великим, страстным, необъятным... И есть еще момент признаньем неприятным: Ему и невдомек что можно прыгнуть. С рожденья ползал в мякоти кромешной. Но может если тельцем невзначай вильнуть, Не будет сия прыть совсем потешной? И вот как-раз достать до первого листа, Что так заманчив бархотой зеленой. А там вжик-вжик умеючи да неспроста. И станет житием опять довольный. Кручина. Ишь. Никак. Глазенки щурит. Заплакал бы, но не умеет как. И шмель неведомый ему тут балагурит, Проносится гудя, но то пустяк По сути. Весь сжался, хвостиком немеет. И тут пред ним такое диво зреет: Большая груша спелая лежит. Собою заполняет вид что сзади. Он сразу мог ее заметить, но страдал. И завозившись тельцем спереди Он обернулся к груше и сказал: — Тебя я, матушка, и сразу не приметил. Теперь мы будем неразлучны, да! В тебе я свою душу снова встретил. Сейчас вот повернусь, и это навсегда! Войду в тебя, голубушку, так нежно... И продырявлю аж до самой кости. А груша, вдруг, очнулась так небрежно: — Тебя я не звала, пожалуй, в гости. Созрела я и стала налитая. В соку моем нет места всякой нечисти. От дерева отпала, изнывая От всей своей упругости и пряности. Шалун ветрище пролетая сдул... И жду теперь хозяйственной руки. Оценит что игривый мой овал Непревзойденной формы, и легки Уж будут те прикосновенья, ах. Я уж парю от этих мыслей в облаках! — Да ладно, сладкая, — червяк пружинисто Уж пританцовывал, смакуя губы. — Сейчас я повернусь и будь покладиста, Иметь меня в виду усердно чтобы. И наслаждать, и облекать заботой, Пока не поперхнусь довольствия икотой, А этого случиться ну никак не может. Меня уж голод судорогой гложет. Пока червяк ей говорил все это, Прощаясь с пылью, с солнцем, с шумом, Со всем изяществом отвратным света, С огрызком столь давно уже знакомым, Упала в это время с ветки снова груша. И прям по той, что в ожиданьи пухла Червя счастливого, что грезил не дыша О том как нутренность иная чудно пахла. Готовясь ведь уже и повернуться Ползучим телом, что верстало высь. Но груши чудной ему даже не коснуться. В ударе крепком пронеслося: "брысь!". И обе откатились от огрызка. Он резко подскочил перевернувшись. И смотрит: даль, однако, высока. К земле ли пасть, и духом напитавшись, Чрез боль и муку, чревоточенье, скуку, Чрез непосильный груз судьбы, И все иные вехи, даже и труху Потуг своих бессильных, дабы Достичь так вожделенной груши? И тут подумал: их, пожалуй, две. Какая же из них... нежданно лучше? И руку преподнес к червивой голове. И почесал. Ах, то был хвост... Но час от часу выбор то не прост!