[!!!Мнительным не читать!!!] – будьте внимательны. Любителям жесткого хоррора посвящается. Перед сном не вчитываться, не перечитывать; наизусть не учить! — Ох-хох... — Сказал попугай, теребя тут же прут клетки и роняя из клюва на дно поилки с остатками воды крошки трухлявой древесины. Или не было воды... поилка была давно пуста; очень давно. И белые кости попугая покоились тут же – рядом, они были чисты и натурально живописны, обглоданные муравьями. Вокруг стоял лес. Древний. Хижина была так же стара как и кости попугая. В ее простом убранстве хранилась печатью веков тайна или сказка, но некому было бросить на все это взгляд и оценить нетронутый покой и импозантность присутствия чего-то посторонне-обездвиженного; потому что и день и ночь в глубине этой хижины из тростника были теми же самыми днем и ночью – в самой чаще, в самой непроходимой глубине затерянного на всех картах мира леса: эти дни и ночи были одним целым; нерушимое естество покоя в моменте, что не прерывался тут от сотворения бытия. Попугай грыз клетку. Вздыхал, как вздыхают попугаи: человечьим, непостижимо утробным, дремотным вздохом, сетующим на жизнь, и одновременно, благословляющим веру в наилучшее. Попугай вздыхал так будто сдувал пепел порывом ветра на развалинах заброшенного крематория; но был ли это пепел чьих-то костей, никак знать не мог. Клетка сомнамбулически стояла в тишине и полумраке хижины. И случайно зашедший мог бы увидеть пыль, что слоями покрывала внутренность сего обиталища. Пыль была действительно вековой, въевшейся в древесину и солому обстановки. Два приземистых стула, грубо сколоченный стол округлой формы, вернее, таковую форму ему пытались придать, что было заметно: спешная и не нужная работа. Лежанка призванная являться кроватью, застланная щедро соломой. Сгнившей. И высохшей. Но сперва сгнившей. Клетка для птицы была пуста. Если не считать кости попугая и нескольких муравьев, что суетливо семенили возле кормушки. Пустой. И вышкобленной, видимо, клювом, до вполне заметных царапин. И тишина обстановки потрясла бы случайного гостя; тишина леса. Будто могила на всем этом кусочке мироздания. Или в нем самом. Если о нем вообще можно говорить в как-то настоящем времени. Но – могила. Сквозь единственный просвет в толще леса и через будто выдранное кусками с невероятной силой "окно" на пол падал луч солнца. Тонкий и жалкий в этой кромешной идиллии сумрака. В его светлом пространстве застыли крупинки пыли; они были недвижимы и вечны. И случайному посетителю хижины в этот момент, наверное, захотелось бы кричать. Но он бы не смог: вспомнив о том, что покоится внутри корявой клетки из почерневших бамбуковых прутьев. Здесь нельзя нарушать тишину. Здесь верстается – в пластах пыли и времени – сущность бессмертия и колдовства. Реплантория видимости бытия и сама причина всего и вся – поглощенная туманом и забытьем; шуршанием лопающейся от старости коры... и предчувствием мнимости. Но здесь нечему чувствовать – здесь всегда было только время возвращающее назад всякое движение: кто или что войдет сюда? Во врата последнего напутственного предначертания. Секунды капали на темя И было неуютно ждать Когда приступит часа время, Когда уж сердцу замирать... И шелестнет над ухом призрак; И в смуту духа вклинит сон Извечный жимолости морок, Страдая с нами в унисон. И тут же хохоча и грезя Согнуто в пальцах в жуть идя Да волоча колени, блея, И ухмыляя стон шутя. Дитя минутного веселья, В котором чувству дан отбой; Но тут же громкое нельзя В тиши полуночной — судьбой. И обернешься на березы, На рощу в парке у воды. Прихлынут ненависти слезы, И станут, вдруг, как лед тверды. Копаясь в чувстве дерзновенья Найдешь момент порока — сон; Века заветного терпенья, Поскольку в сердце тяжек стон. Крадучись мимо ожиданья Прошла неясная печаль. Мгновеньем ока лобызанья, Истерика любви. И жаль. Даль обретает вид дремотный; Во чаще шорохи ползут. Тебя жалеет воздух спертый Твоим дыханием; но тут... Меж сумрачных стволов предлесья Качнется массой тени – мир. В провалах темных поднебесья Как будто заунывный клир. Проходит время: вдоль секунды; И вот часы застыли льдом, Которым стиснуты причуды Смотреть искательно кругом. Есть только спазм мгновений легких, Летели что спеша к концу. И вот, очаг знамений ветхих Прошел виденьем по лицу. Порочные дела предчувствий Забудутся на склоне лет. Но только времени для грусти Пожалуй даже уж и нет. Разверзнется втихую время В тумане млеклом и сыром; И лес зовет, то наше бремя — Стать его частью, его сном. Живой и мертвый; оползая По веткам шорохом всех душ, Что здесь остались, умирая, И заползая мочно в глушь. Стремясь войти в него всем адом, Что накопился бытием. И вот они тут бродят рядом, Забывшие себя совсем. Они входили в побужденье, Затем у края леса тишь Бессмертия как наважденье; И неосознанно стоишь... Внедряясь чувством странным где-то В необъяснимый зов глубин. И в те глубины сердце взято; И сам себе не господин. Уже пора идти и дальше, Ступая будто по углям. Туман тобою был и раньше, Ты это понял тут же сам. И мгла предлеска не страшит уж; А там и тьмою даль светла: Ты ощущаешь всплески душ В тумане волглом; смерть бела. В капкане сердца мнется восклик: Еще ты можешь обратить Свою стезю; но зов приник, И чувство сжалось, охватить Пытаясь шорох ветхий мглы... И пред очами он — велик; С желанием тобою быть. И взглядом тлеющей золы.