Читатель! «Облако в штанах» В. Маяковского актуально вновь. Гениальные стихи сокращены на те мысли поэта, которые пока не находят отражение в нашей жизни. Его высокий слог слегка адаптирован. Будет интересно, обязательно прочтите, задумайтесь. Триптих (сокращено и адаптировано) Хотите - буду от мяса бешенный - и, как небо, меняя тона – хотите – буду безукоризненно нежный не мужчина, а – облако в штанах! Не верю, что есть цветочная Ницца! Мною опять славославятся мужчины, залежанные, как больница, и женщины, истрепанные, как пословица. Вот, Володя, и через сто для себя не важно и то, что пиаристый, и то, что сердце – холодной железкою. Но, как и тебе, иногда хочется звон свой мужской спрятать в мягкое, в женское. Только вот истинных мужиков остается меньше все. И вот, горблюсь в планшетнике, плавлю пальцем стекло фэйсбуковое. Будет любовь или нет? Какая – большая или крошечная? Впрочем, откуда любая возле компьютера? Ясно одно – будет маленький, смирный, свой любеночек. Просто она шарахается автомобильных гудков – очень любит персональные вертолетики. И вот вчера сказала она – выходит замуж. Что ж, пусть выходит! Ничего … покреплюсь. Пусть видит – спокоен как! Как … пульс покойника. Помнит ли, как, виртуальная, говорила: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть», - а я одно видел: Джоконда она, которую надо украсть! И … украли. Опять, влюбленный, выйду в игры, огнем озаряя бровей загиб. Что же! И в доме, который выгорел, иногда живут бездомные бродяги! Что слышу? Угодно дразнить: «Меньше, чем у нищего машин, у вас изумрудов безумий». Пусть так. Только помнит пусть: погибла Помпея, когда раздразнили Везувий! И вдруг – ни с того, ни с сего – все шарахается, крутится, валится. Трах!!! Бах!!! Тарарах!!! Городов вавилонские башни, возгордясь, все возносятся выше, а бог города на пашни поменяв, заквашивает слово. Улица эту муку молча прет. Крик торчком стоит из глотки … чахотки площе. И когда выхаркнет давку на площадь, спихнув наступающую на горло паперть, увы, не подумает никто: в хорах архангелова хорала бог, ограбленный, идет карать! А улица присела и заорала: «Идемте жрать!» Во рту умерших слов разлагаются трупики, только два живут, жирея – «сволочь» и еще какое - то, кажется, «борщ». И уже давно поэты не бросаются от улицы, ероша космы: «Как двумя такими выпеть и барышню, и любовь, и цветочек под росами?». Что всем до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Теперь понятнее всем – планшетник в чужом кармане кошмарней, чем фантазия у Гете! Опять нежданно и тучи и облачное прочее подняло на небе невероятную качку, как будто расходятся белые рабочие, небу объявив озлобленную стачку. Гром из – за тучи, зверея, вылез, громадные ноздри задорно высморкая, и небье лицо секунду кривилось суровой гримасой железного Бимарка. И кто – то, запутавшись в облачных путах, вытянул руки к кафе – и будто по – женски, и нежный как будто, и будто бы пушки лафет. Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы, вином обливаю душу и скатерть и вижу: в углу – глаза круглы, - глазами в сердце въелась богоматерь. Чего одаривать по шаблону немалеванному сиянием трактирную ораву! Видишь – опять голгофнику оплеванному предпочитают Варавву? Может быть, нарочно я в человечьем месиве лицом никого не новей. Я, может быть, самый красивый из всех твоих сыновей. Дай им, заплесневшим в радости, скорой смерти времени, чтобы стали дети, должные подрасти, мальчики – отцы, девочки – забеременели. И новым рожденным дай обрести пытливой сединой волхвов, и придут они – и будут детей крестить именами ушедших дедов. В улицах люди жир продырявят в четырехэтажных зобах, высунут глазки, протертые в сорокгодовой таске, - перехихикиваться, что дождь обрыдал тротуары, лужами сжатый жулик, мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп, а на седых ресницах – да! – на ресницах морозных сосулек слезы из глаз – да! – из опущенных глаз водосточных труб. Всех пешеходов морда дождя обсосала, а в джипах лощился за жирным снобом сноб; лопались люди, проевшись насквозь, и сочилось сквозь трещины сало, мутной рекой с джипов стекала вместе с иссосанной булкой жевотина старых котлет. Скромное счастье! Тебя я боюсь забыть, как поэт боится забыть какое – то в муках ночей рожденное слово, величием равное богу. Память твою я буду беречь и любить, как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережет свою единственную ногу. Кровью сердца дорогу радую, липнет цветами у пыли кителя. Тысячу раз опляшет Иродиадой солнце землю – голову Крестителя. И когда мое количество лет выпляшет до конца – миллионом кровинок устелется след к дому моего отца. Вылезу грязный (от ночевок в канавах), стану бок о бок, наклонюсь и скажу ему на ухо: - Послушай, господин бог! Как вам не скушно в облачный кисель ежедневно обмакивать раздобревшие глаза? Давайте – знаете – устроимте карусель на дереве изучения добра и зла! Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу, и вина такие расставим по столу, чтоб захотелось пройтись в ки – ка – пу хмурому Петру Апостолу. А в рае опять построим Евочек: прикажи, - сегодня ночью ж со всех бульваров красивейших девочек я натащу тебе. Хочешь? Не хочешь? Мотаешь головою, кудластый? Супишь седую бровь? Ты думаешь – этот, за тобою, крыластый, знает, что такое любовь? Я тоже ангел, я был им – сахарным барашком выглядывал в глаза, но больше не хочу дарить кобылам из сервской муки изваянных ваз. Всемогущий, ты выдумал пару рук, сделал, что у каждого есть голова, - отчего ты не выдумал, чтоб было без мук целовать, целовать, целовать?! Я думал – ты всесильный божище, А ты недоучка, крохотный божик. Видишь, я нагибаюсь, из – за голенища достаю сапожный ножик. Крыластые прохвосты! Жмитесь в раю! Ерошьте перышки в испуганной тряске! Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою отсюда до Аляски!