1. - Мой дед – режиссёр народного театра, - всякий раз говорил он, когда речь заходила о сценическом искусстве. Он – это невысокий двадцатилетний блондин с голубыми глазами. Запустив пятерню в свои густые, спадающие до плеч волосы, блондин становился в монументальную позу а ля Маяковский и низким, хорошо поставленным голосом, декламировал никому не известные стихи, приписывая их выдающимся русскоязычным поэтам. Не знаю, с чем это было связано, но иногда он прерывался, чтобы громко крикнуть – «цаяй!» Что это? Точка наивысшего напряжения? Кто знает… Психическое отклонение? А почему нет? Вряд ли встретишь здоровых людей в этой области. Какой области? Да театральной, конечно же… Нетрудно догадаться. Ещё он любил исполнять под гитару ранних «роллингов», «дипов» и «битлов», заметьте – на английском языке… Но успехом, к сожалению, не пользовался: песни у него выходили плоскими, похожими друг на друга и были совершенно не узнаваемы. По его бледному, немного вытянутому лицу иногда пробегала импульсивная улыбка, похожая на нервное сокращение. Он будто бы стеснялся её. Говорят, что как-то раз, разоткровенничавшись, он признался, что улыбка глупит его, делает клоуном, объектом насмешек. А жил он в обыкновенной совковой общаге, в комнате с встроенным в стену шкафом, мало чем отличающимся от детсадовских шкафчиков. Письменный стол, за которым он, другой раз, разучивал невкусные, заигранные роли "звёздных" драматургов, едва держался на ногах и был снизу доверху исписан нецензурными словечками. Кровать, на которой спал мой герой, представляла собой металлическую конструкцию на пружинах, типичную для стандартных общаг начала восьмидесятых годов прошлого века. Питался студиец от случая к случаю, забегая к сокурсникам на чаёк… Надоедал - быстро. Оттого и недоедал. На улице его можно было видеть одетым в демисезонную жёлтую куртку с чёрным ромбом на спине, задубевшие грязные джинсы и старые, не видевшие гуталина "клоунские" ботинки. Что касается общаги, прикид был следующий: синяя фланелевая рубаха, чёрные, вытянутые в коленях, трико и... рваные кеды на босу ногу. В студии - всё тоже, что и в общаге, кроме зелёной футболки в мелкую белую клеточку. «Особыми успехами не отличается: пытается гнуть свою линию, а получается куце и убого», - говорили про него педагоги и при первом удобном случае не упускали возможности сказать в его адрес что-либо колкое, обидное, задевающее самолюбие. Учёба студента напоминала не дожёванную жевательную резинку: вроде бы пора избавиться, да вкус ещё держится… Вот, таков он портрет моего героя. Красок маловато? Ну, что ж, считайте, что это – станковая графика, что-то вроде офорта... 2. На самом же деле студент театрального училища был отнюдь не бездарь и резко контрастировал с остальным контингентом учащихся. Его богатая фантазия, блестящая память, тяга актёра к перевоплощению то и дело вызывали у сокурсников неподдельную зависть. Что касается реакции педагогов - педагогов это раздражало. Тогдашняя идеология строго ограничивала творческую мысль, окаймляя молодые таланты рамками соцреализма. "Какая скука! Какая теснота!", - восклицал мой герой. И это понятно: о каком тут творчестве может идти речь, когда, что ни шаг - так след Ильича... И вот однажды, на пару со своим приятелем по комнате, новоявленная индивидуальность решает изменить привычный уклад жизни советского студента. К вечеру их комната выглядела следующим образом: внутренняя сторона двери плотно исписана всякого рода символами, расставлены по углам две скрипучие кровати, дешёвый шестиструнный "скворечник" покрашен в чёрный цвет, в тот же чёрный цвет выкрашен плафон люстры, а также - репродукция Рембрандта «Флора» с тремя не закрашенными деталями ("кисть руки", "цветок розы" и "глаз"); к люстре, за шнурки подвешены рваные ботинки, к подошвам коих приклеена надпись – «мы – не сапоги», длинный стол, принесённый из "красного уголка", развернут перпендикулярно стене, а в верхнем правом углу от окна, к карнизу, проволокой примотана клетка с зелёным попугаем, которую друзья подобрали на старом чугунном мостике, когда возвращались с премьеры одного из Питерских театров, задержавшегося в их городе по причине плохо распродаваемых билетов. Надо сказать, что студийцы ещё хотели заказать гроб в похоронном бюро... В том гробу, в течении месяца, поочерёдно, должны были спать три куклы, символизирующие отцов пролетариата. По истечении срока, гроб, набитый пустыми бутылками из-под пива, в двенадцать ночи, планировалось сбросить на асфальт с окна седьмого этажа. Собственно, для этого и был развёрнут длинный стол, но… Но задуманному помешал дед Андрей, исполнявший в общаге роль вахтёра. «Около меня – пуля не просвистит, не то, что гроб…», - сказал он однажды за кружкой чая, узнав о студенческой задумке. Недолго пришлось пожить друзьям в придуманном мире. Кто-то нажаловался коменданту общаги, комендант нажаловался директору театралки, а директор пригрозил фантазёрам отчислением. На этом всё и закончилось. Последним финальным аккордом было исчезновение попугая. Его унёс мой герой. Будучи в предельном опьянении, со словами – «Харитоша, так же, как и я, не должен жить в клетке», он ушёл с ним в тридцати градусный мороз на «свободу» и... А по утру, протрезвев, бунтарь никак не мог поверить в содеянное, пил крепкий кофе, затягиваясь модным дымом "Мальборо" через каждый глоток и зевал, зевал... «Это был не я, - взволнованно говорил он, - Это был не я…» Спустя неделю, недалеко от общаги, кто-то из курса обнаружил зелёное пёрышко, примёрзшее к сосновой ветке. 3. Скандальный театрал исчез внезапно. Говорили, что он совсем «съехал с катушек»: рванул на заработки в один из северных городов. Проживая у родителей своего приятеля, он устроился оператором на металлургический комбинат и уже было начал неплохо зарабатывать, как вскоре - уволился: душа горела по театру.