Мальчишка, весело и нахально глядящий из отражения лужи, скорчил дикую глумливую рожу, и я, опомнившись, распрямилась. Быстро оглянувшись по сторонам, чтобы удостовериться, что никто не обратил внимания, как я, наклонившись, стояла над лужей, я пошла по мокрому асфальту в первом попавшемся направлении, просто чтобы пойти. Кажется, я уже перестаю себя контролировать на людях, - досадливо подумалось мне, и я нахмурилась и еще раз оглянулась. Наверное, со стороны не очень-то это нормально выглядело, - вполне взрослая тетя смотрится в лужу и корчит гримасы. Главное, я даже не почувствовала, как состроила такую рожу, как уж тут проконтролируешь!.. Мне ужасно захотелось скорчить еще одну, и, закрыв лицо ладонями, я втихаря сморщила лицо, высунула насколько смогла язык и скосила глаза к переносице. Ощущение было очень приятным, с ним не хотелось расставаться, но пришлось, потому что идти с закрытым лицом было очень трудно и опасно. Я убрала от лица руки, и очень вовремя это сделала, потому что уже подходила к высоченному бордюру, и это чревато было бы падением, если б я его не заметила. С облегчением вздохнув, я развернулась и быстро пошла вдоль бордюра, специально ударяясь об него правой ногой, но мысль, ударившая меня изнутри в черепную коробку, заставила меня сменить темп на более медленный и в конце концов остановиться. Я встала как вкопанная около бордюра. Бесполезные в данный момент руки плетьми повисли вдоль расслабленного и сгорбившегося тела, которое я опять забыла проконтролировать. Вспомнив о нем, я естественно выпрямилась, но груз мысли был столь тяжел, что плечи опять незаметно опустились ниже положенного. Мысль была следующего содержания: корчить-то я в лужу морду корчила, а отражалась-то там не я! Может, я так выгляжу в данный момент?.. Это глупое предположение было сразу же отвергнуто, потому что волосы у меня до плеч и, как некоторые говорят, темно русые. Мне, правда, кажется, что я шатенка, но со мной об этом спорят. А, может, это вообще одно и то же?.. Но дело, разумеется, не в этом. А дело в том, что парень, который мне показывал свой длинный язык, почти брюнет, да еще и стриженный. Только сзади видны были колечки волос. Наверное, кудрявый. Да и вообще он был в бейсболке. Я неуверенно провела рукой по голове, в надежде обнаружить там бейсболку, хотя никогда я подобного головного убора не носила, потому что сроду у меня не было ни одной бейсболки. Рука, временно задействованная, ничего кроме моих темно-русых или шатенистых волос до плеч на голове не обнаружила и снова вернулась в висячее положение. Я довольно далеко уже отошла от того места, где была эта дурацкая лужа. Повернувшись в ту сторону, я насупленно поглядела вдаль, о чем-то думая. О чем, я даже не знала, но думала точно, потому что не думать я не могу. Хотя много раз пыталась не думать. И мне даже казалось вначале, что я не думаю, но тут же я осознавала, что сижу (иду, лежу) и как раз думаю о том, что о! да я не думаю!. И вообще этого не может никто. И совсем недавно я поняла, почему. Дело в том, что если я перестану думать хотя бы на секундочку, то больше мысль ко мне не вернется никогда. Просто потому, что я не смогу захотеть думать снова, и именно из-за того, что ни единой мысли в голове не будет. И вот поэтому мы все время думаем. Я шла, с трудом передвигая ноги, потому что возвращаться очень не хотелось, и снова прокручивала этот вывод о думании в голове. Мне было интересно, догадался ли кто-нибудь до этого раньше меня, или мне первой пришло это в голову. И еще меня осенило, что есть и другой вариант. На самом деле мы периодически не думаем, но об этом не знаем, потому что не можем об этом помнить... Тут от слова думать меня начало тошнить, и я перенесла мысли на другое. А именно - на лужу и на отражение, в ней увиденное мною. Было совсем непонятно, когда я успела так подробно разглядеть этого парня, тем более, что мне казалось, что это вообще я. Снова представив себе образ этой лужи, я дополнительно вспомнила, что парень, маячивший в ней, был очень даже симпатичный. Это потом он уже искривил лицо, а вначале просто смотрел. А вот когда мне пришло в голову наклониться над лужей и посмотреть в нее, и вообще зачем я это сделала, - этого я припомнить не могла. Я шла еле-еле, крошечными шажками, уже не обращая внимание на людей, которым и это могло показаться странным. Какая мне вообще разница, что кажется странным им, когда тут я сама увидела вещь гораздо удивительнее? Но почему-то мне больше эту удивительную вещь видеть совершенно не хотелось, и я оказавшись метрах в трех от злополучной лужи, остановилась. Мне вдруг подумалось, что сейчас из лужи высунется рука или что-нибудь еще. Но лужа поблескивала под тускловатым заоблачным солнцем, и ничто в ней не подавало признаков жизни. Набрав побольше в легкие воздуху, я шагнула по направлению к луже, потом сделала еще шаг, и еще. Шаги давались мне с трудом, хотя, по сути дела, ничего неприятного меня ожидать не могло. Наконец, я подошла к луже и, нагнувшись, как в прошлый раз, посмотрелась в темную водяную гладь. Сердце болезненно сжалось, и я вдруг поняла, почему я так не хотела сюда возвращаться и чего я боялась. Я предчувствовала, что я могу увидеть в отражении. И я это увидела, и мне пришлось крепко сжать зубы и зажмуриться, чтобы мое состояние не пролилось слезами. В луже отражалась я. * * * Я медленно брела по направлению к ближайшему метро, размышляя обо всем случившемся. Оказывается, я боялась увидеть в луже не Его. А самое противное, теперь я боялась, что вообще Его никогда не увижу. От этого мне почему-то стало так горько, что слезы снова заспешили к своим железам, чтобы всем вокруг было видно, как мне погано. Но мне было не до них, и я не обратила внимание на то, что они стали скатываться у меня по щекам, оставляя мокрые следы. Люди, шедшие навстречу, наверное, смотрели на меня и удивлялись, но я на них не смотрела, чтобы не удивляться выражениям их лиц. Потому что они меня и без того иногда удивляют, а сейчас тем более. У меня вообще три разных состояния, в каждом из которых я по-разному воспринимаю окружающих меня незнакомых людей, встречающихся в метро, на улице или еще где-нибудь. Иногда они меня удивляют и забавляют, хотя точнее было бы выражение - прикалывают, - но это слово еще не стало литературным, и я боюсь, меня неправильно поймут. Второе состояние - это когда мне до людей совсем нет дела, словно их не существует. Я ощущаю их аморфно-одинаковыми и никак не реагирую на их присутствие. А есть еще третий, самый неприятный момент, - это когда они меня просто-напросто бесят. То есть раздражают до ужаса и вызывают беспричинную злость. И тогда я еду в метро с ужасно недовольной физиономией, и игнорирую всех, за исключением тех случаев, когда я на кого-нибудь бросаю взгляд такой, что мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь так на меня смотрел. Подходя к метро, я поняла, что сейчас у меня начнется как раз третье восприятие людей. Я почувствовала, что уголки губ уже презрительно опустились книзу. Поделать с собой я в таких случаях ничего не могу, так что единственный выход - не показываться на людях в такие дни. Но мне надо было домой, и я стала спускаться в метро. Пропустив проездной сквозь щели турникета, я, внутренне содрогаясь, проскочила мимо нацеленных на место ниже пояса рычагов. Я всегда так прохожу сквозь турникеты в метро, потому что мне очень страшно, что эти рычаги выскочат. И боюсь я не того, что они ударят меня, а что вылетят резко и неожиданно. Так было пару раз когда-то очень давно, лет десять назад, и у меня до сих пор осталось это опасение. Еще одно неприятное ощущение у меня связано с эскалатором: я всегда запрыгиваю на него, потому что боюсь споткнуться. Правда, я никогда не спотыкалась там, но боюсь этого, сколько себя помню. Сейчас я по привычке запрыгнула на ступеньку эскалатора, чем привлекла к себе внимание и без того зливших меня людей. Я постаралась не поднимать на них глаза, и эскалатор благополучно повез меня вниз, к поездам. Но как назло, когда я спустилась и стала ждать поезда, случилась третья вещь, которой я боюсь в метро. И боюсь я ее до такой степени, что когда-нибудь из-за нее я, наверное, попаду под поезд. Пустой состав пролетел, не снижая скорости, мимо платформы в то время, как диспетчер объявляла об этом во всеуслышание, и издал громкий предупредительный гудок. Этот сигнал настолько ужасен, что я каждый раз шарахаюсь в сторону, когда слышу его, и не исключено, что когда-нибудь я шарахнусь именно в сторону летящего состава. Ну, а что из этого выйдет, понять не сложно. Так и в этот раз я отлетела от испуга на два метра, но, по счастью, на этот раз от края платформы, как и советовала диспетчер. Вообще, у меня такое ощущение иногда возникает, что машинистов забавляет издавать такие гудки, мчась мимо станции. Может, это действительно забавно. Меня пару раз катал знакомый машинист в кабине, но я мне так и не довелось присутствовать во время испускания такого сигнала. А как знать, возможно, это и меня бы позабавило... Наконец, я дождалась поезда и, к великой радости, обнаружила среди вереницы вагонов один неосвещенный. Я не знаю, откуда у меня такое пристрастие к темным вагонам, но я всегда сажусь в них, если таковые имеются. В вагоне было мало народу, и я села одна на тройное место сбоку. * * * Через несколько дней мне захотелось сотворить что-нибудь со своими волосами, - перекраситься либо подстричься. Ну, а на худой конец просто чего-нибудь изменить в своей внешности. Откуда это желание взялось, было не понятно, так как вообще-то я ужасный консерватор, просто патологический какой-то. Где-то я вычитала о такой болезни, как аутизм, так вот мне кажется, что у меня она отчасти имеется. Но вот иногда, неизвестно откуда, ко мне все-таки приходят желания перемен, причем перемен достаточно заметных. Правда, по большей части эти желания так и остаются нереализованными, но зато мне удается помечтать, а этого, пожалуй, и достаточно. Поэтому я не придала значения своей новой потребности, решив, что через несколько дней у меня это само по себе пройдет, но все-таки, когда проходила мимо торговых палаток, заглядывала в некоторые и приценялась к краске для волос, такой, что перекрашивала либо в черный, либо в белый цвет. Это, наверное, должно было ужасно выглядеть, особенно при втором варианте, но мои желания обычно не согласуются со здравым смыслом. В конце концов все ограничилось тем, что я, собираясь в очередной раз на одинокую прогулку, накрасила ресницы и губы светлым тональным кремом и, полностью довольная собой, отправилась в свет. Встречавшиеся мне люди двусмысленно на меня поглядывали, но на этот раз у меня был настрой, когда люди меня прикалывали, поэтому мне было очень приятно и весело, и я в таком состоянии дошла до метро и спустилась вниз по лестнице, которая, к счастью, присутствует на моей станции заместо эскалатора. Темных вагонов в подошедшем поезде не было, и я поместилась в какой-то вагончик посередине состава и уселась на самое замечательное место, которое встречается очень редко - одиночное место! Напротив меня сидела средних лет женщина с ужасной прической, которую я не понимаю. Я не могу постичь, зачем женщины делают такую себе стрижку, когда сзади все снято, а на верхних волосах - крутая химия. Я очень часто вижу таких женщин, и все они почему-то на одно лицо. И у большинства из них очки с немодной оправой. А что на них надето, я не замечаю, потому что, хоть это и странно, я почти никогда не обращаю внимания на одежду, будь то собеседник, будь то просто стоящий рядом человек. Поэтому вопрос типа - а в чем была сегодня твоя подруга? - меня обычно ставит в тупик. Для того, чтобы я это запомнила, человек должен быть одет очень ярко и оригинально. Это отсутствие женской наблюдательности иногда меня беспокоит, но иногда это не всегда, поэтому в общем все у меня нормально. Так вот, женщина, которая, естественно, была в очках в немодной оправе и не-помню-во-что одетая, сверлила меня неприятным взглядом светло-серых глаз, в которых очень ярко выделялись суженые зрачки. Вампир, - подумалось мне, и это сравнение настолько к ней подходило, что мне стало смешно, и я, быстро отведя глаза от ее глаз, посмотрела на схему метро, пытаясь пересилить давящий меня изнутри порыв смеха. Но странное чувство не давало мне покоя, и я очень хотела опять посмотреть на эту тетку и подумать, что она вампир. Мои глаза невольно стали перемещать взгляд на прежнее место, и я, встретившись со сверлившими меня льдинками, снова мысленно произнесла: Вампир. Тут мышцы моего лица и гортани вышли из под контроля и рот быстро растянулся в улыбку, зубы повылезали на воздух, а порыв смеха наконец вылетел на свободу, прямо тетке в лицо. Та сузила глаза и стервозно сжала губы, но продолжала на меня пялиться, а я, зажав рот рукой, снова пыталась успокоиться, изучая рекламу зубной пасты Аквафреш. На рекламном плакате было изображено семейство из четырех человек с щетками в руках и с такими счастливыми физиономиями, что я поняла бесполезность своих попыток не смеяться. Я резко перевела взгляд на женщину, подумала Вампир и, закрыв лицо руками, продолжала смеяться. Слезы текли по лицу, потому что у меня есть дурацкая физиологическая особенность: когда я смеюсь, даже совсем немножко, у меня начинается обильное слезоотделение. Всех знакомых это очень забавляет, а меня нервирует, потому что черные потёки туши меня совершенно не украшают. Но сегодня я как раз была в совершенно ином косметическом стиле, если можно так выразиться, и опасаться черных разводов на щеках мне не приходилось. Когда я наконец отсмеялась и убрала от лица руки, тетки уже не было. Поезд стоял на какой-то станции с раскрытыми дверями и чего-то ждал. Спасибо, что не в тоннеле. Я с облегчением вздохнула, потому что женщины не было, представила себе ее лицо, подумала то самое слово и уже хотела было опять приняться за старое, как вдруг мое внимание было переключено на совершенно иной эпизод. Сквозь раскрытые двери поезда я увидела парня, небрежно прислонившегося к внушительных размеров колонне. Лица мне было не видно, потому что он смотрел в противоположную сторону. В одежде ничего яркого и оригинального не было, но почему-то у меня отпечаталось в памяти, что он был в желто-коричневой футболке с продольными полосками, голубых джинсах-трубах и в кроссовках, в правой руке он держал за лямку перекинутый через плечо рюкзак, а в левой сжимал бейсболку. На голове у него творилось, можно сказать, не пойми что; кудрявые черные волосы длиной до мочек ушей совершенно беспорядочно покрывали голову. Сначала я просто лениво смотрела на него в ожидании, когда тронется состав. Но вдруг он, бросив рюкзак на пол, пригладил волосы и надел на голову бейсболку, посмотрев при этом в мою сторону. Сердце мое сделало невероятный кувырок там, внутри, и забилось гадко и ощутимо, потому что это был мальчишка, который отражался в луже. Несколько мгновений я, словно пришпиленная, сидела и широко раскрытыми глазами взирала на него, а когда мысли прояснились и мне удалось оторвать себя от сидения, голос диспетчера, запущенный несколько ускоренно, и потому очень противный и не имеющий половых признаков, объявил, что следующая станция Кузнецкий мост. Я ринулась к выходу, но двери сомкнулись со смачным звуком НЯМ!. Я приклеилась к стеклу, словно пытаясь его выдавить. Поезд тронулся и быстро стал набирать скорость. Парень провожал меня странным отчужденным взглядом, совершенно непохожим на веселый взгляд из лужи. Я заколотила кулаками по стеклу, на котором написано Не прислоняться!. Но там не написано Не колотить!, значит я делала все правильно. Поезд очень быстро оказался в тоннеле и понесся по нему с неимоверной скоростью. Я начала задыхаться, мне казалось, что меня заперли в клетку, что меня увозят куда-то без моего на то позволения и вопреки моей воле. Я чувствовала себя несвободной и подавленной. Я еще раз обеими руками ударила по сжавшимся дверным створкам, когда ощутила чье-то жесткое прикосновение. Оказалось, что какой-то мужчина пытается меня оттащить от двери и поэтому крепко держит за локти. Я вывернулась, зло сверкнув на него глазами, и возвратилась на свое место, почему-то никем еще не занятое, хотя и очень удобное. Зато напротив уже сидел какой-то молодой человек такого типа, который мне очень трудно охарактеризовать. Учись я сейчас в школе, я бы наверное подобрала к нему слово ботан, но ботан - это слишком узкое понятие. В общем, признаки такого типа парней - это сальные волосы неопределенной длины (выше плеч, но вроде длинные), по большей части почему-то темно-русые, очки в массивной оправе, старый свитер, из-под которого торчит воротничок рубашки второй свежести и серые брюки, не известно на чем держащиеся. И в придачу ко всему обязательно какие-нибудь безобразные туфли или, еще лучше, сандалии. И вот точно такой молодой человек восседал напротив меня на таком же одиночном креслице и смотрел на меня такими дикими глазами, что я стала веселеть. Я вспомнила, что кроме ботана ему еще подходит определение доход или додик. Чтобы не повторять сегодняшнего инцидента с теткой, я повернула голову вправо и стала созерцать другой вагон. Но тут меня подстерегала новая (а может, и наоборот) опасность: женщина-вампир стояла там сбоку у входа и свирепо смотрела на меня. Я не стала испытывать судьбу и, встав на немного дрожащие ноги, прошла через весь вагон, обстрелянная одинаково шокированными взглядами, и села на свободное место в противоположном его конце. Но обдумывать увиденное на платформе я сейчас не стала, это надо было еще пережить. Вместо этого я стала думать про мозги, вернее уже не думать, потому что все было давно надумано, а сортировать идеи, их касающиеся. * * * Все началось с того, как я сидела на обзорной лекции по психологии, и незнакомая бабулька вещала нам о психике как функции мозга. Слушать я ее слушала в пол-уха, записывать ничего не записывала, а делала то, что не могу не делать, а именно - думала. И думала я о том, что совершенно непонятно, как в мозгу зарождается мысль. Ведь мозг - это всего лишь клетки, так называемое серое вещество. И вот в этих самых клетках, В ВЕЩЕСТВЕ происходит мыслительный процесс. Может быть, где-то это объяснено, и мне бы было понятно, если бы я это прочитала. Но мне никогда не попадалась на глаза подобная информация, и поэтому я совершенно не могла представить, как это происходит. Я сидела и пыталась вообразить то, что находится у меня в голове. После этого я пыталась представить, как оно может думать. Клетки и мысли никак не хотели сопоставляться в моем понимании, и у меня начала болеть голова. Я попробовала выразить эту идею соседке справа, но она попросила меня замолчать, потому что немедленно начала болеть голова и у нее. Впоследствии я не однажды пыталась высказать это кому-нибудь еще, и наталкивалась каждый раз на нежелание думать и говорить об этом, потому что слишком уж это неприятно. Лишь однажды кто-то умный мне попытался объяснить это словами Все дело в образах!, но мне и это непонятно, так как возникающие в мозгу образы не сильно отличаются от мыслей, и логичнее представление от этого не стало. Я не могу уразуметь, как материальное (клетки) может рождать духовное (мысли). По-моему, это нечто противоречивое. Наверное, тому, кто хорошо осведомлен в этом вопросе, смешно читать мои дилетантские излияния, но что же делать мне, если я действительно не могу понять? Я могу только принять как факт, что, в общем-то, и делаю, но кто бы знал, как мне от этого нехорошо. И еще, почему я думаю не рукой, не ногой, не спинным мозгом наконец, а именно головой. И еще меня удивляет, что даже когда я думаю о себе, я думаю именно о голове, и все соотношу с головой. Ведь я - это на самом деле все мое тело, все целиком. Но голова является центром, и на мир я смотрю с положения головы, а не себя в целом. Я подхожу к зеркалу, и, глядя себе в глаза, говорю: это Я. Но я же не говорю, что моя рука - это Я. Тут я использую именно те слова: моя рука, моя нога, спина. А голова - это Я... Ладно, на этом заострять внимание я не стану, так как, по видимости, не настолько талантливо владею словом, чтобы достоверно передать на бумаге свои ощущения во время обдумывания зарождения мыслей. Я пойду дальше, и выложу для вашего обозрения вторую свою идею о мозге. А идея такова, что мы и наши мозги - это совершенно различные субстанции, ранее не имевшие друг к другу никакого отношения. Когда я начну это рассказывать, вам может вспомниться некий триллер, названия которого я не помню, потому что и не знаю, а просто услышала как-то о нем в ответ на свои предположения, помещенные ниже. Суть триллера в том, что в людей вселялся некий инопланетянин, который овладевал нашим мозгом и заставлял своего носителя думать теперь уже так, как хочется ему, и держал его под контролем. Но то, что скажу я, несколько отличается от этой фантастической истории, потому что в моей теории над нашим разумом никто не довлеет. Просто мы - это тела, а мозг - это Мозг, некое существо, может быть даже с другой планеты. Оно не может передвигаться, оно не может само видеть, слышать. Для этого ему нужна оболочка, и эта оболочка - наше тело, которое ранее не имело Мозга, ни о чем не думало, и тоже, в общем-то, ничего не могло. Посредством Мозга, засевшего в нашей черепной коробке, мы получили возможность задействовать все наши органы чувств и целенаправленно двигаться. А Мозг благодаря нам тоже смог получать все ощущения, при этом находясь в защищенном удобном месте. Он лежит себе в нашей голове, совершенно чужеродный и непохожий на нас, и управляет нашим телом, как механизмом, как приспособлением для расширения собственных возможностей. Мысли, которые посещают нас, далеко не те, которые на самом деле думает Мозг. Нам он выделил маленькую частичку разума, причем она тоже находится под его контролем, и мы никогда не додумаемся ни до чего сами, если только Мозг не захочет этого. Мозгу ничего в общем-то не надо, он лежит себе в нашей голове и совершает сложнейшие мыслительные процессы, а нам он позволяет общаться между собой, немножко думать, хотя на самом-то деле, это всего лишь Его мысли. С какой-то стороны, можно сказать, что мы с Мозгом нашли друг друга, - сообща мы живем. Но на самом деле это мы нужны были Мозгу, а нам, когда его у нас не было, не было до Мозга и никакого дела. Он паразитирует на нас, он утомляет нас. Вот, если задуматься, кому надо спать, телу или Мозгу? Мозгу! Если тело устало, ему достаточно какое-то время полежать либо посидеть, и утомление проходит. Но Мозгу требуется сон, поэтому мы теряем столько драгоценного времени на эту ненужную нам деятельность. На самом деле я бы об этом обо всем не догадалась, если бы мне не позволил это мой Мозг. Но он решил, что мне можно это знать, и выдал мне это знание. И то, что мы называем бессознательным и сознательным в психологии, на самом деле настоящие мысли Мозга, о которых мы не знаем, и те, которые он нам дает, соответственно. А представьте, я сейчас размышляю обо всем этом, и значит - это Мозг думает о СЕБЕ! САМ о СЕБЕ! И вот еще одна деталь. Мы совершенно одинаковы внутренне, но Мозги наши имеют разные характеры. И от их характеров и отношения к своему носителю зависит разум и характер этого носителя. Например, если человек глуп, это не значит, что он сам по себе глуп. Это значит, что Мозг у него жадный, и не хочет выделить ему достаточно разума. А еще Мозг может над носителем издеваться, либо шутить. Вот, например, когда долго кто-то учит материал перед экзаменом, упорно и старательно, и все запоминает. А на экзамене у него все вдруг ни с того, ни с сего вылетает из головы, и он получает плохую отметку. А выходя из класса или аудитории он вдруг начинает вспоминать все, что учил. Что это значит? Да это значит, что Мозг пошутил над своим носителем. Сам-то он все знал и помнил, потому что впитывает все навсегда, но человеку он этих знаний в нужный момент не выделил, зато выдал их потом, когда уже это было совсем ни к чему. Некоторые Мозги заботятся о своих носителях, в том плане, что позволяют людям за собой следить, думать о себе. А вот у конченных людей, к примеру, бомжей, Мозгу совершенно наплевать на своего носителя. Ему все равно, как он и что с ним. Он лежит себе и только думает, почти не давая думать носителю. Такому Мозгу даже не нужно ничего видеть вокруг, у него уже собственная внутренняя жизнь, наполненная только мыслями. Вот такая идея у меня, очень даже она мне нравится. Особенно, когда я думаю, что в голове у меня находится эта чужеродная субстанция, аккуратно лежит, заполняет всю черепную коробку; причем она достаточно тяжелая. И когда я представляю, как она там у меня уложена, у меня появляется ощущение, что глаза начинают вдавливаться внутрь, и вообще мне становится довольно не по себе. Единственно, чего я еще здесь не продумала, это того, как мозг умирает. Ведь он же действительно умирает! Вот что он не смог предусмотреть. Он не может жить без нас, а мы недолговечны. Если бы тела жили постоянно, он бы тоже существовал все время. Но из-за нашей тленности ему приходится исчезать. Но этот вопрос я до конца еще не осмыслила, и в нем я не уверена. * * * Вот такие мысли я пыталась разложить по полочкам, пока добиралась до нужного мне места, и, как обычно после размышлений на эту тему, я поднялась со своего места со слабой головной болью. Когда я вышла на улицу из душных коридоров метро, я вдруг поняла, что совсем уже не хочу туда, куда я собиралась. Я планировала заглянуть к одной своей знакомой, а потом погулять в одиночестве, посидеть на скамеечке в тени густо-зеленых деревьев. Знакомая меня ждала, но мне совершенно расхотелось ее видеть. У меня не было настроя на общение с ней, потому что оно требовало живости, эмоций и громкого голоса, - такая уж была моя знакомая, - а меня вместо всего этого наполняла сейчас какая-то апатия, лень, и ко всему прочему, как вам известно, у меня болела голова. Постояв в нерешительности некоторое время, я наконец надумала к знакомой не идти. Но тут мне уже расхотелось и сидеть на лавочке в тени, и вообще гулять, а появилось единственное желание оказаться дома и залезть в горячую ванну с пеной. Больше всего меня отталкивало душное, жаркое метро, и я, повернувшись к нему, чтобы продолжить свой путь в обратном направлении, осознала, что не смогу туда сейчас войти ни под каким предлогом, настолько оно мне противно. Сморщив лицо в недовольной гримасе, я снова застыла на месте. Кажется, входящие и выходящие из подземки люди рассматривали меня и даже оглядывались, но мне снова было не до них. Я присела на корточки возле здания метро и, установив локти на коленях, а лицо на ладонях, задумалась. Не знаю, сколько я так просидела, но подняться мне пришлось из-за того, что я краем глаза узрела сердобольную тетушку с выражением глубокого сочувствия и сопереживания на лице, которая стремительно направлялась ко мне. Скорее всего, она думала, что мне нехорошо, и чтобы заставить ее в этом усомниться, я резко встала, даже слегка подпрыгнув, глядя при этом в ее сторону дикими глазами. Она дернулась от неожиданности и замерла на месте, потом как-то странно опустила глаза и, медленно развернувшись, убралась восвояси. А я полезла в задний карман джинсов, выудила оттуда две смятые пятидесятирублевые бумажки и, горестно вздохнув, отправилась ловить машину. Ну, не могла я больше сегодня видеть метро, не могла. * * * Когда я вернулась домой, благополучно проехавшись на бежевых Жигулях пятой модели и полностью загрузив водителя интересной темой про мозги, да так, что он не взял с меня денег, я, наскоро смыв с ресниц и губ неподобающий им тональный крем, завалилась спать. Было примерно около семи часов вечера, но мне очень хотелось спать, поэтому я быстро стянула покрывало с кровати и, небрежно бросив его на пол, влезла под одеяло. Как ни странно, сон бродил где-то поблизости, ожидая подходящего момента, поэтому я сразу же оказалась в его владении, как только сомкнула веки. Но сон не в ночное время обычно чреват довольно специфическими сновидениями, которое, естественно, посетило меня и на этот раз. Конечно, я запомнила лишь отрывки и отдельные детали, но и их по-моему вполне достаточно, чтобы задуматься о моей психике. Мне снились странные люди. Даже не то чтобы люди, их и людьми-то можно было назвать с большой натяжкой. Но во сне они назывались людьми, а именно: Человек-Рука, Человек-Нога и Человек-Голова. Может быть, мне снились и еще какие-нибудь особи, но в памяти остались лишь эти трое. Самым прикольным существом был Человек-Нога (почему-то мне представлялось, что эта особь принадлежит к мужскому полу). У него было две ноги, как и у нормальных людей, но при этом вместо рук у него тоже были ноги, правда поменьше и покороче, чем нижние конечности. И вместо головы тоже была нога, причем левая, здоровенная ступня, а вместо шеи - часть голени. Мне не запомнилось строение лица Человека-Ноги, потому что глаза помещались то на пятке, а при этом рот оказывался на пальцах, так что все вместе это отдаленно напоминало собачью морду. А периодически глаза вдруг попадали на пальцы, а куда девался в таких случаях рот, у меня в памяти не отложилось. Человек-Рука была женщина, и все строение ее напоминало строение Человека-Ноги, только что там, где у него находились ноги, у нее были руки. Плоское лицо располагалось на ладони, и иногда она сжимала пальцы головы в кулак, пряча от кого-либо свою странную физиономию. И еще мне показалось, что передвигаться ей было довольно трудно, так как она была довольно грузная, а ручонки в качестве нижних конечностей - вполне тонкие. Наверное, вы уже можете приблизительно представить, как выглядел Человек-Голова, пола которого, правда, я так и не идентифицировала. Он был маленького роста, и вообразите себе только, какие звуки издавал он при ходьбе! На всех четырех конечностях его тоже были лица, причем лица совершенно непохожие друг на друга. Мне он показался самым неприятным из этой троицы. Две нижних конечности орали при каждом шаге Человека-Головы, и подозреваю, что все их затылки были покрыты здоровенными шишками. Вместо хватательных движений верхними конечностями, Человек-Голова совершал кусательные, если можно так выразиться, иными словами, он брал все, что ему нужно, ртами двух голов. Мне почему-то очень противно сейчас это вспоминать, а еще противнее было, когда я только проснулась. Что происходило в том сне, я помню и вовсе слабо. Против своей воли я вынуждена была общаться с этими тремя уродами, мы с ними куда-то ходили и что-то обсуждали. По счастью, я довольно скоро проснулась от ночных подоконных песен (то есть тех, которые распеваются подгулявшими людьми по ночам под окнами), поэтому не слишком долго была в столь ненормальной компании. Но сон меня впечатлил до такой степени, что я излила его здесь настолько подробно, насколько смогла. Была глубокая ночь, когда я пробудилась, а мне уже больше не хотелось спать. Я посидела в оцепенении некоторое время на кровати, свесив ноги, потом взяла с тумбочки в изголовье пульт управления и включила центр. У меня есть от унитаза ручка, У меня есть от него же крышка, У меня есть все, что нужно, чтобы мир перевернуть! - надрывался молодой голос, прорвавшийся ко мне из конца восьмидесятых. Когда я успела поставить эту кассету, ума не приложу, но послушать ее я была не против. Я в задумчивости просидела всю песню, предаваясь воспоминаниям. Наверное, пора было обдумать то, что я увидела вчера в метро. А именно - того парня, как две капли воды похожего на мальчишку из лужи. Все это было очень бредово и нереально, но было же... Песня закончилась и ее сменила другая, медленная и депрессивная. Помойка, - произнес низкий недобрый голос, и музыка продолжалась. Это первый куплет, - отметила я по привычке и, поднявшись с кровати, подошла к занавешенному окну. Отодвинув штору я вгляделась в пространство неба за домами, и оно показалось мне очень красивым. Вверху небо было темно-синее, а если опускать взгляд, удаляя его, оно становилось все светлее, достигая в самом видимом низу почти ядовито-голубого цвета. Я вытащила из ящика в столе фотоаппарат-мыльницу и пару раз щелкнула это небо. Вряд ли на пленке это запечатлелось так, как в жизни, но я не могла этого не сделать. Помойка! - вторично завопил низкий голос. Это был второй куплет. Песня мне весьма нравилась. Всего два слова в сочетании с подходящей музыкой давали очень яркую картину для воображения. Я подошла к центру и выключила его, потому что почувствовала, что сон снова где-то рядом, и опять плюхнулась в кровать. Сон не заставил себя долго ждать. * * * Несколько дней пролетело в обычном для меня ритме, довольно спокойном и размеренном, так как у меня было время ничегонеделанья, а именно середина лета. Хотелось куда-нибудь уехать недели на две, потому что все здесь надоело, но даже лень было заняться поисками подходящего места. И чем дольше я ни к чему не прилагала усилий, тем глубже погружалась в пучину безделья. То событие коснулось какой-то важной частички моей души, и не уходило из памяти. Осмыслить это не представлялось возможным, потому что здесь нечего было обдумывать, приходилось принимать как факт. Мне так часто говорила мама в детстве: Не понимаешь - прими как факт. Тогда я этому сопротивлялась, а сейчас поняла, что это оптимальный выход из положения. Тем более, зачем заставлять себя думать, зачем делать это насильно, если и так мы думаем постоянно, даже непроизвольно? Зачем проделывать двойную работу? Но именно из-за непроизвольности мыслей они и не уходили из моей беспокойной головы, и обращались постоянно в памяти к эпизоду с лужей и с последующим видением в метро. Наконец, не в силах больше так жить, я отправилась туда, где когда-то стояла склонившись над лужей и то ли корчила в нее рожу, то ли испытывала галлюциногенное воздействие извне. Место я помнила прекрасно, у меня очень хорошо отпечаталось в ячейках памяти и название ближайшего метро, и бордюр, о который я чуть было не споткнулась, и другие визуальные ориентиры. Добравшись туда, я нашла нужный бордюр, постояла около него, предаваясь воспоминаниям, и, развернувшись, побрела туда, где когда-то была ТА лужа. Сейчас ее, по логике вещей, там быть не могло по причине сильной жары, стоявшей в городе уже три дня, но мне хотелось убедиться в этом воочию. На памятном месте в асфальте было едва заметное углубление, где и задерживалась вода, и слабо различимый ободок грязи, который оставляет лужа при высыхании. Наверное, это был ободок уже от другой высохшей лужи, так как с тех пор дожди были не однажды. Но я, присев на корточки, медленно, задумчиво провела по нему пальцем, словно хотела установить тактильную связь с исчезнувшим образом. Я, конечно, опять странно выглядела со стороны, но меня ничуть это не занимало. Что мне до людей, которых я, быть может, никогда в жизни больше не увижу, потому что они живут на противоположном конце Москвы, и вряд ли судьба сведет нас снова. Ноги мои затекли от долгого сидения на корточках, и я встала на колени. Джинсы на мне были поношенные и вытертые в облегающих местах, и давно пора бы уже коленкам порваться, поэтому ничего страшного в их соприкосновении с выгоревшим на солнце асфальтом не было. Я вглядывалась в площадь, ограниченную ободком, словно надеялась увидеть нужное мне видение в закаменевшем гудроне. Но в жизни, наверное, не настолько много необычностей, поэтому ничего я не увидела, встала с колен и отправилась искать остановку наземного транспорта. Я не переносила метро, когда находилась в подавленном состоянии. Метрах в пятидесяти от бывшей лужи стояла табличка с троллейбусным номером. Рядом прохаживалась женщина средних лет с товарной сумкой. Поинтересовавшись у нее, до какого места я доберусь, сев на этой остановке, я встала рядом с табличкой и принялась ждать троллейбуса. Минут через пять он подоспел, и я погрузилась в него и уселась на заднее место против движения. Людей почти не было, и никто не загораживал мне стекло троллейбуса для обозрения. Двери сомкнулись и троллейбус покатился, а я лениво и бездумно глядела вслед удалявшимся строениям, людям и зеленым насаждениям. Я ехала относительно долго, не следя за остановками и временем. И по мере продвижения у меня оформлялась мысль, в которой я проассоциировала восприятие жизни людьми с их позицией в троллейбусе, или в автобусе, или в трамвае. Вот, например, есть позиция, при которой человек сидит по ходу движения. Здесь два варианта: либо он смотрит вперед, как и водитель, либо в боковое стекло. Первые видят все, что встретится им на пути, заранее, далеко впереди. Когда троллейбус равняется с этим, они снова смотрят вдаль, на новые объекты, приближающиеся к ним. В жизни это значит, что люди смотрят в будущее, строят планы. Они забывают прошлое и даже не живут настоящим. То, что они загадывают, сбывается, исполняется, так же как то, что они видят вдалеке из троллейбуса, потом приближается и достигает их. Но большинство людей, как мне кажется, из тех, которые смотрят в боковое стекло троллейбуса. Эти люди не предугадывают ничего, не фиксируют в памяти событий, они просто живут, видят то, что в настоящем. То есть то, мимо чего на настоящий момент их жизни проезжает троллейбус. Себя же я отношу к третьему типу людей, которые едут, сидя против движения. В общем, в такой позиции меня и посетила эта мысль. Глядя вдаль, я поняла, что это похоже на мое отношение к жизненным событиям. Вот я сижу сзади и смотрю в заднее окно. Я не вижу того, что ждет меня впереди, зато я вижу то, с чем равняется троллейбус, а это есть настоящее, и потом оно уносится вдаль. Я все еще вижу его, смотрю ему вслед, а оно все дальше, меньше, но я смотрю в него. Так и в моей жизни, я все помню, думаю о прошлом, сравниваю. Для меня воспоминания значат очень многое, я храню вещи, напоминающие мне о прошлом, вызываю образы прошлого в воображении, как положительные, так и отрицательные. Прошлое постепенно затирается в памяти, но я все пытаюсь это удержать, равно как и разглядеть в дали оставленное место, которое миновал троллейбус. И только если он делает поворот, я перестаю видеть то, мимо чего он проехал. В жизни это может быть какое-нибудь доминирующее событие, которое настолько влияет на меня, что вытесняет какие-то воспоминания насовсем. Но чаще мой троллейбус едет по прямой, и все, что вижу я, просто постепенно уменьшается и удаляется до такой степени, что кажется едва различимой точкой. То есть о слишком далеком прошлом я перестаю жалеть, либо уже пытаюсь не вспоминать. Я настолько хорошо осознаю эту связь, так четко представляю себе все сравнения, что мне удивительно, почему это не приходило в голову раньше. Наверное, для того, чтобы провести такую параллель, мне надо было в соответствующем состоянии сесть на заднее место троллейбуса против движения, когда в нем мало народу. Может, кто-нибудь до меня и сопоставлял нечто подобное, но я никогда о том не слышала, хотя это и кажется таким простым и примитивным. Задумавшись таким образом, я не сразу заметила, что на очередной остановке высадились все пассажиры. Троллейбус продолжал стоять с распахнутыми створками дверей, словно ожидая чего-то. Наконец на меня снизошло осознание того, что водитель ждет, когда выйду я, и, как только я это сделала, в подтверждение моей правоты дверцы сразу закрылись и троллейбус укатил. Тут я поняла, что высадили меня на конечной остановке. Немного поодаль вереница людей, ехавших со мной, двигалась к подземному переходу. Нагнав их, я спросила у замыкающего, где мы находимся, и он, немного удивленно взглянув на меня, дал мне знать, что завезли меня совершенно не туда, куда бы мне хотелось. Но в пяти минутах ходьбы отсюда располагалась станция метро, и волей-неволей мне пришлось переступить через себя и в течении сорока минут потерпеть. Но они почему-то пролетели незаметно, и вскоре я вернулась домой. * * * Дома я первым делом включила компьютер и занялась белибердой, а именно - стала экспериментировать в Фотошопе со своими фотографиями. Я меняла себе цвет лица, увеличивала количество глаз, носов и ртов, переставляла глаза местами, перекореживала свою физиономию в разных вариациях. В общем, я использовала почти все возможности данной программы, которая у меня, правда, установлена в устаревшем варианте. Некоторые наиболее неописуемые рожи, получившиеся в результате моих художественных экспериментов, я сохраняла на диске, заведомо зная, что скоро их постираю за совершенной ненадобностью. Я маялась подобной дурью достаточно долго. Вначале было очень смешно, а потом просто зациклило, и я почти автоматически проделывала последовательно все метаморфозы с каждой из имеющихся в памяти моего друга фотографий. Кстати, свой компьютер я в действительности могу назвать своим другом, потому что искренне его люблю и скучаю по нему, разговариваю с ним. И даже считаю, что у него есть определенный пол. Вообще, мне кажется, что каждая неодушевленная вещь имеет половую идентификацию. И у некоторых предметов, находящихся в непосредственной близости от меня, я даже этот самый пол определила. Вот, например, мой музыкальный центр относится к мужскому полу. А пианино, на котором он стоит, - к женскому. Я и сама не знаю, почему так, но очень отчетливо чувствую это. Конечно, по морфологическим принципам любое пианино является существительным среднего рода. Но в жизни это совсем не так, и мое пианино - женщина. А вот друг-компьютер, как ни странно, пола среднего. То есть мой компьютер - оно. И в этом я ему очень завидую, потому что мне тоже хочется быть оным. И не важно, какие у меня внешние половые признаки, самое главное, чтоб душа была среднего рода. И может быть, так и есть на самом деле, только я пока еще этого не осознала. И оно - это никакой не гермафродит. Эти люди, будучи такими, все равно причисляют себя к какому-то полу из двух: либо к женскому, либо к мужскому, независимо даже от того, как они выглядят и как их воспринимают окружающие. Они даже скорее двуполые. А быть среднего пола - это значит называться именно ОНО, это значит быть непохожим на всех остальных и иметь в себе что-то недоступное пониманию и известное лишь тебе самому. Хотя, на самом деле, это значит гораздо больше, но только перед моим восприятием еще не встала полноценная осмысленная картина всего этого. Возможно, средний пол можно отождествить с отсутствием оного, и от этого перспектива быть ОНО не становится менее привлекательной. О половой же принадлежности остальных вещей и предметов в моей комнате я еще не думала, но когда-нибудь я обязательно отождествлю и их с каким-то определенным полом. А вот мой друг среднего рода, о котором я уже говорила перед тем, как отвлеклась от выбранной темы повествования, тем временем предоставлял мне возможность играть с ним, уродуя и искажая свое изображение. На каком-то этапе этого занятия до меня дошло, с чем оно связано. Дело в том, что когда я возвращалась в метро домой, я выглядела не лучшим образом. И если в обычном зеркале можно было еще себя созерцать без особого критичного отношения, то в противоположном моему месту окне поезда отражение мое должно было быть охарактеризовано как без слез не взглянешь. Я и не удержалась от слез, получившихся, правда, не от плача, а от смеха. Может быть, и время-то в метро пролетело быстрее обычного из-за того, что я всю дорогу прикалывалась над своей физиономией. Хотя на самом деле подобное может ввести в огромный комплекс, на этот раз мне было почему-то просто очень смешно. Я, как могла, старалась не смотреть на себя, но глаза, естественно, меня не слушались и смотрели именно туда, находя, наверное, какое-то удовольствие в том, чтобы впоследствии испустить несколько веселых слезинок. Мои шатенистые волосы почему-то торчали, словно были из пакли, брови не проявлялись на зрительном уровне, нос выделялся особенно ярко, и вообще лицо имело какое-то жалкое выражение, даже, можно сказать, убогое и, между прочим, бесполое. При рассматривании себя в стекле мне пришло в голову точное подходящее определение увиденного: доходяга. Я не знаю, почему это не повергло меня в уныние и тем более в комплекс, а вызвало смех. Но я была этому рада, и, как бы желая усилить эту положительную реакцию и удостовериться в своем спокойном отношении к этому, я и занималась изменением своего лица не в лучшую сторону. Когда же я осознала смысл своего занятия, я бросила его и ушла на кухню, чтобы выпить огромную чашку приторного чая. Остатки вечера я провела в делах, которые могут найтись у любого человека, решившего посвятить время себе и оставшегося для этого дома. Настало время сна. Хотя время сна - это, конечно, очень размытое понятие, потому что для каждого оно свое. И значит всего-навсего момент, когда человеку захочется спать. Я сова, поэтому время сна у меня начинается заполночь, однако если я встала в этот день часов в шесть утра, то время сна у меня независимо от моего желания переносится часов на десять вечера. Но так как желания мои чаще всего довлеют над здравым смыслом и позывами организма, то я просто-напросто игнорирую время сна. В этот раз я решила лечь вовремя. Я быстро разделась и покидала всю одежду, включающую халат, шерстяной жилет, спортивные штаны и вязаные носки, на пол около кровати. Потом громко сказав Что ты смотришь на меня?! Разбирайся! Я твоя! своей кровати, я рывком сдернула с нее покрывало и опустила его поверх сваленной в кучу одежды. После этого я юркнула под одеяло и как можно уютнее там закуталась. Пока сон преодолевал на пути ко мне огромные расстояния, так как на этот раз он был почему-то далеко, хотя мне и хотелось спать, я решила немного поиграть. Но выбирая образ, мои мысли закружились вокруг человека (или иллюзии?..), которым и так постоянно были наполнены. И я вместо игры погрузилась в размышления, а сон тем временем все-таки подобрался ко мне и, тихо и незаметно, почти по-подлому, отключил меня от окружающей действительности. Но мысли запаслись частицами этой действительности и продолжились во сне, хотя немного в другой форме. Мне сразу же приснился сон, хотя помню я его не с начала. Мы шли с тем самым парнем по платформе метро. Когда кто-то из нас пытался заговорить, как назло, мимо проносились поезда, погромыхивая и издавая ненавистные гудки. Наконец он махнул рукой, указывая на Выход в город, и мы поднялись на эскалаторе вверх, причем я зашла на него без своих обычных прыжков. Что это было за место, что за станция, я не знаю. Все, что происходило вокруг, не отпечатывалось у меня в памяти, и даже не воспринималось в данный момент. Все было размытое и неясное, очень зеленое. Наверное, какой-нибудь парк или бульвар. Мы шли с этим юношей и много говорили, но, как обычно, почти ничего не запомнилось. Запечатлелось лишь то, что он оказался младше меня на три года и что звали его Алекс. - Что, прямо так и зовут? - усомнилась я. - Да нет, - пояснил он, - это от имени Александр. Но уже давно все почему-то меня зовут Алекс. Как ни удивительно, но я очень четко теперь разглядела его лицо. Возможно, что в реальности (если он существовал в реальности) он был не таким, но яркость впечатлений намекала на то, что сон может быть вещим. На Алексе не было бейсболки, и шапка черных кудрявых волос покрывала его голову. Большие серые глаза с черными загибающимися ресницами смотрели немного по-детски, слишком искренне. Не совсем гладкая кожа - признак еще не совсем прошедшего подросткового возраста - не портила его, вместо щетины щеки и подбородок покрывал легкий пушок. Алекс был примерно одного со мной роста, и мне почему-то это очень нравилось. Мы миновали непонятное зеленое и шли мимо темно-зеленой сплошной стены, которая, как я впоследствии поняла, была лесом. Лес находился слева от нас, а справа вдалеке маячили какие-то невысокие строения, видевшиеся опять же смутно. Мы шли, держась за руки, и я периодически поворачивала к нему голову, вновь и вновь рассматривая черты его лица. Неожиданно из лесной гущи далеко впереди кто-то вышел на дорогу и направился к нам навстречу. Когда можно было уже приблизительно его разглядеть, я это сделала и мне стало нехорошо. К нам приближался Человек-Нога из моего дурацкого сна. Алекс весело помахал ему рукой, в ответ Человек-Нога помахал ему верхней ногой. Наверное, мое состояние выразилось как-то физически, потому что Алекс недоуменно взглянул на меня своими большими широко раскрытыми глазами и вопросительно кивнул, мол, что случилось? Я, не в силах вымолвить ни слова, махнула рукой в сторону Человека-Ноги, который уже подходил к нам с протянутой верхней ногой. Алекс дружески пожал протянутую ему конечность и радостно сказал: - Познакомься, это мой лучший друг! Я посчитала самым лучшим промолчать, Человек-Нога присоединился к нам, и мы продолжили путь втроем. Мы с Алексом больше не держались за руки, я сплела их на груди, пытаясь согреться, потому что меня колотило в ознобе. Довольно скоро из леса появилась Человек-Рука, которая вприпрыжку подбежала к нам, сжимая и разжимая пальцы того, под чем у нее подразумевалась голова. - Это моя сестренка! - объявил Алекс, со счастливой улыбкой поворачиваясь ко мне и гладя Человека-Руку по голове, сжавшейся в кулак. Я опять ничего не смогла произнести, и дальше мы шли уже вчетвером. И то, что случилось после, было вполне ожидаемо мною, так что, в общем-то, я к этому была готова. Теперь к нам подошел Человек-Голова, громка топая, если можно назвать топаньем удары голов об асфальт. Нижние конечности орали, и меня во сне начало поташнивать. Это существо было совсем маленькое, оно едва доставало мне до бедра, и, как и в предыдущем сне, Человек-Голова показался мне самым отвратительным из этой троицы. - А это мой ребенок! - печально сказал Алекс и трогательно взглянул на Человека-Голову, нежно погладив его по голове, которая выполняла естественную функцию. Тут уже я не выдержала и, встав, как вкопанная, заявила, что никуда я не пойду. Вся так называемая семейка воззрилась на меня в немом удивлении, а Алекс пошире раскрыл и без того большие глаза и полным удивления голосом молвил: - Но почему?! И тут глаза Алекса стали увеличиваться. Они не просто раскрывались все сильнее, они именно росли, изменяли пропорции в соответствии с лицом, словно в рекламном или музыкальном ролике при помощи компьютерной графики. Когда глаза достигли величины среднего помидора, меня обуял такой противоестественный ужас, что я, тут же вспомнив, что всего лишь сплю, изо всех сил напряглась, чтобы вырваться из сна. Но сон, так долго шедший ко мне, не желал быстро сдаваться: не для того он потратил столько усилий на дорогу, и поэтому не отпускал меня. Жуткая компания окружила меня и что-то наперебой заговорила. И если у Алекса росли глаза, то у остальных стали расти конечности, и я, удвоив или даже утроив усилия, наконец выскочила из сновидения и кубарем скатилась с кровати, чтобы сон не смог меня в себя вернуть. Я упала на что-то мягкое и сначала испугалась, а потом вспомнила, что это клубок одежды, укрытый покрывалом. Посидев на нем несколько минут, я отправилась в кухню и вытащила из холодильника кусок сыра. Отыскав самый острый нож, я аккуратно нарезала тончайшие прозрачные ломтики сыра и медленно ела их, специально тянув время, чтобы голова, засоренная гадким сновидением, наконец очистилась. И когда наконец я поняла, что, когда я закрываю глаза, перед ними не встает ни один из наимерзейших образов, привидевшихся мне этой ночью, я снова отправилась спать. * * * Мне было погано, да так, как не было погано уже столь давно, что я и не припомню. Я сидела за своим компом и старалась сделать ему больно. Но это не получалось... больно было только мне. С той поры, как мне приснился сон про Алекса и его друзей-мутантов, минуло немало времени. Жизнь моя пошла по немного новому руслу, и мальчишка из лужи стал постепенно забываться. Зрительная память теперь отказывалась воспроизводить на сетчатке глаза четкий снимок его образа. Я могла только, засмотревшись в одну точку, представить себе едва различимые, расплывчатые контуры его лица, но и они быстро ускользали от меня, не давая сосредоточиться. Во сне он также не преследовал меня больше, но легче мне от этого не становилось, а с каждым днем сердце заполняла какая-то пустота, которая давила на его стенки изнутри, и оно начинало болеть. Во время одного из приступов боли я, бессмысленным взглядом смотря в монитор моего бедного верного друга, поклацала несколько раз мышью, следствием чего явилось форматирование жесткого диска. Я даже не задумывалась над тем, что творила. Но у меня не получилось причинить боль. Просто мой приятель получил пожизненную амнезию и напрочь забыл меня. Когда я осознала эту потерю, было уже слишком поздно. Мне стало невыносимо жаль того, что он хранил для меня в своей памяти, но помочь я себе уже не могла, а ему помощь не требовалась, ему было все равно. Я механическим жестом выключила его и легла на кровать. Там на меня навалилась дремота, из тех полуснов, при которых вроде бы осознаешь все происходящее вокруг, да при этом еще и грезишь. Выспаться можно в таком случае минут за десять, как вышло и на этот раз, после чего я встала и заставила-таки себя отвлечься от тяжелых мыслей и занялась домашними делами. * * * Как-то раз зимним вечером я возвращалась домой. Накануне была оттепель, и теперь я то и дело поскальзывалась и норовила упасть, при этом внутри у меня каждый раз все сжималось от неприятного страха. Вокруг меня тоже все поскальзывались, и хотя всем, наверное, хотелось побыстрее добраться до своих теплых и нескользких квартир, приходилось медленно ковылять по льду, не отрывая почти от него подошв. Когда я преодолевала очередное скользкое препятствие, вдруг гаденько запищал пейджер в кармане, и я, вытащив его, прочла сообщение следующего содержания: "Ба! Ты посмотри-ка, кто идет впереди! Срочно за ними!!!" Я оторвала от экранчика глаза и посмотрела на идущую впереди компанию ребят. Они тоже спотыкались на льду, при этом нарочно друг друга толкали и веселились. Считая послание шуткой кого-то из знакомых, я остановилась, предполагая, что если они меня сейчас видят, то очень обрадуются, когда я припущу за компанией. Потом я уразумела, что скорее всего отправивший это сидит где-нибудь на другом конце Москвы в своей комнате перед телефоном и просто воображает себе мое лицо в момент прочтения. Решив, что никакого триумфа никто не испытает, если я вдруг все-таки попробую догнать молодых людей, я направилась за ними. Но скорее всего я в любом случае так бы сделала, так как что-то замкнуло у меня в мыслях и заставило меня за ними пойти. Я почти настигла их, как самый длинный из ребят в очередной раз толкнул соседа, и тот, не устояв на словно отполированной поверхности, полетел на лед. Раздался смех, смеялись они все, включая и упавшего парня. Его рюкзак отлетел при падении назад, и, когда он, поднимаясь, потянулся за ним, у меня закружилась голова. Я узнала его. Это был Он, тот мальчишка из лужи, Алекс из моего сна. Мы нечаянно встретились глазами (хотя скорее, это он нечаянно перевел глаза на меня, так как я вполне целенаправленно на него уставилась), он подхватил рюкзак, немного попятился от меня, затем нервно развернулся и присоединился к друзьям. Я вышла из ступора и ринулась вперед, но тут у меня словно земля ушла из под ног, а на самом деле так оно и было, потому что я наконец-то сильно поскользнулась и, взмахнув руками и одной ногой, упала. Где-то захихикали дети, и я сама спрятала красное от смеха лицо под волосами, потому что мне всегда очень смешно, когда кто-либо падает, в том числе и я. Но когда я встала, веселой компании уже не было в поле моего зрения, а дорог, по которым она могла удалиться, было несколько. Я стала у их разветвления, и на меня опустилась страшная усталость. А потом мне стало жутко из-за сообщения на пейджер, потому что это было невозможное совпадение. Не бывает таких совпадений. А пейджер тем временем запиликал вновь, словно ждал именно этого момента. Я медленно вынула его из кармана дубленки, порядочно заляпанной снегом. "Выброси меня сейчас же!" - гласило послание. Не задумываясь, я отшвырнула пейджер в снег и, снова еле передвигая ноги, побрела домой. * * * В мире нет гармонии. Если бы она присутствовала, то любовь всегда была бы взаимной. А на самом деле совершенно нет равновесия, ведь сколько чувств и слез проливается впустую, утекает в землю. Сильные чувства, способные в совокупности повернуть ход исторических событий (изменить любящего, создать почти новую личность), оказываются совершенно никому не нужными, и все надежды, ожидания, силы и планы живут зря, и в конце концов умирают невостребованными. Вспыхнувший огонь, пусть он и погаснет в конце концов, но если он кого-нибудь согреет за свое недолгое существование, то значит он горел не впустую, и печаль о нем, хоть и есть, но не такая, как если бы он просто горел где-то никем не видимый и не чувствуемый, и так же незаметно угас. И от даже совсем недолгой, но взаимной любви, остается, конечно тяжесть в сердце, но помимо нее столько еще приятных воспоминаний. И сожаление имеет под собой почву, здесь ясно, что утрачено. А когда, наконец, проходит невыносимая безответная любовь, приятных воспоминаний не остается, и не остается печали об утраченном, потому что нельзя утратить то, что не имел. Сердце заполняет пустота, холодная и вязкая. И звучит парадоксально, но верно, что тяжелее всего терять именно то, что никогда не имел. Такие примерно мысли роились в моей голове, когда я садилась в электропоезд, отправляясь на работу в совершенно неподходящий для нее субботний день. Мое чувство еще не прошло, но источник, из которого оно питалось, внезапно беспричинно иссяк. Все что казалось поводом или намеком, стало казаться обычными действиями, ни к чему не сподвигающими. Tо, что раньше воспринималось, как выделение из массы, оказалось специфической формой общения. И почему-то даже краски окружающего мира приобрели для меня иной оттенок. На вопрос, почему прозрение наступило так неожиданно, я не могла себе ответить; да это и не было принципиально, раз уж оно наступило. В общем, было мне плохо и грустно. Самое неприятное, что теперь я не знала, к чему себя приложить, потому что долго шла тернистыми путями к заветной цели, а цель эта вдруг пропала как не было. Так что к общему плохому настроению примешивалось еще сознание бесполезности себя и всего вокруг происходящего. В подобном состоянии любая мелочь может если не довести, то растрогать до слез, будь то фильм, книга или просто увиденное в жизни. И я, естественно, чуть не пустила слезу от следующей картины в метро. На моей же станции в наш вагон случайно забежала собака, еще почти щенок, беспородный и очень нескладный. Его худенькое тельце, странно изогнутое, от чего он чем-то напомнил мне овечку, держалось на длинных и тонких ножках. В сторону торчал взлохмаченный клочками хвост. А морда почему-то напоминала обезьянью, такая же подвижная, хитрая и с глазами круглыми, то ли от природы, то ли от страха. Было видно, что попал он в такое место впервые. Щенок с вытаращенными глазами и с разинутой пастью носился по вагону, осматривая и обнюхивая людей, шарахаясь от каждого их движения. Периодически он останавливался в проходе, и стоял покачиваясь на четырех лапах, не рискуя опуститься на пол вагона. Мне почему-то стало до ужаса его жалко, хотя обычно я не питаю к собакам никаких особых чувств. Это создание было такое несчастное и напуганное, что мне хотелось что-нибудь для него сделать, но я не знала что. Народ, поначалу следивший за собакиными страданиями, вскоре перестал обращать на нее внимание, я же продолжала наблюдать и трусливо надеяться, что, может быть, кто-нибудь что-нибудь для нее придумает. В конце концов одна сердобольная тетушка встала и попыталась отловить щенка, чтобы выпустить его на остановке из вагона, потому что сам он только большими удивленными глазами смотрел на раскрытую дверь и не делал попыток покинуть состав. Когда же поезд трогался, он опять начинал метаться по вагону. Щенок долго от нее прятался и жался под ноги сидящим пассажирам, но в конце концов она взяла его на руки и встала в ожидании около выхода. Я сидела, смотрела на них и умилялась, но когда поезд подходил к очередной станции, тетушка вдруг поспешно подошла к стоявшей у другого выхода девушке, спросив, не выходит ли та. Ничего не подозревающая девушка ответила утвердительно, а тетушка же, получив такой ответ, без дальнейших разговоров сунула животное ей в руки, попросив выпустить собачку подальше от поезда. Бедная опешившая девушка с округлившимися глазами даже не смогла ничего ответить против и так и стояла до остановки с собакой под мышкой. Выпустив ее на перроне она возвела с молчаливым возмущением глаза к небу и поспешила по своим делам. Мое же умиление сменилось на смех, еще когда ей всучили несчастную собачку, но женщина, сидевшая рядом и периодически поглядывающая на мои попилы, причины моего веселья, по-видимому не поняла. В продолжение всей поездки ее глаза то и дело косились на мою левую руку. Сначала меня это нервировало, потом стало забавлять, и я повернула руку тыльной стороной к ней так, чтобы ей было удобнее смотреть. Дальше мне стало еще веселее, потому что я вывернула обе руки, демонстрируя локтевые сгибы с порезами уже другого рода. Вообще, я удивляюсь тому, как народ реагирует на мои разнесчастные попилы. Почти никто из тех, кто их видел, не удержался от вопроса а что у тебя с рукой?. Не спрашивал только человек, которого я люблю. Правда он задал подобный вопрос, где, мол, я поцарапалась, и я уже начала привычно вещать специальную басню о том, как я упала в детстве с велосипеда на кучу строительного хлама, из которого торчали стекла, хотя в достоверном виде этой побасенки я очень сомневаюсь и все время размышляю, а поверила бы я сама в подобную историю, если бы раньше никогда не видела попилов. Но оказалось, что он имел в виду маленькую красную царапинку, оставленную мне моей любимой кошкой. То ли он не увидел их, то ли просто из чувства такта, отсутствующего у других, так спросил, но спасибо ему и на этом. А раньше зато мне нравилось признаваться в истинном их происхождении и наблюдать за реакцией, которая никогда не была спокойной. Но все меняется, и теперь мне пришлось сочинить сомнительную басню, которой почему-то все-таки верят. Темный народ! Оптимистичная наивность... В тот день мне, наверное, было суждено стать свидетельницей разных забавностей в сабвее, хотя возможно, что это выглядело забавным только для меня. Вполне вероятно, что это просто был один из тех дней, когда люди меня прикалывают. Деление по таким дням не зависит от моего настроения; бывает так, что когда все складывается весьма неплохо, люди в метро будут меня просто бесить. А может быть, как и на этот раз, что в тяжелый жизненный период все окружающее кажется подчеркнуто смешным или фантасмагоричным. Продолжение началось, когда я уже возвращалась с работы и ехала на эскалаторе вниз. Скачки мои на- и с- эскалатора уже прекратились, - положение обязывало, - но я все же каждый раз внутренне сжималась и прыгала, только уже в воображении, благо оно меня никогда не подводило своей ограниченностью, чтобы не сказать наоборот. Людям с бедным воображением живется куда проще. У ехавшей впереди молодой женщины подол длинного платья зацепился за ступеньку эскалатора, и вытащить она ее не могла. Она и приседала, и наклонялась, пытаясь выдернуть ткань из механического колосса, но это не получалось, и женщина так и ехала, согнувшись направо и периодически подергивая за подол. Мне с каждой минутой становилось все смешнее, а женщина почему-то стала оглядываться на меня, и тогда мне пришлось пройти вперед, чтобы она оказалась сзади и не видела моей веселой физиономии. Дальше - больше. В вагоне сидящая напротив меня пожилая тетенька с весьма сухим выражением лица везла в большой картонной коробке котят. Сколько их там было я не знаю, потому что видела только одного, который все время пытался вылезти из коробки, которая сверху была открыта и перетянута крест накрест веревкой. Со мною рядом сидела мама с дочкой лет восьми. Девочка была из очень некрасивых детей с большим зубастым ртом, который не закрывался из-за улыбки, и странными глазами-капельками. Увидев вылезающего и мяукавшего котенка, девочка со счастливой улыбкой слезла со своего места и потянулась к коробке. Когда она попыталась вытащить котенка из укрытия, сухая тетя молча вынула его из девочкиных рук и опустила обратно в коробку. Но девочка не обиделась и стала этого котенка гладить. Причем гладить - это наверное мягко сказано. Она проводила рукой по всему котенку так, что уши у него отгибались назад, глаза расширялись и весь он пригибался книзу. А девочка гладила, смотрела на маму в ожидании поддержки и во весь рот улыбалась. Сухая тетя старалась на это не смотреть. Было ощущение, что она давно бы оттолкнула эту девочку, но ей казалось, что это будет нехорошо, потому что это очень добрый ребенок и любит животных, и надо ему потакать. Я же пялилась на происходящее во всю, потому что меня это нервировало все больше и больше, а влезть я вроде как не имела права, раз сама хозяйка никак на это не реагировала. Девочка правда на меня не смотрела и не видела моего свирепого взгляда, она смотрела периодически то на маму, то на несчастного котенка, продолжая его беспрерывно гладить. Животное все пыталось выбраться, перевешивая головенку через край коробки, а девочка гладила и прижимала его шейку к этому краю, да так, что сухая тетя наконец не выдержала и спустила кошку обратно. Девочка тут же засунула в коробку руку и стала гладить там. Мы ехали вместе где-то минут двадцать и все это время девочка гладила котенка. Котенку было очень плохо. Ему и без девочки было плохо и страшно, но так было гораздо хуже. В конце концов он увял и расслабился, а вскоре мама с дочкой вышли. И за последние пять минут езды я все-таки увидела более веселую картину. Именно картину, потому что ни ситуацией, ни историей это назвать нельзя. На местах, расположенных справа по диагонали от меня, сидело двое мужчин. Между ними находился еще один человек, который сам по себе не заслуживал внимания, но свидетельствовал о том, что эти двое едут по отдельности. А это было очень странно, потому что эти двое были очень похожи. Они были оба лысые, с одинаковой формой черепа, сидели в одинаковых позах, склонившись над газетами, только один наклонялся чуть сильнее. Мне это показалось очень смешным, остальным пассажирам, естественно, нет, как и следовало ожидать. Тут стоит наверное оговориться насчет забавности ситуаций, потому что предыдущая особо веселой не являлась, а была очень даже раздражающей, но когда впоследствии я кому-нибудь это пересказывала, все смеялись. Может быть, потому что не видели несчастную кошку своими глазами, а может благодаря моему дару рассказывать. На этом, я думаю, можно и закончить очередную главку моего повествования, половина описываемых событий которого, наверное, происходит в метро. Непонятно, почему так сложилось. Может быть, из-за того, что в то время жизнь моя складывалась в основном из участков: метро - четыре стены с компьютером и чаем внутри - метро. И кто-то за стеной, о ком лучше не думать. Теперь. А лучше бы думать о мальчишке из лужи, о котором я совсем-совсем забыла. И даже сны, которые всегда поражали меня своей непредсказуемостью и извращенностью сновидений, о нем умалчивали. * * * Я гуляла по уголку своего детства. Мне казалось, что я давно-давно здесь уже не была, хотя на самом деле раз в год посещала это место. Но посещения эти были целенаправленные, я не замечала ничего из того, что связывало меня с детством, я занималась тем, для чего сюда приезжала. А вот сегодня я просто решила побродить по маленькому городку, который раньше знала наизусть. И после стольких лет разлуки мне казалось, что я еще вчера бегала здесь, где знакома каждая тропинка, каждая скамейка и каждое окошко в любом доме. Мне часто снится это место, но что-то мешает мне сюда наезжать чаще. Теперь там другая квартира, которая никогда не станет мне родной. Я не могу там спать, мне каждой ночью страшно. И она чужая, совсем чужая. Может быть как раз из-за того, что с тех пор, как в нее переехали, я почти перестала приезжать туда. А может и приезжать я перестала именно из-за того, что переехали в нее. Наверное, я никогда не смогу это до конца осознать, да и не в этом суть дела. Мимо прежнего дома я стараюсь не проходить и каждый раз делаю крюк. Там тоже осталась частица моего детства, и очень большая частица, но она уже мне не принадлежит, и лучше о ней забыть. Я бродила по местам, где гуляла и играла совсем маленькой девочкой. Детский сказочный городок, где столько было игр и приключений, не уцелел. Стоит там одинокая горка, пара качелей да домик, который местное население давно уже использует в качестве бесплатного уличного туалета. Около озера раньше стоял огромный деревянный корабль, почти как настоящий. С палубой, с капитанской рубкой, штурвалом и мостиком. Там было даже внутреннее помещение, правда, не приспособленное для посещения, но мы все равно, покуда были маленькие, лазили через дыру в прогнивших досках внутрь. Сидели там в душной тесноте и поверяли друг другу девчоночьи тайны. Сейчас и корабля больше нет, я даже не смогла найти место, где он стоял. Озеро стало мелеть, и по уровню воды уже невозможно определить его бывшее местонахождение. Но осталось много других дорогих сердцу местечек, которые я и обходила медленно, задумчиво и предаваясь воспоминаниям. Вот на этих качелях-лодочках я каждый день качалась с подружкой. А под теми деревьями зимой я прятала елочные игрушки, запоминала места, чтобы весной самой их откопать, словно клад. А вон в том доме старинные лифты с сеткой вместо стены. Мне было очень жутко наблюдать за поднимающейся и опускающейся кабиной, но я все равно каталась на этих лифтах весь день, а потом рассказала об этом бабушке. Бабушка мою честность не простимулировала, очень сильно меня наказав, но зато надолго отвадила меня от подобного катания. И еще много подобных мест, за один день этот городок не обойти. И везде воспоминания о детстве, и никогда это больше не повторится. А так хотелось бы снова стать ребенком, но, увы, это невозможно. Я села на лавочку по деревом и задумалась. В голове опять стала рождаться теория. То, что я больше никогда не смогу стать маленькой, похоже на смерть. Да, как ребенок, я умерла. Раз мы все бывшие дети, значит мы все - мертвые дети. Как труп никогда не станет опять человеком, так и взрослый человек никогда не станет ребенком. Таких детей, которыми были мы, больше нет и никогда не будет. Они мертвы, эти дети. Но раз вместо детей есть взрослые, значит взрослые - это мертвые дети. Я села на качели и стала медленно раскачиваться. Я никогда не смогу быть такой как была девочкой, думать так, выглядеть так, так играть. Хотя насчет последнего можно поспорить. Есть еще такая штука как старческий маразм. Тут уже возможно полное впадение в детство вместе с играми и детскими мыслями. Это очень заманчиво, но тогда умру я сегодняшняя. Вот если бы я, какая я есть, могла бы иногда разложив игрушки и куколки, заняться очень интересным делом, отвлекаясь на игру, но оставаясь самой собой... Но так могут только дети. А я - уже мертвый ребенок. Подобные мысли вогнали меня в нехорошее расположение духа, и я засобиралась домой. Наскоро там перекусив, я поплелась к электричке, чтобы через сорок минут быть уже в Москве. Все мне надоело. Периоды подавленности наступали теперь гораздо чаще, чем раньше, а я думала, что почти избавилась от них. Наверное, я взяла на себя непомерный груз, согласившись на практически постоянную ролевую игру, где я играла совсем не свою роль. Играть мне приходилось там, где проходила почти треть моей жизни, учитывая, что вторая уходит на сон, а оставшаяся неталантливо разбита на куски, к которым относится дорога туда-обратно, еда, и маломальский досуг и отдых. И вот одну треть я все время играла не свою роль, во второй - когда я спала - играли мной, а третья, разносторонняя, уже не имела большой значимости. И так как значительную часть своей жизни я была не я, от этого наступила страшная усталость. * * * Как-то я осталась ночевать у подруги, молодой человек который увлекался дзен-буддизмом. Самого его дома в тот раз не было, и для меня отвели его комнату, где был оборудован алтарь и на стенах были начерчены особые знаки. Я об этом ничегошеньки не знала, алтаря и знаков не увидела, а просто улеглась спать, хотя и промелькнула мысль, что энергетика здесь какая-то странная. Когда с утра подруга стала будить меня, я подскочила на кровати, села и замерла, вытаращившись в никуда. Я никак не могла прийти в себя. Только что я увидела такое сновидение, после которого странно было осознавать себя в реальном режиме времени, в реальном мире и вообще живой. Я резко была выдернута из сна, где я видела себя после смерти. Впечатления быстро улетучивались из памяти, я пыталась сохранить хотя бы часть этого кошмара, хотя может быть и не кошмара, а просто наваждения. Каким образом я попала в мир иной, я помнила уже смутно. Вроде бы это была авария на дороге, кто-то сбил меня на полной скорости. К этому воспоминанию примешивалось, что я была неизлечимо больна и в конце концов скончалась. Я не попала в какое-то далекое отсюда место. Я могла видеть некоторых людей, с кем раньше общалась, и людей-посредников. Сейчас я не могу объяснить, кто они такие, но тогда это было понятно и естественно, наверное, что-то вроде гидов на том свете. Иногда я находилась с живыми в одном помещении, но была еще какая-то особая для меня комната с дверью, через которую я могла попадать в разные места иного мира. Это не зависело от меня, туда меня выпускал гид. Я гуляла. Иногда это было какие-то старинные века, где вокруг меня сгущались джунгли, перевитые лианами, под ними текла река, а на ней стояли деревянные суда. Однажды я попала в здание, полное кошмарных уродов. Мне не было там страшно, просто неприятно, но я ходила и рассматривала их. Иногда я даже общалась с живыми, но всегда осознавала, что я нахожусь на другой ступени, что я могу что-то, что непосильно для них, а у них есть возможности, которых нет у меня. Я видела урну со своим прахом, она была темно-серая и похожа на плоскую табакерку, на крышке которой была выгравирована моя фамилия. Я видела списки умерших и тех, кому предстояло еще умереть, и рядом были указаны даты их предстоящей кончины. Я посмотрела дату своей лучшей подруги, и проснувшись не забыла ее. Не знаю теперь, говорить или как. Очень хочется поделиться таким специфическим моментом из сна, да и ей будет интересно, но не станет ли она впоследствии жалеть? Но что мне больше всего запомнилось из сновидения, так это не события, а ощущение, которое не покидало меня на всем протяжении сна. Это было ощущение абсолютной безнадежности, постоянной тоски, тягостной обреченности на вечную ТАКУЮ жизнь. Мне так хотелось обратно, мне даже казалось, что я еще могу опять быть со всеми теми, кого оставила. Они продолжали жить, я - тоже, но иначе, нас разделяла невидимая пропасть, невидимая, но настолько огромная для меня!.. Самое ужасное было, когда я вновь и вновь осознавала, что так будет всегда, теперь уже вечно, и для меня все потеряно. В этом мире, где я оказалась, не было мучений, обещаемых адом, здесь было иногда красиво, хорошо, но казалось, что даже воздух и каждая частичка его содержит в себе безнадежность и тоску по прошлому времени. Я там встречала разных людей, кто-то был там уже очень давно, кто-то нет. Я, обычно общительная, практически ни с кем не общалась и бродила одна, они были мне не нужны, мне их не хотелось, они не были живыми. В памяти только остался отрывок разговора с молодым загорелым мужчиной с испанской внешностью. Помнится, я спросила у него, как, мол, здесь? Он обреченно ответил: здесь ТАК всегда. Тоска. Потом я пыталась передать свои впечатления подруге, и она вспомнила, что когда я проснулась, то вскрикнула то ли от удивления, то ли от испуга, долго смотрела на нее и не узнавала. Она рассказала мне про интересы своего молодого человека и комнату, но я так до сих пор и не знаю, имело ли это какое-то влияние на мой сон. * * * Наступил кризис. Неприятность следовала за неприятностью, внутреннее напряжение грозило в любой момент вылиться в нервный срыв. Постоянно в глазах стояли слезы, появляющиеся после прочтения совершенно не трогательной книги или прослушивания никчемной песенки. Я начинала казаться себе психопаткой, и неизвестно, кем же я казалась окружающим. Состояние было такое, что я решила: еще что-нибудь случится, и я покончу с этим раз и навсегда. Способ я выбрала еще почти ребенком. В беспросветной тоске я брела по переходу в метро. Ехала наобум, переходила наугад. Какой-то из множества эскалаторов, какая-то дурацкая будка с одной из множества теток. И множество, множество ужасающих своей близостью людей, постоянно касающихся тебя локтями, голыми потными руками, иногда даже перхотными головами, когда они норовили подлезть под твою вцепившуюся в поручень руку и занять пустующее место. Когда мне удавалось выиграть в игру "Хрен сядешь", которую я придумала для того, чтобы подбадривать себя в случае отсутствия сидячих мест, то я садилась, ужимала плечи, вытягивала руки на колени, только чтобы меня не касались сидящие рядом. Но с одной стороны обязательно сидел полусонный мужик, постепенно склоняющийся ко мне всем корпусом и пытаясь уложить свою лысеющую голову мне на плечо, а с другой - располагалась полная женщина, копошащаяся в своей сумке в течение всей поездки и задевающая меня то плечом, то локтем, а то просто всей боковой поверхностью тела, потому что ей совершенно все равно к кому или чему прислоняться. У меня же эти прикосновения вызывали омерзение, и я в конце концов перестала играть в свою незатейливую игру. Да, правила игры были таковы: когда подлетал состав, и вся толпа устремлялась к нему, толкаясь и не зная, где же все-таки будут находиться двери, надо повторять про себя: "Хрен сядешь!" "Играем в игру Хрен сядешь!"... В случае проигрыша надо было спокойно сказать себе: "Ну что же, я проиграла". Ну, а если уж удавалось сесть, то мысленно гордо воскликнуть: "Я выиграла в игру Хрен сядешь!". От чего-то меня это спасало, поэтому я играла таким образом часто, но почему-то только по дороге на работу. По возвращении обратно мне по непонятной причине было все равно - стоять или сидеть. Правда то, что я прекратила эту странную, если так можно выразиться, забаву, не спасло меня от толкучки и касаний в вагоне, и этот факт злил меня все больше. В тот раз, когда я разъезжала сама не зная где, народу было мало - я специально выбрала такое время. Тем более, я не сидела на этих узких сиденьях, не стояла, держась за чесоточный поручень, а разваливалась в углу, прислонившись к стенке. Это был когда-то очень часто используемый способ передвижения в метро, давно забытый и недавно извлеченный из анналов моей многострадальной памяти. Народ, и раньше не очень-то любезно взиравший на валявшуюся в углу девушку-подростка, теперь мерил меня просто-таки открыто осуждающими взглядами, омерзительными в своей нарочитости. Зато мне было комфортно и удобно, я впитывала приятные возмущенные взгляды, и постепенно мое настроение улучшалось. Когда мне надоело так кататься, я вышла, не помню на какой остановке, и села на скамейке в ожидании сама не зная чего. Конечно, неприязненные и неприветливые взгляды попутчиков на меня валяющуюся не смогли сделать меня по-настоящему веселой и счастливой, это было садомазохистское наслаждение, ведь у них тоже портилось настроение от того, что на свете есть такие, как я. Мне было никак, пусто, безрадостно, и все впереди и вокруг в жизни казалось бессмысленным. Я оперлась локтями на колени и уложила в ладони лицо. Перед глазами поплыли желтые круги, в голове поплыли и забарахтались глупые мысли, без начала, конца и содержания. Я даже не представляю, сколько я так сидела. Желтые круги кончились, и практически кончились мысли, наверное, я задремала. * * * Я очнулась от того, что ясно почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Не допуская мысли о том, что от взгляда можно проснуться, я продолжала сидеть с опущенным на руки лицом. В макушке зудело, как будто кто-то, едва-едва касаясь, держал на ней палец. Взгляд. Как это может быть? Я никогда не верила в россказни про то, как кто-то там, почувствовав чей-то там взгляд, обернулся и столкнулся с ним своим взглядом. Медленно отняв руки от лица, я подняла голову. И столкнулась взглядом. Мальчишка Из Отражения Лужи, весело и нахально глядящий на меня, глядел на меня НЕ ИЗ ЛУЖИ. Он стоял очень близко, напротив моей скамейки, но внезапное его появление вначале не вызвало у меня никакого удивления. Первой мыслью было то, что в данный момент у меня, по всей видимости, очень помятое лицо, и лучше бы его спрятать. Но пока я размышляла, как бы это так сделать, чтобы выглядело не совсем глупо, он подошел ко мне еще ближе и глядя сверху вниз протянул мне свою руку. Я машинально уцепилась за сухую теплую ладонь с длинными гитарными пальцами и поднялась. Держась за руки, мы направились к эскалатору, вывозящему людей к дневному свету. Пока раздавался грохот проносившихся мимо поездов, мы молчали. В будущем нам предстояло много о чем поговорить. май 1999 - февраль 2002 гг.