В половине первого ночи, неуютная больничная тишина отделения реанимации, была нарушена тревожным и пронзительным писком одного из мониторов жизненных показателей. Опытная медицинская сестра, отреагировала мгновенно, как того и требовал профессиональный долг и неумолимая должностная инструкция. - Остановка сердца, пациент Монкизон! Бригаду, срочно! Спустя считанные секунды, возле койки пациента Монкизона, началась та самая деятельность, которая досужим обывателям кажется едва ли не волшебством, а для группы врачей-реаниматологов, является повседневным и порой уже, изрядно надоевшим явлением. И в самом деле – ну что такое остановка сердца? Есть аппарат искусственной вентиляции легких, есть дефибриллятор, заранее заготовлены инъекции эпинефрина и прочих препаратов, позволяющих на какое-то время отсрочить печальные хлопоты по организации похорон. И наконец, есть они – полубоги в синих или зеленоватых костюмах, держащие в своих руках ключи жизни и смерти. Иных удается вернуть, а иных – нет. Такова жизнь. Старший реаниматолог посмотрит усталым взглядом на настенные часы, и безразличным тоном скажет: «Время смерти...». И так далее. А в данный момент, пациент Монкизон, вступил на беговую дорожку, чтобы попытаться во имя жизни и эволюции, обогнать стремительно приближающуюся гипоксию и как следствие – необратимое повреждение головного мозга. После первого же использования дефибриллятора, пациент вдруг увидел себя, стоящим возле своей койки, за спинами врачей, которые продолжали проводить реанимационные мероприятия, над его телом, конвульсивно содрогающимся под жестокими высоковольтными разрядами. - Давай, Монкизон, давай! Живи, сын великого народа! – восклицал старший реаниматолог. - Что я вам таки должен давать, и что за фамильярность, позвольте спросить? – возмутился Монкизон, попытавшись тронуть врача мизинцем за плечо. – Если вы до сих пор не заметили, то я живу, и между прочим – прекрасно себя чувствую. Это обстоятельство, Монкизон отметил практически сразу. Все его существо, стало легким и приятным. Ни боли, ни печали, ни страдания. Именно так он и чувствовал себя в молодые, студенческие годы, обучаясь на физико-математическом факультете. И все-таки это новое состояние, не было похоже на что либо, что доводилось ему испытывать, за все его почтенные семьдесят семь лет. Ему хотелось петь и ликовать. Он ощущал жизнь, во всей ее полноте и не понимал до сих пор, что там – на больничной койке, корчится под умелыми руками врачей, его ветхое тело. Он даже пытался заговорить с врачами, но они почему-то, не обращали на живого профессора, абсолютно никакого внимания. И вот тут-то, логически натренированный ум Монкизона, подбросил ему свежую и вполне правдоподобную гипотезу. - Это что же получается, - обратился он неизвестно к кому, - выходит я таки – умер? Но как же такое возможно? Вот ведь – живой! Я мыслю, значит я существую! В эту минуту, он с несколько иной позиции, смог рассмотреть этот известный вывод философа Декарта. И ещё одна мысль поразила сознание профессора Монкизона – он не чувствовал никакой печали или страха, по поводу произошедшего. И это было бы нелогично и даже глупо – будучи живым, расстраиваться из-за своей мнимой кончины. Постепенно, профессор начал привыкать к своему новому состоянию, а следом за этим, появился вполне ожидаемый вопрос – а что же будет дальше. Не мог же он целую вечность просидеть на третьем этаже городской больницы, в отделении реанимации. А здесь была досадная загвоздка. Дело в том, что все годы своей жизни, достопочтенный профессор кафедры прикладной математики Иосиф Маркович Монкизон, был не просто материалистом, а – атеистом. И не простым, а – воинствующим. Любое упоминание о религиозном мировоззрении, возбуждало в нем приступ самой настоящей ярости. Он краснел лицом, брызгал слюной на оппонентов и, как некогда трудящиеся на первомайской демонстрации выкрикивали: «Мир! Труд! Май!», размахивая в воздухе жилистыми кулаками, с набухшими сизыми венами, вопил: «Наука! Дарвин! Эволюция!». Страшен он был в такие минуты, поэтому при нем побаивались поминать какие-либо тонкие материи. И уж конечно, Монкизон не верил ни в какую жизнь после смерти. Получалось, что Вселенная сыграла с пожилым профессором, весьма скверную шутку – Монкизон-то, жив! Внезапно, окружающая действительность преобразилась. Монкизон стоял уже у дальней стены, которая превратилась в полотно ослепительно-белого сияния, а койка с телом и реаниматологами вокруг, как бы отдалялась в пространстве, делалась все менее заметной, размытой, скрывающейся в темноте. Из глубины сияния, к Манкизону вышел благообразный юноша, одежду которого, только с большой натяжкой, можно было назвать белой. Если бы Монкизона попросили дать определение, он бы сказал, что одежда юноши была соткана из света. Лицо этого юноши, было так же светло, глаза смотрели доброжелательно и слегка печально, а в его присутствии, профессор почувствовал, как его согрело какое-то необъяснимое тепло. Хотелось заплакать, как в детстве, но почему-то не было такой возможности. - Что со мной происходит, юноша, - спросил Монкизон, - я умер? - Нам надо идти, - произнес юноша, не отвечая на заданный вопрос, - тебя ждут. Тебе должны многое показать. - Кто ты? – настойчиво повторил упрямый профессор. – Куда мне надлежит с тобой пойти? Юноша молчал. - Ты Бог? – осенила вдруг Монкизона пугающая догадка. – Скажи мне, ты – Бог? - Нам надо идти, - спокойно и доброжелательно повторил юноша, - не бойся. Монкизон, не ожидая такого от себя, вдруг доверился этому юноше. И хотя он совершенно не знал, куда и зачем его ведут, какой-то голос внутри его собственного естества, произносил те же слова: «Не бойся». Но голос этот был не похожим на голос юноши. Он был мягким, но от него исходила такая всеобъемлющая сила и значительность, что сопротивляться ему, не только не хотелось, но и совершенно не было возможности. И они, следуя рядом, вошли в тот теплый, ослепительный свет. И вот они стоят на высоком холме, покрытом сочной, ярко-зеленой и очень мягкой травой. Босые ноги Монкизона, утопали в зелени и это было весьма приятно. В долине, которая расстилалась у подножия холма, профессор увидел прекрасный город, высота стен, которого, не превышала человеческого роста, а здания были не выше второго этажа. Под лазурным небом, на всю ширь, сколько хватало взгляда, землю покрывали обширные фруктовые сады, леса и зеркальные глади небольших озер. Теплый свет, похожий на солнечный, заливал все обозримое пространство, но самого светила, Монкизон не увидел. Он вопросительно посмотрел на своего спутника. Тот улыбнулся одними глазами, и ответил, словно знал мысли профессора: - Здесь нет нужды в Солнце или ином светиле. И времена здесь не сменяют – одно другое. Здесь нет холода и непогоды и живущим здесь, нет нужды иметь надежный кров. - Но, я вижу, что здесь есть город и сады, - проговорил запутавшийся в мыслях Монкизон, - это как бы – сельское хозяйство. - Тебе показывают это так, как ты привык видеть. То, что есть на самом деле, ты видеть не можешь, потому, что в человеческом сознании нет таких образов. - А люди? Здесь ведь есть люди. Умершие. - Разве ты умер? – ласково спросил юноша. – Ты мыслишь, значит ты существуешь. Здесь нет умерших. Здесь живы все и такого понятия, как смерть – здесь нет и никогда не было. - Что же это за место? - Вы называете его – раем. - Скажи, юноша, а как мне называть тебя? - Ты не сможешь понять моего имени. Таких слов нет в человеческих языках. - Значит ты – Ангел? - Можешь называть меня так. - Этого не может быть, но это настолько реально, - воскликнул потрясенный Монкизон, - и мне думается, что этот мир - реальнее того, откуда я пришел. Но... Я никогда не верил в это. - Ты и сейчас не веришь, - тихо произнес тот, кого Монкизон уже назвал в своих мыслях Ангелом. - Я никогда не верил в Бога! - Ты и сейчас не веришь, но ты слышишь Его голос внутри себя. - Я чувствую, как что-то согревает меня. Это... Это похоже на ... На любовь. - Бог есть Любовь, - отвечал ему Ангел. – Ты слышишь Его голос, но говорит он с тобой не человеческими словами. - Мне это совсем не понятно! - А разве тебе более понятно было, как человек мог произойти от обезьяны? – спросил Ангел. - Но, меня так учили... Дарвин, Наука, Эволюция... - В это ты верил, - подтвердил Ангел, - но когда с тобой говорили о Боге, ты требовал доказательств, а в то же самое время, безоговорочно доверял гипотезам Дарвина, которым никаких доказательств нет и не было. - Что же мне делать? Как, или во что же мне верить теперь? – недоумевал Монкизон. - Возможно следует верить своим глазам и той жизни, которая сейчас в тебе, и тому голосу, который вещает тебе словами, которых ты никогда не слышал. Но ты понимаешь эти слова и то, что происходит в тебе – истинно. - Я наверное не смогу остаться здесь. Я не верил в Бога и осуждал тех, кто верил. Мне здесь не место. - Ты сам хочешь решить это? - Нет. - Не торопись. Ты еще лежишь на больничной постели, и врачи борются за твою жизнь. - Но я же уже перешел грань. Я умер! - Ты сам хочешь решить это? – снова спросил Ангел. Монкизон замолчал, а юноша, мягко тронув его за плечо, произнес: - Идем в город. Ты еще не видел людей. И вот они на широкой, вымощенной белым камнем, городской площади, возле чудесного фонтана, обсаженного вокруг невысокими деревьями с густыми зелеными кронами и массой разноцветных, благоухающих соцветий. Прозрачная вода, навевающая свежесть, невысоким столбом поднимается кверху и опадает, разбрызгивая мириады серебристых капель. - Испей этой воды, - говорит Ангел, широким жестом приглашая Монкизона к фонтану. Профессор приблизился к водоему, зачерпнул ладонью и сделал небольшой глоток. Он мог бы поклясться всем для него дорогим и значительным, что такой воды ему не доводилось пить никогда в жизни. Она освежала, рождала в сердце ощущения радости и блаженства, наполняла неведомой силой все существо Монкизона, словно бы он пил не воду, а саму жизнь. - Это невероятно! Такого я не мог себе даже представить! – восторженно воскликнул Монкизон. - Этого никто не может себе представить, - добродушно ответил Ангел. Но посмотри на людей. Что ты видишь? Мимо проходили люди - мужчины и женщины. Здесь не было стариков и детей. Все были приблизительно одного возраста – молоды и прекрасны видом. Монкизон видел разные лица в своей жизни. Умные и не очень; красивые и безобразные. Ничего не выражающие и освещенные светом чистого разума... Лица этих людей были иными. В их глазах, читалась какая-то необъяснимая глубина. Весь облик этих людей, дышал спокойствием. Проходя мимо, они приветливо улыбались друг другу, а иногда останавливались для непродолжительной беседы. Иные сидели на широких каменных скамьях, поодиночке или небольшими группами и мирно беседовали. Никто не кричал и не смеялся. Никто не бегал и не размахивал руками в пылу полемического задора. Никто не сердился и не нападал на собеседников. Монкизон припомнил собрания ученого совета и всякие иные нужные и ненужные совещания в университете. Как все это не было похоже на ту жизнь, которую Монкизон наблюдал здесь. Он вопросительно посмотрел на своего светоносного спутника, и тот, вновь предвосхищая вопрос, произнес: - Это потому, что здесь царствует Любовь. Живущие здесь, не испытывают тех эмоций, которые вы считаете обычными и даже нормальными. Не ссорятся, не настаивают, не обижают и не обижаются... Не превозносятся друг перед другом и не соревнуются в остроумии. Они получили свободу от самих себя. От своего, порабощенного страстями естества. Им более нет нужды разрушаться, и разрушать все и всех вокруг себя. - Скажи мне, Ангел, - проговорил Монкизон, - почему здесь все молоды, а я вижу себя в своем прежнем возрасте? - Потому, что твой переход не совершен и преображение Вечности еще не коснулось тебя. И именно поэтому нас здесь никто не видит. - Я не понимаю... - Но я уже говорил тебе, что ты еще на больничной койке и врачи стараются вернуть тебя. - Но как? Мы бродим здесь уже более получаса! Мой мозг погиб. Уже упущено время! - Время? – улыбнулся Ангел. – Времени здесь нет и уже никогда не будет. Оно течет там, откуда ты пришел и куда вернешься. - Ангел, я не хочу возвращаться! – испуганно пролепетал Монкизон, - особенно после того, что я тут видел... - Поверь мне, - тихо отозвался Ангел, - и сотой части того, что тебе надлежит видеть, ты не видел. Вот ты подумал о том, не скучно ли этим людям жить такой жизнью. - Ты способен видеть мои мысли? - Да, но это не важно. Даже у вас, в той реальности, внимательный человек может предугадать ход мыслей собеседника. А отвечая на твой, незаданный вопрос, скажу – им не может быть скучно. Это ощущение, они так же оставили за порогом вашей реальности. Ты отметил глубину в их глазах? Это потому, что пространство сущности человека, больше чем целая вселенная с множеством миров. И каждый из них, способен управлять этой вселенной с помощью разума и по воле Бога. В них открылось это, или вернее – Он им это открыл и даровал, как свою милость. От Него они получают силы, помощь и знания и несут жизнь в самые дальние уголки своего внутреннего мира. Вы часто искали смысл жизни и некоторые из вас, были правы в том, что ее смысл в самой жизни. Живущие здесь, имеют право и возможность создавать жизнь. - Разве они боги? – удивленно спросил Монкизон. - Они люди. И они – боги. Так хотел Бог и такова Его воля. - Значит, мне предстоит вернуться? - Да. Но прежде я спрошу тебя, хочешь ли ты видеть то место или состояние, которое вы называете – адом? - Возможно, - задумчиво ответил Монкизон, - но разве что – краешком глаза. - Идем, - улыбнулся Ангел. Монкизон огляделся вокруг – тот же город, та же площадь и тот же фонтан... Но свет! Профессор готов был поклясться, что свет, льющийся с неба, как бы переменил свое свойство. Тот был теплым, согревал душу и наполнял радостью. А этот был, как бы пустым и Монкизон даже почувствовал, что ему стало зябко. Не так, как бывает ранним утром или на сквозняке. Этот озноб исходил изнутри. Из самой глубины его существа. Казалось, что губительный сквозняк, веет из самого его сердца. Вода, так же весело струилась, разлетаясь на тысячи искрящихся капель, а деревья, все так же были покрыты сочными листьями и прекрасными цветами. Но если раньше, у Монкизона это видение вызывало восторг, то теперь, он испытывал ко всей этой красоте полнейшее безразличие, которое постепенно начинало перерастать в отвращение. И еще этот звук... Над городом плыл странный звук, одновременно напоминавший тревожный вой пожарной сирены, и в то же время не было никакого сомнения, что природа этого звука - живая. Мимо проковылял ветхий старик, бессмысленным взглядом, глядя прямо перед собой. Он прижимал руку к груди, непрестанно комкая ткань светло-серого балахона, а из его приоткрытого рта с запекшимися, словно от жара губами, доносился тот самый – протяжный, не то стон, не то вой... От этого звука было жутко, все сжималось внутри, страх овладевал всем существом Монкизона, а к страху добавилось ощущение гнетущего отчаяния, превосходящего силы человеческого рассудка... - Прекрати! – что было сил закричал Монкизон. – Прекрати выть, ты же человек, а не гиена! Немедленно замолчи!!! - Он не слышит тебя, - раздался где-то рядом, голос юноши- Ангела, - твои крики напрасны. Монкизон огляделся и только сейчас понял, что он один. Его спутник, словно растворился в воздухе. Страх усилился еще и от этого. - Где ты? – с надеждой позвал Монкизон. – Прошу тебя, не оставляй меня здесь. Я не вижу тебя. Совсем не вижу! Мне страшно! - Они не могут видеть нас, - произнес Ангел, - они даже не могут видеть друг друга. Каждый из них, здесь совершенно один. Когда-то, и они были целой, необъятной вселенной, но ныне их естество, сжалось до размеров их собственных тел. Они не способны ощущать жизнь. Они способны только страдать. Та пустота, которую ты сейчас чувствуешь в себе, стала их единственной участью. Боль, причиняемая этой пустотой, не сравнится ни с какой телесной болью. Вы представляете себе ад, как некое мрачное место, где горит огонь, а несчастные узники кипят в котлах со смолой... Это не так. И ад и рай – внутри тебя. К чему ты стремишься, с тем ты и останешься. Несущие в себе состояние ада, никогда уже не смогут радоваться и наслаждаться той красотой, которая их окружает. Они безразличны к ней, а некоторые – ненавидят ее. Я не показал тебе того, как они ощущают в своих страданиях замершее время – вечность. Но этого я не могу и не хочу. Ты этого не выдержишь. А у них, другого бытия уже нет. Слышал ли ты слова: «плач и скрежет зубов»? Все это, ты только что видел и слышал. - Пожалуйста, забери меня отсюда, - прохрипел Монкизон, начиная чувствовать, как лютая ненависть, начинает пронизывать его сердце, от звука этого голоса, вещавшего ему, - я больше не выдержу! - Да, тебе пора, - произнес голос. Все провалилось куда-то назад, вспыхнул яркий, слепящий свет и перед глазами начали появляться размытые очертания каких-то предметов. Сильно болела грудь. - Иван Михайлович, - услышал профессор рядом с собой, громкий и радостный голос медицинской сестры, - Монкизон пришел в сознание. Идите скорее. - Да, Иосиф Маркович, - полушутливым тоном произнес старший реаниматолог, склонившись над постелью Монкизона, - заставили вы нас поволноваться. Что же это вы так, господин профессор? - Грудь болит, - прошептал Монкизон. - Известное дело, - сказал врач, - нам несколько раз приходилось использовать дефибриллятор, - и обернувшись к сестре, распорядился, - дайте еще обезболивающего. - Сколько я был мертв? – спросил Монкизон. - Три с половиной минуты! Не шутка! Ещё немного и разговаривали бы с Ангелами. - Я разговаривал, - слабым голосом ответил Монкизон. Он вдруг судорожно вцепился пальцами в руку врача и хриплым голосом, напряженно зашептал: - Это правда, Все это там – ангелы, рай, ад... И Бог, доктор – Бог есть. Я ясно слышал в себе Его голос. Я не верил, но... Это правда... Правда! - Успокойтесь, успокойтесь, дорогой профессор, - на лице врача появилось выражение скуки, - ваш мозг получал недостаточно кислорода, отсюда и всякие видения. Вы же образованный человек. А все то – грезы, понимаете? Грезы и мифы. Ничего общего с реальностью. А теперь вы вернулись, с чем я вас и поздравляю. Здесь – настоящая жизнь. Ну что я вам объясняю, вы же сами знаете - Наука! Дарвин! Эволюция!