Меня зовут Юрий. А ребятня в нашем дворе называет меня Юрочкин, потому что, наверное, им так удобнее – чтобы не смотреть сильно снизу вверх и не задирать голову высоко, а то у них шляпы соскакивают. Когда кто-нибудь из них сердится, то надувает губы, уходит, и кричит откуда-то из угла: - я больше не дружу с тобой, Юрбаши-курбаши. – Может быть, они сами мне такое имя придумали, или кто изо взрослых им подсказал. Я немного стесняюсь своего мальчишества перед своими товарищами взрослыми – но всё же с искренней радостью принимаю к своему сердцу детвору. И мне не хочется никому объяснять, почему я так живу: мне просто совсем неинтересно общаться со зрелыми замудрёными личинами, которые и в маленьком разговорчике один на один, и в компанейских посиделках больше притворяются, чем живут на самом деле. С ними я тоже буду такой же личиной, а её потом долго приходится оттирать с пемзой. Сейчас весна. Мы вчера с ребятнёй пускали кораблики в нашей мелкой речушке. Я им понастругал кучку нетонущих деревяшек, и Артёмка, закрыв глаза и честно не подглядывая, распределил кому какую. А самую хорошую, лёгкую, я отдал Ольке. Не потому, что мне её жалко, а потому что она зверёк. У неё очень пьющие родители; а семейная пьянка всегда выблёвывается на ребятёнке, и он становится затравленным, словно, едва вылупив из утробы, его загоняют под волчьи флажки. Вот у Ольки такие глазёнки – как будто она уже получила кучку свинцовой дроби от людей-браконьеров. Мы отошли за сто метров к мосту – дальше нам не разрешают родители – и бросили свои палки. Но уже через пять шагов мне пришлось нарочито разгневаться: - Косточка, не мухлюй! Вообще-то он Константин, но это слишком длинно и официально для всех нас. И я назвал его абрикосовой косточкой с моего любимого варенья, а ребятишкам понравилось. Так вот у нас уговор: если твоя щепка – извините, кораблик – застревает на мелководье, то ты должен досчитать до десяти, а потом уже подтолкнуть его в стремень реки. А Косточка мало того что прошуршал раз-два-три-четыре-десять как электровеник, так ещё и подкинул кораблик на метр вперёд. Он смотрел на меня исподлобья, пуляя своими зеленоватыми очами и длинными ресницами – пока справедливый Артёмка отгонял его на положенное место. – Я всё равно победю, - сказал он мне суровенько, как благородный Спартак своему угнетательному Гаю Юрию Цезарю. - А это мы сейчас посмотрим! – воскликнул я им всем, и вытащив из кармана коротенький меч-ножик да вознеся его к небесам, широкими шагами понёсся к финишу. И вся ребятня вприпрыжку бежала за мной, ахая да охая на каждом угрожающем мелководье. Больше всего сопереживали – друг дружке – близняшки Маринка и Максимка. У них разница в появлении на белый свет всего десять минут: и вот на этот десяток Маринка как раз подтормаживает реакцией на события. Когда её щепка запуталась в зарослях упавших увядших веток, то она слегка покружилась вокруг неё, выбирая где меньше намочить сапожки, потом, присев рядом, закряхтела словно старушка – и только после этого прибежал Максимка, протараторил штрафную считалку, и выпихнул Маринку в бурное море. Должен признаться, что я пришёл к победе последним. Но это совсем не потому, что я такой раскоряшный капитан – нет, я самый настоящий вождь пиратов Сильвер Бомс; просто когда моя щепка застревала, то мне приходилось считать до двадцати и слегка отбрасывать её назад – а иначе какой же я вождь, если не прикрываю тылы своих свирепых товарищей в пиратских тельняшках. Самым свирепым оказался Артёмка: он пришёл почти нос к носу с самолюбивым Косточкой, но всё же опережая того на пол-якоря. Третьей стала Олька, скользнувшая в протоку тихонько, как мышь – а следом за ней тяжело шебуршнули близняшки, к днищу нахватавшие грязи на мелководье. Тут приспело время обеда, и все ребятишки вынесли из домов бутерброды. Все, кроме Ольки. Подобрев к нам за время игры, солнца и корабликов, она теперь снова стала волчонком, уйдя от нас к какой-то бродячей собаке – и вожжалась с ней, вроде бы дрессируя, вроде бы ей нету дела до нас, а на самом деле чтобы не видеть как ребятишки жуют. Ведь когда в большой едомой компании кто-то лишь слюнки глотает, то всегда в душе звенит неумолчный голос: - ты почему не ешь? – и так же секретно, а оттого ещё более стыдно, приходится внутри себя объяснять, что у меня нету денег, что я живу в трудной нужде, и вообще, лучше бы я с вами не знался, чем такой тихий позор. Мне ни капельки её не было жалко, потому что весь нищий мир одним своим сердцем не обогреешь; жаль было нашей дружной дворовой семейки – и неудобно ёрзающей заднице, что все едят вместе, а она там стоит одна, хотя до этого так здорово веселились. И я принёс из киоска большой горячий пирог – разделив, конечно же, всем ребятам, но Ольке дал самый мясистый кусок. Одна бы она его не ела, потому что гордая очень – нищие они все горделивые, в отличие от богатых, которые за золотой грош и честь продадут; но со всеми вместе девчонка уминала пирог за милую душу, а глядя на неё и у остальных за ушами трещало, так что мне пришлось ещё разочек сходить. Это было вчера. А сегодня они все, в одну душонку, притащили к обеду по два пакетика с бутербродами – один себе, а другой Ольке. Я и раньше догадывался, а теперь уже точно знаю, что они удивительно нерасчётливые дурачки – так легко в себя впитывают всякую ерундовую ерунду.