Жухлая осенняя трава на газонах, перила подъездных лестниц, даже ступеньки и цементный бордюр казались серебряными в это октябрьское утро. Изморозь пушилась на всем тонкими иглами, которые в лучах восходящего солнца смотрелись, как дорогие бриллианты. Утро было морозным, но ярким, радостным. А вчера они с самого утра выходили из подъездов, бродили, заходили снова во чрево большого многоквартирного дома. Шел мелкий холодный дождь, даже дождем то его назвать было сложно, так водная пыль висела в воздухе, липла к одежде, оседала влагой на лице и руках. Было пасмурно, холодно и противно. То их появлялось два-три человека, то уже целая ватага разновозрастных пацанов ныряла из одного подъезда в другой. Если бы день был теплым и солнечным, они бы сидели на теплотрассе, лениво играя в очко, куря, сквернословя, задирая проходящих девчонок и пробегающих собак. Сегодня заняться было нечем, поэтому они и переходили от одного своего прибежища к другому. Долго в одном подъезде пробыть не удавалось, обязательно кто-нибудь из жильцов выходил и прогонял их. Они отругивались, хамили, но все же переходили в следующий. И так по кругу из одного в другой по всем 12 подъездам этого огромного ничем не выделяющегося дома. Разве только тем, что подъездов в нем было больше, чем во всех остальных рядом стоящих, да еще часть двора была захламлена коробками, ящиками и другим мусором, выносимым в течение дня из большого универсального магазина, располагающегося на первом этаже. В хорошую погоду у подъездов можно было видеть пьяниц всех мастей, от уже совершенно спившихся мужчин и женщин, до случайных выпивох, которые решили сообразить на троих, четверых и пристроились сразу за магазином, чтобы, приняв по маленькой, опять уйти на свои рабочие места. Пацаны вывалились из подъезда. Группа ребят постарше молча двинулась в сторону универсама. Младшие сбились в кучку и пристроились на теплотрассе, втягивая головы поглубже в плечи, ежась, покуривая и что-то обсуждая. Ждали когда пойдут по кругу бутылки с вином и пивом. Смеркалось быстро. Вот уже на улице зажглись фонари, разливая то голубоватый, то розоватый свет, в зависимости от того, какие лампы были установлены. Машины, въезжающие во двор, светом фар на мгновенье выхватывали группу мальчишек и, шурша по мокрому грязному асфальту, приклеивались поближе к подъездам. Хлопали дверцы, жильцы поднимались в свои квартиры. Рабочий люд уже перебрался под кров родных крыш, наслаждаясь теплом и уютом, и только редкие прохожие проходили по двору. Рабочие универсама погрузили тару в подъехавший самосвал, и то ли ушли по домам, то ли скрылись в помещении. Даже бродячие псы и те исчезли, покинув десяток мусорных баков, стоящих в самом центре двора. Теперь все, кто проходил через двор, слышали шумный разговор толпы подростков, брань, смех, какие-то неясные крики. Они старались держаться подальше от этой ватаги, которая, расположившись на теплотрассе, напоминала серую массу, мерно передвигающуюся практически на месте, большое серое пятно, которое колыхалось…. Слышались глухие удары, сопение, маты, вскрики. Прохожие спешили, опасаясь в этот темный холодный вечер толпы, подогретой содержимым винного отдела универсама. Бабка, которая несла на руках маленькую беленькую болонку, приостановилась на первом этаже, прислушиваясь к слабому поскуливанию, раздававшемуся из технического этажа. «Сонька, вот слушай, досталось бедолаге, ишь, как скулит жалобно. Недаром я тебе, паскуде, говорю, не убегай, енти кобелюки враз тебя схавают. Тот, что милиционерши, так и проглотит тебя, не поглядит, что сучонка, што ему с тебя больше взять». Бабка перехватила свою мокрую кудрявую ношу, покорно сидящую на руках, и, охая и еще что-то приговаривая, поднялась по лестнице. А Мотя лежал на груде старого тряпья и тихо постанывал. Даже не стон, а тихое поскуливание слышалось изредка из вороха старых грязных пальто, одеял, чего-то, что когда-то было простынею, платьем и что можно было использовать, как подстилку, чтобы было мягче и теплее в дальнем темном углу техэтажа. Он обитал здесь последние полгода, перебрался сразу, как только сошел снег, и подъезд немного отогрелся. Здесь было по-своему сытно и спокойно. И лето он прожил, не жалея, что покинул старый барак, где были постоянные побои старшего брата, где за его уродство он был козлом отпущения во время любой попойки: при веселье, свадьбе, днях рождения, просто случае выпить, при похоронах и поминках. А здесь было хорошо. Даже подработать в овощном отделе тетки давали на переборке грязного мокрого картофеля, капусты, морквы. За это кормили, иногда даже подносили чарку. Опасался он только пацанов. Но летом они как-то не особо обращали на него внимание, хотя сначала и показывали пальцами, и улюлюкали, но это быстро приелось им. А сейчас Мотя знал, что до утра ему не дожить, что и выползти из угла уже нет сил. Он надсадно кашлял и сплевывал сгустки крови. Руки не могли держать чурбачки с ручками, при помощи которых он двигался. Пальцы распухли, и по виду напоминали толстые подпорченные сардельки, которые время от времени ему перепадали в гастрономическом отделе. Не было рядом и тележки, на которой он передвигал свое коротенькое щуплое тельце. Как оказался в своем логовище он не помнил. Но зато хорошо помнил, как остервенело, с особой жестокостью, его били пацаны. За что - он не знал. Да и была ли нужна им причина, когда в холодный осенний вечер просто нечем было заняться. Маленький обезображенный труп нашли сантехники в середине зимы, когда прорвало под домом трубы канализации. Он лежал комочком среди тряпья, вмерзнув в лед подтекающих трубопроводов. Вырубали изо льда, кайлом и ломом, так и вывозили в кусках льда. Участковый и оперативники долго ходили и опрашивали жителей микрорайона, кто и что видел, слышал. Только сердобольные тетки в овощном отделе рассказывали о калеке без ног, что помогал перебирать гнилье, и которого звали Мотя. Просто Мотя, ни фамилии, ни отчества, ни возраста – «Да мужик уже был. Не в годах, но мужик» Пацаны с месяц перешептывались, опасливо разбегаясь по подъездам и редко теперь собираясь большой ватагой. Каждый вспоминал, как били, но никто не мог вспомнить за что. Похоронили Мотю в безымянной могилке с номером на деревянной дощечке, воткнутой в мерзлый грунт.