Больно сильно моя бабуля переживает за мою личную жизнь.- Ах, Юрка, когда же ты женишься и не будем уже мы с тобой жить одни. - Скоро, бабуленька,- отвечаю я ей, сам давно понимая что не в этой мне жизни. А в следуйщей, может. Я уже предлагал трём своим возлюбленным очерёдно добрую и славную семейную жизнь. Потому что мужик я непьющий рукастый – а к сему ещё и ебстись обожаю, имея до этого дела всю необходимую сноровку и нежность. Но бабы мои отказались. И последняя из них мне прямо сказала в глаза – я, мол, хочу быть единственной хозяйкой в семье безо всяких обуз. А для меня немощная бабуленька не обуза: я решил, что пусть доживёт в божьей благости, как дитё в сильных руках под спокойным приглядом. Я своих баб понимаю; я всех на земле кажется понимаю, легко ставя себя на место любого человека – праведника иль грешника, добродея или подлеца, хранителя и душегуба. Но снести свою бабулю на мусор, а хоть бы и даже в благочестивый дом престарелых, я уже не смогу – потому что приручил её к милости как маленький принц свою бледную тощую розу. И всё же любовь себе я нашёл. Я ухаживал за нею три года. Стихи, цветы и конфеты – обычное легкоблудие служебного романа. Для неё это был простенький офисный флирт – скучно же целый день стучать на машинке – и близко она меня не подпускала; так приручают миролюбивого медведя, одновременно держа на цепи и в то же самое время зажимая шею с оскаленной пастью рогатиной. Но и я потому был миролюбив, что для меня этот романчик мало значил – просто хотелось поставить пред собой на колени эту гордую королевну, благочестиво верную своему обручальному кольцу. Ей нравилась моя рабочая мужицкость и ненагловатая – а даже стыдливая, с румянцем на щеках – симпатия к ней; ведь это чувство сильно отличалось от приторной липкости конторских ухажёров. А меня увлекла её истинная женская сущность – любви и материнства – которая сквозила освежающим ветром из каждого жеста – словно гриву взметая ладонью густые чёрные волосы – из кобыльей походки - норовистой жаркой рожавшей – и тем более голоса - грудного, с лёгкой материнской жестинкой, как хрипловатый призыв из широких и вольных степей. Потом мы вроде спокойно расстались с ней на половинку года; и чёрт его знает почему, но провели это время в тоске и тревоге. Я всё время думал: неужели уже не вернётся ко мне то пышущее горячкой дыхание в две жеребячьих ноздри; то осязание света и тепла – похожее на что будто бы я держу в руках отломившийся кусок солнца; и музыка, звучащая во мне безо всякой поддержки концертных инструментов, а только наитием сердца, предтечей небесного данная свыше. Думаю, так же мыслила и она, только в женских размерах – килограммов на шестьдесят против моих восьмидесяти. Конечно, мы снова увиделись: со смущённой радостью от счастья, которое испытали при встрече. Вот тогда и стало понятно – нужно расставаться совсем, навсегда, или менять свои судьбы. Но на разлуку сил не хватило. Так бывает в природе: когда змея заглатывает крысу, та в отместку, уже почти без сознания, успевает прокусить ей желудок, и всё что там рядом. Вот теперь мы вдвоём – но поодиночке – ждём решенья друг друга. Она меня заглотила; но пока я переваривался, шкуру ей зубами просёк. Сам не выжил – и она не спаслась. И вот эту красивую женщину, это почти бесплотное привидение в своей судьбе, которое нельзя потрогать руками – тем более, нежно обнять – я решил представить бабуле как свою любимую невесту. Однажды старушка в очередной раз спросила про свадьбу, и я расцеловал её в обе щеки, нарочито радостный, бешеный счастьем: - Бабулька, нашёл! Теперь у нас будет хозяйка с тобой. - Юрка, как же так?! Да не брешешь ли ты?- всплеснула она ручками, едва не потеряв равновесие на закачавшейся планете.- Ну наконец-то, уж сколько мы с тобой ждали!- И пошла выпытывать как бог партизана, сама себе рисуя в седенькой голове сладкие картинки семейной жизни. А сколько ей лет? кем работает в нашей монтажной конторе? мальчик у неё или девочка. Ведь старикам уже более нечем заняться, и поэтому им очень интересна да любопытна чужая жизнь – а уж тем паче своя, которая поблизи живёт Но через десять минут бабуля так же быстро затухла, спалив свою тощенькую лучину.- Юрка, что же ты творишь? Она ведь замужем. Я был тих, почти нем:- ну и что, если мы полюбили друг дружку. - Да нельзя же так! Ты ведь себя выгадываешь на чужом несчастье. А я заладил как – нет, не попугай – а просто как одуревший пацан-малолетка:- Наплевать, я люблю её. - Ну и сука же ты.- Плюнула бабулька, и захромала в спальню без надежды на лучшее. Зато я стал надеяться. Уставший от одиночества мужик, рукастый непьющий злоебучий – хоть и небогатый да некрасивый. Что если вдруг сбудется моя любимая сказка про прелестницу и чудовище? Я потихоньку начал таскать пирожки с работы: покупая их в ближайшем ларьке, сам фантазировал бабуле будто их пекёт нам моя кралечка. Скачав десяток фотографий из соцсетей, я размножил их в деревянные рамки, заполнив красой пустые стены своей комнаты – а бабульке придумал, что сама невеста мне их дарит с поклоном. И даже однажды, по приходу с работы, я сотворил на лице своём ужасно довольственную улыбку; и бабулька в первый раз после той нашей ссоры спросила с надёжливой радостью:- Неужель целовались? - Да, бабуля!- сбрехал я. Но подхватил её на руки до потолка, кружа старенькую в своих молодых мечтах, почти юношеских грёзах – потому что другой отрады у неё на земле больше нет – телевизор только да я. Вот так теперь и живём: я таскаю ей с базарных лотков пироги да разные сдобные сладости, и каждый день даю представление о любви – а она глядит на меня, открыв рот, и слушает увлекательнейший роман, в котором и сама, как ей кажется, участвует. Надо бы нам выбираться из этой паучьей западни, но я уже не могу сказать ей всей правды – уж больно прекрасен тот мир и заманчивы блаженные грёзы его. Но главное: если сей воздушный замок мой рухнет, то я силой мужества сумею спастись, а бабулькину веростливую душу тяжко придавит этими невесомыми кирпичами.