Ветрено, пыльно. Дождя не было, наверное, со дня Победы. По небу бегут тучки, промеж туч то и дело выглядывает солнце - свет белый, нестерпимо-яркий, словно отражается от новенького листа кровельного железа, и всё сразу начинает сверкать - и проселочная дорога, идущая по кромке поля, и жирная майская зелень, и наш походный столик, стоящий рядом с палатками. Я прикрываю глаза, но, вот солнце уходит… Я валяюсь под плакучей ивой, на берегу Осетра и смотрю, как из бегущих по небу туч льется на поле приглушенный коричневатый свет. Я чувствую пыль у себя на коже, на зубах, прихлебываю минералку из бутылки, у минералки почему-то мерзкий привкус золы. За столиком сидит Наташка, подперев подбородок кулачком, она смотрит куда-то вдаль по берегу, ветер треплет ее коротко стриженные, крашенные в цвет соломы волосы. Ромка, он же Кот, лежит на коврике, возле стола, пузом вверх. Шашлык мы съели, большую часть водки выпили. Птичкин, мой брат (троюродный) сидит рядом с мангалом и чистит шампуры. Сколько лет мы уже приезжаем на это место? думаю я про себя, лет шесть, наверное, да, нет, какой шесть, все восемь! Раньше, ясное дело, веселей было, плясали под магнитофон у костра, из речки не вылезали, и Батый так не пил, как сейчас пьет, и с Ольгой они еще не разошлись. Вот я лежу сейчас в теньке, на бережку, лето толком еще не началось - последние числа мая, и водка, опять же, и шашлык, и рядом люди ближе, которых у меня в этой жизни нет, ну, разве что мама, а мне здесь отчего-то неуютно и всё в тягость… Из-за кустов, надев купальник, выходит жена Птичкина, Юлька. На носу у Юльки поблескивают очки с сильными линзами, прищурясь и прижав оправу пальцем к переносице, она с подозрением оглядывает наш бивак. Я чувствую, как Юлька сканирует стол, на предмет появившихся нелегальных бутылок. Но Птичкин стреляный воробей и по глупости палиться не станет, он, знай, чистит себе шампуры и напевает негромко «Черное знамя». - Ну, что, пойдем? - спрашивает Наташа. - Сейчас, я только полотенце возьму. Юлька забирается в палатку. Юлька вылезает из палатки без полотенца, с задумчивым лицом. - Да, вон же оно, на веревке, - подсказывает ей Наташа и поднимается из-за стола. Девчонки спускаются к речке по отрытым в обрывистом берегу земляным ступеням. Птичкин бросает шампуры в мангал и идет следом. Он сталкивает на воду резиновую лодку и придерживает ее рукой. - Только до поворота и обратно, - строго говорит Птичкин, покуда девчонки рассаживаются, - и если моторка пойдет, орать не надо, и веслом не машите, они вас сами объедут. - Да, папа, - отвечает ему Юлька. Наташка тихо смеется. Птичкин сильно отталкивает лодку. Он стоит на берегу в шортах и рваных сетчатых кроссовках, высокий, коротко стриженный, с пивным животиком и смотрит из-под руки, как лодка боком идет по течению, а Юлька пытается править веслом. Из-за туч выходит солнце, и речка вспыхивает, словно жесть. От солнечного блеска рябит в глазах, белые лучи, точно пики, падают, сыплются сквозь листву плакучей ивы. Птичкин бегом поднимается по земляным ступеням. - Чего ждешь, насыпай, - говорит мой брат (троюродный). Я с опаской оглядываюсь на реку, но лодку уже порядком отнесло. - Кот, хватит дрыхнуть! – кричит Птичкин Коту, - иди, махнем по стаканчику, пока наши бабы уплыли. Ромка переворачивается на бок и задумчиво смотрит на нас с братом. У него заспанное розовое лицо. - Не-е-е, - тянет Кот, - что-то мне тяжко. Я лучше мезима сейчас выпью. - Слабак, - говорит Птичкин и берет со стола две стопки. В высокой траве, у себя за спиной я нахожу на ощупь резервную бутылку водки, прислоненную к стволу ивы… …голова побаливает и очень хочется пить, я то и дело просыпаюсь, вылезаю из палатки и бегу в кусты, нет никаких сил терпеть, снова забираюсь в палатку, укрываюсь спальником, и только-только задремываю, как опять надо вставать и бежать в кусты, и так всю ночь, да, что за напасть такая! В четвертый или, может, пятый раз, когда я вылезаю из палатки, уже светает. Над речкой клубится туман, возле берега неумолчно квакают лягушки, в ветвях тренькают птички. Я стою подле ивы не выспавшийся, измученный и помятый, смотрю по сторонам и ничего хорошего от наступающего дня не жду. Иду к столу, нахожу канистру, нацеживаю кружку воды. Что это за водку мы вчера пили? У меня сто лет такого сушняка не было… Краем глаза я замечаю, какое-то движение на берегу, среди теней и с перепуга обливаюсь водой. Птичкин появляется возле меня неслышно, словно призрак, шипит и прижимает палец к губам. Он в трусах и старой камуфляжной куртке. Из одного кармана он достает початую бутылку, а из другого - две стопки. - Насыпай, - говорит Птичкин хриплым шепотом и протягивает мне бутылку, и косит одним глазом в сторону палатки, где спит Юлька. Я свинчиваю крышку и разливаю водку по рюмкам… * * * - Или мне кажется, или ты похудел? – спрашивает меня мама. Мы ужинаем, или, вернее, я приехал с работы, а мама меня кормит - сидит рядом за столом и смотрит, как я ем. А ем я без аппетита, давлюсь, запихиваю в себя куски, не хочется мне что-то есть, ну, совсем. - Ты приезжай в деревню на выходные. Забор надо делать. И крыша у душа опять порвалась… - А чего-то устал, - говорю. – Нет, правда. Что-то я замучился. Не люблю я жару. Все время воду дую. И есть вот совсем неохота. Я лучше как-нибудь потом приеду… За окном сиреневые летние сумерки полные детских голосов, скрипа качелей, собачьего лая и музыки, звучащей из магнитол. Неярко горит настольная лампа. Стены, кухонная утварь задрапированы тенями. Мама сидит на уголке стола, у нее уставшее и встревоженное лицо. - Нет, ты похудел. Ты, вот что, давай, заканчивай пить! - Да, я не пью, - отодвигаю тарелку в сторону, не хочу давиться, - Как с Осетра приехали, так и не пью. Сам не пойму, что я такой замученный… * * * Сижу в нашем с Игорьком павильоне на радиорынке. В узкое окошко под потолком льется солнечный свет и собирается пыльной лужицей на прилавке. На рынке безлюдно, стоит та самая летняя тишина. На витрине, за захватанными и сто лет, как не мытыми стеклами (нам с Игорьком самим витрину мыть лень, а давать денег уборщице жаба душит) стоят ноутбуки, стоят себе, и есть не просят. Мне сегодня совсем невмоготу сидеть на точке. Прилавок этот бесит, ноги не вытянешь, стул жесткий, всю задницу уже отсидел. У солнечных лучей какой-то странный оттенок, свет тусклый и будто изношенный, на рынке душно, в воздухе не то пыль, не то гарь, и во рту мерзкий привкус золы… В павильон заходит Игорек. С черными, собранными в конский хвост волосами и белой льняной рубахе на выпуск он похож на Стивена Сигала в роли повара. - Чего грустишь, Паштет? Как бизнес? - Да, никак бизнес. На рынке нет никого. - А ты думал! Посмотри погода какая! Вот ты бы в такую жару поехал за компом?... Эх, сейчас бы на пляж, да пива холодного, да рыбки! - Игоряша, я от этой жары совсем больной… Блядь, когда же нам кондей поставят! Еще прошлым летом обещали… Игорек ходит по павильону из угла в угол. Переставляет зачем-то коробки за витриной, перевешивает сумки для ноутбуков с крючка на крючок, выходит в коридор, смотрит по сторонам – не видно ли где живого человека? Нет, не видно. - Да-а-а, дела, - тянет Игорь. Он снова заходит в павильон, присаживается за прилавок рядом со мной и пялится бессмысленными глазами на витрину. Насвистывает, угощает меня жвачкой, качается на стуле. И вдруг со всего маха хлопает ладонью по столешнице. Я пугаюсь и вздрагиваю, а Игорек оборачивает ко мне свое щекастое лоснящееся лицо, довольное и улыбающееся, - А пойдем-ка, Паштет кваса попьем с блинами! - Да, ну, их, эти блины… - Чего ты киснешь! Пойдем, хоть проветришься немного. А к вечеру, глядишь, клиент набежит. - Ну, идем, идем… Игорек выпрыгивает из-за прилавка, как чертик из табакерки и уже стоит в коридоре и кому-то свистит и машет рукой. Я путаюсь ногами в ножках стула, больно ударяюсь бедром об угол стола, матерюсь сквозь зубы, выхожу, запираю дверь, плетусь следом за Игорьком, кошусь по сторонам и понимаю, как же мне опротивел этот радиорынок. Век бы его не видел. - Ты чего такой измученный? – спрашивает меня Игорек. - Мы весь май пили, теперь что-то в себя не приду. Сперва у брата день рождения был, потом День победы, потом на реку поехали. Вот, решил тормознуться немного. - Это дело хорошее, - соглашает Игорек, - ты только в сухую не завязывай, а то с кем мне после работы пиво пить. Выходим из подъезда. На площадке, под козырьком толпится рыночный народ и дымит сигаретками. Игорек резко тормозит, чтобы со всеми поздоровкаться по восьмому разу и постоять, покурить. Это для Игоряши святое. А меня от знакомых физиономий уже мутит, так, что я Игорька не жду, а иду за угол, где открылась эта забегаловка. Беру блинов со сгущенкой и большой стакан кваса. Сижу под полосатым зонтиком, ковыряю вилкой в блине. Прихлебываю квас из стакана. Квас ледяной, сладкий, с хлебным вкусом. Пью и не могу оторваться. Откидываюсь на спинку алюминиевого креслица, смотрю, как плавится под солнцем асфальт на пустой автостоянке, а вокруг, в сухом мареве оплывают декорации моей трудовой жизни – желтые корпуса и тусклые стекла витрин. На круглом колченогом столике передо мной стоит запотевший стакан с холодным квасом, по стенке стакана сбегает капля конденсата. Сглатываю сухую слюну, беру стакан и, не отрываясь, в три глотка, допиваю. Как же хорошо! У меня, аж слезы на глаза навернулись. Теперь можно жить, теперь совсем другое дело… Заметно повеселев, иду обратно на точку. Возле крыльца стоит Игорек с дымящимся фильтром в руке. Увидев меня, он целует в ушко хорошо знакомую мне рыночную деваху, улыбается так широко, что кажется, рожа вот-вот треснет, пуляет фильтр в урну и, махнув на прощанье рукой, сбегает по ступенькам. - Ты куда, Паштет? Пойдем, кваску жахнем! - Да, я попил уже, - говорю. * * * …летней ночью стою на лоджии в трусах и босиком. В квартире кроме меня ни души, мама уехала к старикам в деревню. Не могу заснуть, как ни лягу, всё неудобно, и душно, и в туалет, наверное, бегал уже раз пять. На лоджии немного свежее, вот я и стою здесь и не торопясь, мелкими глотками пью холодную воду из чашки. Мне хорошо виден пустой школьный двор - асфальт мерцает синими искорками под фонарями, на асфальте разметка для торжественной линейки, рядом баскетбольная площадка, турники. За школой - высотка, за высоткой - гаражи, кирпичная стена с бойницами, черный провал ворот, над воротами горит фонарь. За гаражами - двускатные крыши деревенских домов, стоящих рядком на Колхозной улице, за избами - бывшие колхозные поля, там ни зги не видно, тьма кромешная, и где-то там, в полях петляет Москва-река, а выше по течению - мост через реку и кольцевая дорога. За МКАДом горят огоньки в высотках, там какой-то спальный район, кажется, Братеево… И вот, я стою на лоджии, прихлебываю из чашки очень вкусную холодную воду и смотрю на ночной горизонт, но ничегошеньки не вижу - далекие огоньки, электрические звёздочки расплываются, словно я смотрю через бинокль, не подкрутив резкость. Я пытаюсь проморгаться, тру руками глаза, прищуриваюсь, да, все без толку. И я вспоминаю, как чувствовал последние дни какую-то помеху, неудобство, мне будто мешало что-то, словно соринка попала в глаз, и мне все время хотелось от этой соринки избавиться… * * * …еду с работы, смотрю из автобуса - улица забрызгана рыжим вечерним светом, солнечный блеск перебегает с окна на окно. Скупыми глотками пью «колу» из банки. Очень хочется пить, и пить это блаженство, это самое большое удовольствие в жизни и не понятно, почему я раньше об этом не знал… С испугом я замечаю, что не могу прочесть ни одну вывеску на зданиях, стоящих вдоль улицы. Вблизи я еще что-то вижу, могу, скажем, читать книжку, но за окном, на обочине дороги всё расплывается, словно я смотрю сквозь дымку. Мне становится тоскливо и страшно. Не зачем было столько читать с экрана! И как же быстро я посадил глаза! Надо обязательно купить такие специальные очки, чтобы работать за монитором… Не могу остановиться и допиваю банку до дна. Мне становиться немного легче, но я уже знаю, что это ненадолго. Сижу, откинувшись в кресле и, прикрыв глаза, думаю о том, как приеду домой и заварю зеленого чая с мятой и буду сидеть на лоджии и пить чай со льдом. Потом я вспоминаю о молочных коктейлях. Молочные коктейли я не пил, наверное, с детства, и как же это я мог о них позабыть? Это же райское наслаждение! Надо купить молока, литр, а лучше два, и брикет мороженного, и каких-нибудь фруктов, и пару пакетов сока. Так, миксер у меня есть… Жду, не дождусь когда мы приедем, хочется бежать впереди автобуса. Схожу на автостанции, иду в супермаркет, потом бегу домой, во рту уже пересохло. Звонит мой брат Птичкин (троюродный). Заходи, говорю, будем пить коктейли… Дома долго ищу этот чертов миксер. Мне так хочется выпить ледяного молочного коктейля, что всего аж трясет… Приходит Птичкин и его жена Юлька. За окном, точно груда углей полыхает вечер, мы мешаем на кухне коктейли сперва с вишневым соком потом с персиковым, я стою, опершись о холодильник, в одних джинсах с высоким пивным бокалом в руке и рассказываю что-то смешное, и агитирую Птичкина поехать на Оку и взять с собой коптильню и его браконьерскую электроудочку. Каждый раз, отхлебывая из бокала, я испытываю несказанное, райское наслаждение, я буквально обмираю от удовольствия… Вскоре чета Птичкиных уходит. Я лежу в сумерках на диване, смотрю бездумно в телевизор и чувствую, как капля за каплей счастье покидает меня. И вот, я думаю, а не хлопнуть ли мне еще стаканчик молочного коктейля на сон грядущий? Мороженого немного осталось, сок еще есть, и молоко... А почему бы и нет? спрашиваю я себя и чувствую, как меня начинает трясти, и во рту опять пересохло и очень хочется пить… Иду на кухню, мешаю коктейль, выхожу с бокалом на лоджию, не могу удержаться и отхлебываю по дороге. Божешь ты мой, вкуснотища-то какая! Смотрю на темнеющую пойму Москва-реки и ни черта не вижу - ни моста, ни полей, ни деревенских домиков - все расплывается перед глазами. Здание школы, оплывшее и обтесанное по углам, как морской голыш выступает из сиреневой дымки… Да, хуйня, прорвемся, думаю я себе, миллионы людей ходят в очках и ничего, ну, посадил я себе зрение, с кем не бывает… Залпом выпиваю бокал. Стою на лоджии, навалившись грудью на бортик, и тяжело дышу, как же сегодня душно, как в парилке, и когда эта жара только кончится… Выключаю телевизор и валюсь на диван, но уснуть не могу, живот раздулся, как барабан, мне муторно, я ворочаюсь, ворочаюсь, потом бегут в туалет и выблевываю в унитаз пару-другую молочных коктейлей. Сижу на полу и утираю с лица слезы и слюни туалетной бумагой. * * * …да, что же за пытка такая, с самого утра эта проклятущая жара! Я стою в одних трусах, босой на горячем паркете и, отодвинув жалюзи, выглядываю за окно. Небо сегодня какое-то тусклое, белесое, все в дымке, и сквозь эту дымку лупит солнце, солнечный свет коричневатый и мутный, все тени стерты, и освещение до того жуткое, что мне делается не по себе, словно я смотрю на инопланетный пейзаж. Мне сейчас нужно умыться, побриться и идти на остановку, и ехать на автобусе по жаре в Москву, и сидеть целый день на рынке, под раскаленной крышей в павильоне без кондиционера. Да, нет, я там попросту сдохну. Я звоню Игорьку. Звоню раз, другой, третий… Игорек дрыхнет без задних ног, счастливец, его не добудишься, а я, наверное, уже месяц выспаться не могу. В конце концов, Игоряша все же берет трубку и что-то мычит, и зевает, и, кажется, даже причмокивает. - Извини, что разбудил, - говорю, - Игоряша, тут такое дело. Мне что-то совсем худо, не доеду я до работы, а если доеду, то прямо там сдохну. Слушай, ты выйди сегодня вместо меня, пожалуйста. - Ты же вроде завязал? – спрашивает Игорек. - Да не бухал я! - говорю я, а сам чуть не плачу. Я только-только поднялся, а уже такой измученный, словно всю ночь вагон арахиса разгружал. Мне страшно хочется пить, и еще я замечаю, что когда сижу за столом, не могу разобрать числа на кухонном календаре. - Ну, не бухал, значит, не бухал, - миролюбиво соглашается Игорек, - ты, Паштет, не парься, я сегодня выйду, поторгую, а ты пока отлежись. - Спасибо, Игоряша, - говорю, - мне, правда, что-то очень хуево. Не пойму, что это со мной… Валяюсь на диване, но заснуть не получается, только мучаюсь. Наверное, у меня что-то с желудком, решаю я про себя, надо поесть какой-нибудь каши или куриного супчика, что-нибудь диетического, не жирного, а то совсем уже сил нет. Ничего, как-нибудь отлежусь, восстановлюсь понемногу… Иду на кухню, варю овсянку на молоке, солнце лупит в окно, стол блестит, линолеум на полу блестит, жарко, как в печке. То ли на улице, то ли у меня в голове звенят и что-то бормочут тонкие голоса. Ухожу с дымящейся тарелкой в комнату, есть совсем неохота, но я заталкиваю в себя эту чертову кашу. Кручусь на диване, места себе не нахожу, потом вроде засыпаю и просыпаюсь оттого, что меня мутит, бегу в туалет и выблевываю овсяную кашу в унитаз… * * * - Зазнался, значит? Друзей не замечаешь? Я оборачиваюсь на голос, смотрю прищурясь, и вижу Кота собственно персоной, с круглой улыбающейся физиономией, в очках-хамелеонах, в белой футболке и с борсеткой в руке. - Ты чего в городе? – спрашиваю, - вроде будний день сегодня. Я оглядываюсь по сторонам, мне хочется куда-нибудь присесть. - У меня местная командировка была, - говорит Ромка и расплывается в счастливой улыбке, - я только машину поставил, вот, из гаража иду. И Наташке, кстати, еще не звонил. Давай по пивку? На карьер сходим или вон, в песочнице посидим. Я представляю себе наш сосновый лес, песчаный пляж на берегу карьера, солнечный блеск на воде, ледяное пиво, ржавые покосившиеся грибки, по песку бегают дети, пацаны и девчонки играют в пляжный волейбол, кто-то катается на лодочке – и всё это страшно далеко от меня, словно картинки из фильма про жизнь незнакомых, чужих людей. И вот я стою в теньке, на дне гулкого бетонного двора, смотрю на развеселого Кота и понимаю, что последнее время я живу в очень тесном пространстве, я словно заперт в маленьком мирке, и этот мирок все сжимается и сжимается. - Я вроде не пью, - говорю я Коту, - как с Осетра приехали, так и завязал. - А что так? – проникается сочувствием Ромка. - Да, чего-то с желудком... Прощаемся. Кот идет пить пиво один. …я долго бреду в бледной тени блочного дома по асфальтовой дорожке. Дорожка поднимается в горку и все тянется и тянется, в пыльном воздухе плывут волны зноя, я обливаюсь потом, очень хочется пить, захожу в ларек, покупаю бутылку газировки из холодильника и тут же, возле палатки залпом ее выпиваю. Захожу в аптеку, там ни души, тихо гудит кондиционер, прохладный ветерок откуда-то с потолка дует мне в макушку. Иду в отдел оптики, стучу монеткой по стеклу, в скором времени ко мне выходит недовольная женщина в белом халате, средних лет и средней же полноты, лишенная особых примет. - Мне нужны такие очки, чтобы работать за компьютером, - объясняю я этой женщине, – глаза очень устают. Я вообще уже ничего не вижу. Она находит на витрине релаксационные очки с желтым линзами. Кладет в пакетик. Я достаю из кармана крупную купюру, других денег, ну, кроме, разве что мелочи у меня не осталось. - У меня сдачи нет, - говорит мне женщина в белом халате, поджимает губы и убирает куда-то пакетик с моими очками. Ну, конечно, говорю я сам себе, а как же иначе. Выхожу из аптеки, иду по улице к городскому рынку. Мне тяжело дышать, и во рту пересохло. В нескольких шагах передо мной улица начинает расплываться, я смотрю, будто сквозь мутную коричневатую воду и не могу толком ничего разглядеть. Вскоре из маслянистого марева выступают рыночные ворота. Прохожу за ворота и бреду вдоль торговых рядов, раздумывая, где бы разменять деньги. Но, вот незадача, время уже к вечеру, рынок вот-вот закроется, и я здесь как будто один, если не считать того мужика в замызганной спецовке, который грузит поломанную тару на тележку. Я выхожу на маленькую площадь посреди рынка, на покатый асфальтовый пяточек и оглядываюсь по сторонам – во все стороны от меня тянутся пустые прилавки, нигде не души, от асфальта поднимается зной, над крышами торговых рядов, над забором, в тусклом и дымном от зноя небе стоит маленькое злое солнце. * * * Вечером из деревни приезжает мама. Встречаю ее на остановке, помогаю донести сумки до квартиры. А сам еле ноги переставляю. - На тебя страшно смотреть, да, что с тобой такое? – спрашивает меня мама. - Отравился, наверное, - говорю, - с желудком как-то не очень. Ерунда, отлежусь… Свари, пожалуйста, куриного супчика. - Тебе надо к врачу. - К какому врачу? – спрашиваю, - у меня вроде ничего не болит. Пока мама варит суп, я валяюсь на диване, пью воду и маюсь. В комнату падает свет с лоджии, надо бы задернуть шторы, лежу, прикрыв глаза, телевизор что-то бормочет, я пытаюсь отвлечься, только никак не выходит, и время совсем не движется, остановилось, лежать на диване неудобно, в комнате жарко, мне тяжело дышать, по телевизору какая-то мура, не могу ни на чем сосредоточиться, проваливаюсь в забытье и слышу, как в голове бубнят чужие голоса, встаю с дивана, иду в ванную, умываюсь, пью воду из-под крана, снова ложусь, с лоджии в комнату валиться сноп солнечного света, хорошо бы задернуть шторы… - Иди, поешь, я суп сварила, - зовет меня мама. Я иду на кухню, сажусь за стол. Мама ставит передо мной тарелку куриного супа с вермишелью. Ем осторожно, медленно, когда чувствую, что меня вот-вот начнет мутить, отставляю тарелку в сторону. Иду на диван, лежу и удерживаю бульон в себе, часто дышу и смотрю в потолок… Ничего, ничего, говорю я себе, как-нибудь потихоньку, на курином бульоне выберусь. Куриный бульон это, брат, такая вещь! Завтра еще тарелочку с утра, и в обед тарелочку, а там глядишь, понемногу и окрепну… * * * Ночью мне совсем худо. Лежу на диване под простыней, а самому мерещится, будто я в тесной земляной яме, со всех сторон на меня давит эта тепловатая душная темнота, мне тяжело дышать и немыслимо, невозможно оставаться в этом месте ни секундой дольше… Перепуганный, я сажусь на диване, наощупь нахожу чашку и жадно пью воду. А голоса в голове все бубнят и бубнят, слов не разобрать, и, кажется, будто читают рэп. Чтобы отвлечься, я включаю телевизор и ложусь отдохнуть на пол. По полу тянет немного сквозняком с лоджии… - Почему ты не спишь? - спрашивает меня мама. Она стоит в дверях моей комнаты совсем рядом со мной, в ночной рубашке, со спутанными волосами, а я смотрю на маму и замечаю, что не могу разглядеть ее лицо, оно немного размыто, словно вне фокуса, но я так замучился, что мне уже все равно. - Не знаю… Ну, что ты ко мне пристала… Здесь прохладней… Я не хочу лежать на диване… - А телевизор, зачем включил? - Я не могу спать. У меня какой-то рэп все время крутится в голове… Мам, отстань от меня, пожалуйста. У меня нет сил разговаривать и что-то ей объяснять. Я лежу на полу, раскинув в стороны руки, чтобы легче было дышать. Ну, что она ко мне пристала, когда же она уйдет, когда же всё это кончится? - Я сейчас «скорую» вызову, - говорит мама и идет к телефону звонить. - Зачем… - говорю я и понимаю, что у меня пересохли губы и во рту снова сухо, ни капли слюны… …я прихожу в себя от того, что мама меня тормошит. В комнате горит верхний свет, я вижу молодых ребят в белых халатах - парня и девушку, они стоят как-то поодаль со своими стетоскопами и чемоданчиками, сложив на груди ручки, и смотрят на меня с брезгливостью и скукой. Может быть, я ошибаюсь, потому что не очень хорошо их вижу, но я все же понимаю, что эти ребята каждую ночь катаются по вызовам к алкашам и сталкиваются преимущественно с абстинентным синдромом и алкогольным отравлением. Мама говорит о чем-то с молодыми специалистами в белых халатах. Я не слышу ни слова и не хочу вслушиваться в их разговор, мне не до того. Нас сейчас, как будто четверо в этой комнате, только я, словно за прозрачной стеной, я здесь один и нет никого рядом, и нам друг к дружке никак не пробиться. Мама помогает мне подняться с пола, помогает одеться… …мы едем вверх по Спортивной в машине «скорой помощи». Старая «буханка» то и дело подпрыгивает на «лежачих полицейских», в салоне все дребезжит, за окнами светает, над шиферными крышами «финских» домиков горит розовое небо. У меня все силы уходят на то чтобы дышать, не могу сидеть, заваливаюсь на бок, «буханка» снова с лязганьем подскакивает, мама обнимает меня за плечи, пытается удержать, чтобы я не съехал с лавки на пол. - Сейчас, - говорит мне мама, - уже приехали… За окном мелькает больничная ограда, за оградой серебрятся стволы тополей, светятся беленые стены старых корпусов, «скорая» проезжает в открытые ворота и останавливается у подъезда приемного покоя. Мне помогают выйти из машины, мама ведет меня под руку, вверх по ступенькам, я едва иду, сердце тяжело бухает в груди… …с меня снимают футболку, слушают стетоскопом, измеряют давление, берут кровь из пальца. В кабинете суетно, здесь несколько врачих и еще медсестры, которые то вбегают в кабинет, то выбегают вон. Моя мама говорит о чем-то с полной пожилой женщиной в белом халате, которая восседает за столом с видом императрицы. У мамы испуганное лицо, я смотрю на нее и только сейчас понимаю, какая она оказывается старенькая и измученная… и ничего не происходит, только нескончаемая суета, только всякие разные бумажки и хлопанье дверьми, да, что они тянут, это какая-то пытка, как мне им сказать, что я едва держусь, сделайте же что-нибудь… - Сделайте же что-нибудь… - я шепчу, я едва могу говорить, во рту такая сушь, язык еле ворочается. - Ну, вот вам, пожалуйста, 26 - глюкозы в крови, - говорит странно-спокойным голосом, сидящая за столом, врачиха. – В интенсивную, на второй этаж. Я позвоню, пускай готовят капельницу. Идите же быстрее, у него предкомовое состояние. Мама помогает мне подняться со стула, меня выводят из кабинета… Мы плетемся по территории больничного городка, мама и медсестра ведут меня под руки. В кустах чирикают птички, на асфальте серебрится роса. Солнце уже взошло, от его слепящего света нас заслоняет старый четырехэтажный корпус из красного кирпича. На небе горит розовое зарево и кажется, будто жестяной конек крыши плавиться и оплывает в ярких рассветных лучах. И ясное летнее утро, и больничный дворик, и птички в кустах - всё это так далеко от меня, что не дотянуться, не рассказать, я словно космонавт в неуклюжем, дутом скафандре на чужой планете с повышенной гравитацией. …впереди, за деревьями, на зеленом пригорке сверкает, словно сахарный леденец новое больничное крыло. Асфальтовая дорожка приводит нас к бетонной лесенке в один пролет, но я никак не могу подняться по ступеням, у меня подгибаются ноги, я хватаю ртом воздух, цепляюсь за поручни, сердце, как-то нехорошо ворочается и тяжело бухает у меня в груди… ну, когда же мы, наконец, придем, сделайте что-нибудь, я не могу так больше… мама и медсестра заталкивают меня на пригорок по ступенькам… мы тащимся по дорожке, через зеленый газон, и солнце лупит меня по голове и я мычу, отворачиваюсь и зажмуриваю глаза… они волокут меня по лестнице на второй этаж, в отделение терапии. В здании есть лифт, но с лифтом, как всегда что-то не так… лестница все белая от света, фактура стен исчезла, остались только простые линии, белые стены и окна, за которыми нет ничего кроме яркого утреннего сияния… я не могу идти, я слышу свой хрип. Я сажусь на пол, медсестра бежит на площадку и кого-то зовет… пожалуйста, сделай же что-нибудь, говорю я маме, я больше не могу, пускай капельницу поставят… и я пропадаю, проваливаюсь… меня поднимают, тащат по коридору, роняют на больничную койку, на самый солнцепек… я закрываю глаза, закрываю лицо рукой… как же тяжело дышать, я очень тяжелый, я словно кит, выброшенный на берег… мама, пускай они что-нибудь сделают, я не могу больше здесь … и я проваливаюсь, и там тоже жарко, душно и лупит солнце… я открываю глаза, но толком ничего уже не вижу. Мне мерещиться, будто меня положили не на койку, а на широкий белый подоконник, а за окном, как прожектор стоит солнце и его лучи такие тяжелые и жаркие, и воздух такой пыльный, что я никак не могу им надышаться, и я задыхаюсь, и задыхаюсь, и вот сейчас задохнусь… уберите, закройте солнце, пожалуйста, шторы задерните, мама, помоги мне, пускай они укол какой-нибудь сделают… я лежу на этом широченном подоконнике, как на противне в потоке пылающего белого света, и хриплю, и пытаюсь дышать и не могу, не могу уже больше ждать… сил совсем не осталось… мама, мама, ну пускай они сделают что-нибудь… март 2014