ТАРХАНКУТ …второй день идем по Тарханкусткой степи, шагаем по присыпанной белой пылью грунтовой дороге, над обрывом, по сложенному из известняковых плит отвесному берегу, бредем по колкой сухой траве, вдоль вереницы столбов линии электропередач, тянущейся за горизонт, мимо брошенных ракетных шахт, недостроенных пансионатов, мимо покинутых стоянок с черными пятаками кострищ и будками сортиров. Вокруг нас, куда ни глянь, лежит безлюдное, лишенное смысла пространство, солнце печет немилосердно и ветер дует с такой силой, что на него опереться можно. Наконец, вдалеке, за скошенным пшеничным полем, среди тусклой листвы вековечных лип я вижу шиферные и жестяные крыши деревенских домов. - Марьино, - говорит Олежка. Он стоит посреди дороги, словно цирковой медведь на задних лапах, пышет жаром, как печь и утирает с округлого доброго лица обильный пот. На толстых Олежкиных щеках горят лиловые пятна, стекла его очков запотели. Рядом с Олегом останавливается маленький понурый Хома. Он Олегу где-то по плечо. Хома стоит и, сощурив глаза, смотрит из-под козырька вельветовой бейсболки на скошенное поле. Хома худ и бледен, он так устал, что за последнюю пару часов не сказал ни слова, лицо у Хома серого оттенка и матово поблескивает, словно вылеплено из воска. Марьино. Мы знаем это наверное, потому что никакой другой деревни в этом пустынном и диком краю попросту нет и быть не может. И, вот, мы шагаем по пшеничной стерне под белым сверкающим небом. Поле такое маленькое и до деревни уже рукой подать, а мы все идем и идем. В пору сойти с ума. Пытка длится некоторый отрезок вечности, который мне нечем измерить. И все же, однажды, мы добредаем до края поля, форсируем овраг и поднимаемся по деревенской улочке в густой древесной тени. Заходим в харчевню, сбрасываем с плеч рюкзаки, садимся за столик возле увитой виноградной лозой решетки и не торопясь выпиваем ящик ледяного пива. - Соблаговолите пройти в номера, господа хорошие, - говорит наша хозяйка, коренастая, закопченная на степном солнце старуха и ведет нас за угол дома, на огород, шлепая вьетнамками по каменным плиткам. На огороде от самого дома и до плетня стоят рядком невысокие белые клетушки. За плетнем пасется в поле гладкая бронзовая кобылка. Хозяйка отпирает дверь. Заглядываем в наше жилище. Обстановка спартанская: три низеньких койки, пара тумбочек и окошко с тюлевой занавеской. - Надцать гривен за сутки, - говорит хозяйка. - Однако… - удивляется Олег. - Да, это, считай, даром, - говорит хозяйка. – Ты, милок, на Южном Берегу попробуй жилье сними – без штанов останешься! - Ладно-ладно, - быстро соглашается Хома. Он достает из висящего на шее ксивника гривны, отсчитывает означенную сумму и закрывает за старухой дверь, потом садиться на низкую койку и, страдальчески кривя лицо, стаскивает с ног кроссовки. Вооружившись маленьких швейцарским ножичком Хома, постанывая и охая, вскрывает огромные водяные волдыри на своих ступнях. Он почему-то думает, что так положено делать, а я думаю, что Хома, наверное, мазохист. Я выхожу на улицу, ложусь на лавку, подле неровной беленой стены, похожей на поставленный стоймя матрац и фотографирую небо. Мимо идет куда-то по своим делам наша хозяйка. Останавливается неподалеку. Смотрит. Потом заглядывает в каморку к Хоме и Олегу. - Там этот ваш лежит и небо фотографирует, - сообщает она Хоме. - Бывает… Заклеив пластырем волдыри на ногах и одев чистую футболку, Хома выходит на крылечко. У Хомы за спиной маячит похожий на римского патриция Олег с голым пузом и полотенцем через плечо. Я резво вскакиваю со скамейки, и мы идем на берег моря купаться и пить коньяк. Прохладная вечерняя тень уже накрыла пляж. Кругом ни души, лишь вдалеке на песчаном мыске мельтешат немногочисленные человеческие существа подобные нам. - Ну, ладно, посмотрели Тарханкут, - ворчит Хома, вышагивая туда-сюда по кромке прибоя, - степь и море, всё без дураков, как на форумах и писали. Теперь давайте, что ли отдохнем, пока отпуск не кончился. С утра пораньше собираем манатки и валим из этого Марьино в Лисью бухту. На Нюшку не пойдем, встанем в Эдеме, как в прошлом году. А что, красивое же место? И до Солнечной долины рукой подать. - А Катька сейчас в Балаклаве, - говорит, зевая, Олег, - у нее там какие-то дальние родственники живут… Он валяется рядом со мной на коврике и, подперев щеку кулаком, курит сигаретку. - Я тебе Хома вообще-то говорил, что хочу к Кате заехать. Опять же, Балаклава! На подводные лодки посмотреть, на кораблики. Там же военная база. Да пару лет назад это вообще был закрытый город! - Ну, давай заедем, раз такое дело… - прикидывает Хома, - Так даже прикольней получится… А ты Кате, что ли позвони. Вот сейчас возьми и позвони! Надо же предупредить человека! Олежка неторопливо докуривает, тушит в гальке «бычок», включает мобильник и звонит Кате в Балаклаву. Тем временем вечереет. Мы допиваем коньяк и возвращаемся в деревню. На краю деревни, над обрывом, неподалеку от старого кладбища теплится свет в окошке. Мы идем на этот свет по проселочной дороге и видим белый вагончик. На освещенной тусклой лапочкой витрине стоят бутылки с портвейном и пивом, а за бутылками прячется симпатичная девчонка с хвостиком. Рядом на утоптанной земле стоит пара круглых столиков и пластмассовые кресла. - Здравствуйте, девушка, а как вас зовут, если не секрет? – начинает Олег непринужденный разговор. - Стася, - признается девушка. - Стася… Какое редкое, какое красивое имя… - Олежка читает по диагонали меню, приклеенное скотчем к стене. - Вот что, Стася, нам светлого Черниговского три бутылки. И еще бутербродов с сыром и ветчиной… А может, Стася, вы с нами посидите немного за столиком? Чем вас угостить? - Нет, я не могу, - ломается для виду девочка, - а если, кто придет? - Так нет же никого, - говорит Олежка, оглянувшись в крымскую ночь. Мы берем пиво и бутерброды и только-только рассаживаемся за столиком, как тут из мрака выступает тень Отца. Что-то неразборчиво пискнув, Стася исчезает. Знакомимся с папой. Папу зовут Сергей. Он высок, худ и хмур, одет в спортивный костюм. - Поздно уже, нечего ей тут сидеть, - говорит Сергей, в отношении Стаси он категоричен и непреклонен. - Ну, ладно-ладно, - соглашается Олежка. – Раз такое дело, может быть, вы, Сергей, составите нам компанию? Мы прошли сегодня от Большого Атлеша до Марьино и немножко устали. Кстати, нет ли у тебя водки в ассортименте? Сергей молча встает и приносит из вагончика бутылку «Хортицы». Пьем горилку с пивом. Завязывается примерно такой разговор. Хома: Ну, как у вас вообще жизнь на Украине? Сергей: Всё хуево. Все, блядь, разворовали. Работы нет, зарплату задерживают. Продукты дорожают, водка дорожает. Жизни нет простому человеку... Шурик: Я первый раз на Тарханкуте. Слушай, Серега, какая тут у вас красотища! Скалы эти известняковые, бухточки… Мы весь день шли по степи, и, можешь себе представить, как я замудохался? Ты, Серега, пожалуйста, на меня не обижайся, только на Тарханкут я больше ни ногой! Сергей: Ну, я и подался из Харькова. Приехал в Марьино, взял вот земли немного в аренду. Сперва вагончик этот поставил… Шурик: А вода в море какая-то бирюзовая и до того прозрачная, что смотреть страшно! Я такое море раньше только в рекламных роликах видел. А степь какая! Мы двое суток по этой степи шкандыбали... Ты меня, Сергей, извини, конечно, только на Тарханкут я больше ни в жисть не приеду… Сергей: А что? Денежек мало-мало за лето заработал. Зимой, вот, клетушки для отдыхающих построю, воду проведу, летом сдавать буду. А там, глядишь, и дело пойдет… Шурик: Я едва ли позабуду вечернюю степь, сплюснутый диск лилового солнца над морем и силуэт гусеничного экскаватора на мысе Большой Атлеш. Только, вот, что Серега, я тебе скажу, и можешь на меня обижаться сколько душе угодно, теперь на этот ваш Тарханкут меня фиг заманишь… - Ты, наверное, восемь раз Сергею сказал, что ни в жисть сюда не приедешь! – отсчитывает меня Хома, покуда мы бредем в кромешной тьме, восвояси. – Ты повторяешься, Шурик! Я с ним не спорю. Я не знаю, куда мы идем, я заблудился, как только мы отошли от вагончика. Но Хома точно знает куда идти, и в его не дрожащей руке путеводной звездой горит фонарик. - Пришли, - говорит Хома и толкает калитку. Калитка не открывается. Хома снова толкает. Калитка не открывается. - Ночь уже, - говорит Олежка. – Наверное, хозяйка заперла. - Вот, чёрт! Точно заперла. Ну, не будить же теперь всех. Полезли через забор. И мы по очереди лезем через забор. Окна в хозяйском доме не горят, во тьме стрекочут цикады. Идем на огород, и дальше, к увитой виноградной лозой беседке, обустроенной под кухню для отдыхающих. Хома находит выключатель и зажигает свет. - Теперь хоть пожрем по-человечески, - говорит Хома. И они с Олегом развивают кипучую деятельность, время от времени прикладываясь к бутылке горилки, которую мы взяли у Сергея про запас. Хома открывает банку сайры, а Олег чистит лук, а почистив, режет колечками. Потом они сосредоточенно жарят этот несчастный лук в глубокой сковородке, поливая подсолнечным маслом. - А чем это пахнет? – спрашивает Хома, опрокинув еще стопочку и закусив сайрой. – Часом не пожар ли в доме? - Да, нет… - виновато бормочет Олег, сняв с огня чадящую сковородку. – Тут у нас лук немножко подгорел… - Ну, это ничего, - успокаивает его Хома и склоняется над сковородкой. Я тоже подхожу и склоняюсь. Лук сгорел весь, сгорел до черных угольков со страшным фиолетовым отливом, какой бывает, наверное, на стальной окалине. - Выкиньте его в помойное ведро, - советую я. - Ерунда, просто немножко пережарили, - отмахивается от меня Хома. – Давай, мы сейчас все горелки выберем, а то, что останется, перемешаем с рыбой. - И майонезом еще заправим, - воодушевляется Олежка. И они увлеченно начинают выбирать угольки из сковородки. Я бы конечно помог ребятам, но не знаю, как отличить один луковый уголек от другого. Поэтому выпив еще одну рюмашку на сон грядущий, я отправляюсь почивать в нашу каморку. Но я так устал за день, что долго лежу без сна и слушаю, как за тонкой стенкой, на огороде бубнят на два голоса мои неугомонные друзья. АККЛИМАТИЗАЦИЯ - Доброго вам пути, господа хорошие, - говорит хозяйка, поклонившись нам в пояс. - Прощай и ты, старуха, - степенно отвечает Олег и выходит из-под увитого виноградной лозой навеса на белый солнечный свет. Деревенская улица безлюдна. Ясное небо над головой сверкает как возмездие за каждую выпитую накануне рюмку. Хома болезненно морщась, сосет на ходу минералку из пластиковой бутылки. - Ой, - говорит Хома, неожиданно останавливаясь посреди дороги. – Я щас. И снявши рюкзак, он бежит обратно, распахивает калитку и скрывается за забором. - Касательно калитки, - доверительно сообщает мне Олежка. – Я сегодня с утра внимательно осмотрел щеколду. Прошлой ночью калитка не была заперта. Надо было просто повернуть ручку, чтобы щеколда открылась, и мы беспрепятственно прошли. Возвращается Хома. - Что-то у меня в животе крутит, - жалуется Хома, - зря, наверное, сайру на ночь ели. Мы идем вверх по улочке, пока не выходим на край деревни. В степи на обочине дороги стоит покореженная и проржавелая будка автобусной остановки. Садимся на скамейку в теньке. Ждем какой-нибудь автобус. Хома уходит за остановку и лезет в кусты. Возле остановки тормозит пыльный и раскаленный ПАЗик. - Куда едешь? – спрашивает водилу Олежка. - До Черноморского. - Мы, пожалуй, тоже… Из-за остановки вылетает Хома, застегивая на бегу джинсы. Садимся в автобус. Едем. За окном полыхает утро. Убегает назад бескрайнее вспаханное поле. Хома осторожно придерживая шторку рукой, выглядывает наружу. Замечаю, что у Хомы бледный испуганный вид. Поселок Черноморское. Автовокзал. Составив рюкзаки в тенек, изучаем расписание автобусов. - Нам тут час торчать, - говорит Олег, попыхивая сигареткой. - И до Евпатории, наверное, еще час ехать. Хотя какой час, больше! А потом еще из Евпатории до Балаклавы пилить… Из привокзального сортира неуверенной походкой выходит Хома. Молча берет у меня из рук бутылку минералки, поласкает рот, отплевывается и долго пьет. - Я срал и блевал одновременно, - сообщает нам Хома. - Очень рад за тебя, - говорит Олежка, внимательно разглядывая уголек сигареты. - В женском туалете! - О-о-о! - Потому что мужской закрыт! - А-а-а… - А ты знаешь, какой здесь сортир? Это, блядь, такой зеленый заборчик без двери, а за забором дыра в земле и вокруг этой дыры посыпано чем-то белым… Ну, я им там навалил, и откуда только берется… - Послушай, Хома, нам автобуса ждать считай что час… - Извини, Олежка, я отлучусь… - перебивает его Хома и, передвигаясь странной походкой, направляется к сортиру. Вскоре возвращается. - Вот что, братцы, - говорит Хома. – Я ведь так не доеду. Мне то одно, то другое и всё никак не кончается. - Ну, пойдем, купим тебе каких-нибудь таблеток, - говорю я Хоме и веду его вверх от вокзала по симпатичной улице к аптечному ларьку. В аптеке Хома, посоветовавшись с девушкой в окошке, покупает два вида таблеток. Тут же, на ступеньках аптеки он съедает и те и другие и запивает минералкой. Вернувшись на автовокзал, Хома направляется прямиком в сортир, где благополучно выблевывает эти замечательные таблетки. К нашему биваку направляется делегация женщин. Эти женщины тоже ждут автобус до Евпатории, и они выражают нам свой протест, мол, после визитов Хомы в туалете плохо пахнет. - Ну, еще бы, - говорит Хома в сторону. У Хомы измученное и злое лицо. Он сидит на краешке скамейки, пригнувшись и обняв себя руками за живот. Евпатория. Автобус останавливается на привокзальной площади. - Братцы, меня всего колотит, - жалуется нам Хома. – Я идти не могу. Олежка выводит бледного Хому из автобуса. Я кое-как тащу два рюкзака - свой и Хомы. Под стеной, в теньке сидит на каком-то сомнительном стуле бомж в пальто. Энергичный жестом и грубым окриком Олег сгоняет бомжа с его насеста и усаживает нашего занемогшего приятеля. - Мне бы щас полежать… - стонет Хома, лязгая зубами. - На вокзале должна быть комната матери и ребенка, – говорит Олежка, - то есть, какой там к лешему матери! Комната отдыха или что-то такое… - Ладно, - говорю, - Пойду, поищу. Я иду по привокзальной площади под палящим солнцем, кругом снуют люди с баулами, чемоданами и рюкзаками, бибикают машины, водилы спрашивают, куда меня отвести, загорелые тетки с цепким взглядом предлагают жилье, в трех минутах от моря, недорого. Я прихожу мимо старого здания вокзала такого маленького и такого советского, мимо дурацкого памятника в виде колонны с ангелочком, дудящим в рожок, мимо нового здания вокзала, что называется, из стекла и бетона, внимательно читаю указатели на стенах, возвращаюсь обратно, толкаю неприметную дверь, поднимаюсь по гулкой лестнице на второй этаж и спрашиваю у бабуси за стойкой, - Скажите, девушка, у нас тут приятель сильно притомился… Нет, трезвый. Нет, не заразный. Ему бы отдохнуть, отлежаться… Сколько гривен? Да, на сутки… Ну, нормально. Мы сейчас придем… Я ухожу и вскоре возвращаюсь с Хомой и Олежкой. Мы с Олегом прём по лестнице тяжеленный рюкзак Хомы, а сам Хома идет следом, цепко держась за перила. Бабусе за стойкой мы даем гривны, а она нам ключ с номерком. Провожаем Хому в его апартаменты. Олежка отпирает дверь - комната с белыми стенами, три койки, тумбочки у изголовья. Окно с видом на привокзальную жизнь. Хома разувается, ложиться на койку и укрывается одеялом. Олежка ставит на тумбочку бутылку минеральной воды. - Оставьте меня, я умирю, - говорит нам Хома слабым голосом. - Ладно, ты лежи, выздоравливай, - успокаивает его Олежка. – А мы пойдем пока, пообедаем. И, предоставив больного его судьбе, мы выходим прочь. Некая харчевня с претензией на ресторан. Столики на открытом воздухе под раскидистыми ветвями каштана, платана, или, может статься, баобаба. Официант приносит нам борщ и графинчик с коньяком. Трапезничаем. Беседуем исключительно о погоде, о дорожных впечатлениях, о нравах и быте туземцев. За борщом следуют котлеты с простым гарниром и греческий салат. Вместо кофе берем по кружке ледяного пива. Курим сигареты, откинувшись на плетеные спинки кресел. Чуть прикрыв глаза, я смотрю, как красный луч солнца вспыхивает и гаснет в листве древнего эвкалипта, раскинувшего свой изумрудный свод, над сей гостеприимной ресторацией. - Я не знаю, что делать, - признается Олежка. - Нам надо в Балаклаву ехать, а тут Хома совсем расклеился. Нам всем на вокзале что ли поселиться или хату в Евпатории взять? Денег же уйдет немерено… Нет, надо ехать, пусть Хома у Катькиных родственников отлеживается… Только как Хома поедет, его же трясет всего, температура, наверное, тридцать восемь с гаком? Что нам делать, Шурик, я не знаю… - Ты, Олег, успокойся, - говорю. – Мне кажется, у Хомы обычная акклиматизация. - Акклиматизация?… Ну, да! Конечно! – говорит Олег с облегчением. – И что же я это раньше… - Да и я как-то не сразу сообразил. Это всё с похмелья. - Ну, и напугал же меня Хома! Я-то думал – всё, накрылся отпуск. Будем в палате корешка навещать, апельсины носить. Типа, отдохнули... Девушка, нам счет, пожалуйста! Расплачиваемся, оставляем чаевые, выходим из харчевни и шагаем по тенистому бульвару в сторону вокзала. - Помню, приехал первый раз в Лисью бухту - рассказываю я Олегу, – году, наверное, в 94-ом. С Мишкой и Наташей Гук. Мы три дня пили водку, не так, как щас, конечно, все-таки еще маленькие были… - Ну, да, понимаю, - говорит Олежка, - я тоже, когда маленький был, пил меньше. - Помню, симптомы отчетливо проявились вечером, на четвертый день. Легкий озноб, слабость, и такая задумчивость, я бы сказал мечтательность характерная для начала тяжелой простуды или гриппа. Ночью я проснулся в палатке и понял, что вот-вот умру. Я весь сочился потом, меня трясло, я бредил, мне было очень худо. Я выбрался из спального мешка и куда-то пополз. Я долго тыкался в брезентовые скаты, я разбудил своими истошными воплями Мишку и Гук. Я не никак не мог найти выход из палатки. Наконец, Мишка расстегнул полог и выпустил меня наружу. Там я лег плашмя на прохладную землю, а Мишка сел рядом и стал рассказывать свой сон. Мишке приснилось, что он попал в Ад и там Гитлер гонялся за ним на фашистском мотоцикле с коляской, по сложенным из камней кругам этого Ада, как по цирковой арене. А я слушал Мишку в пол уха и думал, что с утра я пойду в Курортное, в пансионат, ко врачам и лягу там в больницу. Кстати, вот еще один характерный симптом, стойкое желание лечь в больницу… Утром бледный и слабый я валялся в тени чахлых кустов, возле нашей палатки. Я помню, как поклялся себе, никогда больше не пить и не курить. Почти целый блок «LM» я отдал косоглазой девке с ребенком, которая шла мимо нас к Нюшке, и потом сильно жалел об этом своем поступке. Ну, а к полудню, я уже совсем оклемался и лакомился тушенкой с водкой, так, что за ушами трещало… - Вот-вот – говорит Олежка. – Хома мне рассказывал. - Да, у всех это было… Строго говоря, акклиматизация, неточное и неверное название, но так уж повелось. Я думаю, этот внезапный недуг связан скорее с чрезмерным потреблением алкоголя и общим истощением организма, нежели со сменой климатических поясов… Беседуя, таким образом, мы минуем площадь, заходим в здание вокзала, поднимаемся по лестнице, улыбаемся бабусе за стойкой и идем к Хоме. Переступив следом за Олегом порог, я бросаю взгляд на койку Хомы, и на одно только зыбкое неверное мгновение мне мерещиться высокая костлявая фигура в черном плаще с капюшоном, застывшая в изголовье. – Хватит дрыхнуть, - говорит Олежка, садясь с размаху на койку напротив. – У тебя Хома акклиматизация, а ты тут разлегся. Хома приподнимается на локтях и хлопает глазами. Он похож на попугайчика Кешу из советского мультфильма. - Акклиматизация, значит… Ну, тогда понятно… А я-то уже в больницу намылился, ко врачам… Охнув, Хома садится на кровати, зевает и трет ладонями щеки. - Меня конечно колбасит, дай боже, но уже не знобит. А автобус когда? – спрашивает он строго. Олежка сверятся с часами. - Через двадцать минут. - Так чего мы сидим? И так, наверное, затемно приедем. Пошли на вокзал! И навьючив на себя рюкзаки, мы входим прочь. Едем. За тонированными окнами автобуса – степь, вереница столбов, озеро с неподвижной водой, чей дальний берег едва различим на горизонте, сверкающие соляные барханы, железнодорожный переезд, плоское, как стол море… В Саках на вокзале автобус делает остановку. Выходим размять ноги. Снаружи ничего интересного - какие-то пыльные кусты, забегаловка для шоферов, пара ларьков и заправка. Фотографируемся, как идиоты на фоне бетонной арки с надписью «Автовокзал». Когда мы садимся в автобус я эту фотографию стираю. Едем дальше. Бледный и осунувшийся Хома пустыми глазами смотрит за окно. Олежка пишет Кате смс. Олег: Приедем в 21.00. Встречай. Катя: Ок. Встречаю. Катя (спустя три минуты): По какому времени? По Московскому или по Киевскому? - Она там совсем опухла что ли? – спрашивает Олежка, показывая нам с Хомой телефон. – Зачем она это пишет? Какое еще Московское время? Хома только пожимает плечами. Олег снова пишет Кате: Катенька, ты часом не накурилась? Катя: Когда вас встречать? 21.00 это по местному времени или по Московскому? Олег: Какое Московское время?! Мы уже третий день в Крыму! И так далее... Севастополь. Северная сторона. Вечер. Ждем на остановке маршрутку, курим и смотрим на бухту. По тусклому стального оттенка морю к берегу идет белый кораблик, в окнах рубки горит вечернее солнце. На растрескавшемся бетонном причале сидят обязательные рыбаки со спиннингами. Солнце уходит за крышу древней облупившейся пятиэтажки. Прозрачная вечерняя тень накрывает маленькую площадь, автостанцию, ларьки и киоски. Грузимся в маршрутку. Едем по городу. Я на секунду-другую отключаюсь. Маршрутка налетает на какую-то рытвину. Больно прикладываюсь виском о стекло. Охнув, открываю глаза. - Инкерман, - говорит Хома, кивая в окно, на указатель возле обочины. Проезжаем мимо цехов винного завода, по автомобильному мосту через неширокую речку с розовой и черной водой, катим в сумерках вдоль подножия высокого холма. - Ты как? Хома пожимает плечами. - Да, так. Колбасит еще немного… Я ерзаю в кресле, зеваю, снова зеваю и буквально на секунду закрываю глаза. Хома тормошит меня за плечо. - Вставай, приехали! На негнущихся ногах выбираюсь из маршрутки. Навьючиваю на себя рюкзак. Бреду по улице за Хомой и Олегом. Черные деревья и кусты, беленые стены домов, дома невысокие в три-пять этажей, редкие прохожие, улица, можно сказать, безлюдна. Олежка читает последнюю Катину смс с экрана мобильника. Сворачивает во двор. Мы с Хомой тащимся следом. Пространство между старыми домами никак не освещено, и мы бредем по дорожке сквозь густые серые сумерки, как водолазы по дну. Далекий шум машин и так едва слышный, здесь пропадает вовсе. Мы идем, пока есть куда идти. Потом останавливаемся, потому что идти дальше некуда. Справа тянется куда-то железнодорожная ветка замаскированная кустами и деревьями. Прямо перед нами на растрескавшемся асфальтовом пятаке стоит ветхая блочная пятиэтажка. Возле уголовного подъезда толпятся мусорные баки. Олежка звонит по телефону, ходит по двору кругами и смотрит на окна. Снявши рюкзаки, мы ждем с Хомой неподалеку. Мы молчаливы и безучастны. Проходит некоторый отрезок времени, который мне нечем измерить. В бесцветном темнеющем небе загораются первые звезды. Дверь подъезда со скрипом открывается и к нам во двор выходит Катя. БАЛАКЛАВА Мы идем следом за Катей вниз по Мраморной улице, мимо старых домов с растрескавшимися фасадами, с декоративными колонами и широкими балконами с побитыми балясинами, под сенью стоящих вдоль тротуара раскидистых деревьев (платанов? каштанов? баобабов?), проходим мимо скучных складских помещений, мимо судоремонтного завода, мимо белых военных корабликов, мимо катеров и яхт, бороздящих спокойные воды бухты, мимо стоящего подле причала плавучего ресторана, мимо каких-то сомнительных художников с мольбертами в заляпанных краской клетчатых рубахах и соломенных шляпах. На другой стороне бухты лежит тонкая утренняя тень, вдоль набережной стоят рядком симпатичные белые домики, а на невысокой, поросшей травой горе торчат, словно пеньки башни еще одной генуэзской крепости. Запертое в бухте море сверкает, словно расплавленное серебро. Мы останавливаемся покурить возле парапета, а потом неугомонная Катя ведет нас дальше по разбитому шоссе, прочь от Мраморного пляжа, от моря, мимо забора воинской части, сворачивает на хорошо натоптанную тропку, и мы лезем за Катей по косогорам и буеракам, продираемся через колючие кусты, обильно потеем, задыхаемся и неожиданно выходим на тоже самое шоссе, срезав петлю горного серпантина. - В бухте мне купаться не нравится, - рассказывает нам Катя. – На Серебряный пляж или на Золотой и еще дальше, на Инжир ходит катер. А на пляж Васили можно дойти пешком. Там утром прикольно загорать, и народа нет никого. Я вам покажу, мы только до пансионата дойдем, а там уже рукой подать… А вот, смотрите! Верхушка Мытилинской скалы! - Какая еще скала? – спрашивает Олежка, утирая сочащееся потом лицо, - до какого такого пансионата? Вокруг нас нет ничего кроме пыльной дороги, колючих кустов и разрушенной казармы неподалеку. Но Катя его не слышит. Она легко идет впереди, помахивая сумкой, и ее тонкий силуэт дрожит и змеится на подъеме, на фоне белого неба. У Кати стрижка под мальчика, за две неполные недели в Балаклаве она дочерна загорела. Когда вчера вечером Катя и Олег стояли подле подъезда, обнявшись, я заметил, что ее макушка примерно вровень с Олежкиным носом. - Экий, однако, здоровый кабанище, - сказал тогда Хома удивленно, словно увидел Олега впервые. - Касательно, Кати. Она, типа, художница… Заходим в квартиру. На кухонном столе – эскизы мелками и карандашом. Натюрморты, улочки, надо полагать, той же самой Балаклавы, морские пейзажи. Катя поспешно прячет рисунки в папку. Часом позже, выпив вина, она рисует по очереди наши портреты. Получается, прямо скажем, не очень… Катины родственники затеяли в квартире ремонт, наверное, собираются в следующем сезоне сдавать отдыхающим. Одна комната выглядит очень даже симпатично, там, на широкой тахте Олежка и Катя будут предаваться разнузданным игрищам, так, по крайней мере, мне представляется. А вот другая комната, где на пыльных полах в спальниках будем ютиться мы с Хомой – еще в процессе ремонта. Со стен содраны старые обои, из мебели – заляпанные побелкой козлы, малярные кисти, ведра и древнее кресло в углу, заботливо укрытое пленкой. На подоконнике стоит высокий бокал на тонкой ножке. В бокале томится красное вино, занимая чуть менее полвины полезного объема. Я знаю, наверное, что Катя не забыла этот бокал, недопив. Она оставила бокал с вином, потому что на этом широком подоконнике он хорошо смотрелся. Сам-то я полагаю как - если вино или иной алкоголь уже разлит в рюмку, стакан или какую-либо другую емкость, его надлежит незамедлительно выпить, а не украшать им подоконники и прочие предметы интерьера. …мы стоим над обрывом на краю каменистого плато с видом на сверкающее выпуклое море и живописные скалистые берега. - Вы посмотрите, какое чудо! – кричит нам Катя, пританцовывая на краю. – Я каждое утро хожу сюда купаться. Этого просто очень много для одного!!! Подобные восторженные сентенции я слышал вчера неоднократно, когда, оставив Хому набираться сил в пустой квартире, мы втроем пошли в Балаклавскую бухту дегустировать на набережной местный коньяк. Бухта вся светилась огнями, ее обступали едва различимые в полуночной тьме горы, в небе, несмотря на городскую засветку, поблескивали звезды. Если в двух словах, Балаклава была похожа на какое-то блядское эльфийское поселение. И снова касательно Кати. Нет, она не конченая идиотка, просто ее временами заносит. Вот и пансионат. За оградой веселые домики с яркими синими крышами. Харчевня. Автостоянка. - А пожрать там можно, в смысле позавтракать? – спрашиваю я Катю. - Не-а, - беззаботно отвечает Катя. – Там только своих кормят. Проходим мимо ограды пансионата, мимо раскинувшегося вдалеке камнедробильного завода, и по длинной ржавой железной лестнице спускаемся, наконец, на маленький галечный пляжик. Кроме нас на пляже еще человек десять отдыхающих преклонного возраста. - Вы только посмотрите - какая красота! – восклицает Катя. Прикрыв от солнечного блеска глаза, я смотрю на мыс Айя, с поросшей лесом спиной. На безупречное море и бездонное летнее небо с тонкими перьями облаков. Все это очень напоминает вылизанную в фотошопе открытку. - Хома, - спрашиваю я. – Мы пожрать ничего не вязли? - А? Что? Пожрать… - переспрашивает Хома. – Нет, не взяли. - А выпить? – я с надеждой оглядываюсь на Олежку. Олежка молчит. - И что мы тут будем делать?! - Да, ладно, Шурик, успокойся, - успокаивает меня Хома. - Не заводись… - Я маски взяла с трубками, - говорит Катя. – Целых две. И еще у меня ласты есть. И она присев на корточки вынимает из сумки вышеозначенные предметы. Сажусь на камень и закуриваю. Хома и Олежка, напялив на себя маски, лезут в море и плещутся там, как дети-переростки. Я тоже плещусь немного за компанию. Наплескавшись, мы сидим на пляже и курим, потом снова лезем в море, потом снова сидим и курим. Ничего не происходит. Солнце медленно поднимается по небосводу. - Ну, всё! – говорит Хома, - Мне тут уже надоело. Пошли что ли в Балаклаву, пожрем где-нибудь, пива выпьем. И мы тащимся обратно по ржавой бесконечной лестнице, мимо негостеприимного пансионата, мимо лежащей в руинах воинской части и так далее… - Смотри, столовка! – говорит Хома. - Сто раз, наверное, по этой улице ходила, - удивляется Катя. – А столовую что-то не замечала… - Давай зайдем, - говорю. - А может, лучше найдем кабак на набережной? - оглядывается по сторонам Олег. Мы с Хомой обожаем столовки, Олег, напротив, любит пожрать в кабаках, где подороже и чтобы были официантки, пузатые коньячные бокалы и меню в папке из натуральной ременной кожи. Возможно, это оттого, что Олежка нас с Хомой по моложе и свободен от ностальгии по быту советской эпохи. - Пойдем-пойдем, – говорит Хома. Он быстро переходит улицу и толкает тяжелую дверь, покрытую бесчисленными слоями облупившейся краски. Заходим. В просторном гулком зале кроме нас ни души. Старые квадратные столы на железных ножках, увечные стулья. Под ногами мелкая плитка какого-то говняного коричневого оттенка. Забранные решеткой окна выходят на теневую сторону улицы, лампы под потолком не горят, и по залу плывет мягкий серый свет. Звуки улицы сюда едва долетают, словно Балаклава и весь этот белый шумливый день остались черт его знает где. Подходим гурьбой к алюминиевой стойке, читаем незамысловатое меню. Возле стойки, рядом с обгрызенными по углам подносами притаился пожилой задумчивый дедок с щеткой седых усов, в кепке и пиджаке в мелкую клетку. Между тем в глубине столовой, по ту сторону стойки, за горками чистой посуды и стаканами с компотом не заметно никаких признаков жизни. Там возле впечатляющих размеров плиты, среди котлов, кастрюль и тазов я не наблюдаю решительно никого, ни поварих, ни поварят, ни даже банальных подавальщиц. - А вы не знаете, как тут борщ? - спрашиваю я задумчивого дедка, с одной лишь целью скоротать время в ожидании расторопных поварят. – Съедобный? Дедок дергается, будто его ударило током, пробуждается от летаргического сна, встревожено хлопает глазами, но молчит. Мне кажется, что он молчит с вопросительной интонацией. И я повторяю свой вопрос. - Как у них борщ? – спрашиваю, – есть можно? - Что извините? – переспрашивает меня дедок. - Борщ, - говорю, - как здесь готовят? Нормально? - Не слышу, - говорит дедок заметно встревоженный моей настойчивостью. Я знаю, что у меня плохая дикция. И тогда я снова спрашиваю дедка по возможности громко, отчетливо артикулируя слова. - КАК ТУТ У НИХ БОРЩ? - Как? - БОРЧЧЧЩЩЩ? – говорю я еще громче, и еще отчетливей артикулируя. – ЗДЕСЬ КАК, СЪЕДОБНЫЙ? - Что? Не понял… Я устал, я потею, меня начинает трясти с похмелья. Но я не могу отступить. Немыслимо закончить наш разговор, таким образом. Да и как я буду выглядеть в глазах Хома и Олега, а тем более Кати? Как дебил? Да, как дебил. И вот откашлявшись и собравшись с силами, я вновь обращаюсь к дедку, опасливо на меня косящему. - БОРРРЩЩЩ? БОРРРРШШШЧЧЧЩЩЩ??? КАК ОНИ ЕГО ЗДЕСЬ ГОТОВЯТ? ЭТОТ БОРЩЩЩ ВООБЩЕ ЕСТЬ МОЖНО? ОН ВКУСНЫЙ? ИЛИ МОЖЕТ ЛУЧШЕ ЕЩЕ ЧЕГО ВЗЯТЬ, ЛАПШУ, ТАМ ИЛИ ЛАГМАН? - А борщ? - с облегчение говорит дедок. – Не знаю, ни ел его здесь, ни разу. Я киваю дедку, мол, понял, спасибо, и утираю пот со лба. Постояв у стойки еще немного, я молча выхожу из столовой, мы все молча выходим из столовой… Стоит еще сказать, что во время нашей задушевной беседы в недрах общепитовского заведения не шевельнулось ни одно живое существо, никто не вышел на звук голосов и не подошел к стойке, не повылезали из щелей шустрые поварята и не стали водить хоровод вокруг бака с картофельным пюре, пусто и печально было в сумрачной зале… - Говорил же, надо было в кабак идти, - замечает Олег, ни к кому конкретно не обращаясь. Отобедав в кабаке, покупаем здоровущий деформированный арбуз с белым пятном на попе и две бутылки коньяка. Садимся на катер и едем на Золотой пляж. Катер идет полупустой, в салоне кроме нас вообще ни души. Сквозь оранжевые сильно тонированные стекла на голые пластиковые скамейки льется странный свет. Олег с Катей сидят против нас с Хомой и смотрят в разные стороны. Выходим из бухты, идем вдоль живописного берега. Нас немного качает. Хмурый Олег, никому слова не сказав, перебирается на корму. Стоит там и курит, созерцая кильватерную струю. Катя, отвернувшись к иллюминатору, тихо плачет. - Катя, девочка моя, что случилось? – с интонациями доброго дядюшки спрашивает ее Хома. Хома сытно покушал, надулся ледяного пива и оттого благодушен и способен на сочувствие. - Олежка… Я его не узнаю… - всхлипывает Катя, - Он все время надо мной смеется… У нас нет никакого эмоционального контакта. Как будто это совсем другой человек... - Катя-Катя, успокойся, не волнуйся, не плач, - монотонным сытым голосом вещает Хома. – Когда вы с Олегом встречались в городе, вы оба были бухие и накуренные. Но это ничего. Вот, увидишь, к вечеру Олег опять набухается и все у вас будет, как раньше. И этот ваш анальный контакт наладится… - Да, ну тебя к лешему! – отмахивается от Хомы Катька, встает и тоже уходит курить. - А чего это она обиделась? – искренне недоумевает Хома. Высаживаемся на пляж. Валяемся на ковриках, пьем коньяк, едим арбуз. Устало плещемся возле берега. Тем временем вечереет. - А завтра будем вот так сидеть на берегу в Эдеме, - говорит Олежка. - Даже не верится. - Это еще, если место найдем, - обламывает его Хома. – А то приедем, а там народа до черта, друг у дружки на головах стоят. И пойдем тогда дальше по берегу тыкаться. Хома сидит, откинувшись назад и упершись локтями в коврик. Прищурив глаза, он смотрит на черное с золотыми искрами море и сплющенный лиловый мяч вечернего солнца. - Мальчики, а зачем вам в Лисью бухту? – спрашивает Катя. – Оставайтесь в Балаклаве, здесь же так здоровско! И за жилье платить не нужно, я с теткой договорюсь. Ну, бутылку коньяка ей, если что, подарим… - Мы в Лиське ганжи купим, - говорит Хома, зевая. - Палатки у самого моря поставим. На Эчки-Даг сходим. - Здесь тоже стоят с палатками, дальше за Золотым пляжем, - говорит Катя. – И покурить, я знаю, у кого можно взять. - Да-да, конечно - кивает Хома. Он уже не слушает Катю. Поднявшись, стряхивает с коврика налипшую мелкую гальку. Плотно его сворачивает, ищет в кармане веревочку. Находит, связывает. - Нет, Катя, в Лиське прикольно стоять, - говорит Олежка. – Жаль только, что там всё так засрали… Прикрыв глаза, я ясно вижу Эдем, спины обожженных солнцем холмов, уютный распадок возле моря, серебристую листву старых ив, стоящие там и сям шатры палаток. На растяжках висят фенечки, ленточки и всякие музыкальные деревяшки. Промеж лип и кустов мерцает море. Береговую линию замыкает далекий силуэт Кара-Дага. На скалы заповедника падают последние лучи солнца. - Я тогда с вами поеду, - заявляет Катя. – Хватит с меня этой расчудесной Балаклавы. Не хочу здесь одна сидеть! - А, поехали, - говорит Хома просто. – У нас, как раз, две палатки на троих. В одну вас с Олежкой поселим. По черному контрастному морю к берегу подходит катер. Мы скатываем коврики, арбузные корки и пустую бутылку из-под коньяка выбрасываем в мусорный контейнер и топаем к причалу. - Ну, мальчики, я побежала шмотки собирать, - говорит Катя, когда мы шагаем по набережной Балаклавы, глазея по сторонам. – Надо еще не забыть, тетке сказать, что я завтра уезжаю. Катя уходит. - Пойду, помогу ей что ли, - говорит Олежка и уходит следом. А мы с Хомой, чтобы не мешать ребятишкам гуляем по городу допоздна. Время от времени я прикладываюсь к бутылке коньяка, чтобы не терять присутствие духа. Хома не пьет вовсе. Он за мной приглядывает. А я пью весь день, но не чувствую себя пьяным. Я бодр, весел и говорлив. Хома напротив тих и задумчив. Он выглядит усталым, но готов нести свой крест до конца, сопровождая меня в бесцельных блужданиях по затопленным вечерней тьмой улицам Балаклавы. В этой жирной тьме то там, то сям, спрятанные в листве величественных баобабов, поблескивают фонари, а на асфальте, под фонарными столбами лежат желтушные блики электрического света. Сидя в темноте на скамейке мы с Хомой разглядываем высокую проститутку в малиновом комбинезоне, которая дефилирует возле освещенных дверей кафе. Проститутку снимает невзрачного вида мужичек, купив ей в ларьке пачку сигарет. Облапив продажную женщину за талию, этот кривоногий орангутанг уводит её во тьму аллеи. - Вот она, ночная жизнь, - вздыхает Хома. Я наливаю коньяка в пластиковый стаканчик. Хома отбирает у меня стаканчик и выпивает. Я наливаю коньяк в другой стаканчик и тоже выпиваю. Не сговариваясь, мы поднимаемся со скамейки и заходим в кафе. Садимся за столик на свежем воздухе. Вскоре к нам подходит официантка. - Я бы выпил пивка, - говорю я Хоме. - Может не стоит, - отвечает на это спокойный и рассудительный Хома. - Нет, я хочу пива! Хома вздыхает. - А ведь взрослый уже! – бросает Хома реплику в сторону. - Нам, пожалуйста, два пива и горячих бутербродов с сыром и ветчиной, тоже парочку - говорит он официантке. Официантка принимает заказ и через пару минут возвращается с пивом. Взявши кружку, я чувствую приятную тяжесть и холод стеклянной ручки. С видом победителя я оглядываю ночное кафе и отпиваю большой глоток. - А ничего, - говорю я Хоме. – Хорошее пивко! Я отпиваю еще глоток и тут же превращаюсь в пьяную скотину. По моим ляжкам и коленям пробегают противные мурашки и в одно мгновение ноги становятся гибкими, словно резиновые шланги. Электрический свет меркнет, а голоса и звуки музыки долетают до меня глухо, словно из-под воды. Мне искренне жаль Хому. Он пока не знает, что ему придется тащить меня через полгорода на квартиру к Катиным родственникам. Лицо Хомы немного не в фокусе и как бы оплывает по краям. Неуклюжей и мягкой рукой я с грохотом ставлю пивную кружку на столик. - Хома, дружище… Тут, такое дело… Ты извини меня, пжалуйста… Хома внимательно на меня смотрит и в его глазах появляется понимание. Я встаю из-за столика и с прямою спиной, немного откинувшись назад бреду в ночь по газону. Хома расплачивается с официанткой за не выпитое пиво и не съеденные бутерброды, а после бежит следом. Здесь за отсутствием рассказчика повествование обрывается… …просыпаюсь в серых рассветных сумерках, на полу в комнате со страшными стенами, подле малярных козел. Просыпаясь от жуткого скрежета и металлического лязга сотрясающего до основания дом. Это по железнодорожной ветке под нашими окнами проходит состав с камнедробильного завода и притормаживает на спуске… Нахожу на полу бутылку с минеральной водой и долго пью. Хома тоже проснулся и глядит на меня из своего угла. - Долгий сегодня будет денек, - обещает мне Хома. ПОСЛЕДНИЙ ОТРЕЗОК ПУТИ - Я труп, я тело, я мертвец, - говорю я своим друзьям тем утром в том кафе в Севастополе. - Никогда не путешествуйте с мертвецом, - откликается Олежка. На завтрак у них, у живых оладьи с коньяком или, если угодно, коньяк, с оладьями. Я на спиртное смотреть не могу. Беру зеленый салатик, но поковыряв его вилкой, отставляю в сторону. Катя с аппетитом ест оладушки, предварительно намазав них сметаной. Она весела и свежа, несмотря на то, что уже выкурила с утра полпачки сигарет. Чтобы не сидеть, как дурак среди этих чавкающих и потребляющих алкоголь поросят, я заказываю себе стакан томатного сока. Мне приносят. Пригубив, выпиваю весь стакан залпом. Я охаю, утираю слезы, и смотрю ошалевшими глазами по сторонам. - Девушка, а можно мне еще… - прошу я официантку слабым голосом. – Еще стаканчик… Мне приносят еще сока. Я и его выпиваю залпом. Мне так хорошо, что на какое-то мгновение мерещиться даже, что пронесло, что похмелье чудом отступило… Тут дверь с улицы отворяется, звенит колокольчик. Я неосторожно поворачиваю голову на звук. Затененный зал кафе разом плывет, солнечный луч, разбившись в забранное декоративной решеткой окошко, больно колит мне глаза. - Ой, - говорю я и оседаю в кресле. - Бедняжка, - жалеет меня Катя. – Что, голова болит? - Катенька, - говорю я. – Ну, причем здесь голова? Мне до того худо, что какая-то там головная боль попросту несущественна и незаметна. Отвечаю на твой вопрос: да, болит, но мне сейчас не до нее… Ждем автобуса до Алушты, гуляем по городу. Запомнилось буквально следующее: плавучий док в Севастопольской бухте, неподвижное колесо обозрения на далеком холме, на фоне выцветшего неба и реклама завода шампанских вин, во всю торцевую стену древней «хрущевки». Эта реклама с изумрудной бутылкой высотой в пять этажей являла собой разительный контраст с обшарпанной и в целом тусклой действительностью большого города. Садимся в автобус, едем. Головная боль, как неумолчный рокот тамбуринов в джунглях. Едем, наверное, часа три. Я то и дело проваливаюсь из мира живых в болезненное похмельное забытье... В Алуште, когда мы бредем через площадь к автовокзалу, я замечаю, что солнце здесь не светит, небо затянуто тучами, а над горами стоит черный грозовой фронт. В меркнущем свете лица Хомы, Олега и Кати кажутся мне утомленными и осунувшимися, словно все мы в одночасье состарились лет этак на десять. По площади метет сухой пыльный ветер. Заходим в здание автовокзала, там сумрачно и пустынно. Люди сидят без движения в пластиковых креслах. Они похожи на тени, на мумии, похожи на мертвецов. На стене подле окна с видом на ширящийся грозовой фронт висит доска с расписанием движения автобусов. - Тэк-с, - бодренько говорит Хома, - сейчас поглядим… Мое похмелье выкидывает новое коленце. Мне начинает казаться, что я в любое мгновение могу грохнуться в обморок. Сняв рюкзак, я очень аккуратно сажусь на скамейку. Достаю из клапана бутылку с минералкой, наливаю немного воды в ладонь, плескаю на лицо. Сижу и жду. Хома молча смотрит на расписание. Олег стоит рядом и тоже молчит. И Катя тоже. Монохромный свет медленно течет из окна и омывает их фигуры. - Ну, вот, приехали… – бормочет Хома и растерянно оглядывается по сторонам. Олег садится рядом со мной. - Автобус до Судка десять минут, как ушел, - говорит мне Олежка, – дай, что ли водички попить. Передаю бутылку. - Другой будет вечером, после семи. А дальше, Шурик, сам считай. До Судака ехать два с половиной часа. Еще на рынке надо кое-чего купить, потом тачку ловить до Солнечной долины. Еще пешком по берегу, до Эдема… - Засветло не успеем, - говорит Хома, - я что-то никак не соображу, где нам тогда палатки ставить… Он тоже садится в кресло, отбирает у Олега бутылку с минералкой и долго пьет. - Всё едем и едем куда-то, - жалуется Олежка. – Или идем. Пора бы уже корни где-нибудь пустить… Молча сидим среди теней в тусклом неподвижном воздухе. Вскоре мне начинает казаться, что время остановилось, делается до того жутко, что хочется пройтись туда-сюда по залу, топая ногами или крикнуть что-нибудь матом, только бы порвать эту обморочную тишину. Но вместо этого я поглубже запихиваю руки в карманы старой камуфляжной куртки и каменею. И тогда со стоящей в углу скамейки неожиданно поднимается какой-то человек. Поднявшись, он выходит на скудный свет и неторопливо нас рассматривает. Это крымским татарин лет шестидесяти с объемистым животом и веселой усатой физиономией. - Ну, что, ребятишки? – спрашивает этот татарин, вдоволь на нас насмотревшись. - В Судак поедем? - Нас четверо с рюкзаками, - говорит медленно Хома. - Вижу. - Озвучьте, пожалуйста, сумму, – просит Олег. Татарин озвучивает сумму. Сумма немалая если, конечно, сравнивать с билетами на автобус. - Потянем, - говорит Олег. - А долго ехать? – спрашивает Хома. - Быстро… Навьючив рюкзаки и захватив бесчисленные Катины баулы, выходим из здания автовокзала. Садимся в старую белую «Волгу». Едем. - Я десять лет по этой дорогой ездил, когда в Судаке работал, - рассказывает Хоме наш водила, накручивая «баранку». – Я здесь каждый камень знаю, у меня инстинкт! Руками дорогу чувствую! Хома нервно посмеивается. Катя то и дело взвизгивает и громко шепчет на ухо Олегу, - Ой, мамочки! Этот дядька нас всех убьет! Олежка! Олежка, миленький, зачем он так гонит по серпантину… Ой, меня сейчас стошнит, - и так далее, и в том же духе. Распластавшись на заднем сиденье, я заворожено слежу, как старенькая «Волга», кренясь с боку на бок, летит по горной дороге. - А вот один мой приятель, он не знал дороги. Поехал кататься с девушкой, стал лихачить и не вписался в поворот. Во-о-о-он, там, то самое место! Сейчас проезжать будем… Восемь раз машина перевернулась в полете, пока не разбилась о каменное дно ущелья… Легко касаясь руля пальцами одной руки, татарин оборачивается к нам, чтобы оценить реакцию от своего драматического рассказа. - Пожалуйста!!! Пожалуйста, смотрите на дорогу! – в голос кричит Катя. – Ой, мамочки!!! Я не хочу умирать!!! Татарин небрежно поворачивает «баранку», скрипят покрышки, на меня валится визжащая Катя, а из-за скалы, из-за поворота, нам навстречу вылетает черная иномарка по габаритам похожая на броневик. Тогда наш водила еще раз легко касается руля, и «Волга» послушно уходит в сторону, туда, где бездна. Я смотрю вниз, сплющив рожу о стекло, и мне кажется, я вижу, как заднее колесо «Волги» вращается, словно юла в синем солнечном воздухе. Закрываю глаза. Следует удар, словно мы налетели на кочку. Смена вектора гравитации. Лязг и грохот. Визг покрышек по асфальту. - Блядь!!! – это голос Кати. Бодрый голос татарина: - Ну, куда он гонит! Он же дороги не знает! Шею себе свернет… А я и днем и ночью ездил, пока в Судаке работал, десять лет, как одна копейка. Я здесь каждый камень… А, вот, кстати, был такой еще случай. Один мой приятель спешил на свадьбу. Очень спешил. Дело было зимой, а зимой рано темнеет… Я открываю глаза и смотрю за окно. Солнце клонится к горизонту, грозовой фронт остался позади, в Алуште. Спускаемся к побережью, проезжаем Солнечногорское, Малореченское, Рыбачье. Уходим от моря, объезжаем Канакский заказник, и до Морского снова едем по берегу, мимо безлюдного пляжа, мимо опустевших кемпингов. Все эти поселки на одно лицо, думаю я себе и в следующую секунду уже стою, пошатываясь, возле составленных друг с дружкой рюкзаков. Я в Судаке, на рынке. Толстое рыжее солнце висит над самыми крышами ларьков. Хома с Олегом бегают по рынку кругами, скупая в еще не закрывшихся палатках воду, алкоголь, овощи, хлеб и так далее. Катя стоит рядом со мной и курит. У нее пустое, ничего не выражающее лицо. Длинные лучи тянутся вдоль торговых рядов и в их неярком и густом свете она похожа на негритянку. Внезапно я испытываю щемящее чувство нежности к этому нелепому человеческому существу. Мне хочется отвести ее в палатку, разбитую на берегу моря, раздеть и уложить в спальный мешок и уснуть, уткнувшись лицом в ее маленькую красивую грудь… Садимся в «тачку» к другому татарину, на этот раз молодому и неразговорчивому. Едем мимо нескончаемых виноградников, проезжаем безмолвную и жутковатую Богатовку, уже накрытую вечерней тенью. В последних лучах солнца проскакиваем Солнечную долину и катим по степи мимо недостроенных домиков. Слева над мельтешением крыш, баобабов и манговых деревьев в темно-синем небе поблескивает белая игла минарета. Хома просит остановить возле одноэтажного здания столовой над обрывом. Свет в окнах не горит, стекла разбиты, на дверях замок. - Жаль, - замечает Хома. – А в прошлом году еще работала. Помню, мы сюда с Петрухой заходили. Навьючиваем на себя рюкзаки, берем в руки бесчисленные Катины сумки и по дорожке, по разбитым бетонным ступенькам спускаемся к морю. Проходим мимо забора из сетки-рабицы, мимо заброшенной базы отдыха, заходим за мыс, идем по галечному пляжу. Море тонет в фиолетовых сумерках, прибой негромко и монотонно грохочет, пахнет йодом, водорослями. Миновав маленькую уютную бухту, лезем по грунтовой дороге на холм. Стрекочут цикады. Быстро темнеет. Силуэт Эчки-Дага едва различим на фоне тусклого бесцветного неба. - Подожди, давай покурим, - говорит Олег. - Какой еще покурим?! - огрызается Хома. – Идти надо, сейчас совсем стемнеет! - Мальчики, я больше не могу, - жалуется Катя, - у меня ноги отваливаются! - Ладно-ладно… Сходим с дороги, сваливаем возле кривых чахлых деревьев рюкзаки. Гуляем с Хомой по макушке холма, осматриваемся. - Гляди, очаг! – говорит Хома. – И угли еще теплые… Во тьме, сгустком мрака выделяется сложенный из камней очаг. Склоняюсь над очагом. Под слоем пепла тлеют рубиновые огоньки. - Недавно ушли, - замечает Хома, – Вон там у них палатка стояла. И показывает лучом фонаря на плоскую площадку с примятой травой. Подходим к обрыву. Вдалеке мерцают и расплываются огоньки Курортного, а больше ни черта невидно. Вокруг нас, плотно обступив со всех сторон, стоит жирная крымская ночь. - Всего ничего до Эдема не дошли, - ворчит Хома. – Но с этими снусмумриками разве дойдешь! Разнылись, рассопливились… Катька эта еще… Возвращаемся к нашим снусмумрикам. Катя сидит на корточках, закрыв лицо руками. Олежка тяжело над ней нависает, ухватившись за кривое деревце. Деревце поскрипывает. Ни слова не говоря, Хома начинает разбирать свой рюкзак. Сперва в траву летит коврик, потом куртка и свитер, со звоном падает на землю котелок с миской внутри. - Мы, что встаем здесь? – спрашивает Олег. - А куда, блядь, идти! – кричит на него Хома. - Ночь на дворе! И мы остаемся ночевать на этом безымянном холме, в двух шагах от Эдема. Ставим палатки, подсвечивая себе фонариками. Варим в котелке макароны с тушенкой. Пьем чай с сухарями и расползаемся по спальникам. А ночью идет дождь. В ДВУХ ШАГАХ ОТ ЭДЕМА Мне снится, что у меня на кухне, среди ночи собрались все мои друзья и все говорят в полный голос, и о чем-то спорят друг с дружкой. А накурено так, что можно подумать, в доме пожар. Мы пьем водку, но никто, как будто не пьяный, да и водки то ли мало, то ли уже всю выпили. На столе стоят пустые рюмки, а под столом катаются по полу пустые бутылки. И как-то не заметно один за другим все выходят из кухни, голоса внезапно стихают, и я лежу и слушаю, как по тенту палатки щелкают капли дождя. Открываю глаза, вылезаю из спальника, расстегиваю молнию на клапане и выглядываю в тамбур. Там стоят наши с Хомой кроссовки и валяются заметно похудевшие рюкзаки. Откидываю полог. Я вижу четыре кривых деревца, возле деревьев сложенный из плоских камней стол, на столе миски, кружки и накрытой крышкой котелок. Еще я вижу скат Олежкиной палатки, на растяжке висит какая-то мокрая тряпка, наверное, Катина футболка. За неровным, изрезанным овражками, полем, мокнут под дождем соломенные спины холмов. По холмам змеятся ленточки тропинок, вдалеке, я вижу плоскую террасу с виноградником, а еще выше - зеленую с рыжими пятнами губку леса и каменистую вершину Эчки-Дага. Надо бы найти дождевик, обуть кроссовки, вылезти из палатки, покурить, сходить на море умыться и котелок помыть, поставить кипятится воду для кофе и так далее. На самом деле ничего этого мне делать совсем не хочется. Век бы сидел так и смотрел из тамбура. - Там что, дождик? - спрашивает Хома, хриплым со сна голосом. - Так, моросит немного. - Это хорошо… Я слышу, как он охает, зевает, расстегивает молнию спальника и с хрустом потягивается. - Ну, вот, мы и дома, - говорит негромко Хома. По тенту палатки щелкает дождь. ноябрь-декабрь 2011