Нежданное счастье - Людмила Андреевна, золотце, выйди-ка, убраться надо, - улыбчивый сержант в серой форме с треском распахнул тяжёлую, обитую железным листом дверь и этим разбудил прикорнувшую на нарах женщину. – Что, или заснула? Этот добродушный дежурный более по сердцу Людмиле, он простой, держится на равных, не изображает из себя большого начальника. Другие же смотрят на женщину исподлобья, как на самого ненавистного врага, ни разу не улыбнутся, и хоть в глаза не говорят, но так и ждёшь, что сейчас сквозь зубы процедят: «Карманова! Что валяешься? Выходи убираться! А то государственный хлеб жуёшь, а пользы от тебя никакой!» - Сейчас встану, - вытерла тыльной стороной ладони губы и поднялась с нар Людмила. – Бр-р! Как холодно! - Днём уже слабо топят, на улице потеплело, - пояснил сержант. Даже не заметила Людмила, как уснула после обеда. Хотела только на минутку прилечь от нечего делать, но глаза почему-то сами собой закрылись. Зря, вообще-то, ни к чему этот дневной сон, вечером снова будет долго с боку на бок переворачиваться, натирать жёсткие доски нар. Хотя до неё их уже тут достаточно шлифовали, да и после неё валяющихся здесь не убавится. Дома всегда днём тоже тянет расслабиться ненадолго, но там некогда, работать надо. Зато здесь, в неволе насчёт этого воля, хоть сутками спи, когда на допросы не таскают, времени навалом. Была бы рядом хоть ещё одна женщина, и то в разговорах не так скучно, тогда время быстрее бежит, но где её взять, когда она по всему ИВС-у одна, как перст. Все женщины, видно, исправились, и никто на нарушения закона не идёт, даже посадить некого. Людмила погляделась в маленькое карманное зеркальце, торопливо причесала сбившиеся чёрные волосы, слегка прикоснулась помадой до губ, хоть тут и не для кого марафет наводить, но как же без этого? Женщина и в тюрьме останется женщиной. Стеклянные предметы в камерах держать строго запрещено, но для неё сделали приятное исключение, под честное слово, что ничего с собой не сделает, оставили зеркало. Сержант не торопил, стоял в дверях и молча крутил на пальце большой ключ от камеры. В маленькой тесной клетушке, громко именующейся кухней, Людмила в двух водах вымыла посуду арестованных, разложила на салфетке сушить. Здесь окно забрано только решёткой и через порядком запылённое стекло видно, как на улице ветер качает высокий дощатый забор. Людмиле кажется, что весь ИВС качается, как теплоход на волнах. Ведро с грязной водой и остатками пищи вынесла на улицу и вылила в помойную яму. К ней тут же спикировали несколько ворон и сорок, между ними разгорелся нешуточный бой. «Хозяйственный мужик сразу бы завёл здесь поросёнка на откорм, - подумалось Людмиле, - сколько добра пропадает зря». Дежурные никакого внимания не обращали на передвижения женщины, уже привыкли. Если бы она хотела сбежать, то давно бы это сделала, моментов было хоть отбавляй, только задвижку на калитке отодвинь, и ты на свободе. Но Людмила ни за что отсюда не выйдет, не для того по своему собственному желанию в эту вонючую яму свалилась. Конечно, мужчинам такой возможности не дают, за ними следят строго. Двери камер постоянно закрыты и в коридоре две решётчатые двери тоже на запорах. Людмила постояла немного на улице, поглядела на всё такое же голубое небо, по которому как кусочки ваты медленно плыли белые облака, полной грудью хватала чуть влажный весенний воздух, старалась уловить запах цветущей черёмухи, но не смогла, видно, ещё не зацвела в этом году, не пришло ещё её время. Оказывается, какое же это счастье, когда можешь вот так постоять и просто подышать дурманящим свежим воздухом, от которого голова идёт кругом. Если бы могла, занесла бы про запас с собой в камеру в какой-нибудь объёмной посудине, чтобы хоть ненадолго перебить противный зэковский запах. Зашла обратно, набрала в ведро горячую воду, добавила стирального порошка, замочила тряпку из старых милицейских бриджей и от души продраила пол в коридоре. От усердия вспотела, даже со лба потекло и с кончика носа капало на пол. Грязную воду вынесла на улицу. Наработаешься, устанешь и тогда хоть ненадолго можно отвлечься от невесёлых мыслей, которые так и лезут в голову. С минутку постояла перед дверью четвёртой камеры, чтоб показаться мужу, улыбнулась ему и подмигнула. Знает ведь, всем нутром чувствует, что сейчас её Максим с другой стороны двери прижался к глазку, закрытому кусочком оргстекла, и внимательно за ней наблюдает. Пусть посмотрит, сердце успокоит. - Закрывайте, я закончила, - окликнула сидящих в дежурке милиционеров Людмила и перед молодым сержантом вошла в камеру. - Никто ещё до тебя так хорошо не убирался, полы вон блестят даже. Жаль, что комиссии из МВД нет, вот бы полюбовались. Слушай, ты давай тут и оставайся навсегда, что на воле хорошего? Здесь и кормят, и охраняют, никто тебя не обидит, в случае чего милиция всегда рядом, - лыбился дежурный. - Боже сохрани! – оборвала его Людмила. – Так ведь не скажешь же! - Да я же в шутку, что ты так сразу вспыхнула?! – милиционер с силой захлопнул тяжёлую дверь и два раза крутанул ключ в замке. Стены камеры как попало, без выравнивания, заляпаны штукатуркой, окно закрыто толстым железным листом с пробитыми электросваркой щелями, через которые с трудом просачивается дневной свет. Подвешенная над дверью за железным листом с отверстиями маломощная лампочка не в силах рассеять поселившуюся в камере темноту, внутри постоянно сумрачно. Поначалу Людмила пыталась взяться за чтение, но читать невозможно, глаза быстро устают и кажется, будто в них попал песок. Устроенные во всю ширину камеры нары окрашены коричневой, цвета сосновой коры краской. Но краска сохранилась только по краям да по углам. Возле двери в углу грязный алюминиевый бачок хоть и закрыт погнувшейся крышкой, но оттуда всё равно исходит противный запах, это параша. Для Людмилы эта вонючая камера стала хотя и плохоньким, но всё же вторым домом. Желательно, конечно, сюда бы не попадать, но никто заранее не может знать, каким боком повернётся к тебе судьба. Тяжело здесь после воли, потолок сверху давит, стены жмут, навечно вьевшийся особый зэковский запах не позволяет полной грудью вздохнуть. Но никуда не денешься, хочешь не хочешь, а приходится дышать этим спёртым противным воздухом. Терпи, коли по своей охоте сама сюда напросилась! В тот момент, когда впервые переступила порог камеры, даже подумалось, что в эту же ночь здесь она умрёт, отравившись тухлым воздухом. К горлу поднялся горький ком и её тут же вырвало, хорошо хоть параша рядом. А вот, оказывается, человек ко всему привыкает, даже к тюрьме. Конечно, здесь не тюрьма, тюрьма, говорят, в Верхнем Чове. Туда Людмилу пока не возили, здесь, в Веждино беспощадно обрабатывают. Никак не хотят поверить ей, прямо в лицо смеются, обманываешь, мол, за дураков нас считаешь. Конечно, если бы сама оказалась на их месте, тоже бы ни за что не поверила. Не может человек при рождении выбрать себе родителей, не дал Господь ему такой возможности. Получается, что в какой семье ты появишься на свет, в той и жить придётся. Это вроде лотерейного билета. Кому-то попадаются хорошие отец и мать, а кому-то и никуда не годные. Так с малолетства для ребёнка уже избран определённый жизненный путь, по которому ему шагать, указатели понаставлены, чтобы ненароком в сторону не свернул, пока не повзрослеешь. У одних под ногами мягкие ковры ручной работы, другим ровный асфальт проложен, прогуливайся и горя не знай, а третьим уготована грунтовая дорога с ямами и рытвинами, которую и дорогой-то назвать язык не повернётся. Людмила оказалась как раз в числе последних. Отца своего девочка не знала. Приезжали в посёлок откуда-то из далёкой Молдавии черноволосые, сильно смахивающие на цыган кудрявые шабашники с улыбками во весь рот валить лес, всю зиму веселили народ. В выходные дни водку закупали ящиками, за счёт этого ОРС свой план выполнил и многократно перевыполнил. Руководство ОРС-а за усердие в работе получило крупные денежные премии. Вот тогда будущую мать Людмилы – доверчивую Наталью с горячим сердцем и завлёк весёлый черноволосый чувак (так между собой приезжие обращались друг к другу), посторонние мужчины ведь почему-то всегда кажутся интереснее и достойнее, нежели свои - сельские. Наталью они величали чувихой, так красиво её до этого никто ещё не называл, поэтому девушка так и таяла от озорных взглядов импортного чувака. Но весной вместе со снегом молдаване внезапно растаяли, будто их половодьем смыло, даже запаха не осталось. Наталья одна дома горькие слёзы льёт, ласковый чувак из Молдавии адреса не оставил, а заранее спросить ума не хватило, да и не до того было. Избу из угла в угол унылыми шагами меряет, руки ни до чего не доходят, сама день ото дня спереди полнеет, платья на животе не сходятся, того и гляди, лопнут. Родила девочку, и недолго думая спихнула её матери, сама же дверью хлопнула и была такова. И до сих пор никто не знает, где она, в каком тридевятом царстве, в тридесятом государстве находится, жива, или давно уже её черви съели. Ни одного письма от неё не было, двух слов матери не написала. Маленькая Люда так и выросла у бабушки, постоянно рядом с ней была, за длинный подол юбки держалась. Бабушка хоть и беспрестанно ворчала на внучку, но всем сердцем страстно любила её. Одной ведь жить не очень весело, а тут всегда рядом с тобой товарищ, с которым поговорить можно. Всё-таки живая душа, это тебе не кошка, которая хотя и мурлычет беспрестанно, но разговаривать не умеет. В крови Людмилы смешались гены Коми народа и чувака из солнечной Молдавии, а в результате получилась очень даже симпатичная девушка. От матери унаследовала небольшой вздёрнутый нос, упрямые тонкие губы, большие голубые глаза, а от отца достались вьющиеся тёмные волосы и смуглая кожа. Особенно нравились парням её полные красивые ножки. Заглядывались они на неё, шеи набок сворачивали, когда летом Людмила в коротенькой юбочке торопилась куда-нибудь по сельской улице. Конечно, о красивых модных платьях она не могла и мечтать, на бабкину колхозную пенсию не очень-то разживёшься. Вот и заканчивается учёба Людмилы в школе, осталось только экзамены сдать и получить аттестат зрелости. Всё-таки дотянула бабулька, хотя туговато было с деньгами, но сама Люду растила, в голову ей не приходило, что можно девочку куда-нибудь в интернат спихнуть, пусть государство воспитывает, а самой жить помаленьку-полегоньку без особых лишних хлопот. Не такой человек Евдокия Катуновна, хоть как ни крути, а родная кровинушка, никому она свою сладкую ягодку и не подумала отдать. - Ты, девонька, время зря не транжирь! Садись и учи, чтобы на экзамене не блеяла, как глупая овца. Да и о поступлении куда-нибудь на учёбу после школы надо подумать, постоянно ведь со мной жить не станешь, мой конец совсем уже близок. Специальность надо хорошую себе получить. Без грамоты нынче шагу не ступить, без диплома на лёгкую работу не возьмут. А не будешь учиться, так и придётся, как мне, всю жизнь на ферме в навозе ковыряться, - поучала Евдокия Катуновна внучку, собираясь в магазин за хлебом. – Успеешь ещё нагуляться, сначала выучиться надо. - Хорошо, бабушка, хорошо. Уже вот сижу, учу. Разве не видишь? – подняла кудрявую голову от стола, заваленного книгами, Люда. - Сидишь, конечно, это я вижу, но только на себя и любуешься. Отложи зеркало, оно тебе ума не прибавит, хоть не отрывайся! Люда вздохнула, перевернула маленькое зеркальце и отодвинула его на край стола. - Я, Люда, не сразу ещё вернусь, зайду проведать Дарью Васильевну. Слышала, что занемогла сильно. Хоть бы Богу душу не отдала, не с кем тогда и поговорить будет. Евдокия Катуновна что-то ещё пробубнила себе под нос у порога, но девушка уже не слушала её, она с головой окунулась в мир сложных теорем геометрии. Когда только можно будет отмахнуться от этих древних римлян и греков? Были какие-то Пифагоры с широкими штанинами и Эвклиды с высокими лбами, при жизни сами не спали, не давали покоя никому, так вдобавок и после смерти детям приходится зубрить их творения. Хочешь, или не хочешь, а приходится сидеть и забивать голову их измышлениями. Но разве можно запомнить всё, что написано в этих книгах? Вся надежда только на шпоры. Поэтому и режет Люда узенькие полоски бумаги, пишет на них мелкими буковками мудрёные формулы, складывает листочки гармошкой и перевязывает ниточкой. А на улице середина весны. За окном черёмуха расцвела пышным цветом, лёгкий ветерок играется её ветками, которые мягко стучатся в стекло, словно просятся впустить в комнату. Люда открыла окно и помещение наполнилось несказанно сладким ароматом, отчего у девушки даже закружилась голова. Как же прекрасна всё-таки жизнь! В сенях что-то загремело, похоже на пустое ведро. Люда вздрогнула и бросила взгляд на настенные часы: «Что-то забыла бабушка? Обещала ведь не скоро вернуться, а уже пришла?» Но вместо Евдокии Катуновны в дверях показалось пропитое лицо Фёдора Тюрьмы. Этого человека, недавно освободившегося из мест не столь отдалённых, Люда страшно боялась, постоянно обходила далеко стороной. Она даже имени его помнит, сельчане его звали просто Тюрьма. С четырнадцати лет всё своё время Фёдор проводил за решёткой, изредка наведываясь на родину отдохнуть, чтобы через короткое время обратно возвратиться за горячо любимые им железные решётки. Тюрьму трезвым Люда никогда не видела, его чёрные ястребиные глаза всегда задёрнуты туманной занавеской, как незаменимый постовой он целыми днями неизменно дежурил возле винного магазина в компании с такими же, как и сам, любителями горячительных напитков. Если между ними возникал любой, даже незначительный спор, Фёдор тут же резким рывком рвал на себе рубашку, обнажая разукрашенную татуировками волосатую грудь: «Да ты что?! Ты это МНЕ посмел сказать?! МНЕ?! Да ты знаешь, что я с тобой сделаю?! Я тебе сейчас шкуру испорчу!» И человек, нечаянно посмевший каким-то боком задеть Тюрьму, тут же затихал, знает ведь, что Фёдор ни перед чем не остановится, запросто может и в рай отправить. И вот теперь этот страшный человек стоял в центре комнаты. Девушка, задрожав всем телом, встала с лавки, прижалась к стене и полными ужаса глазами смотрела на Фёдора Тюрьму. Тот же вальяжной походкой, на полусогнутых ногах, как обычно ходил на людях, скривив губы подошёл к Людмиле. - А где Евдокия Катуновна? – спросил, бессовестно разглядывая Люду со всех сторон, Фёдор. - В магазин пошла за хлебом, - от охватившего её страха еле разомкнув губы промямлила девушка. - А ты кто такая будешь? - Я Люда, дочка Натальи. - А-а. И, значит, ты одна тут? - Д-да… Девушка стояла за столом, прижав к груди учебник геометрии и, дрожа всем телом молча ждала, что же будет дальше. А Фёдор сделал два шага вперёд и в упор рассматривал её. С его резиновых сапог на самотканные разноцветные половики Евдокии Катуновны стекала грязная вода. - А ты, оказывается, тоже красивая, как и мама, вон какая сдобная! Сколько лет уже исполнилось? - Ш-шестнадцать. - У-у! Гляди-ка, уже невеста! Ну, пойдём приляжем. - К-как? - Как мужик с бабой, - широко ощерился Фёдор Тюрьма, похвастав несколькими сохранившимися зубами и зло добавил: - Раздевайся! - Н-нет! Вы что, дядя Фёдор?! – вдруг с испуга вспомнила имя Тюрьмы девочка. - Н-но! Я два раза не повторяю! – Фёдор сузил свои страшные чёрные глаза. Люда даже не заметила, как в правой руке Тюрьмы оказался нож. Это был не обычный кухонный нож, которым хозяйки режут хлеб, а заточенный с обеих сторон, как меч, специально изготовленный для нападения на человека, финкой, кажется, такой называют. - Н-ну! Снимай платье! И не шуми, а то… Люда знала, что от Фёдора можно ждать всего, чего угодно, ему человека прирезать, что обычному человеку таракана на полу раздавить. И не зайдёт ведь никто, некому помочь ей в трудную минуту! Она положила учебник на стол и непослушными дрожащими пальцами медленно стала искать и расстёгивать пуговицы. Тюрьме же её движения показались слишком медлительными, он схватился своими пальцами-крючьями за ворот платья и рывком рванул на себя. Ситцевая материя порвалась, как тонкая бумага, Люда осталась почти обнажённая. Она тоненько пискнула и обеими руками стыдливо прикрыла едва наметившиеся девичьи груди. Фёдор бросил разорванное напополам платье на лавку и подтолкнул Люду к двери в комнату: - Заходи и ложись! Евдокия Катуновна с хозяйственной сумкой в руках, тяжело переваливаясь с боку на бок, как утка, устало возвращалась домой после того, как проведала Дарью Васильевну, подругу своей молодости, которая, слава Богу, оклемалась от болезни и стала на ноги. Теперь постепенно приходит в себя. Возле переулка стояли и о чём-то душевно беседовали участковый Моторин и бригадир Панюков. Евдокия Катуновна окинула их косым недобрым взглядом и прошла мимо. Такие здоровые мужики средь бела дня вместо того, чтобы трудиться в поте лица, стоят и лясы точат. За что только зарплату им выдают? И, наверно, немало получают! Целыми днями непонятно чем занимаются, то с одним, то с другим посплетничают, слюной побрызгают и всё! Зайдя домой, пожилая женщина не сразу и поняла, что тут в её отсутствие произошло. Она достала из сумки хлеб, сахар, макароны и разложила их в комоде. Только после этого шагнула в комнату. И тут у неё от удивления сами собой широко раскрылись глаза. На её кровати широко раскинувшись, как хозяин, с раскрытым ртом громко храпел Фёдор Тюрьма. Бедная внучка Евдокии Катуновны прижалась к стене и тихо всхлипывала. Возле кровати на полу валялись грязные сапоги, брюки Тюрьмы и нож с наборной рукояткой из разноцветных стёкол. Увидев такую картину, Евдокия Катуновна тут же молча рванулась на улицу. Господи, помоги! Только бы не успел участковый никуда исчезнуть! Ищи потом его! На бабушкино счастье милиционер всё ещё стоял на прежнем месте и с улыбкой слушал Мишку Панюкова. - Милиция! Милиция! – изо всех сил крикнула Евдокия Катуновна, после чего силы покинули её и она, заливаясь слезами, схватилась за забор и опустилась на землю. - Что с вами?! Что случилось, Евдокия Катуновна?! – помог старой женщине подняться с земли подбежавший участковый. - Милиция! Милиция! Идём! Идём! – только и смогла произнести Евдокия Катуновна, а сама, обеими руками схватившись за руку милиционера, тянула его к дому. Вся жизнь Люды превратилась в тяжёлый непрерывный кошмар. Её опрашивал сначала свой участковый, затем несколько раз допрашивал следователь прокуратуры. Каждый раз приходилось вновь и вновь возвращаться к тому несчастному для девушки дню, к той минуте, когда Фёдор Тюрьма голодным волком безжалостно сорвал с неё одежду, швырнул на бабушкину койку и накинулся на Люду. Опять всплывало в памяти, как острая боль пронзила всё её тело, как ей было больно, обидно и стыдно. Всё ведь, вроде бы, и так понятно, подшей дело и направляй в суд, а им всё мало. Кроме допросов, провели дополнительно следственный эксперимент, доставили Фёдора Тюрьму, двух совершенно посторонних людей – понятых. Тюрьма никого не стеснялся, даже гордо признавался в содеянном, подробно рассказывал, показывая на место преступления зажатыми в наручники руками. Тут же его фотографировали и записывали показания на магнитофон. Всем почему-то надо было знать всё подробно, а у Людмилы же от стыда и страха ноги дрожали, еле-еле смогла выдержать, когда же кончится этот длинный противный спектакль. Как же тяжело ей, ох и тяжело! И так уже Богом обиженная, росла без отца и матери, а тут ещё этот урка над ней наиздевался, всю её жизнь исковеркал. Небось, тех, у кого родители есть, не посмел тронуть, самую беззащитную, за которую абсолютно некому заступиться, изнасиловал. Старую бабушку, конечно, он и за человека уже не считает. Ну как теперь ей дальше жить?! Как людям в глаза смотреть?! Хотелось только, чтобы происшедшее с нею быстрее забылось, стёрлось с памяти, представить, что всё это было не с ней, а с кем-то другим. Не её, а какую-то другую девушку Тюрьма, пугая сверкающим лезвием остро отточенного ножа, принудил лечь с ним в постель и надругался над ней. Но ничего не получалось, постоянно перед глазами стояла одна и та же пугающая картина того такого несчастного для девушки майского дня. И почему она не догадалась выпрыгнуть в открытое окно и убежать? Тогда бы ничего и не случилось. Но любой человек почему-то силён задним умом, а когда видишь перед собой закоренелого преступника с финкой в руках, тут сразу голова выключается и разом отказываются слушаться руки и ноги. Чёрные дни и ночи настали для девушки. Прежде спали с бабушкой раздельно. Евдокия Катуновна ночи коротала на предпечье, там теплее, да зачастую и не спится ей, ворочается с боку на бок. Вот Люду она и откомандировала в комнату на кровать. А теперь Людмиле страшно стало одной, как только глаза закроет, так сразу будто наяву видит возле койки Фёдора Тюрьму со сверкающим лезвием ножа. Пришлось Евдокии Катуновне спуститься к внучке. Крепко-крепко обнимет Люда свою любимую бабушку, прижмётся к ней крепко-крепко да так и уснёт возле неё. Но бывало, ночью вдруг начнёт тяжко стонать, метаться в постели, тогда Евдокия Катуновна, как ещё недавно в детстве, своим бархатным голосом успокоит внучку, та и снова забудется. Обнимет Люду, а у самой слёзы на глазах, жалко ведь родного дитяти. Такая крохотная была, как с роддома привезли, еле-еле могла пошевелить руками и ногами, а вот, выросла и бабушку ростом уже обогнала. Надеялась, что впереди её внучку ждёт радостная счастливая жизнь, отучится, работать начнёт, замуж выйдет, свои детки пойдут. А на деле вот как всё обернулось… Из-за одного негодяя, кого и человеком-то назвать язык не повернётся, который ногтя Людмилы не стоит, так приходится переживать. Надо было, дуре старой, дверь снаружи на замок закрыть, когда в магазин собиралась. Тогда бы ничего и не случилось, беда мимо их дома прошла, не коснувшись даже. Да откуда заранее всё знать! Как дальше жить? Люду словно Сатана своей печатью отметил, на всю жизнь испоганил. Она теперь уже не похожа на своих сверстниц, она совсем другая. Дружба между прежними подругами угаснет, одноклассницы сторониться станут. Про парней нечего и говорить, противно им будет даже подойти к ней, что уж тут говорить про любовь. Люда на улицу выглянуть боится, всё ей кажется, что все на неё смотрят, показывают пальцем. Кто-то с жалостью глядит, а кое-то и усмешку ехидную скрывает, вот, мол, дочка тоже как мать, той же дорогой пошла. Посторонним-то что, было бы только над чужой бедой языки почесать. - Да не расстраивайся ты так сильно, Людочка, - гладит своей шершавой ладонью бабушка внучку по голове. – Думай о чём-нибудь другом, о хорошем, перестань кручиниться. Ты молодая, красивая, только-только жить начинаешь, распрекрасная жизнь тебя ждёт впереди. Да, хорошо бабушке так говорить, а побывала бы сама в шкуре Люды, что бы тогда запела? - Чего ведь только с человеком не случается, и хорошее бывает, и плохое. Не всегда можешь от беды оградить себя, никогда ведь не знаешь заранее, что подстерегает тебя. Не ты одна, можно сказать, третью часть девушек на Земле насилуют. И что? Так же и живут. Никто ещё от этого не умирал. И не смей думать даже о том, чтоб руки на себя наложить! Себя порешить легче всего! Это удел слабых. Не о себе одной думай, не одной тебе тяжело! А мне тогда каково будет? Надо жить, для жизни ведь родилась! Какая уж тут жизнь! Что ждёт впереди Люду? Даже представить страшно. Сама себе уже противной кажется, а каково людям? Тюрьме-то что! Теперь, наверно, за решёткой своим дружкам, таким же отпетым уголовникам, как и сам, с довольной ухмылкой хвастается, как он лихо над девушкой молодой надругался. А Людмиле горько! Ох и горько! Она ведь надеялась, что сохранит свою девичью честь и когда-нибудь с гордостью преподнесёт её полюбившемуся парню, с которым навеки свяжет свою жизнь, при этом скажет: «Дорогой мой муж, до самой свадьбы я берегла себя, никого к себе не подпускала, чтобы вся целиком, нетронутая, досталась самому близкому на Земле человеку – тебе. Бери же меня не грубо, а нежно, любя, ведь с сегодняшнего дня я вся только твоя, а ты – мой». Конечно, нанесённые Тюрьмой раны заживут, скоро перестанут напоминать о себе, а вот сердечные боли останутся навечно. Время своё дело сделает, всё вылечит, но чтобы совсем забыть, такого никогда не будет. Теперь же, когда прошедшая над девушкой страшная буря только-только утихла, она постоянно напоминает о себе. Голова беспрестанно болит, прямо раскалывается, внутри что-то не в порядке, аппетита нет совсем, мутит. Вот и сейчас еле успела до умывальника добежать, опять вырвало, что утром за завтраком смогла поесть, всё выплеснулось в таз. Желудок уже совершенно пустой, ничего в нём не осталось, а спазмы всё продолжаются. Заглянула на минутку подруга – Катя Сёмина, вся разрумянившаяся, улыбчивая, и поделилась сельскими и школьными новостями. - Пойдём сегодня вечером в клуб на дискотеку, ладно? В прошлую субботу там так весело было, так весело, до хромоты танцевала, а после танцев Саша Рубцов до дому проводил, - радостная улыбка не покидала Катино лицо. – Так обнимал и целовал! От себя его локтями отпихиваю, а самой хочется, чтобы подольше от меня не отходил, - и снова весело захихикала Катя. – Вчера педсовет был, решали, кого можно допустить к экзаменам, а кого – нет. И по тебе вопрос поднимался, учителя единодушно проголосовали, чтоб тебя без экзаменов аттестовать. Вот повезло! Что ни говори, а ты счастливая, Люда! Не вешай нос! – тут Катя обняла подругу, прижала к себе. «Тебе бы так повезло, поглядела бы, как тогда запела?» - подумала Люда, но вслух ничего не сказала, только грустно взглянула на подругу. Сейчас она особенно сильно осознавала, какая широкая и глубокая пропасть разделяет их. И не будет возможности преодолеть эту пропасть и стать той, прежней, беззаботной девочкой. Как хочется быть такими же обычными, как все её одноклассники, вместе с ними дрожать перед экзаменами, бояться, что вытянешь несчастливый билет, на который не знаешь ответа, но всё-таки хоть с трудом, но преодолеешь выпускные экзамены, а директор школы под звуки бодрого марша торжественно вручит тебе аттестат зрелости. Но время вспять не повернуть, всё перечёркнуто, жизнь пошла кувырком. Если верить Кате, аттестат она и так получит, однако эта новость совсем не радует девушку. Горькая эта радость, нестерпимо горькая. Люда глядит на Катю, круглое румяное лицо которой так и цветёт от радости, так и озарено счастьем, и тоже старается вымучить подобие улыбки, но не может, удерживает её что-то, в груди опять не всё в порядке, сердце будто зажато железными обручами. Снова в голове зашумело, в желудке закипело, забурлило, пришлось бежать к умывальнику, еле успела наклониться над тазом, как опять её вырвало. Желудок отчего-то стремился освободиться от еды, не нравятся, ему, видать, бабушкины шаньги. Катя стремительно выскочила за дверь, кликнула Евдокию Катуновну, вышедшую на огород: - Катуновна! Люде плохо! - О, Господи! Что ещё случилось?! – забежала в дом и заботливо наклонилась над внучкой бабушка. - Не знаю, - сквозь слёзы проговорила Люда. – Почему-то ни с того, ни с чего вдруг дурно стало. Она помылась, вытерлась полотенцем и, шатаясь, как пьяная, зашла в комнату. - Прилягу ненадолго, может, пройдёт. - Ну, ладно, Люда, поправляйся, я тогда попозже зайду, - вслед ей промолвила Катя и вышла. Евдокия Катуновна, конечно, сразу же сообразила, какой недуг мучает её внучку. Она вздохнула и присела на стул возле койки, где прилегла Люда с бледным лицом и выступившими мелкими бусинками пота на лбу, погладила внучку по голове, несколько минут помолчала, затем спросила: - А солёненького, или кисленького не хочешь покушать? - Капусты квашеной я бы сейчас с удовольствием поела, - оживилась Люда и приподняла голову. - Ой-ой-ой! Девонька! Видно, дитя в тебе проснулось, - горестно покачала головой бабушка. – Вот горе-то! И за что Господь так на тебя, безгрешную, рассердился? Вот тебе и на! Евдокия Катуновна, опершись морщинистой щекой на ладонь, с жалостью глядит на внучку, а у самой слёзы текут. И правда, значит, внучка ребёнка ждёт. Одно горе вслед за собой другое тянет. Надо фельдшерицу позвать и посоветоваться. Срок ведь небольшой ещё, надо освободиться от нежданного и нежеланного груза. Не садиться же девочке в таком юном возрасте за колыбельку! Да и учиться ей надо, специальность какую-нибудь приобрести, в нынешнее время без образования даже на работу никуда не примут. Ох-ох-ох! Фельдшерица Валентина Николаевна, с которой договорилась Евдокия Катуновна, тайком от постороннего глаза отвезла Люду в райцентровскую больницу. Поднялись на второй этаж, где Валентина Николаевна поговорила с врачами, кивая головой в сторону Люды, которая боязливо примостилась на скамейке в углу. И вот девушку позвали в кабинет. - Люда, - обратился к ней невысокого роста сухощавого телосложения доктор в белоснежном халате. – Если сделаем тебе аборт, то может случиться, что ты уже никогда не станешь мамой. Бог тебя наградил: в тебе зародилась новая жизнь, готовится увидеть свет новый человек. Это же самая большая радость на свете! Если откажешься от аборта, то как же сильно он тебя любить станет! А ты задумала его, ещё не родившегося, убить. Подумай хорошенько, что будем делать? Но как же Люда сможет любить ребёнка, если он похож на самого ненавистного человека на Земле – Фёдора Тюрьму! И тут же перед глазами встала картина, как этот недочеловек, раскрыв рот с редким гнилыми зубами, дыша прямо в лицо нестерпимым противным запахом, закатив глаза от удовольствия, насилует её. - Боже сохрани от такой «радости»! – в сердцах вымолвила Люда. – Сколько мне пришлось из-за этого пережить, глаза не просыхают от слёз. - Ну, тогда залезай сюда, - кивнул врач на специальное кресло, называемое иногда вертолётом. Вот страху-то! Тут хоть сквозь землю провались от стыда. Самое сокровенное, самое тайное, тщательно оберегаемое от чужих глаз, пришлось демонстрировать совсем незнакомому человеку. Пусть он хоть и врач, пусть хоть и в белом халате, но ведь посторонний мужчина! Одно успокаивало Люду, что больше уж никогда с ним она не встретится на улице. А врач привычно забрался внутрь девушки железными инструментами и грубо каким-то скребком вычистил полость, предназначенную для ребёнка, причинив при этом немалую боль. Думала, что от стыда и боли в этом кресле и кончится её короткая жизнь. Но, как ни странно, осталась жива, пришлось всё вытерпеть до конца, никуда не денешься. Вернулась в родной посёлок, предполагая, что никто ничего не знает, её визит в райбольницу остался в тайне. Да! Конечно! Как же никто не знает! Начиная с голопузых малышей, копающихся в песочнице, и кончая древними старухами, каждый уже знал, что Люда была в райцентре и ей там сделали аборт. Все в курсе событий. Ох и чесали же языки охочие до сенсаций деревенские бабы, добавляя от себя пикантные подробности. В суде Фёдор Тюрьма держался гордо и с достоинством, высоко подняв голову и выпятив грудь, беззастенчиво описал совершённое им преступление. Людмиле же в присутствии большого количества народу вспоминать в подробностях тот ужасный день и рассказывать об этом суду было страшно тяжело. Ей и сидеть-то в этом зале противно. Хоть и знает, что ни перед кем она не виновата, но поднять голову и прямо в глаза посмотреть судье, прокурору, не говоря уж и о Тюрьме, была не в силах. Хорошо хоть, что как только Фёдора задержали в их доме на месте преступления и заковали в наручники, на свободу больше уже не выпускали. Приговор суда Тюрьма слушал с безразличным видом, повернув голову к окну, на скривившихся губах у него играла улыбка, будто речь здесь идёт совсем не о нём, а о каком-то совсем постороннем человеке, которого он и знать не знает. Только в конце заседания, когда конвоиры уже выводили его из зала суда, сквозь зубы, громко, чтобы всем присутствующим было слышно, процедил: «Ничего, я вернусь и кое с кем ещё поквитаюсь», - и смачно плюнул на пол. Видно, хотел всем показать, что весь этот спектакль его совсем не колышет, что ему всё равно, где подвизаться, хоть в тюрьме, хоть на зоне, его ничем не напугать, всякое видал. Как только конвоировавшие Тюрьму милиционеры снова защёлкнули на его запястьях стальные наручники и вывели из зала, Люда облегчённо вздохнула, будто огромный камень с души упал. Она вся ослабла, силы оставили её, девушка закрыла лицо руками, повалилась на скамейку и разрыдалась. Слёзы ручьём потекли из глаз. Её учительница, которая и на допросах, и в суде постоянно находилась рядом, как того требует закон, обняла свою ученицу и, как могла, успокаивала Люду: - Не плачь, милая, всё ведь уже позади. Суд закончился, Тюрьму надолго увезли куда следует, всё страшное позади, впереди тебя ждёт только хорошее. Люда же никак не могла прийти в себя, не могла представить, что и правда пришёл конец этому кошмару. Хоть от выпускных экзаменов освободили, иначе как бы она могла их сдавать, ведь после тех потрясений, выпавших на её долю, она напрочь забыла учебный материал. Голова тяжёлая, будто чугунная, и постоянно болит, сердце разрывается. И почему Люда такая несчастная?! За какие грехи Бог её так наказал? Кому она успела так сильно насолить за свою короткую, как хвост синички, жизнь? О поступлении в институт Людмиле и думать было нечего, если и были какие-то знания, то они за это тяжкое лето выветрились окончательно. Чтоб на какое-то время спрятаться от друзей и знакомых, не мелькать перед глазами языкастых деревенских баб, девушка поехала в город и поступила учиться в ПТУ на повара. Год пролетел быстро, вернулась к бабушке под крыло повзрослевшей, окрепшей и успокоившейся. Забыть, конечно, ничего не забыла, да и как забудешь ту бурю, которая пронеслась над ней, подняла её, как былинку, понесла, закрутила, завертела и пребольно шмякнула о землю. Но время лечит, на душе полегчало. Встречалась с одноклассниками, с подружками. Некоторые из них успели уже замуж выскочить, другие ещё нет, пока задумываются, хотя претенденты на роль мужа намечаются. Счастливые! А на Людмилу никто внимания не обращает. Только со стороны иногда ощупывающим взглядом пройдутся и на этом всё заканчивается. Подойти ближе никто не желает. Кому она, порченая, нужна? Если в грязную лужу упадёшь, сменишь одежду, постираешь, сама в баню сходишь, попаришься, и на этом инцидент исчерпан. А тут за всю жизнь не отмоешься, ведь не кто-нибудь, а зловонный Тюрьма её касался. Хоть и говорят, что теперь парни на это не смотрят, им, мол, всё до лампочки. На самом деле, как убедилась Люда, смотрят, да ещё как смотрят! Осталось только втайне завидовать подругам. Хоть Люда за прошедший год поправилась, округлилась, чуть ли не красавицей стала, но, кроме внешней красоты, видимо, для парней ещё что-то другое нужно. По возвращении в родное село Люду, как дипломированного специалиста, определили поваром в лесопунктовский котлопункт. Хоть до дому надо около километра топать пешком, но Максим Карманов ещё в конце села сошёл с автобуса. Ему очень хотелось пройтись по селу, покрасоваться перед односельчанами в парадной форме, украшенной многочисленными значками и аксельбантами. Служа в армии, он каждодневно мечтал вольной птицей прилететь на родину, опуститься возле крыльца, а как пришло время дембеля, то почему-то захотелось растянуть время, посмаковать счастливый момент встречи с родными. И вот солдат неторопливо шагает по селу, на ходу отмечая изменения, произошедшие за два года. Тут вот новый забор стоит, там новая баня трубу к небу выставила, сруб для дома вырос. Два года назад таким же весенним майским днём проводили его на службу в армию и вот Максим, отдав долг Родине, возвращается домой. Улица благоухает черёмуховым цветом, этот приятно щекочущий ноздри запах лёгкий ветерок разносит по всему селу. За домами на огородах лениво дымятся костры, сельчане жгут прошлогодний мусор. Мелкие пташки задорно чирикают, из ближнего леса доносится голос кукушки. Ох, как же хорошо в милом родном селе! Максим поднялся на горку возле полуразрушенной церкви к сельсовету, на крыше которого лениво трепыхался красный флаг. Над крыльцом почти выцветший плакат из красной материи с призывом: «Под знаменем Марксизма-Ленинизма вперёд к победе коммунизма!» На входе в воинскую часть точно такой же висит. Зимой с этой высокой горы Максим со своими сверстниками в детстве любил кататься на санках и лыжах дотемна. Хорошо было, до середины Вычегды санки катились, ветер в ушах так и свистел. А если санки опрокинутся, то и без них докатишься. Да, весёлое время детство, вроде совсем недавно оно было, но уже не вернуть. Но вот улица повернула налево, вниз повела, скоро покажется отцовская изба, где ждут Максима родители. Не знают ещё, что сын сегодня вернётся, ведь телеграммы он специально не посылал, хотел неожиданно для них войти в дом, как снег на голову. Рейсовый автобус под окнами останавливался, никто не вышел, значит, думают, сегодня сына ещё не будет, возможно, завтра приедет. А тут вдруг неожиданно дверь настежь распахнётся и на пороге возникнет Максим. Не было, не было никого, и тут из ниоткуда является сын. У родителей, конечно, тут от удивления челюсти отвалятся. Мать сразу вскрикнет: «Сынок!» - и бросится обнимать его, припадёт к широкой груди Максима, примется орошать слезами его блестящие значки. Отец с улыбкой подойдёт, тоже обнимет сына, крепко пожмёт руку: «Ну, вот и хорошо, отслужил». Усадят за стол, угостят горячими пышными шаньгами с парным молоком, сами, любуясь демобизовавшимся солдатом, устроятся на скамейке напротив в ожидании рассказов о трудной воинской службе. Это, конечно, если они трезвые… Вот и последний поворот кривой деревенской улицы, теперь покажется родимый дом. Сердце парня еле удерживается в груди от ожидаемой радости, так гулко оно стучит. Но что это?! От неожиданности по спине солдата пробежал озноб, он остановился на середине улицы и медленно сел на чемодан. На месте его избы дымилась куча чёрных головешек. Только теперь дошло до Максима, почему каждый, кто ни встречался на дороге, здоровались с ним не так, как полагалось бы приветствовать человека, который находился в долгой отлучке. Улыбались, но вроде бы с жалостью и любопытством, гадая, знает ли парень, что ждёт его дома? Посидел, пришёл понемногу в себя, унял разбушевавшуюся в груди стихию и прошёл в калитку, которая так и стоит нетронутой, хотя забор весь повален, видны следы бульдозера, шуровавшего тут несколько дней назад. С десяток собак и стая ворон без зазрения совести ссорились и шумели, растаскивая какую-то добычу на месте сгоревшего хлева, на Максима они никакого внимания не обратили. Значит, скотина погибла в огне и они лакомятся жареным мясом. Дровяник, амбар, баня и ледник стояли нетронутыми, только кое-где обуглились стены, их сумели отстоять. А где же отец с матерью? - Вернулся, солдат? – от неожиданности Максим вздрогнул и круто обернулся. Оказывается, к нему неслышно подошёл дядя Егор, брат матери, живущий по-соседству. За два года он совсем не изменился, всё в том же сером пиджаке и брюках, заправленных в керзовые сапоги, на голове такого же неопределённого цвета кепка. - Вернулся вот, дядя, да только войти некуда, - еле-еле удержался Максим, чтобы не заплакать, даже рот скривился. Поздоровались. Егор притянул племянника к себе, похлопал по плечам. - Вот ведь как получилось. - И давно уже дом сгорел? - Пять дней назад. - А папа с мамой? Егор отвёл взгляд в сторону, посмотрел на почерневшие стены амбара, затем зачем-то сковырнув носком сапога землю, вздохнул и сказал: - На кладбище оба. Не смогли выбраться… Задохнулись в дыму… До коридора только доползли. Сам ведь знаешь, как любили выпить, а в последнее время практически не просыхали. К твоему возвращению готовились, но сохранить не хватило сил, сами всё вылакали, вот и результат. Пойдём к нам, ты ведь с дороги, голодный. - Сейчас, чемодан только хоть в баню закину. - К нам занеси, не чужой ведь. - О-ох, Максимушка, домой вернулся, а зайти некуда и осиротел! Иди ко мне, хоть обниму вместо матери, - подбежала к солдату жена Егора – тётя Надя, утирая платком слёзы. - Да перестань ты завывать! – осадил супругу Егор. – На человека столько горя вмиг навалилось, а тут ты ещё к нему со своей сыростью! Проходи, Максим, садись за стол и позавтракай. По такому случаю не мешало бы и стопарик опрокинуть, но водка у нас почему-то не держится. - Как это водки нет?! Для Максима немножко найдётся, - подала от печки голос хозяйка и рядом с тарелкой горячего супа поставила на стол четушку. - О-о! – посветлело лицо хозяина. – Ты, Максим, когда надумаешь жениться, выбери такую же, как моя Надя. Открыл бутылку и разлил по стопкам. - А ты, хозяйка, выпьешь с нами? - Пол-стопочки, так уж и быть, налей тоже, ради такого случая и я пригублю. Лишь бы, Максимушка, больше у тебя горя не было, пусть в жизни одни только радости встречаются. Хозяин с хозяйкой выпили, Максим же поднял свою стопку, посмотрел на неё, но тут в голову пролезла мысль: «Вроде бы такая светлая, прозрачная эта водка, а людям приносит одну только погибель!» Подержал, поглядел, но пить не стал, даже не попробовав, поставил стопку обратно на стол. - Да выпей, Максим, от такой малости вреда не будет, - придвинул стопку к племяннику Егор. - Не могу! – помотал стриженой головой Максим. – Как подумаю, что из-за этой вот водки я отца и мать потерял, противно становится. Хотя в автобусе уже он чувствовал голод, сильно хотелось есть, но теперь от душевного расстройства даже и аппетит пропал. Для приличия, чтоб не обидеть хозяина и хозяйку, через силу похлебал вкусные домашние щи с мясом и отложил ложку. - Чем теперь намерен заняться? - посмотрел в глаза Максиму дядя. - Первым делом на кладбище схожу, повидаюсь с родителями. Отец с матерью, как помнил с малолетства Максим, любили прикладываться к рюмке, мимо рта не проносили. Покупать в магазине дорого, особо не разгуляешься, поэтому они хмельное пойло с градусами гнали сами. Как только в кадушке брага кончалась, тут же закладывали снова, чтоб не прерывать процесса. Хотя и пили, но постоянно скотину держали, мясо, молоко и всё прочее было своё. И работали дружно, и дружно квасили. «Какая же жизнь без выпивки? – говаривал отец. – Дерябнешь грамм двести, и сразу на душе праздник!» Из-за этого Максим рос в основном на улице. Захочет поесть – забежит домой, быстро перехватит, что найдёт. Спать потянет – заберётся на полати в тепло, свернётся калачиком и уснёт, никто ему там не мешает. Почему-то братьев и сестёр у него не было, хотя в деревне такие семьи редко встречаются, обычно пять-шесть мальцов в каждом доме, а то и больше. Поэтому мальчик немало завидовал своим друзьям. Хоть дома ведь старшие командуют над младшими, иногда обижают, но на улицу выходишь смело, зная, что у тебя есть старший брат и он тебя в обиду не даст, чуть что, всегда заступится. Как только Максим поступил в школу, родители о нём, можно сказать, забыли. «Мы вырастили, теперь пусть учителя воспитывают, - говаривала мать, а для сына добавляла: - Для себя ведь учишься, не для нас. Если хочешь жить хорошо, старайся!» Но Максиму учёба давалась нелегко, желания большого тоже не было, и поэтому он особо не перегружал свои извилины. Учителя на «тройках» дотянули мальчика до восьмого класса, выдали свидетельство и строго-настрого предупредили: «Чтобы на будущий год ноги твоей в школе не было, мотай в ГПТУ!» Максим послушался их и с нужными документами направился в указанном направлении. Умные люди эти учебные заведения расшифровывают по-другому: «Господи, помоги тупому устроиться!» Тьму механизаторов выпустило местное ГПТУ, среди которых оказался и Максим. До призыва в армию успел поработать в гараже лесопункта слесарем, трактор ему пока не доверили, остерегаясь, а вдруг сам покалечится, или на кого-нибудь другого наедет? Несовершеннолетний же! Кто за него тогда ответ держать будет? Так Максим без всяких выкрутасов доплыл до призыва. А куда там определят дипломированного тракториста? Естественно, в танкисты, куда же ещё? Максим предполагал, что танк – это тот же трактор, только с толстой бронёй, но он оказался гораздо сложнее. В учёбке по-быстрому молодому солдату в голову загрузили конструкцию и эксплуатацию танка, там не церемонились, это тебе не школа. И готов механик-водитель. Зато как радостно бьётся сердце, когда многотонная громадина послушно следует туда, куда направляют её твои руки. Сидишь и чувствуешь себя всесильным, всемогущим Богом Войны, кажется, что нет на свете такой силы, которая способна остановить тебя. Максим и на гражданке любил технику, а тут за короткое время вышел в отличники боевой и политической подготовки. Про него даже в полковой малотиражке статью опубликовали и фотокарточку поместили. Очень красиво вышел Максим на фотке, где он небрежно держится за края люка, шлём на затылке, волосы растрёпаны, улыбка во весь рот. Статью аккуратно вырезал и домой родителям отослал, пусть порадуются за сына. Но вот триумфального возвращения в родное село не получилось, дома нет, матери нет, отца нет. В бездомного сироту в один миг превратился, можно сказать, в БОМЖа. На кладбище могилы всё дальше и дальше в сосновый бор углубляются, разрастается село покойников. Вначале старинные захоронения, большинство уже без крестов, давно сгнили они, только бугорки и ямы, покрытые мхом, указывают на то, что под ними в чреве земли гниют чьи-то кости. Никто уже из нынешних жителей села не знает, кто в них похоронен, коротка людская память. А как пройдёшь вглубь, то уже и кресты стоят. Здесь лежат знакомые Максима. Вон могила его дедушки, крест подгнил и валяется на бугре. Крепкий мужик был, долго землю топтал, в девяносто пять лет ушёл. Помнит Максим, как зимой в самый лютый мороз дед в белых подштанниках не спеша босиком по снегу из бани поднимался к дому. Парни специально подкарауливали его в это время, остановят и разговаривают с ним на разные житейские темы. Деду же хоть бы хны, понимает ведь их уловку. Поговорят, посудачат, а под конец он и скажет им: «Вы, милые мои, прежде меня ещё замёрзнете», - и пойдёт спокойно своей дорогой. Другой дед - отец матери в восемьдесят девять лет угас, хотя и исключительно трудную жизнь прожил, две войны прошёл. Чем глубже на кладбище забираешься, тем короче жизненный путь покоящихся. Столько новых крестов! Прошёлся Максим, ознакомился с надписями и был просто ошарашен. В основном люди среднего, трудоспособного возраста во время его службы навсегда полегли тут. Теперь до старости мало кто доживает, до сорока-пятидесяти лет только дотягивают. И войны никакой не надо, палёная водка и «Троя» людей словно косой косят. Возле самого леса рядом стоят два новых креста, совсем свежая земля на холмах, это могилы его отца и матери. Опустился Максим на корточки возле них, помолчал, погладил мягкий песок на могильных холмиках. - Вот и вернулся я к вам, папа и мама. По-другому, конечно, в мыслях видел я своё возвращение, но в жизни всегда получается почему-то не так, как ты планируешь. Два года я ждал этой встречи, два года мысленно представлял, как обниму вас обоих, а вы не смогли дождаться меня, сюда поспешили. И ради чего вы так к выпивке пристрастились? Что увидели в такой жизни хорошего? Смотрите, сколько новых крестов за время моей службы тут поставили, а все эти люди должны были ещё жить да жить, большинство из-за постоянного пьянства тут оказались. Но я ведь пришёл не для того, чтобы ругаться с вами. Вы прожили свою жизнь так, как вам нравилось, как вам хотелось. Просто скажу, что я не пойду вашей дорогой, вот сегодня у дяди Егора отказался от рюмки, так и буду дальше жить. О водке совсем забуду, пусть хоть что обо мне люди думать и говорить станут. Посидел ещё немного, горестно вздыхая, погладил ладнями красноватый песок на могилах. - Ну, папа и мама, мне пора, пойду. Надо свою жизнь устраивать. В другой раз подольше посижу. Да простите меня, плохим сыном ведь был для вас. Выпивать Максим пристрастился с детства. Да и как без этого, когда родители перед глазами постоянно под мухой мелькают. Учась в школе, каждую субботу с друзьями скидывались, а когда не смогли набрать на пузырь, то Максим понемногу тайком отливал самогон у родителей. Про ГПТУ и говорить нечего, там уже без пойла не обходилось. В армии Максим научил друзей ставить брагу и на второй год службы в каптёрке после отбоя «деды» частенько причащались. Командир только откроет дверь в роту, тут же начинает принюхиваться, кажется ему, что пахнет брагой, и всё тут. Везде обнюхает, везде посмотрит, но ничего найти так и не смог, хотя брага на виду была - в огнетушителе, который на стене висит. Однако внезапная потеря жилья и родителей перевернули сознание Максима и он твёрдо сказал себе: «Хватит!» С кладбища Максим направился прямо в посёлок, не заходя в село. Расстояние между ними небольшое, всего с километр. Разделяет их небольшой ручеёк, прозванный далёкими предками Пасаёлем. Название ручья перешло к селу и к посёлку. Сейчас весной ручеёк широко разлился, стремительно несёт в Вычегду грязную талую воду и разный мусор из леса, а в июльскую жару почти засыхает, остаётся лишь тонкая ниточка воды. После Великой Отечественной Войны получились два Пасаёля. Первый – это село, там исконно проживают коми, большинство трудились в колхозе. А посёлок образовали из пригнанных сюда в большом количестве ссыльных власовцев. Впоследствии выяснилось, что никакие они не власовцы, а просто красноармейцы, побывавшие в гитлеровском плену, но для товарища Сталина все они были предателями Родины. Чтобы укрыться от морозов и непогоды, они в спешке построили длинные бараки-времянки, в которых большинство из них так и дожили до конца дней своих, а куда поедешь? Домой? А он сохранился? Ведь пол-России в развалинах лежит. А тут какой-никакой, но быт всё-таки уже налажен. Открыли лесопункт, где сосланные в Пасаёль люди могли зарабатывать себе на хлеб насущный. Молодые перезнакомились с одинокими сельскими женщинами, которые после войны остались без мужей и женихов, поженились на них, дети пошли. Сельчане в колхозе трудились за трудодни, вернее, за палочки, а рабочие лесопункта получали наличными, жители посёлка оказались зажиточнее. Из-за этого, а, может, и по другой причине, но между молодёжью села и посёлка возникла глухая вражда. Поэтому в выходные и праздничные дни вспыхивали «бои местного значения». Если посёлковые приходили в село, то их там могли прилично отмутузить и наоборот, сельских в посёлке тоже встречали не с распростёртыми объятиями, до двух недель фонари под глазами светились. Максим, выросший не маменькиным сынком, в этих баталиях постоянно находился в первых рядах сражающихся, изрядно доставалось посёлковым от него и, конечно, сам тоже получал досыта. Бабы называли Максима хулиганом и всячески старались оградить от его влияния своих сыновей. У отслуживших в армии парней интерес к таким битвам постепенно угасал, они считали себя уже повзрослевшими и только иногда при встречах со смехом вспоминали, кто кому когда-то сколько синяков поставил. После преобразования колхозов в совхозы и получения колхозниками паспортов большинство сельских мужиков перешли работать в лесопункт за длинным рублём. Слава Богу, лес сам растёт, не надо пахать-сеять и бояться неурожая, знай только вали и вывози. Окрашенная коричневой краской длинная одноэтажная контора лесопункта, похожая на барак, стоит на центральной улице. Тонкие берёзки, которые Максим с друзьями когда-то посадил на субботнике, успели вытянуться, окрепнуть и теперь гордо стоят вдоль низенького забора, как в карауле у мавзолея, свежей зелёной листвой заслоняя окна конторы. Начальник лесопункта – Василий Иванович, которого за широко известные всей стране имя-отчество люди прозвали Чапаевым, хотя настоящая фамилия была другая, улыбнулся, встал навстречу и крепко пожал руку Максима: - С дембелем, солдат! Знаю, знаю про твоё горе, Максим Михайлович. Проходи, садись, потолкуем. Максим присел на стул перед Василием Ивановичем, пригляделся к знакомому с детства его лицу, на котором за прошедшие два года появились новые морщинки и углубились старые. И волосы ещё больше поредели, уже не прикрывают расширяющуюся лысину. - Как же всё-таки армия меняет человека! – широко улыбнулся Василий Иванович. – Когда призывался, совсем мальчишкой ещё был, а вернулся назад зрелым мужчиной, поправился, в плечах раздался, богатырь, да и только! На работу к нам желаешь поступить, или куда-нибудь в другое место надумал? - От вас же в армию ушёл, - тоже улыбнулся в ответ Максим. – Трудовая книжка в вашем отделе кадров так и лежит. - Ну да, ну да. Что я тебе могу предложить? Свободных исправных тракторов в лесопункте на сегодняшний день нет. Снять какого-нибудь тракториста с трактора и посадить тебя на его место я не могу. Ведь этим я смертельно обижу его, а с другой стороны, сделаю его твоим смертельным врагом. Так что пока поработаешь слесарем. Есть, правда, ещё один вариант. За гаражом у нас стоят несколько нерабочих трелёвочников, один совсем недавно притащили туда. Если есть желание, то можешь попробовать его поставить на ноги, то есть, на гусеницы. Сделаешь – и будет тебе свой трактор. Лишняя машина лесопункту не помешает. Первое время на нём поработаешь, а когда получим новый, то закрепим его за тобой. Всё зависит от тебя, как себя покажешь. А с жильём у тебя как? - Сами знаете, беспризорник я сейчас. - На первое время могу предложить койку в общежитии, а впоследствии, как семьёй обзаведёшься, и квартиру можем выделить от лесопункта. Хотя и строимся, но проблемы с жильём есть, да, наверно, и в дальнейшем будут. Так что квартиры даём только семейным. Ну, что же, общежитие, так общежитие. Максиму пока больше и не надо, лишь бы крыша над головой была. Стеснять кого-то из родственников не хотелось, у всех ведь семьи, свои проблемы, а тут он ещё им дополнительная головная боль. Двухэтажное панельное общежитие с центральным отоплением построено добротно, имеет водопровод и канализацию, но порядка внутри нет. Жили тут молодые рабочие и приезжающие на зимний период на заработки шабашники. В коридоре стоит тяжёлый запах, полы грязные, хоть репу сажай, на стенах аэрозольной краской распылены непристойные надписи и рисунки – шедевры народного творчества, умывальники и туалеты в безобразном состоянии. Максиму после жизни в армейской казарме, где всё блестит, показалось, что он попал в позапрошлый век. Заброшенный трелёвочный трактор, который Максим взялся поставить на траки, годился разве что на металлолом. Но деваться парню было некуда, оставалось только засучив рукава приступить к его сборке. Зачастую приходилось, ломая ключи и царапая руки, снимать запчасти с других таких же негодных тракторов и из двух, а то и трёх агрегатов собирать один годный, чтобы поставить на теперь уже свой трактор. Раньше было проще, старый трактор сдавали на металлолом, заместо него выписывали новый. Но теперь, когда наступили новые времена, забуксовала экономика, зашатался прежде нерушимый Союз, приходится заниматься такой неблагодарной работой. Вечером Максим, грязный с головы до ног, больше похожий на негра, вернулся в общежитие, скинул пропахшую соляркой рабочую одежду и долго с мылом плескался под краном. Холодная вода плохо отмывала впитавшуюся глубоко под кожу техническую грязь, поглядел Максим на свои руки и только ухмыльнулся, будто и не умывался. - Мыло не возьмёт, ты стиральным порошком попробуй, на, - предложил Ильич, сосед Максима по комнате, и посыпал из пачки на ладонь парня. Ильичу сорок лет, но по виду можно дать все пятьдесят пять, среди молодых он кажется стариком, поэтому его величают по отчеству, не будешь же звать Петей. Он тоже слесарит в гараже, всю зарплату тратит на еду и питьё. Естественно, на питьё уходит много больше, водка ведь дорогая. По утрам идёт на работу, целый день колдует с железками. К слову сказать, толк в технике знает, всю жизнь возле механизмов крутился, да и Максиму помогает делом и советами. А вечером после работы сядет, поужинает, опрокинет пару стопок, и на боковую. Часик поспит, проснётся, примет очередную дозу и опять засыпает. От него постоянно исходит неприятный запах, можно подумать, что человек заживо гниёт. - Вот видишь, с порошком-то руки отмылись! – улыбнулся Ильич. – Всегда слушай старика. Он взял свои туалетные принадлежности, вышел в коридор, но неожиданно почему-то вернулся. Лицо его побледнело, он пошатнулся и, чтобы не упасть, схватился за раковину. - Что случилось, Ильич?! – Максим озабоченно подхватил его за локоть, испугавшись, может вдруг сердце у человека прихватило. - Видения какие-то возникают перед глазами, может, от постоянного пьянства уже белая горячка подкралась, - пробормотал, хлопая белёсоватыми глазами, Ильич. - ??? - Показалось, что в коридоре лошадь стоит! Ну-ка, ты взгляни… - Да ну… - Максим недоверчиво выглянул в дверь и не поверил своим глазам. В коридоре точно стояла рыжая лошадь с чёрной гривой и мотала головой. Оказывается, парни ради хохмы ввели в коридор коня, который мирно щипал молодую траву возле общежития. Вот же делать им нечего, теперь вон стоят в другом конце коридора и ржут. - Ну и шуточки же у вас! – в сердцах бросил им Максим. - А я чуть умом не тронулся из-за этих болванов, - качал головой Ильич, который несказанно обрадовался, что с головой у него пока всё в порядке. – Разве можно додуматься, что там и правда целая лошадь стоит!? Ну и чудики! Максим включил в розетку электроплитку, поставил варить суп из купленного в магазине концентрата. Как вода вскипит, так и готов тебе ужин, быстро, ждать долго не надо, бери ложку и черпай. Одно плохо – жидковат супчик. - Ильич, а ты почему в общежитии живёшь? У тебя же свой дом, семья. Пошёл бы да помирился с женой… - Помириться, говоришь? А мне вот такая жизнь больше нравится, к семье совсем не тянет. Ну что я видел, когда женился? Конечно, в первое время мы с ней обнимались, целовались. Встала проблема с жильём, сначала на частной квартире обитали. Не понравилось. Решили построить дом. Я, дурак, предполагал, что как только у нас будет своя крыша над головой, то настанет настоящий рай, живи да радуйся! Лес выписал, свалил, перетаскал из леса, срубили дом, зажили. А получилось, что сам себе тюрьму построил, за решётку посадил. Дети появились, хе-хе, они не заставляют себя долго ждать, - усмехнулся Ильич и дальше продолжил. – По работе я постоянно на морозе с железом вожусь, то вспотеешь, то, не заметишь, промёрзнешь. Домой возвращаюсь и беспрестанно кашляю. Жена к детям не подпускает, мол, заразишь ещё! Разговаривать ей со мной не о чём, а я ведь тоже человек, мне тоже хочется человеческого общения. Однако дома меня никто и слушать не хочет. Сами сойдутся бабы и между собой как начнут сплетничать, конца и краю не видать. И беспрестанно своих мужей хулят, и такие-то они, да сякие, никуда не годные. Ни разу не слышал, чтобы какая-нибудь своего хозяина похвалила. А моя жена как-то даже выдала, что муж ей вовсе не нужен, терпит его, меня то-есть, только из-за того, что кому-то дрова нужно колоть. Ильич замолчал, поглядел через окно на улицу, стряхнул пепел с сигареты в пустую банку из-под кильки и продолжил: - Я после этого и начал с товарищами после работы водочкой баловаться. Вот с ними другое дело, с ними интересно! И есть о чём поговорить, я их слушаю и понимаю, они меня слушают и понимают. Ещё гонца в магазин пошлём, добавим, после этого чего только не бывает! Наутро воспоминаний, впечатлений! О-о-о! Кто в какую историю вляпался, кто с кем утром проснулся! Смеху! Я такую интересную, полную адреналина жизнь ни за что не променяю на однообразное унылое прокисание в семье. Конечно, утром голова чугунная, гудит, как колокол, но да ведь всё поправимо, в винный магазин за аспирином сбегал, и снова в норме. Развелись с женой, пусть живёт, как хочет. Алименты, конечно, детям исправно выплачиваю, не увиливаю. Раздельно от жены жить намного лучше, никто уж над тобой не жужжит, не командует, не надоедает. А если ей мужик нужен только для того, чтоб он дрова колол, то пусть нанимает на стороне, вот так! Кроме Ильича в комнате проживали ещё два парня – Женя и Дима. Оба из дальних деревень района, отучившись в ПТУ и отслужив в армии, они работали в лесопункте. Кому охота за копейки пахать в совхозе, который кое-как держится на ногах только за счёт дотаций государства? А Леспромхоз всё-таки богатая организация, тут люди неплохо получают. Женя и Дима особо не тужили, деньги не считали, продуктов из деревни привозили вволю, только гуляй-валяй! Вот и сегодня вечером с хорошим настроением шумно вернулись в общагу и с большой помпой водрузили на стол бутылку водки. - Ильич! Максим! Подходите! – весело провозгласил Дима. - Можно, - с довольной усмешкой на морщинистом лице мотнул в согласии головой Ильич, который до этого успел уже приложиться к рюмке. Кашлянул и не спеша подошёл, сел возле стола, ему особого приглашения не требуется. Максим же только приподнял голову и бросил: - Я пас. - Что так? Обрати пристальное внимание на стол! Видишь, какая прекрасная хрустальная амфора тут тебя дожидается, а в её утробе прозрачный ликёро-водочный букет, глотнёшь и кровь заиграет в жилах, а сердце прямо запрыгает в груди от радости такой. Или не уважаешь нас? От коллектива отрываешься? – обернулся к Максиму Женя. - Ну что ты?! Как не уважать? Но поймите меня правильно! Я гол как сокол, всё имущество сгорело. Стыдно мне пить за чужой счёт, сам ведь угостить вас не в состоянии. - Да брось ты! Пройдёт совсем немного времени, и ты крепко встанешь на ноги, вот тогда мы от тебя не отстанем, - подмигнул Диме Женя. - Вот этого-то я больше всего и боюсь, что потом от меня не отстанете, из-за этого сейчас и не хочу пить, - улыбнулся Максим. - Ну, раз не хочешь, заставлять не имеем права, нам же больше достанется, - отмахнулся Дима. Бутылка, она бутылка и есть, всего-то поллитра. А это очень мало. По стакану на брата махнули и кончилась. Сидящие за столом понурили головы. - Маловато, вроде бы. Добавить не желаете? – похлопал по своим пустым карманам Женя. - Я, по правде говоря, точно так же размышляю, но финансы поют романсы, - виновато пожал плечами Дима. – Ильич, ты нас до получки не выручишь? - До получки? Могу! – Ильич поднялся, достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и вытащил оттуда несколько купюр. – На, у тебя ноги молодые, сбегай в магазин и сразу уж три бутылки купи, чтобы на всех хватило. Одну себе, одну Диме, а третью для меня. - О-о! Я мигом, за три минуты обернусь! – обрадовался Женя, накинул куртку и испарился. Ильич после ухода Жени тут же растянулся на койке и через мгновение уже сладко храпел. Дима нетерпеливо мерял комнату шагами, то к двери подойдёт, то к окну, ждал, ждал товарища, но не дождался и через час направился на поиски. Максиму не спалось, не раздеваясь лежал на койке и читал. Из соседней комнаты доносился пьяный гомон, наверху тоже громко матюгались, громыхали стульями, видимо, кто-то кого-то обделил, но постепенно затихли. Максим уже привык к такому шуму, что поделаешь, ведь сегодня пятница. Ещё завтра и послезавтра гудеть будут. Встал, хотел попить воды, но графин оказался пустым. Вышел в умывальную, набрал воды, а на обратном пути увидел, как открылась дверь соседней комнаты, оттуда выплыла красавица в наряде Евы, но в туфлях на высоких каблуках и, пошатываясь, прошествовала к туалету. Максим так и застыл со своим графином в руках. Через некоторое время Ева, гордо задрав голову, величественно процокала обратно. Но, поравнявшись с застывшим на месте с графином в руке Максимом, приостановилась: - Дружок, у тебя сигареты для д-девушки найдутся? – запинаясь, спросила она, затуманенными глазами глядя куда-то мимо парня. - Нет, у меня вот вода только, - показал на графин Максим. - А-а, - протянула Ева и зашла обратно в ту дверь, откуда недавно вышла. «Для девушки! – ухмыльнулся про себя Максим. – Когда-то давно, может, и была девушкой…» От звука льющейся в стакан воды Ильич тут же проснулся и вскочил, рот растянулся в улыбке. Но, увидев, что это не водка, а обыкновенная вода, улыбка моментально стёрлась, лицо искривилось, как от кислой клюквы, он отвернулся, ударил несколько раз кулаком по подушке, взбивая её, и снова растянулся на кровати. Максим закрыл дверь на ключ, разделся, выключил свет и тоже улёгся спать. Некоторое время ещё прислушивался к шуму в соседней комнате, где, слышно, летали стулья, падали тела, кто-то страшным голосом орал: «Убью!» Но до убийства, видимо, не дошло, через какое-то время утихли и Максим уснул. Долго спать, однако, не пришлось. Проснулся, когда в замке повернули ключ. Щёлкнул выключатель и комната озарилась ярким светом. Совсем не хотелось открывать глаза, сон не отпускал Максима, так и прижимал голову к подушке. - Макс, слушай, Макс! – откуда-то издалека донёсся голос Жени. – Знаешь, Ильич посылал меня за водкой. Смотри, я купил. Ну, посмотри, посмотри же! Открой глаза! Женя сел на койку Максима. - Слышь? Ну, открой глаза, что ты дрыхнешь средь бела дня? Я, говорю, принёс Ильичу и Диме водку, вон, на столе бутылка стоит, посмотри хоть. С трудом Максим приоткрыл глаза, взглянул на стол. Там и правда стояла бутылка водки. - Видишь? Я принёс! Совесть моя чиста, я никоим образом не виноват ни перед Ильичом, ни перед Димой. Вот! Пусть не думают, что я скотина какая-нибудь, никуда не годный человечишка, кому и доверить-то ничего нельзя. Что они заказывали, то я и принёс. Понял? Пусть не думают, будто бы доверить мне деньги, это всё равно, что на помойку их выкинуть. Я – честный человек, раз сказал, то сделал! Вот и водку принёс, никого не обманул, не обошёл на вороных. Как только Ильич проснётся, то сразу ему так и передай, хорошо? Скажешь? Передай обязательно. Скажи: принёс Женя водку, как и обещал. Поздно ночью трудно найти её, но я сумел, у меня нюх на водку особенный, лучше, чем у собаки. Кто-то другой, может, и сам бы всё вылакал, но я не такой. Совесть моя не позволяет чужое пить. Понял? Совесть не позволяет! Разглагольствования Жени доходили только до ушей Максима, но смысла их он не понимал, глаза сами собой закрывались. - Да ты слышишь меня? Принёс, говорю, им водку. Посмотри хоть, не спи. - Вижу, вижу, ну и что? - А где Дима? Куда ушёл? Другом считается, не успел выйти за дверь, а он уже куда-то скрылся. Водку, наверно, с кем-нибудь жрёт. И что главное – без меня! Вот и верь им после этого! Почему он меня не подождал? - Он не дождался тебя. Долго ждал и ушёл, наверно, тебя искать. - Будто меня искать надо! Я вот здесь, рядом, в своей комнате. А он где? Где мне теперь его найти? Куда хоть пошёл? Не сказал? Ну, ёкалэменэ! Я, высунув язык, как гончая собака, бегаю по посёлку, водку ему ищу, а он куда-то сгинул, с кем-то без меня жрёт. Ну, ни на кого нельзя положиться, ни на кого! Если лучший друг так с тобой поступает, то кому теперь можно верить? Так ведь, Максим? Вот ты бы на моём месте как поступил? А? - На твоём месте я бы лёг спать. - Да ты что? Как будто у меня есть время, чтобы дрыхнуть! Ну и люди! Меня послали за водкой, а сами куда-то смылись! Я, как дурак, рыскаю по посёлку, ищу им пойло, а их нет! - Ильич же на месте. Разбуди и отдай, вот, скажи, принёс я тебе. Женя же поглядел мутными глазами на Ильича, спящего праведным сном ребёнка, о чём-то задумался, пошевелил извилинами, помозговал и приблизил к губам указательный палец: - Тс-с-с! Не учи! Я и без тебя знаю, что мне делать и как поступать в данной ситуации. И затих, отдохнул на койке Максима, повздыхал, на некоторое время даже прикорнул сидя. Максима одолел сон, но вскоре он снова проснулся, так как Женя тряс его за плечо: - Да просыпайся же, кончай дрыхнуть! Ну и народ, ну и народ, несколько минут не могли подождать. Будто я так долго ходил… Но ты, Макс, расскажешь им, что я водку принёс, не обманул. Видишь, на столе, вон, стоит. Лишь бы не думали потом, что я обманул их, пропил чужие деньги. Скажешь? Не забудешь? - Расскажу, расскажу, не забуду. - Ну, тогда я пошёл. Только не забудь, прошу тебя, как друга! И надеюсь! Женя поднялся с койки Максима, стал возле стола, задумчиво глядя на бутылку водки, перевёл взгляд на спящего Ильича, на водку, на Ильича, снова на водку, затем решительным движением руки снял бутылку со стола, запихнул во внутренний карман пальто и быстро вышел. Максим встал, закрылся, погасил свет и обратно лёг с надеждой, что наконец-то спокойно отдохнёт. Так хорошо ведь уже спал, и надо же было Жене разбудить его! Весь сон перебил, паразит, теперь, может, до самого утра придётся мучаться. Жизнь в мужском общежитии известна, парни днём работают, а вечером пьянствуют. В рабочие дни ещё более-менее держатся, а в субботу и воскресенье всё общежитие стоит на ушах. В эти дни порядочные люди обходят его далеко стороной. Максим, который на могиле родителей поклялся никогда больше не брать спиртного в рот, и не подозревал, как трудно, оказывается, держать своё слово. В первое время как-то ещё легче было отмазываться от кутежей, ссылаясь на отсутствие денег. И правда, ведь после пожара Максим остался с одним только дембельским чемоданом. Даже надеть было нечего, на улицу выходил в солдатской форме без погон и значков. Костюм, который он носил до призыва в армию и висел в гардеробе, там и сгорел, царство ему небесное, а старая одежда, которая сохранилась в уцелевшем амбаре, годилась только для того, чтобы ползать под трактором. Любую мелочь, начиная с ложки, пришлось покупать. То одно нужно, то другое, и глядишь, карман уже пустой. Хорошо хоть, что по указанию Чапаева, спасибо человеку, аванс выдали сразу после поступления на работу. Труднее всего было в первые два месяца, когда приходилось учитывать каждую копейку, экономить на еде, но постепенно Максим приспособился, встал на ноги. Отказываясь пить, Максим как-то остался совсем без друзей, никто с ним близко не сошёлся, а это уж никуда не годилось. Даже те, с кем он проживал в одной комнате, глядели на него с прохладой, сторонились. В рабочие дни легче, целый день в гараже возишься с железками, вечером поужинаешь и, глядишь, уже пора спать укладываться. А в выходные хоть караул кричи. Сидеть в комнате и на трезвую голову любоваться художествами пьяных в дым соседей оказалось невыносимо трудным занятием. Да ладно, если напьются, тихо в постель повалятся и проспят до утра, как Ильич. Но водка ведь тихо себя вести не даёт, на невероятные подвиги толкает. Если выпил, то обязательно надо окружающим показать, что сегодня у тебя праздник, досыта удалось нахлебаться живительной влаги. А кому показывать? Конечно, тому, кто ближе всего к тебе, кто на соседней койке спит. А с какой стати Максиму смотреть и слушать представления поднабравшегося соседа? Ну, если это продолжается сравнительно недолго, то ещё можно как-то вытерпеть, но когда всему этому не видно ни конца, ни краю, то прямо кровь вскипает в венах. Если вступишь в пререкания, то значит, ты его не уважаешь, драться лезет. А это уже никуда не годится, когда живёшь с человеком в одной комнате и постоянно с ним на ножах. Чтобы как-то успокаивать себя, приводить в порядок нервы, не сорваться, Максим несколько раз сходил на рыбалку и сам того не ведая, стал заядлым рыболовом. Пристала к нему эта страсть, как заразная болезнь, и никак он не может излечиться. Да и, честно говоря, особого желания к лечению не было. Всё свободное время он теперь пропадал на реке. Рыба, с одной стороны, и спорт, и азарт, и адреналин, а с другой стороны, опять же вносит разнообразие к холостяцкому столу. Вступил в общество охотников и рыболовов, получил красную корочку, только одно плохо – разрешения на приобретение ружья в милиции дать отказались. Для этого надо жить не в общежитии, а в отдельной квартире, или в собственном доме. Холостяку квартиру леспромхоз не даёт, значит, надо жениться. Легко сказать! Жениться вроде бы надо, никуда от этого не денешься, и как-то ещё неохота. Холостяк – он сам себе хозяин, как хочет, так и живёт, а женатый мужик – он как конь, привязанный к колышку на длинную верёвку. Может только вокруг колышка кружить да травку пощипывать, а чуть дальше – ни-ни! Но как ни жаль терять свободу, от этого никуда не денешься. Не будешь же всю жизнь в общежитии на казённой кровати валяться, как Ильич, очень скоро надоест любоваться концертами алкашей. Но опять же сказать, что женишься, легко, а кого выбрать? Куда привести? В общежитие?! Порог такой конюшни порядочная девушка по своей воле едва ли переступит, если не взнуздать, как ту лошадь. Конечно, девицы лёгкого поведения тут сутками токуют, их теперь развелось, как комарья, но такие годятся только на одну ночь, чтоб накопившееся давление стравить. Надо найти такую девушку, чтобы всю жизнь с ней прожить и никогда бы она тебе не надоела. Чтобы не пришлось, как Ильичу, оставить всё нажитое и сбежать от неё. Ильич бросил дом и хозяйство, а Максиму, наоборот, надо бы вырваться из нищеты и добраться, а, может, и доползти до благополучия, лишь бы желания хватило. Ясно, что будет нелегко, но не будешь ведь сиднем сидеть и ждать от Бога манны небесной. Есть в селе и посёлке очень порядочные и красивые девушки, но Максим отчего-то стесняется к ним подойти. Сегодня не старое дореволюционное время, когда богатые женихи выбирали себе невест из зажиточных семей с хорошим приданым, а лапотникам доставались бедные бесприданницы. Теперь на богатство вроде бы не смотрят, но Максим всем сердцем ощущал и понимал, что хочешь не хочешь, а невесту придётся выбирать по себе. Даже если и выйдет за него девушка из семьи с хорошим достатком, но может случиться, что потом всю жизнь она станет тебя пилить, при любом удобном случае напоминать, что из жалости за него, за нищего, пошла. Тогда и правда, как Ильичу, придётся бежать из дома. Да, женитьба – дело нешуточное, тут надо не семь раз, а семьдесят семь раз отмерить, а потом уже резать. Вот и лето на исходе, дни стали совсем короткими, зато тёмные ночи длинные-предлинные, и заметно похолодало. Не заметишь, как нагрянут ночные заморозки. Максим всерьёз задумался о зимней одежде, ведь зима на носу, а одеть ему нечего. Получки ни на что не хватает, то одно, то другое надо купить и, глядишь, карман пустой, ничего уже не шуршит. Сидит Максим на койке и раздумывает, на чём бы ещё можно сэкономить, чтобы денег хватило и на еду, и на зимнюю тёплую одежду и обувь. Хотя он никогда не гонялся за модой, но ведь не старый дед или бич какой-нибудь, чтобы показываться перед людьми в лохмотьях. И так, и этак прикидывал, но всё равно получалось, что прилично и тепло одеться ему можно будет только через год, то есть к следующей зиме. А в этом году, как бы ни крутился, так и придётся проходить в старой рабочей одежде. Вздохнул Максим, почесал затылок, затем грудь и снова затылок. Да-а, ничего не поделаешь. Начинать с абсолютного нуля человеку нелегко. Ничего, потерпит, когда-нибудь ведь придёт и на его улицу праздник. Раздумья Максима внезапно прервал негромкий стук в дверь. - Заходите, открыто! – отозвался Максим. - Можно? – в дверях показалась голова дяди Егора. - Заходи, заходи, дядя Егор, - с улыбкой вскочил с кровати Максим. Егор прошёл в комнату, держа под мышкой довольно объёмистый узел, который положил на койку Максима. - Ну, здравствуй, племяш! – сжал и довольно сильно встряхнул он ладонь Максима. – Дай, думаю, посмотрю, как уж ты тут проживаешь? Сам почему-то дорогу к нам совсем забыл, загордился, хотя, на мой взгляд, и нечем ещё. Что не заходишь? Или мы какое-нибудь зло тебе натворили? - Да ты что, дядя? – удивился Максим и придвинул к Егору табуретку. – Какое зло?! - Какое? – улыбка с лица Егора постепенно исчезла, глаза его прищурились и превратились в узкие щёлки. – А сам не понимаешь? - Н-нет… Егор сел на табуретку напротив Максима, снял кожаную кепку с поседевшей головы, пальцами примял жёсткие усы. - Вроде бы уже взрослый мужик, а не понимаешь? Мы ведь с тётей Надей тебя с колыбели знаем, когда ты ещё вот такусеньким был, - показал раздвинутыми указательными паьцами Егор, - с моими детьми вместе вырос. А теперь не показываешься, помощи не попросишь. - Да, вроде бы, ничего и не надо, сам справляюсь, - пожал плечами Максим. - Да, справляешься! Как же! Вижу ведь, не слепой! - Ну что теперь поделаешь, коли так вышло… Родители сгорели вместе с домом… - И никого у тебя, бедного, и не осталось? Живёшь, будто один одинёшенек на всём белом свете? Словно и родственников у тебя нет? Ну, ладно, не захотел у нас жить, побоялся стеснить, так мог бы отдельно на летней кухне обосноваться. Она у нас тёплая, для холостяка как раз. Но ты ведь гордый, в общежитие пошёл, в это осиное гнездо! Максим, опустив низко голову, сидел, как на горячей плите. Говорил дядя тихо, не повышая голоса, но племяннику казалось, что каждая фраза тяжёлым обухом бьёт его по ушам. - Неудобно мне было вам, дядя, мешать, стыдно, - выдавил, наконец, из себя Максим. - Стыдно!? А нам не стыдно!? А что люди скажут? Если не скажут, то подумают. Вот, мол, родного племянника за порог не пустили, побоялись, что лишний рот объявился! Парень, мол, почти голый ходит, а родственники не видят, помочь не хотят! Себя так поставил, будто весь мир перед тобой виноват, хотя виноваты только твои отец и мать, они своим пьянством оставили тебя сиротой. Я тебе пальто своё принёс, костюм, ботинки зимние, - развязал Егор брошенный на койку узел. – Сам всё равно не ношу, валяются и только портятся, а тебе сгодятся. Может, и вышли из моды, но всё-таки какая-никакая одежда. Да деньги вот принёс, - вытащил из внутреннего кармана бумажник, отделил несколько купюр и протянул Максиму. – Посмей только отказаться! Придержи свой норов, бери! Тебе пригодятся. И будь попроще, не задирай слишком уж высоко свой нос. Не все люди на Земле злодеи, большинство – хорошие. Да почаще заходи к нам, не проходи мимо. Мяса, картошки всегда дадим, на магазинной жидкой похлёбке далеко не уедешь. А как трактор в своих руках будет, выпишем в Лесхозе лес, свалим, привезём и новый дом срубим. Хвастаться не хочу, я уже не тот, каким раньше был, но угол дома тебе ещё срублю. Ну и всё, пожалуй, пойду. Егор поднялся со стула и протянул руку Максиму: - Не обижайся. Может, что-нибудь не так, или слишком жёстко сказал… Не смог больше сдерживаться, накипело уже на сердце… Всё ждал, что сам придёшь, а ты, оказывается, гордый у нас, от родного дяди нос воротишь. Ну, до свиданья! Максим после ухода Егора некоторое время неподвижно стоял возле двери, словно оглушённый, и не мог придти в себя. Наконец у него в груди клацнуло, будто сработал предохранитель, на сердце прорвало сдерживающую плотину и нахлынула на парня горячая волна освобождения от ощущения своего сиротства, охватившего его после потери родителей. Он бросился ничком на кровать, смял руками подушку и несколько минут судорожно всхлипывал. Хорошо хоть, что комната была пуста и никто не видел его слабости. И правда, ему до сегодняшнего дня казалось, что он один-одинёшенёк в этом огромном мире, помощи ждать не от кого и чтобы прочно стать на ноги, он должен надеяться только на самого себя и больше ни на кого. А оказалось, что он не одинокое дерево без корней, у него полно родни и нельзя рвать связи с родственниками. Рядом с ними самое тяжкое горе бледнеет и крупные препятствия мельчают, становятся легко преодолимыми. Вот ведь, каким ещё малолеткой, оказывается, был Максим, как узко видели его глаза, как мало замечали. А дядя Егор! Представить не мог себе Максим, какой у него, оказывается, умный дядя, зашёл вот и несколькими простыми словами сумел направить упавшего духом парня на правильный, его родными давно проторенный путь. Максим же в трёх соснах заблудился, хотел без лыж по сугробам пробить свою тропу. Теперь-то он понял, что совершенно незачем было так мучаться, когда можно жить гораздо легче в согласии с родственниками. С этого дня словно подменили парня. Зачастую стал захаживать к дяде Егору, помогать ему по хозяйству. Весело вместе с ним и тётей Надей вышли на уборку картофеля. Максим с приподнятым настроением вилами выкапывал стада картошки, собирал клубни в вёдра, бегом относил полные вёдра под навес и вываливал для просушки. В другой выходной день с дядей вдвоём пошли в лес настораживать петли на рябчиков, отдохнули в дальней лесной избушке. И так ему хорошо стало от простого общения с дядей и тётей, будто после длинного кросса восстановилось учащённое дыхание, замороженное сердце оттаяло, он уже больше не чувствовал себя сиротой, который никому не нужен. Теперь Максим не бедный родственник, а равный среди равных, он богат своей роднёй! Долго пришлось возиться с брошенным трактором, пока тот не встал на свои траки, лом ведь он всегда лом. Все руки свои изранил Максим, откручивая ржавые болты и гайки. Искорёжанной техники возле гаража много уже набралось, но почему-то у большинства поломаны одни и те же агретаты, поэтому много времени Максим убил на поиски нужных ему узлов и механизмов. Но всё-таки пришёл тот день, когда мотор трактора уверенно затарахтел и выброшенный на металлолом железный конь на своих гусеницах добрался на лесную делянку. В танцевальном зале сельского клуба музыкальный центр изрыгает громкие звуки музыки, центральное освещение выключено, только вспыхивают и гаснут развешанные вдоль стены мелкие разноцветные лампочки. Максим, Женя и Дима, войдя в зал, вначале ничего не видели, были словно слепые. Но постепенно глаза привыкли к полумраку и стали различать танцующую молодёжь. Интересно было повидать своих сверстников, с которыми прошли незабываемые детские годы, полюбоваться на красивых девушек, не будешь же, как медведь, век в общежитии сидеть. Однако, обведя глазами зал, увидел, что собрались здесь в основном дети, у которых мамино молоко ещё на губах не обсохло, но при этом они усиленно делают вид, что давно повзрослели, курят и водкой балуются. Парни уж ладно, но и девушки ту же моду взяли. Максиму чудно смотреть на такое их поведение, прямо смех разбирает, но осуждать не может, сам ведь совсем недавно таким же был ершистым, как молодой петушок. Постоял недолго, поглядел на танцующих, послушал бьющую по ушам музыку и вышел на крыльцо. Выйти на середину зала, чтобы кривляться, скакать и прыгать рядом со школьниками было стыдно. Сам даже и не заметил, а он, оказывается, уже поднялся на ступеньку выше этой доармейской молодёжи, ушло, видать, безвовратно его время. Далеко вперёд передвинули Максима два армейских года. - Отвяжись! Куда ты меня тянешь?! – от угла клуба донёсся до Максима девичий голос. - Не шуми, отойдём за угол, - это уже парень какой-то говорил. – Ты чё ломаешься? Хе-хе-хе! - Никуда я с тобой не пойду! Нашёлся тут тоже Дон Жуан несчастный! Отойди, закричу сейчас! - Ты!? Закричишь?! Да не смеши людей! Только рада будешь, когда кто подол задерёт! Будто не знаю, сколько абортов уже у тебя было?! Максим оглянулся на голоса и пристальнее вгляделся в темноту возле угла. Парень, вроде бы, незнакомый, а девушка была Людмила. И чего она на дискотеку-то припёрлась? Тут же трезвых раз-два и обчёлся. Но если хорошо подумать, то куда ещё в выходной день идти? Не будет же молодая девушка с бабушкой на пару целый вечер пялиться в телевизор! Ей ведь лет, наверно, девятнадцать всего. Максим в два прыжка очутился возле упирающейся Людмилы и хлопнул парня по плечу: - Эй, ты! А ну, отпусти девушку! Тот обернулся: - А тебе чего надо?! - Оставь в покое девушку, тебе говорят! - Что, самому захотелось с ней побарахтаться? – осклабился парень. – Я не против, пожалуйста, но только после меня, лады? Максим давно уже не дрался, но после этих слов его кровь в венах разом вскипела, да разве можно честную девушку так оскорблять?! Сознание моментально отключилось, а кулак изо всех сил врезался в ухмыляющуюся наглую рожу незнакомого парня. - Ах, ты так?! – теперь уже и нос Максима встретил ответный удар. Максим до службы в армии участвовал и не в таких переделках, при этом зачастую выходил победителем. Снова ударил, хорошо попал, парень охнул и тяжело опустился на колени, но в это время самого Максима ударили сзади по голове чем-то тяжёлым, он пошатнулся от неожиданности, тут же последовала подсечка и Максим очутился на земле. Уже лёжа, успел заметить, как справа и слева его пинают ногами. Хорошо хоть, что в лёгкой обуви, а не в тяжёлых ботинках с толстыми подошвами, тогда бы ему не сдобровать. Перевернулся на четвереньки, попробовал рывком в сторону резко подняться, но снова был сбит и опять на него с обеих сторон посыпались тяжёлые удары. Тут уже Максим сдался, он подтянул колени к подбородку, сжался в комок, закрыв одной рукой голову, другой пах, иначе до инвалидности могут довести, а туловище выдержит. Но тут Максима неожиданно оставили в покое, это на помощь ему подоспели Женя и Дима, но и с другой стороны подоспела подмога. Кто-то, слышно, закричал: «Наших бьют!» Круг дерущихся постоянно нарастал пчелиным роем, туда вливались всё новые и новые бойцы. В воздухе стоял густой мужской мат, слегка разбавленный тонким девичьим визгом, уже никто не соображал, кто кого бьёт, кто против кого дерётся, поэтому били всех подряд, попало всем, кто подвернётся под руку. Более-менее трезвые парни и особо бойкие из девчат пытались оттащить распоясавшихся буянов в сторону. В конце концов боксёры устали молотить друг друга, запасённая энергия выплеснулась наружу, девушки растащили своих знакомых и кавалеров, бой угас. Но сердитая ругань долго ещё насыщала прохладный осенний воздух. - Господи, как измордовали-то тебя, изверги! – Людмила помогла Максиму подняться на ноги. – Все кости, наверно, перемололи тебе? - Да нет, руки-ноги, вроде бы, целы, - тяжело замычал Максим. – Надо бы к колонке… помыться хоть. Пошатываясь, поддерживаемый под руку девушкой, Максим доплёлся до колонки, открыл кран и с удовольствием подставил голову под упругую струю. Холодная вода быстро освежила помутившуюся было от избиения голову, стало заметно легче. Людмила вытащила из кармана пальто носовой платок и лёгкими движениями, чтобы не нанести новую боль, вытерла окровавленное лицо парня. - Я так испугалась, так испугалась! – щебетала она. -Накинулись ведь целой стаей на одного, прямо как волки. Хорошо хоть, друзья твои близко оказались, подоспели на помощь. Вот что, надо тебе в милицию заявить. - Да ну! По каждой драке будем ещё в милицию бежать! Обойдёмся! Да и виноват я сам, первым ведь ударил. - Но ты же за меня заступился! - Ну и что? Будут там сильно разбираться, кто начал драку, тот всегда и виноват. Если каждую стычку до суда доводить, то и судей не хватит. Помахались, и ладно. Я привычный, не раз и не два битым оказывался, чего в жизни не бывает… Только вот костюм дяди Егора жалко, весь в грязи. Если увидит, как ему в глаза глядеть буду? – промямлил Максим, еле шевеля опухшими губами. На другой день Максим встретил на улице того парня, с кем поцапался возле клуба. Портрет у него тоже, как и у Максима, был на загляденье, глаза заплывшие, под ними синяки, губы толстые, как у негра. Первым подошёл к парню Максим, руку протянул для замиренья, на этом всё между ними и закончилось. В обледенелых фуфайках, с загорелыми до черноты лицами от работы на морозе, лесорубы весело заполнили тесное помещение котлопункта. - Чем сегодня, повариха, попотчуешь? - Стряпуха! В щи сметаны больше клади, не жадничай, а то разлюблю! - Ещё раз стряпухой обзовёшь, точно по голове поварёшкой получишь? – замахнулась Людмила на языкастого парня. – Никакая я тебе не стряпуха, а директор ресторана «Гул тайги»! - Ха-ха-ха! А случайно не инженер ухвата и кочерги?! - Почему просто инженер? Люда – она главный инженер! - Я здесь главнее главного! Вот перестану я вам вкусно готовить, посмотрим тогда, как вы свои планы выполнять и перевыполнять будете? Быстро, небось, караул заорёте! Шум, веселье, бодрый смех стоят за столами. Проголодавшиеся люди своими крепкими челюстями одним махом перемолотят разданный Людмилой обед и снова выйдут на делянку, чтобы валить деревья, обрубать им сучья и верхушки, подтаскивать хлысты на дорогу к лесовозам. И так с каждым годом всё глубже в тайгу врубаются, всё дальше берут. Если раньше брали выборочно, пилили лучковками, возили брёвна на лошадях, молодые деревья оставляли на месте и через десяток лет, глядишь, снова уже там деловой лес весело шумел. Теперь же с приходом в тайгу тяжёлой техники на месте вырубок остаётся голая степь, перемалывается всё подряд. Через пару лет на этом месте густо, как сорная трава, прорастают осина, берёза и рябина, всё это переплетается друг с другом, что даже пешком пройти становится невозможно, лучше повернуть обратно. Для того, чтобы на этом месте выросла деловая сосна, нужно ждать сто лет, а для ели все двести. Но стране нужен лес, нужно много леса, нужно очень много леса. Из-за этого и безжалостно косят нашу тайгу, которая веками кормила-поила коми народ, добросовестно спасала от голода и холода. Сидящему за столом Максиму по нраву молодая повариха, она крепко запала в его сердце. Поэтому ему хочется не отводя глаз, не отрываясь, смотреть на Людмилу. Ведь она не тощая, как мелькающие сейчас на телеэкране девушки, такие Максиму не нравятся. Кому охота любоваться на тонкие, смахивающие на кочергу, ноги и руки, висящие, как плеть? На таких глаза не задерживаются. А Людмила полненькая, пухленькая, так и хочется её потрогать, обнять, ущипнуть любя, взгляд Максима сам собой приклеивается к ней. Хочется, чтобы эта девушка в белом колпаке находилась постоянно рядом, не терялась из вида. Всё досконально знает Максим про Людмилу, да и как не знать, когда росли в одном селе и дома их стояли чуть ли не рядышком. И недалеко ещё ушло то время, когда Максим со своими сверстниками прогонял маленькую Людмилу подальше от себя, чтобы не мешала играть старшим. Три года назад, когда Тюрьма жестоко надругался над девочкой, односельчане поголовно жалели Людмилу. И Максим, конечно, не был исключением. А Тюрьме что? Он попал на свою полюбившуюся зону и горя не знает, а девочке как потом жить после всего случившегося? Её веру в доброту людей бессовестным образом растоптали, вдавили в грязь. Получилось так же, как по тоненькой молодой берёзке, гибкому прутику, проехали гусеничным трактором. Конечно, поднимется она обратно, выпрямится, но на её коре навечно останутся грубые шрамы от гусеничных траков. Теперь же, по прошествии нескольких лет Максиму на сердце легче стало, видя, что ожесточившееся сердце девушки размягчается, обледенелая душа постепенно оттаивает, открывается для общения с людьми. Чаще и чаще показывается на прежде угрюмом лице лучезарная улыбка, шутить вон стала с парнями, добрых людей не сторонится. Жениться бы на ней, семью завести! А что? Максиму тоже не сладко пришлось. Сейчас у него ни родителей, ни жилья собственного нет. У Людмилы тоже одна только бабушка старая, если вдруг Бог призовёт её к себе, то совсем одна одинёшенька останется в ветхой покосившейся избушке. И правда, если Людмила согласится выйти за него замуж, то очень даже красивая пара получится, ни с кем из парней вроде Максим её не замечал. - Что за плакат ты сегодня на работу несёшь? – смеялись над Максимом товарищи, когда увидели, что он держит под мышкой два листа фанеры. - Не скажу! На делянке увидите, нечего раньше времени мои секреты раскрывать, - улыбался Максим. – Не бойтесь, вот доедем, тогда и покажу. Он прибил гвоздями листы над дверью будки котлопункта, и глазам заинтригованной публики открылась вывеска: «Ресторан «Гул тайги», в центре которой солнечной улыбкой светилась круглолицая девушка в белом колпаке, держащая в руках дымящуюся тарелку со щами. - Ну-у! Теперь всё ясно! Оказывается, Максим к кормилице нашей клинья подбивает, отнять её у нас собирается! А если не дадим? - Хитрый, однако! Это чтобы Люда его на особый высококалорийный паёк перевела! - Живот научит! В общаге живёт, бедный, нормальной еды не видит, постоянно голодный ходит, шатать уже его начало с пустого чая! – незлобно подшучивали над Максимом друзья. – Поневоле к поварихе потянет. У Людмилы же щёки запылали пурпурным цветом, душа прямо запела от радости, комок к горлу подкатил, слёзы вот-вот брызнут из глаз. Вот ведь, наконец-то и на неё другими глазами посмотрели, выделили из большой общей массы девушек. Людмила торопливо отвернулась от скалящихся парней и юркнула в свою деревянную будку на тракторных санях, принялась за каждодневный труд. Как давно она ждала этого дня, исподтишка ведь сама тоже поглядывала на Максима, хотя и старалась не подавать вида. Ей было удивительно видеть столь разительные перемены в поведении парня, ведь до службы в армии тот вёл себя совершенно иначе. Тогда Максим всегда находился в гуще происшествий, где пьют и дерутся, там и он в центре внимания, а теперь к водке не прикасается, одно у него на уме: работа и рыбалка. Девушка не раз по-вечерам обливала подушку слезами, жалея, что такой хороший парень на неё абсолютно никакого внимания не обращает. Приведёт, наверно, с другого села тоненькую красавицу, а её – такую толстую, даже и не заметит. И почему она такая полная? Вроде и ест мало, старается воздерживаться от жирного и сладкого, а лишних килограммов не сбрасывает. Но всё-таки осенью возле клуба Максим не побоялся заступиться за Людмилу, хоть сам за это здорово тогда пострадал, значит, не совсем равнодушен к ней. Вот и на её улицу пришёл праздник, мило улыбнулось девушке счастье. Свадьба прошла не громко, ведь сберкнижки молодых были ещё чистыми, поэтому после того, как расписались, посидели с самыми близкими родственниками в избушке Евдокии Катуновны, и всё. - Я тебя, Людочка, вырастила, выучила, замуж выдала, могу теперь со спокойной совестью отправиться на покой, слава Богу, своё отжила, - сказала внучке Евдокия Катуновна и через месяц уснула навеки. Не мучалась, вечером легла, а утром не проснулась. Молодым от Леспромхоза выделили квартиру, не обманул Чапаев, хорошим человеком оказался, и Людмила с Максимом переехали жить в посёлок. Новый двухквартирный лесопунктовский дом стоял возле самого леса, сразу под окном и черника, и брусника, и грибы, не надо далеко ходить. Одно плохо, что на болоте дом стоит, но в первое время от радости на это даже внимания не обратили. Старенькую хибару Евдокии Катуновны закрыли на замок, окна заколотили досками, чтобы пацаны из озорства стёкла в нежилом доме не побили. Но огород не забросили, на новом месте ведь кроме грязи ничего ещё не было. Жили Максим с Людмилой в любви и согласии, не лаялись, как некоторые. Всё вроде шло прекрасно, но прошёл год, за ним второй, третий, а детского плача их тихое жилище так и не услышало. Было досадно, оба очень хотели, чтобы появились детки, мечтали повозиться с маленькими. Тогда Людмила начала ходить по больницам, тайком от мужа покупать по рецептам врачей заграничными фармацевтами изготовленные лекарства, на красивых упаковках которых горели латинским шрифтом непонятные надписи. Принимала три недели трижды в день по таблеточке, затем делала перерыв ещё три недели, после того, как в организме ничего не менялось, снова шла в больницу. Лечение продолжалось до тех пор, пока однажды вся кожа Людмилы не вспыхнула ярко-алым пламенем, пришлось даже в стационаре полежать. Так она познакомилась с аллергией. Выписавшись из больницы, поняла, что всё равно ничего уже не поможет, придётся, видимо, им с Максимом так и прожить всю жизнь без детей. Семь лет уже вместе, а молодые так и оставались одни. Людмила тайком от мужа зачастую плакала, раскаиваясь, что когда-то не послушалась врача и убила своего, хотя и нежеланного тогда, ребёнка. Теперь бы уже в школу бегал. А подруги за это время успели двоих-троих завести, не заметишь, как бабушками станут, счастливые! В сердце закрадывался страх, что вдруг да Максим бросит её, нерожающую, как пустоцвет, уйдёт от неё к другой, не имеющей Людмилиных проблем. Иногда даже ночью внезапно просыпалась, хлопала рукой по Максиму, спросонья проверяла, на месте ли муж и, успокоившись, крепко обнимала его и снова засыпала. А время шло, время летело, его ничто не может остановить. Рассыпался на части кажущийся нерушимым Союз, обанкротились Леспромхоз и Совхоз. Прежде битком набитые всевозможной техникой гаражи вмиг опустели, только сквозняк гонял пыль в них через настежь открытые с двух сторон широкие двери. Хорошо хоть, Максим успел по цене металлолома за счёт невыплаченной зарплаты приватизировать своими руками с таким трудом собранный трактор. На место расчищенного пожарища привёз лесу, с помощью родственников поставил сруб на избу, завёл под крышу. Жизнь в казённой квартире ему не понравилась. Построенный на болоте дом трещал по швам, ветер свободно гулял через образовавшиеся щели, шевелил занавески, двери то не открывались, то не закрывались, летом вроде бы можно было жить, но зимой отчаянно мёрзли, спасались электрообогревателями. Максима и Людмилу сразу после задержания по-быстрому опросили одетые в гражданское милиционеры, как поняла Людмила, оперативники уголовного розыска. Они не сильно и вникали в суть дела, записали в протокол показания так, как рассказали Кармановы, особо не вдаваясь в подробности. В ИВС-е (изолятор временного содержания) на другой день Людмилу вывели на допрос. В комнате для допросов её ждал мужчина лет тридцати пяти, которого Людмила сразу узнала, его образ не успел ещё стереться из памяти женщины. Это был тот самый следователь, который десять лет назад вёл дело Фёдора Тюрьмы, только тогда она значилась потерпевшей. - Садитесь, Карманова, - следователь указал пальцем на табуретку. Людмила присела, хотела для удобства передвинуть под собой табуретку, но не смогла, оказалось, что она накрепко прибита к полу, не оторвать. - Моя фамилия Парамонов, я буду вести следствие по вашему делу, - начал следователь. Да, точно, Парамонов, Парамонов! Из памяти Людмилы за десять лет уже успела выветриться эта фамилия. Заметно раздобрел, возмужал, лицо округлилось, живот откуда-то появился, над брючным ремнём туго набитым рюкзаком висит. Сразу видно, что не на лесоповале трудится. А глаза воспалены, красные, не высыпается, наверно, пока ещё неглубокие, но морщины уже по лбу и с уголков глаз разошлись. На вид очень усталый, работой завален. Ладони мягкие, нежные, мозоли, по всему, в другом месте натёрты. - Ваши фамилия, имя, отчество, где и когда родились? Где живёте, где работаете? – засыпал вопросами Людмилу, не поднимая головы от бланка протокола допроса. Людмила спокойно отвечала, Парамонов записывал. - Говорить вам следует только правду. За заведомо ложные показания по закону вы можете быть привлечены к уголовной ответственности. Подпишитесь здесь, что я предупредил вас об этом. Людмила безмолвно подписалась. - Теперь честно рассказывайте обо всём. - А откуда начинать? - С самого начала. - С самого начала? Ну, тогда слушайте, лишь бы терпения у Вас хватило… Люди не зря говорят, что при переезде на новое место жительства в первую очередь надо присмотреться к соседям, ведь рядом с ними вам придётся прожить, возможно, всю оставшуюся жизнь. Бывает, что они окажутся самыми близкими и родными людьми, лучше всяких родственников. А бывает и совсем наоборот, попадутся такие козлы, которых и людьми-то назвать язык не повернётся, и жизнь рядом с ними превратится в нескончаемый ад. Вот именно последние-то и оказались соседями супругов Кармановых. И не выбирали ведь, сами навязались. До новых соседей Людмила и Максим в дружбе и согласии пять лет прожили в леспромхозовском двухквартирном доме, двери рядом, крыльцо общее, даже дощатой перегородки нет. В тёплые праздичные дни ставили на крыльцо общий стол, самовар, угощенье и в неспешной беседе прекрасно проводили время. Жили с открытым сердцем, привычки запирать двери не было, всё добро на виду и никогда ничего не пропадало. Жаль только, переехали хорошие соседи, сменили место жительства, а квартира освободилась. После этого Людмиле оставалось только с сожалением вспоминать почти коммунистическое их совместное житьё-бытьё. Когда трёхосный мощный грузовик, дыша бензиновым перегаром, подъехал к крыльцу, Людмила и Максим вышли навстречу, хочется ведь узнать, кто будет проживать рядом с ними в одном доме. В кузове машины на старом мягком диване с порванной во многих местах обивкой в позе царя-самодержца восседал мужчина лет сорока пяти. Рядом с ним прыгали и бесились два пацана и одна девочка. Как только машина тормознула, дети спрыгнули с кузова. - Приехали, … мать, давайте разгружаться, на …й! – радостно воскликнула девочка. На вид ей было около двенадцати лет, не больше. У Людмилы глаза округлились, ведь от девочек её возраста такого сочного мата она ещё не слышала. Взглянула на сидящего в кузове всё в том же положении мужчину, полагая, что сейчас вот он сойдёт и покажет дочери кузькину мать, чтоб знала, как материться при взрослых. Лишь бы не перестарался! Но мужчина и виду не подал, возможно, со слухом у него проблемы. Он только поднялся с дивана, сладко зевнул и с хрустом потянулся. Из кабины соскочил мальчик лет семи, а за ним с трудом вылезла черноволосая женщина лет сорока, видимо, мать. Значит, многодетная семья из шести человек по соседству с ними будет проживать, это хорошо, веселее. Лишь бы хорошие люди были. Людмила и не подозревала, до какой степени весёлая жизнь их ожидает в будущем. - Это здесь мы будем проживать? Е…ться в рот! Лафа! – озиралась вокруг девочка. – Дима! Пойдём квартиру посмотрим! И дети с весёлым гомоном зашли в открытую дверь. - Класс! Пап! Мам! Отличная квартира, большая, хоть посмотрите сами! – воскликнул показавшийся на крыльце Дима. - Куда спешить? Успеем, - нехотя произнёс отец и спрыгнул на землю. – Ну, давайте разгружаться. Открыл борта кузова, принялся снимать и ставить на землю мелкие вещи. Жена начала заносить их внутрь квартиры. Максим и Людмила бросились помогать. - Новые жильцы будете? – обратилась к прибывшим Людмила. - Да, здесь квартиру предоставили, - ответила женщина. - Ну и хорошо, по-соседству будем жить, - улыбнулась Людмила. – Меня Людмилой зовут, а мужа Максимом. - Я – Констанция, хозяина Петром кличут. Будем знакомы. Левый глаз Констанции заметно косил, смотрел куда-то в сторону, все дети по наследству переняли этот дефект. - Ну, давайте мебель заносить, мы с Максимом вам поможем. Вместе дружно разгрузили машину и всё занесли в квартиру, которая до этого без мебели выглядела действительно огромной. Дети носили мелкие вещи, смачно ругаясь при этом. Громче всех раздавался голос девочки, которая вела себя так, будто по меньшей мере лет десять просидела за решёткой. Людмиле непривычно было слышать такое и она время от времени оглядывалась на её родителей, втайне всё-таки надеясь, что те в конце концов осадят зарвавшуюся дочь. Но они не обращали на это никакого внимания. Помощь Кармановых оказалась очень кстати, крупные вещи Констанции и Петру занести было не под силу. У нас ведь если сделают гардероб, то взяться не за что, нигде никаких ручек нет, как хочешь, так и крутись. - Спасибо большое, добрые люди! В получку от нас бутылка, - Пётр долго тряс руку Максима, будто хотел оторвать её насовсем. – Теперь же пока на мели сидим. - Да ничего не надо, - отмахнулся Максим. – Рядом же будем жить, как без взаимной помощи? - Конечно, конечно, - поддакнула Констанция и обратилась к Людмиле. – Люда, соли не одолжишь? А то с этим переездом у нас полный беспорядок и ничего не найду, - Констанция со слащавой улыбкой глядела на Людмилу. - Пожалуйста! Соли не жалко! А посуда есть? Да где вы сейчас что найдёте? На, возьмите с солонкой, потом вернёте. И детям по конфетке к чаю возьми. - Спасибо! Ничего, скоро всё в порядок приведём. А куска мяса и картошки не будет, надо бы суп сварить. «Какая беззастенчивая! У совсем незнакомых людей выпрашивает», - мелькнуло в голове Людмилы, но мяса и картошки дала, неудобно же с первого дня отказывать. Вечером возле магазина Людмила встретила Катю Сёмину, которая давно уже стала Рубцовой. Она жила в другом конце посёлка и подруги давно не видались. За руку Кати держалась её трёхлетняя дочка Света. - Это кто же такая симпатичная, а?! Кто такая славненькая?! – Людмила растормошила девочку, взяла на руки, играючи прижала к груди и расцеловала. – Сейчас вот съем тебя! Ам-ам-ам! Света от души радостно смеялась. - Всю-то не ешь, мне хоть оставь немного, - улыбнулась Катя. - Второго ждёшь? – взглянула Людмила на округлившийся живот подруги. - Лично мне хоть бы больше никого не было, но вот папочке сын нужен. - Как же отцу без сына?! Они только сына и ждут, сыну и радуются. - Да! Радуются! Пока в роддоме с ним лежишь, тогда только и радуются, а потом внимания не обращают. А ты не думаешь ещё рожать? - Думать-то думаю, - сразу увлажнились глаза Людмилы и тут же носом хлюпнула. – Но не получается у нас… Видно, так и придётся одним куковать. - И не рожай! Без детей лучше. Заведёшь вот таких, - указала Катя на дочку, - и жизни не видишь, ни днём, ни ночью покоя нет. Лучше уж полегоньку живите для себя. После этих слов у Людмилы возникло чувство брезгливости и скрытой ненависти к школьной подруге. Вот ведь, как бывает, пока Саша в армии служил, Катя времени зря не теряла, успела по меньшей мере два раза в больницу в Веждино на чистку съездить, и всё ей нипочём. Одну родила, второго, вон, собирается. Только на Людмиле словно проклятье какое-то висит, и почему она такая несчастная? - Что у вас нового? – перебила Катя размышления Людмилы. - Нового? Новые соседи сегодня к нам заехали. - Кто такие? - Фамилии не знаю, ещё не спрашивала. Мужа Петром зовут, а жена Констанция. - Значит, Гудыревы! - Да? Знаешь их? - Да как же не знать?! – понизила Катя голос до шёпота. – Эту семью в нашем конце все знают, хоть и не так давно в посёлок приехали. Муж сучкорубом в лесопункте работает. А жене, видно, с «Трёх мушкетёров» у Дюмы имя дали, но мы зовём её просто Станцией, так короче. Ой, плохие же соседи вам попались, никуда не годные! По разговорам, они познакомились, когда оба лечились в психбольнице, а потом даже и в ЗАГС-е расписались официально. И вот у этих придурков теперь растут три сына и дочь. Представляешь, за один год эта Станция умудрилась родить сразу двоих! Да! В феврале сын появился, а в ноябре – дочь! Дочка и два сына учатся во вспомогательной школе, а последний сын – в обычной. Все люди удивляются. Говорят ведь, что в семье не без урода, а тут наоборот: среди дураков один нормальный получился! Как это может быть, почему у него мозги погуще, нежели у братьев и сестры, только один Бог знает, а, может и он не в курсе. - А по разговору не скажешь, что мозги у них набекрень, с виду очень умные… - Ну да, ну да! Слово скажут, как отрубят, будто за плечами не меньше двух высших образований. И дети в них пошли, такие проныры, в любое учреждение, как к себе домой, запросто войдут, какой документ захотят, такой и выбьют. Самый старший, Дима, кажется, как надоест учиться, сам пойдёт в больницу, соберёт нужные документы и справки, поедет в город и в психбольницу определится на лечение. А дочка!? Та вообще змея! Настоящий головорез! На весь посёлок орёт, мат на мате, то на кого-то бочку катит, то кого-то убить хочет. Никакого уважения к людям, любого может обматюгать и далеко-далеко послать эротически. Ой, Люда! Берегись этой шпаны! Они ни перед чем не остановятся, настоящие убийцы! - Да-а?! Вот и соседей нам Бог послал! – не на шутку всполошилась Людмила. - Правда, правда! Не люди эти Гудыревы, не люди, на любые пакости способны! Вот, если не веришь! – даже перекрестилась Катя, хотя сама никогда верующей не была. Совсем тяжело на сердце стало у Людмилы после услышанного. Правда, что ли, такие уж плохие люди эти Гудыревы? Может, слишком уж сгустила краски Катя? Теперь и не знаешь, откуда беды ждать? Пришла с магазина Людмила, а на крыльце с сахарницей уже стоит Станция и мило улыбается щербатым ртом: - Люда, одолжи немного сахару, а то я у себя среди барахла не смогла найти. Сели чай пить, а спохватились, оказывается, нечем. - Ну зайдём, отсыплю, не будете же пустой кипяток хлебать. И началось… Так день за днём то сами заходят, то детей присылают, то одно, то другое им надо, просят и просят, как цыгане, будто Людмила и Максим их вечные должники, словно обязаны кормить ненасытных соседей. Довольно быстро надоела Кармановым такая жизнь. Со временем перестали потакать Гудыревым, хватит! Да ладно, если бы жили они по средствам, а то ведь как деньги заведутся, то у Петра и Станции пир на весь мир! Столы ломятся от еды, водка ручьём течёт, квартира набита гостями, гармонь играет, поют и пляшут, дети с шоколадками бегают. А через пару дней снова на диете, в рот положить нечего, опять к Людмиле одалживаться идут, хоть долги никогда не возвращают, такой «дурной» привычки у них нет. Более-менее зажиточные люди, чьи дети давно выросли, дают Гудыревым детскую одежду, чтобы не выбрасывать. Новые куртки, пальто наденут, за один день где-нибудь на горке испачкают, порвут и опять уже по посёлку бегают, разодетые в рваньё, как пугала огородные. Как-то Дима – старший сын Гудыревых зашёл и просит дать хлеба. Людмила и бросила ему в сердцах: - Если тебе нужен хлеб, иди в магазин и купи! Всю жизнь мы вас кормить не будем! - Уже и куска хлеба жалко стало! Разве не видите, что у нас многодетная семья, денег не хватает, помогать надо, чтобы мы все четверо стали на ноги! – таким ясными глазами Дима смотрит на Людмилу, что если бы не знала, какие люди эти Гудыревы, точно от стыда бы сгорела. Людмилу эти слова прямо взбесили: - Мы не обязаны вас кормить, у нас своя семья! И никто не заставлял твоим родителям столько детей заводить! А если завели, то уж пусть сами и стараются, больше работают и живут по средствам! - Не думал, что вы такие жмоты! Совсем совесть потеряли! Пусть хоть мы все с голоду помрём, вы даже пальцем не пошевельнёте! Поначалу только делали вид, будто вы хорошие и добрые, а на самом деле оказались жадными и злыми! - И это говорит четырнадцатилетний ученик вспомогательной школы?! – от удивления глаза Людмилы округлились, чуть не вылезли из орбит. – Какой ты умный! Привыкли жить за чужой счёт и думаете, что нам всё легко даётся, без всякого труда так и плывёт в руки! Максим, который в это время находился во внутренней комнате, услышав речь Димы, вышел в прихожую, спокойно взял мальчика за плечи, повернул к двери и подтолкнул. И даже не сильно, а легонечко указал, где выход: - Сопляк! Выйди вон! И ноги чтоб твоей у нас больше не было! Мы же у вас никогда ничего не просим! Тот вышел домой и, конечно, рассказал о случившемся родителям. Долго ждать их не пришлось. С большим шумом и громкой руганью заявились Пётр и Станция, оба от злости аж посинели: - Вы что над ребёнком издеваетесь?! – что было силы кричала Станция. – Не думайте, что на вас управы не найдём! Если понадобится, и в милицию, и в прокуратуру заявим, всех там знаем! На детей уже начали кидаться, дерутся! Какие, оказывается, хорошие у нас соседи! - Никто его даже пальцем не тронул, что вы тут сочиняете? – удивлённая Людмила вначале взялась даже оправдываться. – Мы только ему сказали, чтобы больше к нам никогда не приходил. Мы не обязаны вашу семью кормить! Взяли привычку христарадничать! - Если один раз за куском хлеба зашли, так уже и с ума сходите! Хлеба жалко стало для детей и на мальчике зло срываете! Что он вам сделал, за что его так сильно избили? Смотрите, если синяки на теле появятся, берегитесь! – водил указательным пальцем перед глазами Людмилы Пётр. – Тогда мы прямо к самому прокурору пойдём, до суда дело доведём. Узнаете, как издеваться над ребёнком! А суд вас не пожалеет, срок даст будь здоров! Законы знаем, мы не пропадём! Максим, в рот не бравший спиртного, уже привык обходить острые углы, ни с кем в конфронтацию не вступал, но кому понравится дерзкая манера Гудыревых так вести себя в чужой квартире? - Дорогие соседи! Вы что это тут разорались? Выйдите и шумите в своей квартире! Мы тоже можем милицию вызвать, участковый, вон, рядом живёт. И не мы у вас, а вы к нам без разрешения ворвались, так что закон на нашей стороне. И на будущее знайте: у вас своя жизнь, у нас – своя! Мы же у вас никогда не одалживаемся, по одеялу ноги протягиваем, - изо всех сил сдерживая себя, спокойно, не подымая голоса, проговорил Максим. - У нас многодетная семья! – горделиво выпрямилась Станция, выпячив грудь и упёршись руками в бока. – А наше государство всячески поощряет таких, как мы, ведь рождаемость в России падает. Нам и сельсовет, и райисполком, и все остальные должны помогать. Вы вот боитесь детей заводить, не хотите утруждать себя, лёгкой жизни ищете! - Заводить детей или не заводить, это наше дело! Другие вон пятерых и шестерых имеют, а не надеются, как вы, на чужого дядю! – воскликнула Людмила, сердце которой словно огнём обожгли эти слова Станции. - Конечно, богатых никто не трогает, а наших детей, бедных, и обидеть не грех! – снова брызнула слюной Станция. - Если хотите разбогатеть, работать надо лучше! Одним словом, выходите отсюда и больше с такими разговорами к нам не лезьте! – твёрдо оборвал Максим и грудью выдавил Гудыревых в коридор, не стал уж руками их касаться. - Ну, берегитесь! Раз не захотели с нами по-человечески жить, то дождётесь вы праздника от нас! Устроим вам красивую жизнь! – на уровне глаз поднял палец и погрозил Кармановым Пётр. - Валите отсюда! Для себя сначала красивую жизнь устройте, а мы уж как-нибудь без вашей помощи проживём, - бросила им вслед Людмила. И уже когда остались одни, добавила: - Ну и люди… И после этого началось… Людмила к приходу мужа с рыбалки нажарила полную сковороду картошки, выключила плитку и побежала в магазин за хлебом. Ненадолго и отлучалась, а когда вернулась обратно, то увидела, что сковорода пустая. Она так и оторопела, вначале даже не поверила своим глазам, как же так?! Может, уже с головой перестала дружить? Отчётливо ведь помнит, как мыла, чистила и жарила картошку, а затем, выключив плитку, побежала в магазин. А, вернувшись, увидела чистую посуду. Кроме картошки из сахарницы испарились шоколадные конфеты. Простые карамельки остались, а шоколадных нет, будто их и не было вовсе. Никого поблизости нет, только гудыревские дети возле крыльца болтаются. Кто мог пойти на такое кроме них? У Людмилы не было привычки закрывать квартиру, если отлучается ненадолго, только замок без ключа повесит, чтоб видно было, что хозяев дома нет, и всё. И никогда ничего не пропадало. Пришлось выйти к этим придуркам! Людмила подошла к играющим возле дома детям, взяла за плечи Диму, как самого старшего из них, повернула лицом к себе и спросила: - Это вы сейчас заходили в нашу квартиру? - Нет, конечно! Что нам искать в чужой квартире? – сходу соврал тот. И при этом без вского стеснения прямо в глаза смотрит, не моргнёт даже. - А конфеты эти кто ел? – указала Людмила на разбросанные фантики. – Губы, вон, почернели от шоколада… - Мы свои конфеты ели, зачем нам чужое брать? Пусти! – и Дима резким рывком вырвался из рук Людмилы. - Ну и что, если поели ваши конфеты? Жалко стало? Разорились уже? Снова купите, магазин недалеко, рядом! – склонив набок голову, перед Людмилой, гордо подбоченясь, встала Рита, при этом умудрилась три раза крепко выругаться. Людмила после этих слов даже потеряла дар речи. Виданное ли дело, какая-то соплячка со взрослым человеком смеет нагло делать такие заявления и при этом ещё грубо матюгаться! - И не стыдно тебе?! Сама ростом с табуретку, молоко на губах белеет, а воруешь и матом ругаешься! Вот отцу скажу, пусть тебе подол задерёт и крапивой как следует отстегает! - Тебя прежде отстегают! – девочка снова завернула многоэтажным матом и показала женщине длинный язык. - В чужую квартиру проникли, шпаньё! Ну, ладно, на конфеты позарились, а картошку почему сожрали? - Кушать хотели, вот и съели, что нам, с голоду помирать? – заявил Дима. Он старался вести себя культурнее, не ругался, подобно сестре. – У вас же картошки много, полный подвал, снова пожарите. Младшие братья не встревали в перепалку, они стояли поодаль, глядели и ждали, что будет дальше, на всякий случай готовые дать стрекача. Людмила с трудом сдерживала себя, кровь в её венах от накопившейся злости так и бурлила, хотелось схватить палку и от души поколотить этих зарвавшихся волчат, пусть знают, как по чужим квартирам шариться. Ну и люди, ну и люди! Кое-как сдержав себя, она повернулась, зашла к себе и снова принялась чистить картошку, готовить ужин для мужа. При этом старалась думать о чём-то постороннем, чтоб успокоиться, но никак не могла переключиться, никак не выходили из головы эти новые соседи. Вот и живи с рядом с такими! И за что Господь их с Максимом так наказал? Никому, вроде бы, зла не делали и не желали, жили тихо-мирно, работали. Максим вернулся с рыбалки уставший, голодный. За ужином Людмила поведала мужу о выходке гудыревских детей. Он хмуро выслушал жену, отложил ложку и вздохнул: - Я, конечно, выйду и поговорю с Петром, но выйдет ли какая-нибудь польза от этого разговора? Вряд ли! И правда, вышло так, как и предполагал Максим. Внутренность квартиры Гудыревых ошарашила Максима. До этого он к ним ни разу не заходил, поэтому и не знал, что там творится. Если квартира прежних соседей блистала чистотой, каждый предмет стоял на своём месте, то теперь она превратилась в натуральную свалку. На полу от грязи краски не видать, повсюду в беспорядке разбросаны вещи, кровати не убраны, годами, наверно, не стиранные простыни и наволочки закручены в постелях. На столе гора неубранной посуды, некоторые миски покрыты плесенью, над всем этим кружится радостный рой мух, огромные рыжие тараканы безбоязненно сыто разгуливают среди этого безобразия, с удовольствием шевеля длинными усами. Пётр в одиночестве вальяжно откинулся на диване, полуприкрытыми глазами уставясь на экран телевизора. Как обычно, к нижней губе у него приклеился потухший уже бычок, ширинка порванных на коленях брюк расстёгнута, сам порядком на взводе. Увидев Максима, он поднялся с дивана и, не здороваясь, предложил: - Давай скинемся, сосед, а то голова гудит. Максим, естественно, никак не реагировал на его предложение, а кратко сообщил о деяниях наследников Петра. - Пока не поздно, надо принимать какие-то меры к вашим детям. Пётр, приподняв брови, выслушал Максима, но как только его рассказ закончился, громко от души расхохотался: - Ну и дети! Вот это сморозили! И учить не надо, ничего не скажешь! - Но такие поступки без внимания оставлять нельзя, безнаказанность в дальнейшем может привести к серьёзным последствиям, - Максиму не мог понравиться смех Гудырева. – Мы ведь чужих детей трогать не можем, это – дело родителей! - Дети – они дети и есть, и нечего тебе тут из всякого баловства раздувать преступление века! Сам-то всю жизнь правильный был? А? С колхозного поля горох не воровал? – зло прищурил глаза и цыркнул слюной сквозь зубы прямо на пол Пётр. - Безгрешным, конечно, не был, но к хорошо знакомым людям в отсутствии хозяев в дом не лазил! - Не бойсь, вырастут, повзрослеют и сами всё поймут, что можно делать, а что нельзя, это уж не твоя забота. Ты, вон, тоже в тюрьму не попал. - Отец меня немало ремнём полосовал в своё время. Может, поэтому я и не за решёткой теперь. Когда задница загорится, очень быстро поймёшь, как нужно жить. - Они у меня уже взрослые, поймут и без ремня. Сами, вон, уже пропитание себе ищут и находят, - во весь рот ухмыльнулся Пётр, весьма довольный своей остроумной, как ему казалось, шуткой. - Впоследствии им же самим плохо будет, если сейчас не наставить на путь истинный. Им самим, да и вам – родителям, приятно будет сознавать, когда из ваших детей вырастут хорошие люди, а не уголовники какие-то. - Ты сперва своих детей заведи и их учи! А за моих не тревожься, мы как-нибудь уж сами без сопливых обойдёмся! – сказал, как оборвал разговор Пётр. Ещё некоторое время постоял Максим перед Петром, снова развалившимся на грязном диване с рваной обивкой, поглядел на его равнодушные глаза с тяжёлыми веками, на его растянувшийся до ушей в довольной ухмылке рот, махнул рукой, повернулся и вышел. Тяжело с такими людьми разговаривать, ох и тяжело. Лучше было бы не заводиться с ними, обходить стороной. Но никак не разминешься, ведь соседи всё-таки. Когда понадобилось заплатить в энергоучасток за потреблённую электроэнергию, Максим заметил, что по сравнению с прошлыми месяцами они потратили намного больше, но не придал этому значения. Всяко бывает, один раз больше, в другой – меньше. Но когда на следующий месяц снова почти в два раза больше пришлось заплатить по счётчику, уже насторожился. Отчего так выходит? Из-за чего в два раза больше энергии они стали тратить? Может, счётчик виноват, на пенсию пора отправлять и новый покупать? Максим взглянул на висящий в коридоре счётчик. Его диск бешено вращался, словно в квартире было включено множество электроприборов. - А, ну-ка, Людмила, давай выключим всё из сети, посмотрим тогда, что будет показывать счётчик? Холодильник тоже выключи, - приоткрыл дверь и попросил супругу Максим. Но и после этого диск счётчика продолжал вращаться. - Это что? Куда убегает наш ток? Неужели к Гудыревым? Только после этого догадался взглянуть на электрические провода на стене и понял, что через их счётчик электричество идёт к соседям. Вот это да! Вот тебе и дурачки! Что придумали! Старым проводом отвод к себе провели да так, что трудно заметить. Не ожидал такого коварства Максим, никак не ожидал! Шум поднимать не стал, не побежал ругаться к Гудыревым, а специально сходил в энергоучасток, пригласил электрика, чтобы тот, как официальное лицо, зафиксировал кражу, но лица Петра и Станции ничего, кроме крайнего удивления, не выражали. Они, как могли, отнекивались. - Мы ничего не знаем! Свет у нас горит, а трогать ничего не трогали. Эту проводку, видимо, ваши прежние соседи ещё провели, а мы переехали на готовое, - руками и ногами упирался Пётр. – Не грешите на нас, мы не виновны! - Мы – честные люди, всякими такими халтурами не занимаемся! – мотала головой Станция. И гордо, высоко подняв головы, вышли к себе. - Как можно наказать этих Гудыревых? – прямо обратился к монтёру Максим. – Это же хищение! Нельзя так оставить! Но тот только пожал плечами: - Я, конечно, отсоединю провод, ведущий на квартиру Гудыревых, и проведу через их счётчик, но принять к ним какие-нибудь меры мы не можем. Никто ведь не видел, что это они схимичили, и вы, естественно, тоже не видели. Даже милиция тут ничего накопать не может. Впредь только двери незапертыми больше не держите, вот и всё. - Вот тебе и на! Что хотят, то и творят, а наказать за это их никто не может. Вот тебе и дураки! – в недоумении пожал плечами Максим. Холодная война на этом не угасла, наоборот, она разгоралась с новой силой. Дрова Кармановы и Гудыревы держали в общем сарае, разделённом тонкой дощатой перегородкой. Максим начал замечать, что поленницы на его половине тают на глазах, с двойной скоростью, а у Гудыревых убыль еле заметна. Не трудно отсюда понять, что Гудыревы свои печки топят чужими дровами. Весной у Максима, когда он залез в подпол, вообще глаза на лоб полезли, так резко убыла их картошка. Дом поставлен на болоте, так что яму выкопать возможности не было, поэтому картофель держали в ящиках. Осмотрев внимательно подпол, Максим заметил, что брёвна нижних венцов перепилены и таким образом их подвал соединён с соседским проходом, через который Гудыревы брали его картошку. Ну и жизнь настала! Ну и соседи им достались! Всю правду Людмила поведала следователю, только конец чуть-чуть изменила. Было так: В мае месяце, когда открывается сезон охоты на водоплавающую дичь, Максим обязательно выходил на уток. Конечно, не для поиска пропитания, как в старину наши деды, а так, потешить охоту, отвести душу. Так уж повелось у коми мужиков, как придёт пора, то доставшиеся нам гены отцов и дедов с огромной силой тянут на природу. Когда ты, притаившись, сидишь в одиночестве у маленького лесного озера с ружьём в руках, ждёшь прибывающую с юга дичь, в это время забываешь обо всём, что напрягает твою память. Любуешься на пробуждающуюся после долгой зимней спячки природу, слушаешь весёлый щебет мелких пташек, лягушачий концерт в соседней старице и чувствуешь, как легко и приятно становится на душе, жизнь кажется нескончаемым праздником. Некоторые на охоту ездят компаниями, берут с собой полные рюкзаки пойла, наклюкаются до поросячьего визга, а затем стреляют по пустым бутылкам. Назвать таких людей охотниками язык не поворачивается. Лодки и мотора у Максима пока нет, конечно, со временем, как основательно на ноги станет, приобретёт, это дело наживное. А до этого уж в шалаше посидит, в засаде, так подстерегая добычу. Прошлой весной, бродя с ружьём вдоль небольшой речки во время разлива, попал он на знакомый сенокосный луг, где ещё в детстве с родителями заготавливали сено. Небольшой луг, но возле леса низина. После того, как снег стает, в этой низине, оказывается, скапливается вода и получается небольшое озеро. Летом, когда всё высохнет, трудно даже представить себе, что в весеннюю пору здесь отличное место для отдыха спешащих на север уток, течения нет, никуда тебя не сносит, сиди и дремли, восстанавливай силы к завтрашнему перелёту. И еды вдоволь. Разлапистая ель прямо возле воды, ну, прямо готовый шалаш. Максим, пригнувшись, пролез под толстые ветки, но внутри не понравилось, повернуться негде, сучья мешают, да и не станешь же постоянно на корточках сидеть, быстро устаёшь в такой позе. Вытащил из-за ремня топор, срубил мешающие ему ветки, отбросил в сторону. Теперь стало хорошо, просторно, только вот без сучьев со стороны водной глади охотник ничем не прикрыт, заметен он для уток. Но это ничего, ветками завесить, закрыть обзор, чурку поставить помощнее для сиденья, и отличное место для засады получится. Максим пригнулся, взглянул снизу на открывшееся перед ним озерцо. Красота! Отличный шалаш получился. И в это время неожиданно прямо перед носом охотника, сверху, несколько раз крякнув, на воду спустилась пара крякв. Широко махая красивыми сильными крыльями, перья на которых переливаются всеми цветами радуги, утки уже коснулись перепончатыми лапами воды, но тут перед их глазами внезапно открылся охотник, притаившийся под елью. Испуганно закрякав, птицы моментально дёрнулись кверху и так же быстро, как и опускались, набрали высоту и скрылись. Максим от удивления даже рот закрыть не успел, так быстро промелькнули кадры развернувшегося перед ним фильма. Прошлой осенью он специально сходил на этот луг с бензопилой и лопатой. Спилил от поваленного ветром дерева чурку, приспособил её для сиденья. Лопатой вырыл несколько маленьких пихт и посадил их перед своим будущим шалашом. Теперь уже уткам, опускающимся в озерцо на отдых, невозможно будет заметить надёжно укрывшегося охотника. К нынешней весне получилось отличное место для засады. Всю зиму ждал Максим прихода весны, по календарю часто вычислял, сколько дней осталось до открытия сезона. И вот осталась позади долгая северная зима с её снегами и метелями, подошли майские праздники, открылся, наконец, охотничий сезон. В пятницу вечером Максим вытащил из сейфа ружьё, патронташ, сел к столу перед окном, надо же подготовить всю амуницию, чтобы ничего не забыть. За окном показалась чья-то тень. Максим поднял голову, чтоб взглянуть, кто там ходит, и в один миг кровь в его жилах вскипела от негодования. На улице, еле удерживаясь на ногах, шатаясь из стороны в сторону, раскинув руки, как циркач-канатоходец, вышагивал Пётр Гудырев. Но не состояние Петра удивило Максима, он и так редко видел его трезвым. Удивила одежда Петра. На нём был точно такой же костюм, как и у Максима. Максим ещё некоторое время посидел, размышляя, откуда тот мог достать такой костюм? И тут его осенило! Ведь это его костюм! Это в костюм Максима нарядился Пётр, в его костюме успел поваляться в грязной луже, вон вода даже стекает с него. Максим бросился к гардеробу, рванул дверку на себя, но она не поддалась, закрыта на ключ. Дрожащими руками открыл замок, перебрал одежду, висящую на плечиках, в мыслях всё ещё пытаясь найти свой новый костюм-тройку, который берёг как зеницу ока, только один раз надевал в прошлом году на День Победы. Напрасно искал, костюма в гардеробе не было, сиротливо болтались одни голые плечики. Голова Максима при виде этого вмиг отяжелела. Что же это творится?! Долго ещё будет измываться над ним этот проклятый сосед? Найдётся ли когда-нибудь сила, способная перекрыть кислород этой семье дебилов? И сам даже мужик не успел понять, как схватил лежащее на столе ружьё, вставил в патронник снаряжённый патрон, выскочил на улицу напротив Петра, приближающегося к крыльцу, поднял ружьё и разрядил его прямо в сердце ненавистного соседа. Пётр хрюкнул, как свинья, пошатнулся, ноги подкосились, и он шмякнулся на спину. Уже лёжа на земле несколько раз дрыгнул ногами и затих. Только после этого Максим понял, что натворил, ведь он собственными руками поставил крест на своей жизни. Нисколько не жалко ему Петра, тело которого валяется в грязи, он что искал, то и нашёл. Просто довольно ясно представилась своя дальнейшая судьба, ведь вся оставшаяся жизнь теперь пройдёт за железными решётками. А такая жизнь для Максима уже не жизнь, это будет хуже ада. Вроде бы ты живой, ешь, пьёшь, существуешь, но для жены, родственников, знакомых тебя уже нет, будто и не было тебя никогда. Погрустят некоторое время, да и забудут, повседневные заботы заслонят от них Максима. Только изредка будут вспоминать, что жил когда-то в Пасаёле несчастный мужик – Максим Михайлович Карманов, которого за убийство соседа осудили на всю жизнь. Лучше бы уж расстреляли, но в России теперь, как и в Евросоюзе, отменили смертную казнь. Людмила успела уже лечь в постель, чтобы удобно расположившись на койке посмотреть сериал, когда прямо под окном вдруг оглушительно прогремел выстрел. Она с перепуга прямо в ночнушке выбежала на крыльцо и, увидев стоящего в оцепенении мужа, державшего в руках ружьё, из ствола которого вился тоненькой струйкой сизый дымок, лежащего на земле неподвижного Петра, сразу всё поняла и обеими руками закрыла лицо руками. - Ой-ё-ёй! – только и сумела произнести, после чего так и села на ступеньку крыльца. Максим с бледным, как полотно, лицом подошёл к жене и опустился рядом. - Боже праведный! Что же теперь будет?! Что же ты натворил, Максимушка? – обняв супруга за плечи, зарыдала, умываясь слезами, Людмила. - Что будет? – медленно с расстановкой, будто тоже спросил Максим. – Конец! Всему конец! На моей жизни можно поставить крест! Сейчас подъедет милиция, меня арестуют, состоится суд, посадят пожизненно да там и сгину. - Как ты можешь так говорить?! – вскипела неожиданно Людмила. – А я?! Про меня ты даже и не подумал? Максим обхватил обеими руками голову и изо всех сил сжал её, словно хотел раздавить, как куриное яйцо. - Ты молодая, красивая, снова выйдешь замуж. У тебя теперь своя дорога в жизни, у меня – своя! У тебя всё впереди, а моя жизнь кончилась. - Я не хочу, не хочу, чтобы так случилось! – Людмила загоревшимися глазами взглянула на мужа. – Знаешь что? Это я застрелила Петра, а не ты! Никто ведь не видел. - Перестань! Да ты и ружья-то в руках не держала никогда. - Научишь! Сейчас же и научишь, пока не поздно. - Брось, никто и никогда не поверит нам, только меня будут осуждать, за спину жены, мол, прячется! - Пускай думают, что хотят. А мы на своём будем стоять! Я застрелила Петра, я, а не ты! Мне – женщине дадут какие-нибудь пять лет, а, может, и условный срок. Скоро вернусь и мы с тобой заживём лучше прежнего. А теперь показывай, как обращаться с ружьём. Хорошо, что наша милиция тяжела на подъём, долго раскачивается, дала им необходимое время, Максим успел показать жене, как раскрыть ружьё, вставить патрон в патронник и произвести выстрел. Людмила чистой тряпкой хорошо протёрла ружьё, после чего всюду понаставила отпечатки своих пальцев, чтобы мужем там и не пахло, когда станут проводить экспертизу. - Ну, будем ждать гостей, - супруги сели за стол. - Теперь мы ничего уже не сможем изменить, как получится, пусть так и получится. - Значит, никудышные соседи вам попались, - прикрывая ладонью рот, скрывая таким образом зевоту, произнёс следователь. – Рассказывайте дальше. Я, конечно, абсолютно всё записать не смогу, а то целый роман получится. - Постараюсь кратко, а то можете и уснуть. Вот так они нам ежедневно, ежечасно всякие пакости подстраивали. Чего только не было. Если всё перечислять, суток не хватит. - Я так понял, что Гудыревы сами своим антиобщественным поведением довели вас до такого состояния, что ваш муж не выдержал и застрелил Петра Константиновича Гудырева, - взглянул Людмиле прямо в глаза Парамонов. - Вы правы. Только не Максим, а я убила Петра. Это мои нервы не выдержали, мои! Я не смогла дальше терпеть его издевательства над нашей семьёй, я! - Да что вы говорите?! Вы ведь, наверно, и ружья-то в руках никогда не держали, не знаете, как патрон вставляется, на что нажимать, куда уж человека застрелить, - поигрывая шариковой ручкой, засмеялся Парамонов. – Врёте вы! Не верю я вам! - Это уж ваше дело, верить или не верить, только убила Гудырева я! Я убила, а не Максим! И как это я с ружьём обращаться не умею, когда в школе даже автомат на время собирала и разбирала?! Такой хороший костюм-тройку Максиму сшили, как оденет, то прямо министр, да и только! Один раз в нём на люди и выходил в прошлом году в День Победы, а так постоянно в гардеробе висел. В тот день Максим собирался на уток сходить, ружьё вытащил, положил на стол, сам в сейфе рылся, что-то там искал. Я увидела в окно, как Гудырев в костюме Максима пьянее водки идёт, шатается, весь в грязи. Как он к нам смог проникнуть, не знаю, то ли ключ подобрал, то ли отмычки у него имелись? Вот и не смогла удержаться, нервный срыв получился, вся кровь в венах вскипела. Схватила ружьё со стола, патрон вставила, выбежала на улицу и прямо в грудь Гудыреву жахнула. Теперь, конечно, сильно раскаиваюсь, хотя Петра нисколько не жаль. - Всё верно, на ружье нашлись только ваши отпечатки пальцев, а у Максима Михайловича нет ни одной. Как же он тогда из сейфа ружьё вытаскивал, не в перчатках же. Значит, его отпечатки должны были быть. А их почему-то нет. Куда они подевались? Ответ простой: после выстрела вы тряпочкой протёрли ружьё и понаставили своих. Вот и всё. Не так ли? – следователь пытливо не мигая глядел на Людмилу своими серыми глазами. Людмила такого от Парамонова никак не ожидала, поэтому у неё даже в голове зашумело, прямо дар речи потеряла. Вот и подловили её! Что тут ответить? - Я даже и не знаю, - через несколько мучительных секунд сумела произнести Людмила. – Но Максим же мог и за ремень ружьё вытащить, вот и нет его отпечатков. - Да? За ремень, значит, он взял? Разобранное ружьё? – усмехнулся Парамонов и ещё некоторое время молча глядел на женщину, о чём-то раздумывая. - Значит, вы не откажетесь от своих прежних показаний? - Нет! Я же правду говорю. - Я понимаю, вы нагло врёте, берёте вину мужа на себя, надеетесь, что к вам, как к женщине, суд отнесётся более гуманно и даст не очень большой срок. Так ведь, Людмила Андреевна? – Парамонов улыбаясь глядел на Людмилу. Сам хоть ухмыляется, а глаза колючие, холодные. – Ну хорошо. Я пока так и запишу в протоколе, как вы рассказали. Сегодня вы были допрошены как свидетель, но если станете продолжать настаивать на своём, не будете говорить правду, придётся допросить как подозреваемую, а затем и как обвиняемую. Я думаю, суд за убийство Гудырева даст такой срок, что мало не покажется. Мужчинам, и то на зоне тяжело, а женщинам тем более. Так что подумайте, пока время ещё есть. Но и на последующих допросах Людмила не изменила показания, данные прежде, продолжала настаивать на том, что убила Гудырева она, а муж тут ни при чём и зря его - невиновного держат за решёткой. - Людмила Андреевна, я, конечно, могу признать вас обвиняемой и направить дело в суд, но вы и сами должны понять, НИКТО мне не поверит, НИКТО! Прокурор даже и слушать не захочет, прямо в лицо мне швырнёт уголовное дело, скажет, что я или совсем дурак, или ничего в жизни не понимаю. Да где же это видано, скажет, чтобы женщина застрелила соседа, когда её муж находился дома. И если даже прокурор разрешит направить дело в суд, то оттуда оно вернётся к нам с огромным приветом на дополнительную проверку. Вот так. Ну, пока до свидания, но на этом наши встречи ещё не закончены. Сидят в ИВС Максим и Людмила, конечно, в разных камерах, и ждут, чем же закончится дело, начатое Максимом. Но если быть честными, то его вовсе не Максим начал, а их новые соседи своими бессовестными действиями, своим неуважением к ним. Жили, как хотели, как им нравилось, и вот результат. Слышала Людмила, хотя с воли по капелькам вести поступают, что пьяная Станция на кладбище во время похорон Петра пела и плясала на могиле мужа. При этом приговаривала, мол, теперь ей большая пенсия будет назначена по потере кормильца, можно будет не работать, хватит и на еду, и на водку, а мужа она нового себе найдёт, моложе и красивее. Загремел засов, дежурный сержант широко распахнул тяжёлую дверь: - Карманова! На допрос! Поднялась Людмила с нар, обула тапочки и вышла в коридор. - Лицом к стене! Встала, как приказали. Хмурый сержант с силой захлопнул дверь камеры, второй дежурный загремел ключом в замке коридорной решётки, открыл выход для Людмилы. Дежурные сегодня как на параде, подтянутые, кителя застёгнуты на все пуговицы, не как обычно. Из-за чего, интересно, так? - Вперёд! Вышла в наружный коридор, дежурный открыл перед Людмилой дверь в комнату для допросов: - Заходите! Сегодня там кроме следователя ещё несколько человек. Узнала только начальника милиции Горского, остальные незнакомые. У одного в руке видеокамера. Вот, оказывается, почему с ней сегодня при выходе так строго обходились, как положено по их приказам, а не как обычно, зевая и потягиваясь. - Садитесь, Людмила Андреевна, - указал на стул следователь. Людмила села, опять хотела поправить под собой табуретку, но она не подвинулась. Постоянно забывает, что и стол, и табуретки тут наглухо привинчены к полу. - Людмила Андреевна, - начал следователь, вороша разложенные перед собой на столе бумаги. На прежних допросах вы всю вину взяли на себя. Но всем понятно, что это неправда. Никто вашим словам не верит – Гудырева убил ваш муж, а не вы. Максим Михайлович вначале тоже упирался, валил всё на вас, но потом, видимо, ему – здоровому мужику, надоело прятаться за спину слабой женщины, и он честно признался в совершённом им преступлении. Лицо Людмилы вспыхнуло ярко-красным огнём, неужели Максим не выдержал? Но быстро взяла себя в руки и тряхнула кудрями: - Не может быть! Вы сочиняете! Максим зря на себя наговаривать не станет! - Это правда, я не вру. - А вы покажите протокол допроса! - Полностью с делом вы можете ознакомиться только по окончании следствия непосредственно перед направлением в суд. Я понимаю вас, Людмила Андреевна. Вам жаль мужа и не хочется, чтобы его посадили на долгие-долгие годы. Именно поэтому вы и берёте на себя его преступление, ошибочно предполагая, что к вам, как к женщине, суд отнесётся мягче, не так сурово, как к мужчинам. Во время преступления никаких свидетелей поблизости не оказалось, это вам на руку. Но для следствия необходима одна только правда, и ничего, кроме правды, а не придуманный вами сюжет. Людмила Андреевна, вы будете продолжать стоять на своём, будто действительно это вы убили Петра Константиновича Гудырева? - Да, это я застрелила его, вот этими самыми руками. Людмила не моргая глядит прямо в глаза следователю, всеми внутренними силами стремясь убедить его в своей виновности. - Жаль, что не хотите раскрыть истинное положение вещей, - следователь вздохнул, обернулся к присутствующим в кабинете, которые сидели молча, внимая словам Парамонова и Кармановой, не встревая при этом в разговор. - Ну, что же, тогда сейчас мы проведём небольшой следственный эксперимент, - следователь достал из-под стола до боли знакомое ружьё Максима. – Вот и покажете нам, как вы в то вечер застрелили Петра Гудырева. Во время следственного эксперимента присутствуют начальник РОВД Горский, прокурор района Михайлов, хорошо знакомые с оружием понятые: Попов и Пипуныров, оба члены охотобщества. А записывать эксперимент на видеокассету станет эксперт-криминалист Липин. Людмилу аж затрясло от таких слов. Вот ведь, времени им не жалко, сколько народу тут собралось только для того, чтобы доказать её невиновность, уличить её во лжи. - Конечно, по закону следственный экспенимент нужно проводить на месте преступления, но в настоящее время мы не можем выехать в Пасаёль в связи с отсутствием транспорта, - произнёс прокурор, до этого сидевший молча. - Одна исправная машина на отдел осталась, да и на неё всего десять литров бензина в сутки отпускают, особо не разъездишься, - покачал лысеющей головой Горский. - Вот ружьё вашего мужа, держите, а это – использованная гильза. Конечно, снаряжённый патрон мы вам дать не можем, вдруг да пристрелите кого-нибудь из присутствующих, - ухмыльнулся Парамонов. – Возьмите ружьё, гильзу и покажите нам, правда ли вы умеете пользоваться оружием, или же водите следствие за нос. Пожалуйста, Людмила Андреевна, мы ждём. - Что? Показать вам, как я застрелила Гудырева? – округлившимися глазами Людмила глядела на следователя. - Да, да, покажите. Представьте себе, что в окно вы увидели пьяного Гудырева, нарядившегося в костюм вашего мужа, испачкал его в грязи и идёт, пошатываясь. Ружьё лежит на столе, рядом снаряжённые патроны. Покажите, как вы тогда поступили? А мы поглядим, - следователь с плохо скрытой усмешкой оглядел присутствующих. Улыбка появилась в уголках губ и у прокурора, Горский же прямо сиял, широко ухмыляясь, видно, он всецело верил, что Людмила совсем не умеет пользоваться ружьём и теперь этот факт будет доказан. Значит, Гудырева застрелить Карманова никак не могла. К горлу Людмилы почему-то подступила тошнота, вот-вот вырвет, однако она несколькими глубокими вдохами одолела её. Вроде полегчало, но ладони вспотели, она вытерла их о юбку и подняла со стола ружьё, которое только во второй раз в жизни брала в руки. В первый раз это случилось тогда, когда муж учил её после убийства Петра Гудырева. Ружьё Максима открывается туго, поэтому Людмила изо всех сил нажала на рычаг и даже коленкой себе помогла, но всё же сумела раскрыть ствол. Взяла патрон со стола и вставила в патронник. Закрыла ружьё, подняла его, теперь готова выстрелить. Обвела глазами мужчин, сидевших в кабинете и не моргая внимательно следивших за каждым её движением. Горский всем туловищем подался вперёд, словно стартует на стадионе стометровку, вот-вот рванётся, прокурор прищурился, даже морщины на гладком лбу образовались, да так и замер, понятые оба во внимании. Только эксперт закрылся видеокамерой и лица его не видно. - Ну! И как стреляли? Показывайте дальше, - не удержался следователь и поторопил женщину. - Как стреляла? Ствол направила на Петра и застрелила. - Ну, стреляйте же, стреляйте! Людмила вытянула ствол ружья в сторону двери, положила указательный палец на спусковой крючок. Замершие было лица мужчин, наблюдавших за Людмилой, размягчились, они уже готовы рассмеяться, заранее предвкушая, что удалось, наконец-то, загнать эту упрямую женщину в западню. И в этот миг Людмила впомнила, как Максим несколько раз повторил ей в тот злопамятный день: - Не забудь, Людочка! Когда патрон вставила в патронник и закрыла ружьё, оно само АВТОМАТИЧЕСКИ встаёт на предохранитель, АВТОМАТИЧЕСКИ! Перед стрельбой обязательно надо снять его с предохранителя, вот так, - и большим пальцем передвинул флажок вперёд. – Тогда только сможешь выстрелить. Людмила обернулась к следователю: - Можно стрелять? - Да, да! Стреляйте! Людмила нарочно не спеша ещё раз оглядела всех свидетелей этого представления, большим пальцем передвинула флажок предохранителя, прицелилась в дверь и нажала на спусковой крючок. В тишине как-то особенно громко раздался сухой щелчок, даже вроде по ушам собравшихся ударило. Людмила положила ружьё на стол и обернулась к следователю: - Вот так я и застрелила Гудырева. Лица собравшихся увидеть фиаско молодой женщины разочарованно вытянулись, только понятые нисколько не расстроились, их дело маленькое, посидеть, поглазеть и подписаться там, куда укажут. Следователь хмуро уставился на свои бумаги и молча заполнил протокол, после чего дал подписать его Людмиле и понятым. Михайлов и Горский не стали ждать окончания следственного эксперимента, поднялись со своих стульев и тихо вышли, здесь им делать больше нечего. По их виду можно было заключить, что ждали они совсем иного развития сценария, однако победу одержала слабая женщина, а не крепко сбитые мужики. «И почему им так хочется посадить за решётку Максима? Упираются, пыхтят, - кишели в голове Людмилы раздсадованные мысли. – Наверно, всё ещё никак не могут поверить, что женщина способна на такое преступление». Сумела сегодня всё-таки взять себя в руки и обвести вокруг пальца следствие, хотя от напряжения вся взмокла, даже капли по спине под платьем потекли, ведь страшно боялась сбиться, совершить роковую ошибку, которая перечеркнула бы все её прежние старания. Но теперь-то уже, наверно, всё! Теперь следствию уцепиться будет не за что, останется только завершить уголовное дело, напечатать обвинительное заключение и направить его в суд. Лишь бы Максим не дрогнул, не сбился с намеченного пути, держался прежних показаний. А то ведь эти станут поднимать его на смех, стыдить, что он – мужик, прячется за спину жены. Если не устоит, тогда семье Кармановых, можно сказать, и правда каюк. Максиму за убийство уж точно светит пожизненное заключение, суд никакие оправдания не примет во внимание. А ведь виноваты-то Гудыревы сами, это они своим постоянным непрекращающимся антиобщественным поведением довели Максима до преступления. Каждый день то одно, то другое натворят и не удивительно, что пришёл час, когда у мужика нервы не выдержали, он ведь тоже человек, в его груди такое же сердце стучит. У машин, тракторов и то моторы нередко отказывают, хотя из прочного металла изготовлены. Ох-ох-ох! И когда уж конец придёт всей этой канители? Поспать бы, сейчас, слава Богу, время есть, да ведь не спится, голова одними невесёлыми мыслями забита. Надо держаться, держаться и ещё раз держаться принятой линии поведения, ни шагу в сторону! Только в этом случае для Максима и Людмилы есть надежда выползти из этой зловонной ямы, в которую они нежданно-негаданно угодили. Немало лет уже вместе, никому зла не причиняли, хозяйство какое-никакое собрали, жили надеждой, что в дальнейшем их ждёт лучшая жизнь, когда можно будет несколько расслабиться. А тут неожиданно судьба злодейка им такое испытание приготовила, такой сюрприз, что никому мало не покажется. Вот теперь и пыхти, как можешь, так и старайся выползти из этой грязной лужи. Зашла обратно в камеру, забылась и вдохнула полной грудью застоявшейся в ней зэковской вони так, что опять стало дурно, и тут её вырвало. Хорошо хоть, в своей камере, присела на корточках возле параши и долго, мучительно желудок выворачивало наизнанку. И ест ведь понемногу, только чтоб поддержать жизненные силы, но снова тошнит и тошнит. Господи! Когда уж она привыкнет к этой вони? - Люда, меня освобождают! – донёсся из коридора знакомый и любимый голос мужа. – Домой отпускают, насовсем. - Максим! Перейди в дом моей бабушки! Там живи! И берегись Гудыревых! – крикнула в ответ Людмила, бросаясь к двери. - Молчать! Не разговаривать! – это уже конвойный подал голос. Людмила прижалась одним глазом к отверстию в двери, чтобы хоть на мгновение посмотреть на мужа, но так и не увидела, успели провести мимо. Ну вот и хорошо! Всё-таки они, упорно стоя на своём, смогли переубедить следователя, побили его козыри своими. Только как теперь после всего, что было, Максиму жить? Лишь бы прислушался к её совету и перешёл в избушку бабушки, а то ведь от Гудыревых всего можно ожидать. После обеда вывели Людмилу вымыть посуду. Проходя возле дежурки, она увидела, как сержант обедает, аппетитно хрумкает солёные огурцы, при виде этого так ей захотелось солёненького, что не удержалась, подошла к нему, со слезами на глазах попросила: - Христа ради, дайте, пожалуйста, кусочек огурчика. Сержант удивлённо взглянул на неё, перевёл взор ниже, снова на Людмилу, сморщил лоб и подал женщине всю банку: - На, поешьте. Людмила с радостью схватила банку, как некую драгоценность и умчалась на кухню, где с удовольствием умяла её содержимое вместе с рассолом. Пустую посуду занесла обратно в дежурку: - Огромное спасибо вам, добрый человек! – и поклонилась даже при этом. - Да не за что, - широко улыбнулся сержант. Это что?! Почему её так потянуло на солёное? Неужели понесла? Постоянно токсикоз мучает, вот и огурчиков солёных захотелось. Ой! Ой-ой-ой! И срок месячных ведь прошёл, а Людмила здесь со своими переживаниями совсем об этом забыла, из виду упустила. Если и правда Господь сжалился над ней и ребёночка подарил, то это ведь такое счастье. Такое счастье! Лишь бы беременность нормально протекла и ребёночек здоровый родился. Пусть судят, пускай сажают, Людмила всё вынесет, всё стерпит, ничем её не испугать, она никаких трудностей не испугается. Впереди её ждёт прекрасная жизнь. Эпилог Максим внял совету жены и после освобождения из-под ареста переехал в старенькую избушку Евдокии Катуновны, затем на скорую руку доделал одну комнату в своём новом доме и перешёл жить туда. Дима Гудырев украл в школе баян, а Станция с целью скрыть следы преступления сына подожгла школу. Но местные пинкертоны смогли раскрутить это дело от начала до конца, Станцию суд направил на принудительное лечение в психбольницу, а детей поместили в интернат. Через два года Людмила вместе с годовалой дочкой вернулась в Пасаёль. Свою приватизированную квартиру Кармановы хотели продать, но покупателя так и не нашли. Дом, построенный на болоте, вечно в движении, его как гармошку то растягивает, то сжимает, и он сам собой разрушается. Никому не захотелось жить в таком доме. В посёлке целая улица стоит пустая и разваливается. Если судьба когда-нибудь случайно занесёт вас в Пасаёль, не поленитесь, спросите, где проживают Максим и Людмила Кармановы, зайдите к ним, и вы можете подробнее узнать, как же дальше сложилась их жизнь. Иван Ногиев 2013 год