Зимним вечером В трубе свистит и воет северный ветер. На улице темно, холодно. Тусклый свет керосиновой лампы слабо освещает притулившихся на предпечье бабушку с внучкой и внуком. Долгие зимние вечера старым и малым удобнее всего коротать именно там, в самом тёплом углу избы. Бабушка никогда не сидит просто так, она то что-нибудь подшивает, то мотает пряжу, а сейчас вяжет. Её глаза давно ослабли, потеряли былую зоркость и теперь всё приходится делать ощупью. Она даже и не смотрит на своё вязанье, руки сами собой двигаются, будто играют тоненькими блестящими спицами, шерстяная нить потихоньку тянется из круглой деревянной коробки, где лежит и перекатывается моток пряжи. Моток потихоньку убывает, а из-под рук бабушки медленно, но верно вырастает то варежка, то носок. Лицо бабушки сплошь изрезано длинными глубокими морщинами, которые совсем даже не безобразят её, наоборот, хочется протянуть ладони и погладить её, прижаться к ней поближе, нет в мире человека для внуков ближе и родней, чем она. Ведь каждая бороздка на её лице – это отметина о каком-то пережитом горе. Сколько ночей она не спала, когда брат с сестрой были очень маленькими и часто болели. Сколько тяжких испытаний выпало на долю бабушки за её долгую жизнь, всё это и написано на её лице, только умей читать. Брат с сестрой не похожи друг на друга. Катя – семилетняя черноволосая девочка. Иногда люди даже говорят в шутку, что она свалилась с цыганских саней. Катя в этом году уже в школу пошла, учится в первом классе. Её брату Евлогу шесть лет, волосы у него белые, как сметана. Он хотя ещё и не учится, но с четырёх лет уже бегло читает книжки. Брат с сестрой оба бледные, худенькие, хотя ростом от сверстников не отстают. Катя и Евлог, время от времени меняясь, читают бабушке сказку. Отец ещё с утра ушёл куда-то и до сих пор не вернулся, опять, видимо, пьянствует. Мать вечером отправилась его искать. - Бабушка, а когда нас с Катей ещё не было, вы тогда как жили? – устав читать, Евлог отложил в сторону книгу. - Так же и жили. Только никаких колхозов в то время не было, все своё хозяйство держали. Хлеба у всех было достаточно, никогда не бедствовали. Конечно, сложа руки не сидели, постоянно работали. Держали двенадцать душ коров и тёлок, две лошади. Материю сами ткали. Одежду и обувь тоже сами шили. Сидя поесть некогда было. Коммунисты вот пришли и всё перевернули, всю жизнь испоганили. - А для чего столько скота держали? - Из-за навоза, чтобы хлеб хорошо уродился. Хлеб ведь всему голова. - А дедушка такой же сердитый был, как и отец наш? - Нет, он был добрый, никогда плохого слова от него не слышали. Прокопием Михайловичем звали. После раскулачивания трудные времена настали и из-за этого недолгой жизнь его оказалась. - Как это раскулачили? – удивилась Катя. – Кулаком по лбу били? - Нет, - улыбнулась бабушка. – Колхоз организовали, а дедушка отказался вступать в него, поэтому объявили нас кулаками. Пришли к нам, чтобы имущество описывать, а описывать нечего. Даже постели путной не было. Всё богатство – хлеб в амбаре да скотина в хлеву. Одну корову и одну лошадь нам оставили, а остальных всех в колхоз увели. Как только не издевались над людьми… Семён Кирьянов однажды принёс бумагу, как оказалось, сами её с братом написали, вызывают, сказали, меня в Веждино в сельсовет, наверно, посадят. Пойдём, мол, вместе. А жена Василия Кирьянова толкает меня в бок: «Обещай хлеба Семёну дать, он за тебя заступится». Пришли в Веждино вместе с Семёном, зашли в сельсовет, сидим в коридоре. А обратиться к кому-либо боимся, ждём. Полдня так просидели, пока, наконец, один добрый человек не обратил на нас внимания: «А что вы тут сидите?» Я и отвечаю: «Не знаю, вот принесли мне какую-то бумагу, сюда, мол, вызвали. Читать ведь не умеем». «Ну-ка, покажите мне эту бумажку». Взял, посмотрел, и спрашивает: «А кто это вам принёс?» «Вот, Семён передал». А Семён такой же дурак, как и я, рядом сидит. Он и говорит: «Мужик какой-то с Веждино в Пожег шёл, он и просил передать». «Идите домой, никто вас сюда не вызывал», - сказал тот человек с сельсовета. И пришлось нам обратно пешком двадцать пять вёрст топать. А через некоторое время и погорели. Все дома, которые на горе стояли, в пепел превратились. Соседний дом у Михаила Степановича загорелся, я бросилась к ручью за водой. Пока принесла два ведра на гору, уже потушить было невозможно. Слишком тесно дома стояли… Только постель успела вынести. В погребе на леднике ведро масла стояло, только оно и осталось цело. Ветер как поднялся, сразу все дома огнём слизало. Мужики ведь охотники, боеприпасов много было напасено, как поднялась канонада, всё взрывается, брёвна во все стороны так и летят. - А ветер разве не тушит огонь? – удивился Евлог. Он уже много раз пытался костёр разводить и знал, что ветер всегда задувает спичку, она сразу гаснет. - Большой огонь на ветру только сильнее разгорается. Мужиков никого дома не было, всех отправили на лесосплав. Илья Спиридонов от Нюмыда в Кушашор выходил и ему сказали, что Демьяновка сгорела. Со сплава вернулись домой, а на горе пусто. Четыре больших дома стояло, да сколько мелких строений! Что поделаешь? Пожили некоторое время у дедушкиного брата – Ильи Михайловича. Лес заготовили на новый дом возле Изъяёля, в бунты сложили, а Василий Кирьянов бунты те поджёг. И наш, и Михаила Степановича. Но сырые брёвна не занялись, огонь потух. Весной в половодье лес сплавили по Восточке и завезли на место. На Михаила Степановича за пожар обиду затаили и даже не пустили на старое место, очень тесно было застроено и боялись нового пожара. Поэтому он новый дом поставил за ручьём. Дедушка ваш тогда охотился на реке Кук, прятался, чтобы не арестовали. Даже послал как-то раз нам двести рублей, вырученные на пушнине, тогда это были очень большие деньги. Хлеб в амбарах во время пожара весь сгорел, но посеянная осенью озимая рожь хорошо уродилась, на этом хлебе и отстроились. В ту пору ходили из села в село бригады плотников, работали местным жителям за пропитание. Одна бригада срубила дом, другая внутренние работы доделала. Хотели построить добротный дом о девяти углах, но умные люди надоумили, чтобы шибко не старались. Если, мол, поставите большой дом, то его сразу под сельсовет заберут, а самих сошлют куда-нибудь далеко, как кулаков. Послушались. Получился маленький, низенький домик, и благодаря этому нашу семью из родной деревни никуда не сослали. Говорили, правда, даже, что мы сами подожгли дом, чтобы не отобрали. - А почему люди такие плохие? – задумчиво спросила Катя. – Вот Василий Кирьянов поджёг ваш лес, а вам ведь можно же было в отместку спалить его дом? - Нельзя никому зла желать и делать, грех это. - А ему не грех? - Конечно, грех. Но Василию ведь это тоже боком выйдет. Да если бы только брёвна поджёг? У дедушки был очень хороший пёс. Хорошо шёл на куницу, соболя. И неожиданно пропал. А через какое-то время труп собаки нашли в подполе нового дома. Убил собаку, а труп подбросил. В другой раз лошадь исчезла, это ещё до колхозов было. Хороший конь был, сильный, как пустится вскачь, будто летит, ноги земли не касаются. Постоянно мы двух лошадей держали. У Василия Кирьянова же в тот год с лошадью несчастье случилось. Привезли сено, заехали в сарай, оставили там лошадь вместе с возом. Сами же в дом зашли. И лошадь как-то провалилась в ясли, отверстие у них большое было, и задохнулась. После этого всегда к нам обращались за помощью, если конь нужен был что-нибудь подвезти. Дедушка ваш никогда не отказывал, а они нас за это «отблагодарили». Труп лошади нашли возле ручья в лесу, сороки и вороны указали. Тогда дедушка специально в Помоздино ездил, к женщине-знахарке. Она в ковш воды налила, заговор произнесла, и подозвала Прокопия, чтобы взглянул. Посмотрел дедушка, а на воде, как в зеркале, видит, что Николай Кирьянов лошадь держит за уздечку, а Василий Кирьянов из ружья целится. Прокопий хотел лучиной Василию в глаз ткнуть, но женщина не дала. Тогда бы Василий точно ослеп. Сначала, оказывается, лошадь сильно избили, чтобы сама сдохла, но та никак не хотела расставаться с жизнью, тогда и подстрелили. Молва ведь в конце концов всё равно разнесла об этом, от людей ничего не скроешь. - А почему вы тогда с этим Василием Кирьяновым разговариваете? – удивился Евлог. – Я бы ему ни разу после такого и слова не сказал. - Ну разве можно в такой маленькой деревне жить и не разговаривать? Родня ведь к тому же, притом близкая. Да и нельзя ни на кого зла держать, оно потом против тебя и обернётся, постепенно сердце разъест, как ржавчина железо. Не только нам он вредил, всем. В верховья Восточки как-то попал один мужик, звали его Роман. Очень место ему там приглянулось. Построил себе дом, хотел свой хутор завести. Но Василий Кирьянов подкараулил, когда Романа дома не было, из его дома всё ценное вынес, а затем поджёг. Медные тазы, рукомойники себе привёз. Роману пришлось обратно вернуться домой – в Пожегдин. То место, где когда-то стоял его дом, до сих пор называют Романом. Какая-то большая ненависть ко всем остальным людям в сердце Василия Кирьянова обосновалась, каждому завидует, всё ему кажется, что другие лучше его живут. Уже во время колхозов сосед наш - Алексей Фёдорович брал лошадь, чтобы дрова привезти, а вечером обратно в конюшню её привёл. Василий Кирьянов топором ударил в спину лошади и заявил, вот, мол, Алексей колхозного коня зарубил. Ладно, учитель тогда жил и работал в Демьяновке, Василий Петрович. Он предложил собрать комиссию и сходить на то место, откуда Алексей Фёдорович дрова привёз. Если, мол, он поранил лошадь, то кровь на месте обязательно найдётся. Пошли, всё досконально осмотрели, а крови нигде нет. В другой раз с колхозного поля ржаные снопы Алексею Фёдоровичу в овчарню подложил, чтобы того осудили за воровство. Чего только не творил, что только не придумывал… Лошадь нашу в райцентр отвёл, мол, налог не уплачен. Сел на коня и уехал. Мы же, неграмотные люди, ничего не понимаем, ничего не знаем. А налоги у нас, оказывается, давно уже были уплачены, ещё в сентябре за весь год. Но всё равно заявили, что заплатили поздно, и дедушку арестовали. Я стала на них ругаться, так и меня в бане закрыли. А Прокопия в Воркуту увезли строить железную дорогу. Хорошо хоть, узнали, что он охотник, и определили его куропаток ловить. Много было тогда, говорят, этой дичи в тундре-то. Долго лагерное начальство он кормил вкусным мясом куропаток, да и сам благодаря этому жив остался. Вернулся домой уже совсем больной, ноги еле держат, все в коросте, до смерти так и не зажили. С трудом ходил, но ещё охотился, в лесной избушке и жил. Я ходила за добычей и в Веждино сдавала, за это какую-то бумагу мне выписывали, и всё. Даже хлебных карточек не выделяли. Принесу в избушку Прокопию хлеб из ржаной муки пополам с пихтовой корой, в миску кладу, и он этот хлеб ложкой ест. Покушает, потом вздохнёт и скажет: «Доведётся ли когда нибудь хоть перед смертью нормального хлеба поесть?» Хлеба нет, картошка не родится, ох и наголодались мы в ту пору. Лес только и спасал от смерти, охотничьи путики. Между собой так иногда сидим вдвоём и говорит дедушка: «Дай бог, чтобы у Фёклы, то-есть у матери вашей, муж охотником был». Отец ваш и охотник вроде, да уж больно характер никуда не годный. А путики охотничьи свои Прокопий наказал никому не отдавать, в трудное время они всегда хозяина спасут. Я ещё сама после его смерти несколько лет ходила, промышляла. Федул как-то с амбарчика возле дедушкиной избушки весь припас украл, пока Прокопий путик обходил. Прокопий сказал тогда, знаю, мол, что это Федуловых рук дело, но шум поднимать не стал. Он очень добрым человеком был. А вот Кирьяновых семья наоборот, только вредить старалась всем подряд. Семён Кирьянов во время войны много овец у вдов беззащитных порезал. Пойдёт в лес, вроде бы за грибами, а в пестере приносит мясо. Мужиков ведь не было, большинство погибли на фронте, голос поднять против него некому было. - Так никто потом их за всё то зло, которое они натворили, наказать и не сможет? – возмущённо спросил бабушку Евлог. - Придёт время и за всё им придётся ответ держать перед Господом на Страшном Суде. За всё их спросят. Есть у Бога большие весы, поставит он их, и на одну чашу будет класть зло, а на другую чашу добро, которое они натворили за всю свою жизнь. И сразу будет видно, хороший это человек, или плохой, совсем никудышный. В писании сказано, что коммунисты будут сильно мучаться, умереть не смогут, земля их не будет принимать. Тогда они станут лить горючие слёзы, молиться Господу и просить: «Горы и валуны, обрушьтесь на нас, задавите насмерть, чтобы мы скончались!» За то, что церкви разрушили и позакрывали, за то, что над простым народом так измывались, всё им припомнит Господь. Он всемогущ! Когда вы – брат с сестрой страшно болели, тогда как только я не молилась, как только не просила Всевышнего, говорила, чтоб руки и ноги моим внукам сохранил, не сделал калеками. Катя два месяца мучалась и очень тяжело болезнь протекала, лежит, а кости прямо таки хрустят сами собой. Евангелие раскрыла в первом попавшемся месте и выпало: «Если попросишь Господа, он от всякой болезни излечит». У Евлога болезнь протекала легче, но дольше, целый год. - А мне что выпало? – спросил Евлог бабушку. - Я уже забыла, но тоже что-то хорошее. Как только я вас не лечила, где что от кого услышу, так и делаю. Постоянно добром, ни разу голоса не повышала, ни разу не ругнулась, не говоря уж о мате. Другие вон на детей постоянно орут и матерятся… На некоторое время в доме воцарилась тишина, только слышно было, как в трубе завывает вконец одуревший ветер. - Какой ветер поднялся, однако. Два ангела ведь держат ветер на цепях. Чуть ослабят цепи, тогда сильно дует. Прежде люди на земле были добрые, хорошие, не воровали, друг другу зла не делали, пока Сатана не пришёл. Он раньше тоже ангелом был, но постоянно Господу мешал, не слушался, всё делал назло. Тогда Бог рассердился и сказал, чтобы тот провалился в преисподнюю. И упал, но когда стал пролетать возле Земли, сказал: «Аминь», - и перекрестился. Поэтому на Земле и застрял. С этого времени он стал людей подбивать на плохие дела, между людьми распространились воровство, зависть, злоба. Люди начали убивать друг друга, лилась кровь, возникли войны. А Сатана постоянно в бок толкает каждого, поощряет на непристойные дела. С улицы донеслась громкая песня: «Шумел камыш…!» - Идут, вон, мать с отцом. Дети, давайте залезайте на полати и не высовывайтесь, лежите там тихо. Я ножи попрятала, только вот «Живой в помощи» сегодня забыла мать прочитать, Господи, помоги! Мать переписала молитву «Живой в помощи», листок этот постоянно лежит за образами святых в углу. Она обычно по-вечерам громко читала эту молитву, да не один раз, а трижды, когда отец пил, и всегда помогало. В такие вечера отец был тихий, не шумел. А если забывала прочесть, то обязательно возникал скандал. Прочитать «Живой в помощи» могла только мама, ведь Евлог и Катя не могли разобрать её почерк. Есть ещё эта молитва в старой потрёпанной книжке, лежащей там же за иконами, но напечатано почему-то непонятными старославянскими буквами, поэтому этот текст детям тоже не под силу. Бабушка спустила лампу вниз, поставила на стол. Брат с сестрой забрались на полати. Широко распахнулась входная дверь, на пороге в клубах холодного пара появились отец и мать. - А ночка тё-омная-а была-а! – что есть силы выводил Дмитрий. – Вот и домой пришли! Тёща, мы домой вернулись! Домой! - Вот и хорошо, - поддакнула зятю бабушка. - Павел Кирьянов, бесстыжая рожа, два раза меня обошёл. Всем наливает, а мне нет, будто не видит, что мой стакан пустой. Люди один раз выпили, второй раз, а я так и сижу, как бедный родственник. Хотел уже встать из-за стола и выйти, но гостей много за столом, неудобно тревожить. Промолчал, шуму не стал поднимать. Но, ничего, когда-нибудь я ему это припомню. Так перед людьми меня обесчестил! - Ну и пусть, зато меньше опьянел, - вставила своё слово мать. - А для чего тогда надо было приглашать? Чтобы поиздеваться надо мной? Кабы знал, то вообще бы не ходил, ни за что! Давай, Фёкла, собери на стол, а то так наугощался, что в животе от голода урчит. - Сейчас супу налью. Фёкла принесла на стол суп в миске, ложку, нарезала хлеба. - Давай, поешь, Митя, и спать ляжем. Отец не спеша хлебал приготовленный суп, не переставая при этом постоянно ругать Павла Кирьянова. - Понимаешь, что он со мной сделал, этот Павел? Будто керзовым сапогом в грязь втоптал, да напоследок вдобавок каблуком придавил. Твой любовник, … твою мать! - Какой любовник? Перестань сочинять всякую чушь! - Да? Я сочиняю?! А помнишь, какое письмо ты мне написала, когда я в Воркуте тюремную баланду хлебал? Ты написала, что теперь отомстишь мне за всё! Ну, что, отомстила? … мать, Фёкла! – отец изо всех сил ударил кулаком по столу. Керосиновая лампа подпрыгнула на месте, стекло упало и разбилось. Огонь погас, в доме воцарилась темнота. Катя и Евлог забились под одеяло, прижались крепко-крепко друг к другу, пискнуть не смеют. Катя тихо плакала. У Евлога от испуга сердце в груди так и прыгало, ему казалось, что отец услышит стук сердца и стащит сына с полатей за ноги. - Зажги лампу быстрее, б…на! Ничего не вижу! Фёкла ощупью залезла в подпол, достала с полки новое стекло, чиркнула спичкой, зажгла лампу и комната снова осветилась неярким светом. Затем взяла веник с совком и подмела пол, собрала рассеявшиеся осколки стекла и высыпала в лохань. - Сидят тут мама с дочкой, две курвы! – продолжал громким голосом Дмитрий. - Я-то уж что тебе плохого сделала? – не стерпела и отозвалась с предпечья бабушка. - Бабушка, молчи! – тихонько с полатей проплакала Катя. - Ты там заткнись, старая ведьма! Родила и вырастила такую паршивую дочь! - А чего-ж ты тогда, такой красивый да пригожий, на неё позарился? – снова не смолчала бабушка. - Заткнись, тёща! Плохо будет! - Не пугай, видала я таких! Над бабами измываться только и умеешь! Если по-человечески жить не станешь, быстро обратно в Воркуту в зарешёченном вагоне отвезут! - Мама, ради Бога, молчи! – попробовала остановить её Фёкла. - Да, молчать я буду перед ним! Заявился откуда-то, поселился на всё готовое, примак, и хозяйничает тут! Построй сначала свой дом, вот там и командуй! - Закройся, тёща, убью! – Дмитрий кинулся к залавке, поискал нож, но не нашёл. Тогда поднял голову вверх и с гвоздей на матице под потолком схватил двухствольное ружьё. Бабушка села на предпечье, ухватилась одной рукой о край полатей и, абсолютно не боясь, продолжала ругаться с зятем. - Стреляй, антихрист! Стреляй! Свалился на наши головы, безбожник! И за какие такие грехи Господь наслал тебя на нас? - Замолчи, тёща! Застрелю, б… буду, застрелю! Фёкла бросилась к мужу, ухватилась за ружьё, попробовала вырвать его, но Дмитрий оттолкнул её, да так сильно, что она упала на пол. Сам же поднял ружьё и прицелился в бабушку. Евлог, прикрыв рот рукой, чтобы ненароком не крикнуть, исподтишка наблюдал за происходящим с полатей. У отца было страшное лицо, чёрные глаза расширены, пылают огнём, из орущего широко раскрытого рта над изъеденными цингой дёснами выглядывают длинные зубы. Катя же тихонько шептала бабушке: - Бабушка, милая, не ругайся! Дмитрий, крича во всё горло, взвёл оба курка двухстволки, прицелился и нажал на курок. Евлог закрыл уши ладонями в ожидании выстрела. Ружьё чокнуло. Мальчик понял, что отец патроны в патронник не вложил, и облегчённо вздохнул. Фёкла снова бросилась к мужу, ухватилась за ружьё и умоляюще попросила: - Митя, пожалуйста, давай успокойся, не шуми. Разденемся и ляжем спать, завтра ведь с утра на работу. Кое-как Дмитрий выпустил из рук ружьё, которое Фёкла тут же запихнула поглубже под кровать. - Ляжем спать, Митенька, пора уже. - Сейчас, покурю вот только, не торопи! Вот ведь до чего могут человека завести! Дети на полатях всё ещё были ни живые, ни мёртвые, их била нервная дрожь и сердца продолжали стучать гулко на весь дом. Брат с сестрой лежали в обнимку, глотая солёные слёзы. Бабушка прилегла на предпечье. - Летом я, дурак, твоего Павла десять вёрст тащил на себе, нажрался, пьяный был вдребедень, сам идти не мог. А зря! Надо было там и бросить, пусть бы комары и оводы всю кровь его высосали! - Давай разденемся, ляжем и отдохнём, - Фёкла расстегнула пуговицы и сняла рубашку с Дмитрия, стянула с его ног валенки. Брюки он снял сам. Мать задула лампу, дом погрузился во тьму. Отец в постели ещё долго бормотал что-то, ругался на мать, перечислял её «любовников». - Ну, хватит, Митя, завтра ведь рано вставать. - Заткнись! Сейчас вот локтём как …ну, тут же сдохнешь! – огрызнулся Дмитрий. Но потихоньку и он заснул. Брата с сестрой всё ещё трясло, никак не могли успокоиться, но и их сморил долгожданный сон, хотя время от времени и во сне продолжали вздрагивать. С боку на бок долго ещё крутилась бабушка, пока не заснула. И только злой северный ветер по-прежнему завывал в трубе и бросал горстями мелкий и колючий, как песчинки, снег на успокоившуюся до утра деревню. Иван Ногиев