Безработный Всеволод и его собака Аванс Всеволод Кузьбожев на этот раз домой вернулся значительно позже обычного, но на сердце у него было легко, а шагающие широко, морской походкой ноги, обутые в стоптанные кирзовые сапоги, рисовали на грязной от прошедшего дождя дороге какие-то замысловатые узоры. Получалось почти по Ленину что-то вроде «Шаг вперёд, два шага назад», хотя такие партийные книги Всеволод никогда и в руках-то не держал, не говоря уж о том, чтобы читать. Вообще-то Всеволод человек вполне грамотный, а если бы ещё из школы не вытурили прямо почём зря, семь классов обязательно бы закончил. Директору и учителям мальчик с самого первого класса почему-то не понравился, постоянно старались его как-нибудь да прижать, чем-нибудь да достать. Возможно, так только самому Всеволоду казалось, а, может, так оно и было на самом деле. Но об этом пусть уж знающие люди расскажут, а сам Кузьбожев, когда «толкал речи», именно так и сказывал. По всему же видно, что на самом деле было совсем наоборот. Как только весна в красивом белом платье с короткими рукавами и в туфлях на высоких каблуках заявится, да май месяц наступит, так школьника вместе с матерью и вызывают на итоговой педсовет. Там перед всеми учителями выставят, как музейный экспонат, по всем правилам педагогической науки выстирают, выжмут слезу, за недостойное поведение и ещё более плохую успеваемость пригрозят отчислением из школы. Но по слёзным просьбам матери и своему обещанию исправиться мальчика всё-таки оставляли в школе ещё на год. Отец Всеволода, конечно, своими сапогами особо много грязи в школу не заносил. И всё же, хоть за уши, но дотянули мальчика до седьмого класса, теша себя несбыточной надеждой, что поздно или рано, но вырастет ведь, образумится, да человеком станет, в конце концов. Последняя капля, переполнившая большую бочку терпения директора школы и учителей, упала в новогодний вечер, когда Сева появился в красиво разукрашенном актовом зале школы пьянее вина. Вышел на середину, широко расставил ноги, чтобы не упасть, с того времени уже выработалась у него морская походка, и подробно, в мельчайших деталях изложил всё, что он думает о педагогическом коллективе школы. Это было его первой речью, в которую он искусно вплёл огромное количество таких синонимов, которые нельзя назвать цензурными и, естественно, невозможно привести в рассказе. Речь страшно понравилась аудитории, особенно учителям литературы, которые до этого и не подозревали, сколь велик словарный запас их ученика. Аплодисментов, конечно, он не сорвал, а, наоборот, учителя тут же послали несколько одноклассников Севы за его родителями. Окончив свой доклад, Сева уже сильно заплетавшимся языком пытался спеть и станцевать модную тогда песню иностранного ансамбля, откуда знал только два слова: «Хоп! Хей-оп!» Но не удержался на своих уже не подчиняющихся командам затуманенного алкоголем головного мозга ногах и растянулся на полу, густо посыпанном разноцветными ягодами конфетти. К приходу родителей Сева судорожными движениями пытался выплыть из зловонной лужи, образовавшейся из ранее им проглоченной закуски на полу под сверкающей всеми огнями ёлкой. Этим и окончился краткий курс обучения мальчика в родной школе. Погрузили папа с мамой своего любимого сыночка на длинные деревянные санки, привязали верёвкой, чтобы не свалился, и увезли из школы. Дома уложили на половик возле самого порога ничком, лишь бы не захлебнулся, если снова ему будет плохо, и в таком положении мальчик, счастливо улыбаясь чему-то во сне, прохрапел до самого утра. Разбудил отец проштрафившегося сына задолго до рассвета, прочистил мозги примерно теми же словами, какими пользовался накануне Сева в актовом зале школы во время своего выступления, центральная же линия была такая: «Не захотел ты в белоснежной рубашке с галстуком на шее по асфальту гулять, так будешь в грязной фуфайке и резиновых сапогах навоз по ферме гонять!» После этого ни разу не оставлял сыночка дома, таскал на любую работу вместе с собой. Оказалось, что через горб человеку знания проникают быстрее, запоминаются прочнее, и голова прекрасно очищается от всякого мусора, яснее становится. Быстро сообразил Всеволод, что пальцем по книжке водить куда как легче, да и спину не ломит, но было уже поздно, жизнь назад не повернёшь! Теперь он уже сам четырежды отец, как может, вдалбливает детям умные мысли. Всю жизнь на чёрной работе, поэтому в основном молчит, о чём-то размышляет. Но как только попадёт в рот мужику горячительная жидкость и туман в голову нахлынет, так человек моментально преображается, умные мысли, накопленные до этого, так и прут наружу. Чтобы высказаться, Всеволод идёт в центр села, к клубу, поднимается на крыльцо, как на трибуну мавзолея, зажимает в кулаке свою запылённую кепку неопределённого цвета и «толкает речь», как сам выражается. От всего сердца говорит, прямо искры с маленьких чёрных глаз сыплются, а давно уже не встречавшиеся с парикмахером тёмные курчавые волосы так и треплются на ветру. Есть кто-нибудь рядом, или вообще за версту никого не видно, на это Всеволоду глубоко наплевать. Разберёт всю никуда не годную внешнюю и внутреннюю политику страны, выявит недостатки, даст дельные рекомендации, как выйти из кризиса, затем переходит на местную власть, отутюжит всех сельсоветовских работников, не забывая и своих учителей, которые когда-то его ни за что исключили из школы, не дали овладеть столь необходимыми для него знаниями. А кто знает, может, академиком бы стал? Слушают мужика в основном пять-шесть сопливых пацанов да столько же собак, у которых кроме этого другой работы нет. Так Всеволод может целыми днями читать отчётные доклады. Поздно вечером, когда хмель понемногу улетучится из головы, удивится докладчик, что никто ему не хлопает, и заканчивает свою речь словами: «Бурные, продолжительные аплодисменты». На партийных съездах обычно принято было после отчётного доклада делать большой праздничный концерт. Кузьбожев также придерживался этой линии. Долго ещё на крыльце исполняет популярные песни и пляшет, смешно дрыгая длинными ногами. На концертах народу присутствовало уже больше, ведь он проходил после окончания дневных работ. Но в качестве зрителей, конечно, была только молодёжь, ведь пожилым людям глубоко наплевать на дурачества Всеволода. За долгие годы концертной деятельности мастерство деревенского артиста сильно возросло, обогатился и репертуар. Поэтому некоторые номера проходили на ура. Особенно удачной являлась заключительная песня концерта, которая была самой первой в творческой жизни певца, исполненная в памятную новогоднюю ночь на школьной ёлке. Очень нравилось молодёжи, как он плясал и пел: «Сам себя зава-аривал! Сам себя зажа-аривал! Сам себя запа-а-ари-ва-ал! Хоп! Хей-оп! Хоп! Хей-оп!» Песня вызывала бурю оваций у молодёжи, которой так не хватает зрелищ в монотонной деревенской жизни. А это, в свою очередь, подталкивало Всеволода на новые творческие свершения. Сегодня тоже сделал довольно длинный доклад, в котором центральной нитью сверкала мысль о гуманном обращении с животными, чтобы люди их не пинали, не били и не бросались в них разными тяжёлыми предметами. Во время своей речи Кузьбожев держал за загривок щенка, который в продолжение всей лекции дрыгал ногами, громко и жалобно визжал от невыносимой боли. Вечером небо расплакалось проливным дождём и слушателей у Всеволода не осталось, поэтому, забыв про обязательный концерт, сразу же после слов «бурные, продолжительные аплодисменты» он спустился с трибуны и, выписывая ногами какое-то подобие синусоиды, направился домой. Вошёл в избу, возле двери скинул с ног грязные сапоги, накинул на гвоздь кепку и кликнул супругу: - Настасья! Давай что-нибудь пожрать сообрази, надо моего друга подкормить! - Кого уж там опять притащил? – высунула недовольное лицо из-за занавески тощая, как лучина, жена, подумавшая, что опять муж привёл кого-нибудь из друзей-алкашей. Но, не увидев никого, внимательнее уж посмотрела на Всеволода. – Опять набрался! Ну, и где твой аванс? Сегодня же грозился принести. - Вот мой аванс! – широко улыбнулся муж, показав редкие жёлтые зубы, и сунул под самый нос жене щенка, до этого уже пригревшегося и мирно посапывавшего возле его груди. - Что ты мне дохляка этого показываешь? Деньги давай! Чем я буду твоё резиновое пузо волдырить? Или этого сварить прикажешь? – указала на щенка Настасья. - Ты что, Настенька? Мы не такие уж бедные с тобой, чтоб псиной питаться, - нисколько не рассердился Всеволод. Чего-чего, а на жену он никогда не повышал голоса, не говоря уж о том, чтобы колотить её, как с охотой поступают некоторые его друзья. – Вырастет и будет прекрасной сторожевой собакой. На охоту вместе будем ходить. Смотри, какой он симпатичный, видно, что породистый. Кузьбожев опустил своё сокровище на пол, чтобы все смогли полюбоваться на это чудо природы. Щенок был серый, с длинным телом, тонким носом, отдалённо напоминал волчонка. Какой-то некрасивый, мало похожий на других мохнатеньких шариков. Даже детям он не понравился. - Это и есть твой породистый пёс!? Знаю я таких сторожевиков! Голоса не подаст, хоть всё хозяйство и самих из дому вынесут! Ну, так аванс выдавали или нет? - Выдали, как же! Даже на бутылку не хватило, спасибо, друзья добавили, - почесал Всеволод щетину под подбородком и широко ухмыльнулся. - О, Господи! – шмякнулась на скамейку Настасья и бессильно уронила по бокам почерневшие, никогда не знающие покоя руки. – Ох, и дура я, дура была, что вышла вот за такого недоноска! Люди вон, - и махнула рукой вбок, будто показала на кого-то, - всё в дом тащат. И охотники, и рыбаки, деньги, сколько ни получат, всё семье! А не как ты – только на водку! И всё у них есть, и достаток, и лад. - Да перестань ты выть, слушать тошно! Сама же мне на шею кинулась, не могу, мол, без тебя жить! Вот и радуйся! Живём не хуже людей, даже телевизор вон есть, - отмахнулся от жены Всеволод, сходил к печурке, налил в плоскую миску молока и поставил на пол в углу. Взял собачонку за загривок, подвёл к еде и ткнул мордой в молоко. Щенок тоненько, как мышка, пискнул, хотел освободиться от державшей его руки, но, почувствовав вкус парного молока, начал торопливо, время от времени захлёбываясь, лакать его, пока не опустошил миску. Под конец начисто облизал посуду, покружился на месте, спустил маленькую лужицу, пристроился рядом и, умиротворённый, заснул… - Вот сколько тебе, Аванс, и надо, - любовно посмотрел на него Всеволод, - а человеку, сколько ни давай, всё ему мало, только неси и неси! Вот хотя бы моя Настасья, точно такая и есть. - Да не будь меня, давно бы уже ноги свои вонючие протянул, - обиженно отозвалась от печки жена. Так и остался жить у Кузьбожевых похожий на серого волчонка щенок, и кличка прилипла к нему - Аванс. Поначалу как-то чудно казалось, но вскоре все привыкли, вроде бы так и надо. Рос Аванс быстро, это же не человек, которому и двадцати лет мало, чтоб прочно на ноги стать, да и после этого ещё от помощи родителей не отказывается. Висевшие по бокам головы уши встали торчком, нос округлился и стал не таким уж и длинным, сам поправился, заматерел и, действительно, как и предсказал Всеволод, получился прямо-таки очень красивый пёс, хоть паспорт выдавай о принадлежности к древнему дворянскому роду четвероногих. Аванс любил Всеволода по-собачьи нежно, да и сам хозяин души в нём не чаял. Целыми днями вместе, неразлучны, как сиамские близнецы. Стоит только Всеволоду выйти из избы, как тут же к нему подскакивает Аванс, берётся пастью за руку хозяина – здоровается, трётся боком о ногу Кузьбожева, приклеивая к брюкам постоянно лезущую старую шерсть. Настасье в праздники не надо уже по вечерам обходить всё село, чтоб выяснить, в каком доме обосновался её непутёвый муж после обильного возлияния. Выйдет на улицу, крикнет: «Аванс!», - и по ответному лаю верного пса безошибочно определит координаты Всеволода. Охранника же из Аванса не вышло, в этом Настасья была абсолютно права. На людей он не лаял, к любому, кто бы ни зашёл в калитку, ласкался и весело махал хвостом. Может, это и хорошо. Ведь если собака кидается на прохожих, пугает их, то они затаивают из-за этого злобу на хозяев. Так что у Кузьбожевых с этой стороны всё было более чем хорошо. Аванс стал и самым внимательным слушателем Всеволода во время его пространных речей. Лежит, навострив уши, смотрит прямо в рот хозяину, даже не моргнёт своими умными цвета чёрной смородины глазами. Только хлопать не научился, когда Всеволод в конце речи произнесёт: «Бурные, продолжительные аплодисменты». Любил Аванс и алкашей, которые постоянно ходили мимо их изгороди в магазин за «Троей». Подойдёт сзади, обхватит передними лапами ногу прохожего, и так шагают вместе, оба на задних лапах. Ударить пса всё-таки боятся, а вдруг да цапнет, кто его знает. Собака, она собака и есть. Но Аванс никого в жизни не кусал. Злобно материл пробегающих мимо посторонних собак, не мог без замечания оставить лошадей, а также велосипедистов. Летом Аванс умирал от безделья на цепи, куда его сажали, чтобы не топтал грядки Настасьи и не гонял кур. В это время он становился некрасивым от постоянной линьки, рыл в земле ямы, в которых спасался от изнывающей жары. Только изредка Всеволод выпускал его на волю, и то, когда сам находился в хорошем душевном настрое. Осенью же Всеволод освобождал свою любимую собаку от летнего заключения до весны. Но больше всего нравилось Авансу бродить с хозяином по лесу. Стоит только ему увидеть, что Кузьбожев рюкзак на спину пристроил да ещё ружьё за плечом, как тут же, не помня себя от радости, завизжит и скачет кругами вокруг Всеволода. Но не всегда брал Кузьбожев с собой Аванса. Ведь в лесу по тропе надо тихо идти, необученная собака впереди бежит и распугивает дичь. Редко когда подстрелить кого-нибудь удаётся. Поэтому, идя на охоту, Всеволод старается выйти из дома незаметно, чтобы Аванс не заметил. Бывало, что собака куда-нибудь отлучится и без него Всеволод пойдёт в лес. В таких случаях, когда хозяин вернётся обратно, Аванс с ним не разговаривает, дуется. Бегает сам по себе, вроде не замечает Всеволода, смотрит мимо него, будто всем своим существом сказать хочет: «Ну, что? В лес ходил? Один? Без меня? Ну и пусть, мне самому неохота было…» Но в большинстве случаев выходило наоборот. Собираясь в лес, Всеволод несколько раз выходил в сени, в сарай, через маленькие оконца высматривал, где же находится Аванс. Наконец увидел, лежит возле стога сена, под тёпленькими лучами осеннего солнца пузо греет. Всеволод потихоньку выбрался с рюкзаком и ружьём через окно подвала, чтобы не услышал Аванс. И вышел не калиткой, а через изгородь перелез на улицу. И, чрезвычайно довольный собой, что на этот раз удалось провести собаку, уже весело зашагал к видневшемуся вдали лесу. Дойдя до опушки, где начинался его путик, Кузьбожев услышал за спиной: «Ува-а-а!» Изумлённо обернулся, кто это может быть, а там Аванс сладко-пресладко зевает во всю свою широкую собачью пасть и потягивается. Ухмыляется, вот так, мол, хозяин, я тебя всё-таки перехитрил. Обогнал Всеволода, обернулся ещё раз, причём Кузьбожеву даже показалось, что подмигнул ему. Хорошо, что средний палец не показал, видать, этому пока не научился, а мог бы. И быстро-быстро зашелестел впереди по тропке на своих тоненьких кривых ногах. «Фр-р-р!» - слышно, поднялось впереди семейство рябчиков. Уже повзрослевшие птенцы умело рассредоточились и замаскировались в ельнике. «Тюруп-тюруп, тюп-тюруп!» – только и слышно вокруг. Всеволод крутится, присядет на месте, поднимется, пару шагов сделает, опять всматривается. Никого не видит меж густых ветвей. Авансу же всё как на ладони, посмотрит то на рябчика, то на Всеволода. Что же ты, хозяин, слепой что ли? Стреляй! Хочет сказать, но не может по человечьему, по собачьему: «Гав-гав!» - выходит. Всеволод кулаком ему грозит: «Тихо, тихо!» – шепчет. Но снова Авансу не терпится, хвостом виляет, не может удержаться и заливается звонким лаем. Рябчик улетел, Всеволод в сердцах матюгнулся на собаку, достал топор, срубил тонкую рябинку, и, что было силы ударил Аванса по лохматой спине. Но Аванс не лыком шит, разве такой умный пёс станет дожидаться, когда свистящий в воздухе прут закончит своё круговое движение и пребольно приложится к его виновному телу. Пока хозяин замахивался, он уже стрелой рванул за деревья. И снова впереди Всеволода раздаётся его «Гав-гав!» по адресу пернатых. Но тут его нос учуял свежий запах зайца, а вот и он сам вымахнул из-под куста и дал дёру. Косой – это совсем другое дело, ведь он не улетит от него на дерево, куда Авансу ну никак не попасть, и вот уже забыв всё на свете, с громким воплем: «Ой-ой-ой!» - бросается в погоню. Заяц, обезумев от страха, уходит зигзагами, большими и малыми кругами всё дальше от тропы, уводя за собою собаку. Только тогда Всеволоду удаётся подстрелить несколько рябчиков, наконец-то его самолюбие удовлетворено. С петель Аванс никогда не трогал попавшуюся дичь. Было такое только в молодости, но за это ему так попало от хозяина, что, наученный горьким опытом, решил лучше к ним вообще не подходить. Увидит добычу, останавливается и ждёт Всеволода, хвостом виляет, будто говорит, вот, мол, не тронул я птицу-то. За это хозяин награждал верного пса чем-нибудь вкусненьким. Отмахав за день по лесу не меньше тридцати километров, хозяин с собакой к вечеру добрались до охотничьей избушки. Всеволод громко поздоровался с избушкой, с трудом снял с ноющих плеч отяжелевший за день рюкзак, повесил на гвоздь ружьё и патронташ, воткнул топор в щель, открыл дверь и опустился на порог. Аванс лёг рядом и стал ждать, когда же хозяин «речь толкать» начнет и концерт показывать. Но тому сегодня не до концертов, не поётся и, тем более, не пляшется. Посидел, отдохнул минутку, а затем приступил к делу. Здесь ведь никто его не ждёт с накрытым столом, самому шевелиться приходится. Хоть и тяжело с устатку, но надо. Всеволод затопил печь, а сухие дрова у него заранее уже в печке приготовлены. Когда в последний раз здесь ночевал, уже думал о следующем приходе. Весело затрещал огонь, пламя жадно лижет поленья. Всеволод принёс воды из ручья, который неустанно журчит рядом с избушкой, поставил на железную печку в чайнике и в котелке. Вытащил из рюкзака свою добычу, выбрал двух молодых рябчиков, чтобы быстрее сварились, выщипал, опалил на огне, выпотрошил, головы и ноги оторвал и кинул Авансу, который даже не заметил, как их проглотил. И снова завилял хвостом, смотрит на хозяина, смешно повернув голову набок, надеется, что снова ему что-нибудь да перепадёт вкусненького. Но больше ничего не получив, опять лёг на землю и, полуприкрыв глаза, стал следить за кудесничеством своего друга и хозяина. А тот уже положил рябчиков в котелок, помыл, почистил, накрошил картошку, и тоже бухнул к рябчикам в соседи. Печка быстро накалилась, запела вода в чайнике, зашумела в котелке. Охотник кинул кусочек чаги в чайник, подержал ещё некоторое время на печке, чтобы кипяток приобрёл приятный красный цвет и переставил на чурбан, пусть немного остынет. А тут и суп из рябчиков поспел, охотник зачерпнул его ложкой, подул, попробовал на вкус, добавил соли и несколько лавровых листов. Ужин готов. Всеволод поварёшкой наложил супу в две миски, одну себе, другую – Авансу. Нарезал хлеба, накрошил в миску собаке, но сразу не дал, пусть остынет, от горячего ведь тот может нюх потерять. Сел на чурбачок, служащий ему табуреткой и, не торопясь, плотно поужинал. Ничего нет вкуснее на свете, чем суп из молодого рябчика, только что сваренный в лесной избушке, и чая, заваренного из берёзовой чаги. В лесу Всеволод не признаёт ни грузинского, ни индийского чая, только чага! Тот, кто не бродил с ружьём по осеннему лесу, не слушал шёпота летящих с деревьев листьев, не проваливался по самые уши в болото, никогда не поймёт того блаженства, которое испытывает уставший до изнеможения охотник, добравшийся под вечер до своей далёкой, маленькой, но такой милой сердцу избушки. Сидит Всеволод, пьёт мелкими глотками чай, смотрит на окружающий его со всех сторон лес и слушает музыку природы. До чего же хорошо! Никаких тебе Канарских островов не надо! Поел-попил охотник, кинул рябчиковые косточки в миску Авансу, подал, приговаривая: «На, покушай, пушистенький ты мой. И за что я тебя так люблю, бестолкового?» Пёс, благодаря хозяина, вежливо наклонил голову, быстро-быстро захрустел вкусными косточками, моментом перемолол всё блюдо, вылизал миску и отошёл к огромной ели, где он облюбовал себе место для ночлега. Свернулся калачиком, спрятал нос в свою густую шерсть и закрыл глаза. О постели ему беспокоиться не нужно, и перина, и одеяло всегда с собой. Стемнело, пора и Всеволоду на боковую. Постелил на нары немудрёную постель из старых ватных фуфаек, под голову вместо подушки положил скрученную в рулон бересту. Снял одежду, развесил на натянутую проволоку, сапоги подвесил над печкой, чтобы утром были сухие и тёплые, лёг и блаженно растянулся. Уставшее за день тело нашло, наконец, покой. От натопленной печки веяло жаром, поэтому дверь Всеволод оставил чуть-чуть приоткрытой, чтобы лишнее тепло выходило на улицу, и спать было приятно. Над избушкой тихо шумели деревья, не слышно посторонних звуков, ничто не мешает отдыху уставшего человека. Охотник, намаявшийся за день, моментально уснул. Уже глубокой ночью во сне перевернулся на бок, руки положил перед собой и тут же в ужасе проснулся. Руки коснулись чего-то такого, объяснения которому найти было просто невозможно. Кто-то мокрый, мохнатый лежал рядом с ним на нарах и громко сопел. На несколько мгновений ничем не контролируемый страх как электрическим током парализовал все мышцы мужика. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Только мысль лихорадочно работала, ища объяснения, кто это может быть. Может, сам чёрт забрался в избушку? Или водяной из ручья вылез обсушиться? Медведь не смог, собака бы учуяла, шум подняла. А если это Аванс? Огромным усилием воли охотник протянул руку к полке, где лежал коробок спичек, негнущимися пальцами сжал его крепко, чтобы не уронить, с большим трудом вытащил сразу несколько спичек, чиркнул о бок коробка. Вырвавшееся пламя разорвало темноту и изо рта испуганного охотника вырвалось крепкое ругательство. Рядом с хозяином на нарах действительно лежал Аванс. - А ну, пошёл вон отсюда! Ишь, что удумал, паразит! – Всеволод изо всех сил спихнул собаку с нар, выгнал из избушки и захлопнул плотно дверь. Сел на нары, зажёг керосиновую лампу и посидел неподвижно несколько минут, медленно приходя в себя. - Надо же, как напугал, проклятый! Так хорошо спал… Чуть не свихнулся из-за него, - про себя пробормотал Всеволод. Он всегда в избушке тихонько разговаривал сам с собой, как-то так уж повелось. Встал, приоткрыл дверь, подставил взмокшее тело ночной прохладе, чтобы немного остыть. По лицу всё ещё медленно стекали крупные капли пота, сердце бешено колотилось, грозилось вырваться из груди, дышал тяжело, будто стометровку с полной боевой выкладкой только что рванул. – Так сильно меня ещё никто не пугал. Ну и пёс! Звёзд не было видно, по крыше избушки тихо шелестел дождь. Всё стало понятно. Ночью пошёл дождь, который и заставил Аванса искать сухое место. Он через приоткрытую дверь втихаря проник в избушку и удобно расположился на нарах рядом с хозяином. Благодать! Сухо и тепло. Откуда ему было знать, что тем самым смертельно напугает Всеволода. Задул лампу и снова улёгся спать. Долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок. Но поспать было необходимо, ведь завтра опять целый день росу набирать полные сапоги. Да, охота – это не прогулка, а тяжёлый изнурительный труд, но почему-то она нравится Всеволоду и Авансу. И ведь никто их насильно не гонит, не заставляет мерить километры по лесным чащам. Прекрасно знает Всеволод, что такая работа никогда не окупит себя, но, как только тихой поступью первыми заморозками природа заявит о наступлении на дворе осени, так и снова сердце прыгает в груди от предвкушения очередной встречи с кормилицей-тайгой, возможности оторваться от пут цивилизации, почувствовать себя независимым. В это время Всеволод преображался, даже не вспоминал о своих докладах и концертах. А как ласково встречала его Настасья по возвращении домой, как потчевала разными вкусностями, даже рюмочку подносила, чтобы быстрее усталость прошла. Так, может быть, спокойно и размеренно прожил бы Всеволод до почтенной старости, трудясь в совхозе разнорабочим, иногда в получку и в аванс выпивая, веселя молодёжь своими бесплатными концертами на крыльце клуба. Но грянула перестройка, затем контрреволюция с дефолтом, перекосившие жизнь мужика. Коммунисты, те быстро перестроились, им не привыкать, всю жизнь подстраивались под нового генсека. Разбавили красный флаг синим и белым цветами, назвались демократами, и так же, как и прежде, остались у власти, стали уверенной поступью вести народ к капитализму. Некоторое время совхоз ещё держался, время от времени рабочим выдавали кое-какие копейки, но после того, как на дотациях государство поставило крест, моментально обанкротился. Всё мало-мальски ценное имущество странным образом за одну ночь куда-то вмиг исчезло, остальное растащили и пропили оставшиеся без работы мужики. Почуяв свободу, откуда ни возьмись, появились свои доморощенные предприниматели, круглые сутки торгующие дешёвой конкурентоспособной «Троей» как в магазине, так и на дому. Безработный Всеволод нашёл своё новое поле деятельности – объявил войну «Трое», решительно и беспощадно уничтожая её каждый день. «Чем больше, - говаривал он, - выпью, тем меньше её останется, в конце концов, она совсем исчезнет». Теперь уже отчётные доклады возле клуба Кузьбожев делал ежедневно, а не так, как прежде – раз в неделю. Попал на такой доклад однажды бывший пред сельсовета, а теперь глава администрации, и «речь» Всеволода ему пришлась не по душе. В связи с этим пред вызвал к себе участкового инспектора милиции, обратил его внимание на антиобщественное поведение гражданина Кузьбожева и указал на необходимость принятия к нему соответствующих мер профилактического характера. Участковый составил протокол и попросил у того же главы машину, чтобы отвезти правонарушителя в райцентр. Всеволода посадили в сельсоветовский УАЗик и повезли. Аванс, который, как обычно, был рядом с хозяином, рванулся за автомашиной. Первое время бежал рядом и даже иногда шутя обгонял её. Но постепенно устал, машина же вовсе не думала сбавлять ход и, таким образом, расстояние между собакой и российской чудо-техникой всё увеличивалось. Водителю стало жалко животное, он остановил УАЗик на обочине и подождал собаку, уже вывалившую язык почти до земли. - Аванс! Аванс! На, на, на! Иди сюда, - открыл Всеволод дверцу машины. Но его четырёхногий друг никогда раньше не ездил в автомашинах и, естественно, боялся, поэтому не захотел садиться. Он забился под машину и ни за что не вылезал обратно, только повизгивал и вилял хвостом. Пришлось Всеволоду за ноги вытянуть его и, прижав к груди, как малого ребёнка, посадить в кабину. Безмерно счастливый, со слезами умиления Аванс устроился сидя на полу между участковым и Кузьбожевым, а голову преданно положил на колени хозяину. Пусть трясёт его на ухабах эта железная колымага, пусть запах в этой конуре неприятный, пусть болят ноги, ведь от долгого бега по щебёнке и асфальту вся кожа на подошвах слезла, зато он снова рядом со своим любимым хозяином, как всегда, и так будет всю жизнь. Какое счастье! Все пятнадцать суток пролежал Аванс возле калитки изолятора временного содержания, никуда не отходил, только беспрестанно лизал свои израненные ноги. Дежурные милиционеры из жалости к собаке выносили для него остатки пищи, но Аванс только одаривал их благодарным взглядом, вилял хвостом, но брать еду из чужих рук гордость не позволяла. Тогда, чтобы покормить мохнатого друга, решили выводить на короткое время Всеволода. Но эти приятные свидания быстро заканчивались, и снова Аванс оставался один на один с калиткой. Вот, наконец, настал и последний день. - Увидитесь теперь со своим Авансом. Вот это собака! Может, и люди в старину такими же были, хотя вряд ли… Ждать здесь две недели, какое терпение нужно! – рассуждал на ходу провожавший Кузьбожева милиционер. – Ну, давай, заглядывай! - Боже сохрани! – отмахнулся Всеволод от приглашения. Аванс же, как увидел хозяина, так и упёрся ему в грудь передними лапами, понаставил на пиджаке и рубашке отпечатков пальцев, алым длинным языком всего облизал, измазал слюной. - Ну, будет, будет! Соскучился, милый, я ведь тоже о тебе всё время думал. Переживал, как ты здесь один, бедный, без меня, - приговаривал, любовно гладя собаку, Всеволод. – Домой теперь надо, домой. А как? Привезти-то привезли, а обратно что, пешкодралом? По идее, тут должны были меня на выходе с оркестром и цветами встречать, всё-таки столько отсидел! Теперь на волю с чистой совестью. Но никто и не думал его встречать, пришлось выйти на дорогу пешком. Правда, в своё родное село он вернулся с комфортом в кузове попутного грузовика. Сойдя с машины возле магазина, Кузьбожев попал в объятия своих друзей, которые сердечно поздравили его с возвращением на родную землю и плеснули на радостях стопочку. Вслед за этим он сразу же забрался на крыльцо клуба и сделал пространный доклад о бесправном положении правонарушителей в изоляторах временного содержания. В память о посещении этого заведения остались только клопы. От этих паразитов Всеволод очень сильно страдал в изоляторе. Видно, здорово им кровь мужика пришлась по вкусу. А она у него первой группы с отрицательным резусом. Как говорили врачи, очень редкая и дорогая кровь. Из-за этого, знать, так азартно и грызли его эти беспощадные твари, хочется же полакомиться деликатесом. А самые находчивые, те притаились в швах одежды и перекочевали в старенькую избу Всеволода. Какими только порошками и гелями ни травила их Настасья, а избавиться так и не смогла. По утрам от постелей по стенам маленькими красными бусинками катятся, так насосутся Кузьбожевской кровушки. В развалинах бывшего совхозного гаража троечники – Кузьбожев Всеволод, Терентьев Мишка и Афанасьев Лёня сидели за грязным столом, на котором прежде разбирали и собирали разные мелкие агрегаты. А почему троечники? Потому что втроём, и пьют «Трою». На разостланном обрывке газеты кусочек чёрствого хлеба, пучок зелёного лука и вода в полторашке. В самом центре, конечно, красуются две бутылки ненаглядной «Трои», за которые мужики готовы отдать всё, не исключая даже и родной матери. Сегодня удалось кое-что стырить и выгодно сбыть, так что праздник продолжается. Как всегда, денег хватило только на лосьон, а на зуб положить что-нибудь необязательно. Можно и без закуси, запить водой, занюхать хлебом и зажевать лучком. Чего тут долго рассусоливать! - Вещь всё-таки «Троя» - то! – похвалил Мишка, любовно поглаживая бутылку по его запотевшему стеклянному боку. – Намного дешевле водки, а как по чайнику бьёт! - Да, вот додумался же кто-то и назвал лосьоном. Теперь уже миллиардер, наверно, - добавил, потянувшись к стакану, Лёня. – А крепка! Без воды не выпьешь. - А я могу и без разбавления целую бутылку выдуть, чистую, - вдруг проговорил Всеволод. – Прямо с горла. Лёнька с Мишкой удивлённо переглянулись. - Сгоришь! Без воды-то?! – вырвалось одновремённо у обоих. - Ничего со мной не будет! Нутро у меня уже так натренировано, что даже царскую водку примет за милую душу, - разыгрался Всеволод. – Давайте об заклад на две бутылки «Трои». Выпью и ничем не закушу. Лёнька внимательно посмотрел в глаза Всеволоду и рассмеялся: - Ишь ты, какой умный! Всю бутылку один выдует, да за это ещё две ему поставь! А мы тут слюни глотай! Не выйдет! – и он поводил перед носом Кузьбожева указательным пальцем. – Можешь свою долю, если уж такой спиртсмен, без воды дерябнуть, а нашу не тронь! Мы как-нибудь сами разберёмся, так, Мишка? - Ну, - мотнул тот в ответ лысеющей головой. – Мы тоже не дураки. Разлили по стаканам. Мишка с Лёнькой разбавили водой из полторашки, а Всеволод из принципа не стал портить добро. Чокнулись, пожелали друг другу крепкого здоровья на долгие годы и жахнули. Аванс, как всегда, лежал возле дверей гаража в тенёчке и от нечего делать ловил широкой пастью оводов, тучей круживших возле него. Жара стояла несусветная, солнце жгло невыносимо. Ну никак не понимал он своей собачьей башкой, почему хозяин постоянно ищет таких друзей, которые пьют какую-то жидкость с омерзительным запахом. Раньше, помнится, в это время люди целой толпой за реку на баркасе переправлялись, на широкий луг, на сенокос. Вот там запахи! Не сравнить с этими. И, бывало, Аванса брал с собой Всеволод. Целыми днями можно было носиться среди ароматных полевых цветов за бабочками. В обед все соберутся на полевом стане. А там запахи ещё вкусней! Голодными глазами следил за обедающими, слюна так и течёт, так и течёт. Перепадало в конце обеда и ему. Кинет хозяин Авансу самую вкусную еду на свете - сладкую распаренную мозговую кость. С благодарностью взглянет в глаза Всеволоду, отбежит в сторону, ляжет поудобнее, обхватит передними лапами кость, и грызёт, грызёт… Вечером обратно вместе со всей толпой домой. Усталый, но довольный. А сегодня – такая хорошая погода, а на лугах тишина. Неужели никому ничего не надо? А хозяин-то как изменился! Весь как-то скукожился, сморщился, зарос щетиной, лицо стало похоже на прошлогоднюю редьку. Даже доклады с концертами неинтересными стали. Левая штанина вечно мокрая. Аванс и то оправляется культурно, задирая заднюю ногу. Говорят, когда-то давно на одну собаку поленница опрокинулась. Из-за этого теперь все собаки предохраняются, на всякий случай приподнимают ногу. Какие только мысли в голову не придут от безделья. Глаза слипаются, вздремнуть, что ли? Вот, кстати, выходят. Закончили, наконец, свою невесёлую работу. Хозяин с собутыльниками в обнимочку вывалились из гаража на раскалённую улицу. Глаза у всех туманом заволокло, ноги не слушаются. Идут, друг друга поддерживают. Песню затянули, но тут же прервали, слов не помнят. Всеволод приотстал. Почему-то сегодня он опьянел больше всех, мотает мужика из стороны в сторону, ноги не в силах поднять. Вон, друзья уже далеко вперёд ушли, про него забыли. Вроде и тихо, а Всеволода качает, как тростинку на ветру. Повело влево, потом вправо, а в заключение тело его ушло вперёд, а ноги остались на месте, Всеволод так и зарылся лицом в дорожную пыль. Аванс устроился рядом с хозяином, широко во всю пасть зевнул, положил на передние лапы голову и стал ждать, когда Всеволод поднимется. Не раз уже так бывало, похрапит-похрапит, оклемается и пойдёт к клубу отчётный доклад читать. Но на этот раз Кузьбожев заснул надолго, чтоб больше не вставать. Когда дети нашли его по завыванию собаки, отец был уже холодный. Привезли труп домой, обмыли, одели, хотели через три дня похоронить, но пришёл участковый, опросил всех свидетелей и строго-настрого велел везти в райцентр на вскрытие, чтобы было обстоятельное медицинское заключение о причине смерти вообще-то совсем ещё молодого и с виду здорового мужика. - Да, Господи! Кому нужно это вскрытие?! И так все знаем, из-за чего он умер, - завыла Настасья. – «Троя» сгубила. - Знать-то знаем, но нужна бумага. Без бумаги человеку и после смерти никуда ходу нет. Не хочешь ведь, наверное, чтобы после похорон труп хозяина-то обратно вытаскивать из могилы пришлось, эксгумацию проводить? – повертел головой участковый, желая, видимо, чтобы как можно больше народу его слышало, и делало соответствующие выводы, какой же он умный, раз такими научными словами умеет выражаться. - Не дай бог, чтобы обратно поднимать! Не таким уж плохим человеком был покойный, чтобы издеваться над ним после смерти, отец детей моих! – проговорила сквозь слёзы насмерть перепуганная Настасья, прижимая к груди голопузого младшенького сына. – О, Господи! Ну и жизнь настала! Жить тяжко, а умрёшь, и вдвойне горше! Придётся идти на поклон к Ваське Елисееву, у него грузовик есть, может, согласится до райцентра отвезти. Высушила платочком мокроту с лица, из-под носа, и поковыляла искать машину. Елисеев был дома, как раз возился возле своего грузовика. - Василий Дмитриевич, Христа ради, не откажи, - начала женщина со слезами. – Всеволод мой ведь умер, царство ему небесное, да участковый без вскрытия запретил хоронить. Надо бедного в райцентр отвезти, в морг, чтобы бумагу дали какую-то, медицинское заключение что ли. На тебя вся надежда, больше не к кому обратиться. Василий отложил работу, повернул к Настасье хмурое лицо, вытер тряпкой замасленные руки и как можно мягче ответил: - Слышал, конечно, про твоё горе, по всему селу вон трезвонят. Ничего не поделаешь, никого эта участь не обойдёт. Жаль только, что молодыми умирают. И Всеволод твой ведь тоже сам себе могилу копал. Если бы «Трою» эту проклятую не глушил, жил бы себе да жил… - Что поделаешь? Жил ни о чём не думая, ни о чём не думая и умер. А мне тройное горе, надо ведь мужа-то по-человечески похоронить, не сушить же, - вздохнула женщина. - Конечно, помочь надо, хоть и у самого забот выше крыши. Что поделаешь, отвезу, только за бензин и за работу придётся тебе заплатить. Машина на воде не ездит. - Сколько скажешь, заплачу уж, Василий Дмитриевич, - Настасья даже посветлела лицом. – Никогда не забуду твою доброту. Хоть и говорят, что дела хорошие быстро забываются, а плохие – никогда, но я не забуду. Будет тебе плохо, чем смогу – помогу. Так и знай! - Да, - во весь щербатый рот рассмеялся Василий, - когда нужен, все так говорят, а пройдёт время, смотришь, забыли уже, опять я в чём-то виноват, кулаком обзывают. Обожди, домой зайду, переоденусь, перекушу и сам подъеду к вашему дому. Иди да подготовь всё. Кто со мной едет? - Мишка с Лёнькой обещались. С ними ведь в последний-то раз вместе пили. - Двоих не возьму. Лопухов поймает и оштрафует. С Мишкой и съездим, справимся. С лёгким сердцем уже Настасья пришла домой, сняла с сундука старое покрывало, чтобы завернуть в него тело мужа, достала все имеющиеся в доме деньги, которые заработала вместе со старшими детьми, собирая и сдавая грибы и ягоды. Тщательно пересчитала, отложила часть из них на бензин и за работу Елисееву. Хотела уже спрятать остальное, но дверь отворилась, вошёл Терентьев Мишка, который вмиг оценил ситуацию и взял инициативу в свои руки. - А мне? - Тебе-то зачем? Ты ведь бензин не потребляешь. - Бензин, конечно, нет. Но едем-то не близко, а с накрытым столом нас там никто не ждёт. Кто знает, сколько там пробыть придётся. Так что давай, раскошеливайся на обед. - Ой, - зарделась Настасья от смущения и дала несколько банкнот Мишке, - я об этом и не подумала. - Вот-вот, так и получается, что мне за тебя надо мозговать, - сразу повеселел Мишка. Он уже сообразил, что на бутылку ему хватит, так что в пути не будет скучно. Под окном загудела машина. Василий Елисеев не заставил себя долго ждать, может, стоя и перекусил мужик. Вынесли на руках завёрнутое в покрывало безжизненное тело, подняли на пол кузова и закрыли борт. - Вроде сухощавый был Всеволод, а тянет на все девяносто кеге, - проговорил Мишка, открывая дверь кабины. Аванс, занимающий свой обычный пост возле крыльца, даже не шелохнулся. Откуда ему было знать, что эта продолговатая ноша, которую так осторожно положили на машину, и есть его хозяин. Лениво проводил взглядом удаляющийся грузовик, зевнул и снова растянулся на траве, ожидая выхода Всеволода. На двери морга висел огромный амбарный замок. Мужики растерянно оглянулись вокруг. - Ну, и у кого же ключ? – почесал затылок Мишка. - Видимо, в «Скорой», - предположил Василий. –Пойдём, спросим. Пошли к дальнему крыльцу, где располагалась «Скорая помощь», и вошли вовнутрь. - Вы откуда такие красивые? – не очень обрадовалась гостям пожилая женщина, одетая в тёмный халат с красно-синими цветами. - Мы из самого дальнего уголка района, привезли труп на вскрытие, - ответил Мишка. – Застряли в дороге, толкать машину пришлось, вот и замарались маленько. Морг у вас закрыт и зашли спросить, у кого ключ. - Ключ я вам, конечно, не дам. А то вы такие, вдруг мертвеца какого-нибудь унесёте. Открою, занесёте и обратно закрою. Направление от милиции есть? - Есть, участковый дал. А разве не сразу вскрывают? - Куда там сразу! Там очередь, пятеро уже лежат. Пойдёмте. - Женщина сменила тапочки на босоножки, вышла следом за мужиками и засеменила к маленькому кирпичному строению в углу больничного двора. Вставила ключ в скважину ржавого замка, повернула два раза, сняла замок и с трудом распахнула тяжёлую дверь, обитую железом. - Заносите. Михаил с Василием осторожно занесли труп Всеволода в домик. Внутри было прохладно и сыро. Стоял какой-то непонятный тяжёлый дух. Положив свой груз на пол рядом с другими, не стали задерживаться, быстрее вышли на свежий воздух. - Когда же потом вскрывать-то будут? – спросил Василий, у которого даже голос изменился от расстройства. - А сам подумай, - отвечала женщина, закрывая обратно дверь морга. – Сегодня пятница, рабочий день уже закончился, завтра и послезавтра выходные. С понедельника и начнут. Если всё пойдёт без заминки, то во вторник вечером можете забирать. У мужиков опустились руки. Они растерянно смотрели друг на друга и вне себя часто-часто моргали. - А нельзя ли как-нибудь быстрее провернуть всё это дело? – снова обратился Василий к женщине. – До вторника ведь покойник испортится. Не зима, чай, на улице. Не в холодильнике ведь лежат. - Какие уж холодильники при нашей бедности, - махнула рукой женщина. – Спасибо скажи, что хоть морг ещё не закрыли! А ведь грозились уже. Но пока оставили. Помолчала, ковырнула носком босоножки землю, подняла голову и указала на мужчину, выходящего из дверей больницы: - Вон паталогоанатом идёт, подойдите. Может, сможете уговорить. - Конечно, поговорим. А как его зовут? - Ефим Васильевич. - Коми? Русский? - Русский. Рванули мужики за уходящим врачом, мигом догнали. - Ефим Васильевич! Обождите минуточку! Врач обернулся, присмотрелся к подошедшим, никого не признал и, конечно, не мог не догадаться, какая нужда привела к нему этих забрызганных с головы до ног дорожной грязью мужиков. - Слушаю вас. - Ефим Васильевич, дорогой! Как хорошо, что застали Вас. Мы приехали издалека. Умер наш родственник, молодой ещё был, поэтому без вскрытия нельзя хоронить. Не можете ли Вы вскрытие провести сейчас, пока ещё на работе? – начал Михаил, который был посмелее, ведь из головы хмель не полностью ещё улетучилась. Ефима Васильевича аж покоробило от таких слов, будто все тридцать два зуба одновременно заболели. - Нет, мужики, к сожалению, не могу. Рабочий день у меня закончился, я и так уже переработал. - Ну, Ефим Васильевич, ведь это же минутное дело для Вас, привычного человека. - Минутное не минутное, но мне за переработку не платят. У меня нормированный рабочий день. Восемь часов уже отбарабанил, устал до чёртиков, еле на ногах держусь. - Но, может, как-нибудь договоримся, мы ведь вас понимаем. Но и вы поймите нас. Еле доехали, два раза в грязи застревали, пришлось машину толкать. Видите, на кого мы стали похожи? – не хотел отставать от врача Михаил. - Я вас прекрасно понимаю. А теперь поймите вы меня. Я тоже человек, мне необходимо отдохнуть после работы. У меня тоже, как и у вас, дом, семья и домашняя работа, которую за меня никто не сделает. На мне замыкается весь район. Люди каждый день мрут пачками, стреляют, режут друг друга. Надо мной постоянно висят милиция и прокуратура. Им тоже всегда почему-то надо вскрывать сразу, немедленно, нужен конкретный результат смерти, чтобы следствие вести. Я не могу дни и ночи проводить на работе, понимаете вы меня? – жестикулируя обеими руками, перечислял Ефим Васильевич. Мужики приумолкли, ни на что уже не надеясь, слушали врача. Наконец Василий несмело встрял в разговор: - А дайте нам бумажку, что вы вскрыли. Всё равно ведь всем известно – от «Трои» умер. - Да вы что, мужики!? – дёрнулся, словно его оса ужалила, Ефим Васильевич. – Хотите, чтобы меня за решётку отправили? Извините, я ещё на свободе погуляю! - А мы заплатим Вам, Ефим Васильевич, если сразу вскроете, - предложил Михаил. Врач заинтересованно поглядел на него и показал три пальца. - Триста? Хорошо, мы наберём столько, только сделайте нам сегодня, - оживился сразу Михаил. - Три ты-ся-чи! – поправил его паталогоанатом. - Три ты-ся-чи!? – одновремённо раскрылись рты у мужиков. Уныло посмотрели друг на друга. - Столько нам не достать, - махнул рукой Михаил. - Нет? Тогда до свидания! Ничем не могу вам помочь, - и Ефим Васильевич быстро удалился. - Тьфу! – плюнул себе под ноги Василий. – На вскрытие меньше времени бы ушло, чем на эту политбеседу! Столько времени нам тут мозги пудрил! Долго ли было посмотреть да бумажку написать? Михаил почесал в затылке, о чём-то покумекал, и выдал результат: - По три тысячи если с каждого брать, а в морге сейчас уже шестеро, получится восемнадцать. За один день он может заработать столько, сколько я за три года не смогу. Богато, видать, живёт… - Может, сколько лет учился… - вздохнул Василий. – Нам же с тобой лень было науку грызть, вот и приходится всю жизнь только на своё хозяйство надеяться. Поехали обратно, ничего здесь уже не высидим. Так и так до вторника нам тут делать нечего. Молча сели в машину. - Интересно, а кто-нибудь хоть платит ему? - А как же! Для богачей три тысячи не разговор! - Да, кому-то, конечно, это пшено, а для нас немалые деньги. Василий зло повернул в замке ключ зажигания, двигатель так же сердито, в тон хозяину, фыркнул, из-под задних колёс брызнули мелкие камешки, и грузовик дёрнулся, покидая негостеприимный райцентр. Вот так живёт-живёт человек, ни о чём не думая, предполагая, что оборвётся жизнь и похоронят по-людски. А, оказывается, всяко бывает. Сначала придётся в кузове грузовика несколько часов валяться и перекатываться, когда машина по кочкам и колдобинам прыгает, как неуправляемая, мокнуть под дождём. Затем несколько суток лежать в морге, ждать своей очереди. Опять очередь, даже после смерти. После вскрытия снова в грязном кузове по бездорожью сколько ещё голова будет об пол биться, пока машина по ухабам и рытвинам доберётся до родного села. Хоть уже и не живой человек, но всё равно на сердце скребёт что-то, почему-то нехорошо на душе. Ладно ещё, если старуха с косой зимой заявится, а если в жаркое лето? Совсем испортится труп, нестерпимый дух будет идти, тогда лишь бы кое-как быстрее закопать поглубже в землю. Какое там прощание уже может быть с родным человеком. Так вышло и с Всеволодом. Как привезли с райцентра после вскрытия, невозможно было даже в дом занести, на улице обмыли еле-еле, отворачивая лица в сторону, закрывая рот платочком, стараясь не дышать трупным запахом, быстро одели, уложили в гроб, да и увезли на кладбище, где уже лежали его родители. И там, наконец, Всеволод обрёл вечный покой. Настасья с детьми долго ещё сидела на свежей могиле, потихоньку причитая, плакала. - Зная ведь, сам себя, Сёвушка, извёл. Думал, что ты крепче «Трои». Не таких богатырей она ещё сваливала, да и на тебе не остановилась. Даже полвека не смог прожить ты, как надо. Разве для этого тебя, милый, родители вырастили? Всё бы, конечно, по-другому было, если бы совхоз не развалился да работа была… Но многие ведь работу-то потеряли, да не все, как ты, руки опустили и с «Троей» подружились. Большинство держатся, кто своим хозяйством, кто ещё чем, но крутятся, не захлебнулись в рыночном водовороте. Вот ты нас покинул, ничего больше тебе не нужно, ни дров, ни воды, и скотина твоя всегда сыта и напоена… Что же тебе ещё сказать? Прости, если я не смогла тебя удержать, или, может, когда ругала ни за что. Всяко ведь бывало. Ты уж прости меня. Спасибо, что никогда ты мне плохого слова не сказал, ни разу руки не поднимал на меня. Бросил вот нас, не подумал даже, как я одна смогу поднять четверых, в люди вывести. Ни о чём ты, Сёвушка, не думал. Разве ж так надо было жить? Вот и снова я начинаю тебя ругать. Всё, больше не буду. Пойдём, деточки, пусть душа отца успокоится. Встала, перекрестилась, обняла детей. - Пойдём домой, милые. Нам ведь как-нибудь дальше жить надо. Отец вот закончил свои концерты, правда, без бурных аплодисментов. Аванс же так и не понял, что случилось с его хозяином, почему больше не выходит из дома, не погладит своего друга по охоте? Он лежал в своей конуре, которую когда-то смастерил Всеволод, только голову высунул наружу, а из потускневших грустных глаз время от времени скатывались слезинки. Сколько дней уже Всеволод не показывался, что с ним случилось? Так, может быть, думал Аванс своими собачьими мозгами, а, может, и не так. Но на улицу не выходил, ничего не ел на радость сорокам и воронам, которые устраивали настоящий пир, когда подавали ему еду. Настасья утром вышла на улицу, погладила пса по голове. Аванс не пошевелился – уже отошёл. Это случилось на третий день после похорон хозяина. Иван Ногиев 2005 год