* чем теплее, тем дни необузданней. и торопливо здесь волна наступа- отступает почти бонапартом. по карманам рассованы самые главные ксивы, точно бирки к телам – санаторно-курортные карты. одиноким мужчинам неймется, что парусу в море: чуть прокатится дрожь – каждый мускул напорист и выпукл. армянин с золотыми зубами и тьмою во взоре подает себя так, будто он эротический вымпел. вороной жеребец, он в поэзии чувств не подкован, за основу соблазна берет шебуршанье дензнаков. и смеется над слухом его недорусское слово, и пугает красоток, мадонн оноре де бальзака. * я устала от чуткой размеренной жизни картонной, где в кишках коридоров кишат разносолые звуки: пресмыкание шлепанцев, желтых ключей перезвоны, и орущих детей не берут ни в какую на руки. у хохлушки у горничной шея не помнит мочала, правда, быстрые руки навеки повязаны с хлоркой. всю бездонную ночь я в подушку о важном молчала, меж собой и слезой мастерила из мыслей распорку. и манере моей заговорщицкой внемля и вторя, соглашаясь с тоской и дымок занавесок качая, мне глубины души открывало ранимое море, лишь однажды сорвавшись на крик парусиновых чаек… * в желтокожей степи, плешеватой и необозримой, всякий колос сожжен колесницей безбожного солнца, всякий камень – есть слепок живого зрачка караима. здесь балтийский поляк пробренчит недовольно: горонцо! моя польская кровь с очевидною примесью юга то вскипает, то стынет… но тянет в открытые воды. указательный луч образует развернутый угол, задвигая в него горизонт и кусок небосвода, и обрывок тропы, по которой, не зная покоя, ухожу от себя, будто это и впрямь допустимо. и толкает в плечо сумасшедшее горе земное, не пройдя и меня, наконец-то обманутой, мимо…