Ведь знают же люди, или хотя бы должны догадываться, элементарно, отталкиваясь от инстинкта самосохранения – девочка, пусть даже очень маленькая девочка, и пусть даже в очень плохо освещённом скверике темной ночью, но, с огромной овчаркой на повадке – не самый лучший вариант. Я шёл, устало передвигая ноги, совсем рядом, скрытый тенью кустарников, но не успел ни на что отреагировать. Честно, я не знаю, на что они рассчитывали, а может, поначалу, не разглядели собаку, в темноте, потому что, выпрыгнув из зарослей, на противоположной от меня стороне, слегка затормозили, лицезрев зверя. Впрочем, замешательство продлилось секунду – двое здоровых парней – и чего им понадобилось от девчонки, у неё, наверное, и мелочи в карманах не было – вплотную подступили к своей маленькой жертве, отбросив на асфальт две огромные черные тени под светом слабо горящих фонарей. Малышка, надо отдать ей должное, не растерялась (или как раз наоборот, растерялась), не слушая того, что говорят ей незнакомцы, не смотря на них и обманчиво – мягкие жесты, что они выписывали своими длинными ручищами, и, зажмурив глазки, она сделала единственно верное в этой ситуации – просто выпустила из маленьких ручонок туго натянутый поводок. Все произошло очень быстро, и закончилось в две минуты. Ребята явно не были профессиональными кинологами, а зверю нужно было только одно – отогнать плохих людей от хозяйки. Если бы пёс был один, он бы рвал увальней в своё удовольствие, и ни о чём не думал, отдавшись древним инстинктам, но за его спиной стояло маленькое, испуганное существо, и он не мог позволить себе излишеств, при мысли о которых у этого монстра уже выступила слюна. Он понимал, к своему неудовольствию, что должен встречать опасность лицом к лицу. К счастью, горе-грабителям и не нужно было большего. Тихо переругиваясь, они исчезли в тех зарослях, из которых появились. - Джобо, Джобо! – дрожащим, звонким голосом позвала девочка. Я подумал, было, подойти к ней, успокоить малышку, но тут овчарка повернула голову на зов хозяйки, и взгляд её глаз-угольков был направлен ровно на то место, где стоял я, скрытый кустами. Не было никаких сомнений, что все это время собака знала о моём присутствии, и решив не испытывать судьбу, я зашагал восвояси. Домой я добрался только к часу ночи. Облезлый Пит, отбросив все своё нажитое годами, степенное достоинство, истошно орал – я не появлялся дома двое или трое суток. - Ну все, все, не ругайся на меня, приятель, - пытался успокоить его я, насыпая корм в миску, пока он тёрся об мои джинсы. Я не кошатник, да и не собачник, пожалуй, тоже – мне ответственности не хватает – я сам за собой едва слежу. Бедняга Пит натерпелся со мной, а достался он мне от одного приятеля, который уехал на заработки, да так и не вернулся. Накормив кота, я сделал себе несколько бутербродов, заварил чайничек, и вышел подышать на балкон – не смотря на дикую усталость, ложиться спать я теперь собирался не скоро. Начинался мой любимый, в кавычках, жизненный процесс – это когда что-то из настоящего до такой степени всколыхнёт прошлое, что все вокруг превращается в череду образов, которые хотелось бы забыть, и причинно-следственные связи, которые, наверное, уже не порвать… В лицо подул холодный, мокрый, осенний ветер, и я поёжился. Мальчишкой мне не страшны были самые злые снежные бури, все эти стужи и морозы – ничто, супротив махонького, только-только разгоревшегося огонька души, сознания, в хрупком теле…. В детстве все по-другому. Дети ещё не понимают глупых правил, по которым играют взрослые дяди и тёти. Все условности для них – абсолютно непонятны и неприемлемы, дети просто не понимают, что это такое – условности. Конечно, каждый когда-то вырастает из детских штанишек, и начинает усердно выстраивать свою, личную зону комфорта стенами из гладких, ядовито-жёлтых кирпичиков, обвешивая эти стены ненужными и некрасивыми ярлыками и предубеждениями, а затем вырастит на подоконнике целую клумбу из страхов и пороков. И все это, светлое и прекрасное, будущее, детям лишь только предстоит, но в момент, чистый и глубоко неосознанный, этого всего, конечно, ещё нет. Взрослый человек – не ребёнок, а ребёнок – особенное существо, и если сохранить частичку детства глубоко внутри себя, то лучшей похвалы самому себе едва ли сыщешь. Спустя годы, я конечно, понял, что значит обморозить уши, или щеки, и, чем старше становился, тем тяжелее проходили зимы, и никуда уже не хотелось выходить, и томик Джека Лондона забыт был среди стопок книг - но тогда меня ни взяли бы ни якутские морозы, ни наши собственные, черные шторма – я просто не понимал, как холод, или снег могут помешать мне – поехать с отцом на его огромном «Урале», бродить среди гаражей и играться с бездомными собаками, кататься с горки на щите от батареи, и, вытирая сопливый нос, смотреть на мужчин - они то знали цену теплу, и в коротких перекурах между работой было столько огня в глазах, на кончиках пальцев, в гуляющих туда-сюда кадыках меж густых бород… А ведь, уже в школе, играли же, в январе, в футбол, на покрывале из обледенелого снега, и никто никогда не жаловался – нам просто не на что было жаловаться – сумасшедшим и диким детям Заполярья. Карай. Это имя всплыло откуда-то из глубин памяти, как гигантская атомная подводная лодка, после долгого погружения, поднимается из глубин холодных морей, на северных широтах, разрезая ледяную воду стальными листами обшивки. Карай. Не имя, конечно, просто кличка, но… Он не был вожаком стаи – тучи шавок, кобелей и сук, плелись за ним, чуть в отдалении, в надежде на поживу – Карай всегда находил себе еду на этих пустырях, среди этих серых и бурых гаражей, среди грубоватых рук водителей и под колёсами их машин – но к людям он относился снисходительно, за исключением отца, и, может быть, ещё нескольких, крепких ребят – и потрепать себя за шкуру давал мало кому. Он не вёл их, всю эту бродячую стаю, всю эту наследственную знать помоек и отбросников, ещё с советских времён, для которых люди давно превратились в неких полузабытых богов – он не вёл их, это они шли за ним. Ему это было не нужно. Огромная, черно-золотистая овчарка. Не чистая кровь, нет – десятилетиями назад построенная руками людей промзона, гаражи, огромные ангары – депо, и все то, человеческое, хоть немного обустроенное под людей – то место, где можно было отыскать еду, частицу тепла, а иногда и грубую руку работяги, что потреплет за загривок – весть о таком заповедном собачьем царстве согнала сюда десятки стаи – городских, деревенских, полудиких псов – и где-то в этом столкновении крови и шерсти, родились его предки, а потом и он сам. Четыре здоровые лапы, что кормили его. Шикарная шкура, лишь слегка изъеденная холодом. Лысый, рельефный шрам за правым ухом – я любил дотрагиваться до этой голой, лилово – сизой поверхности, до сих пор помню эти ощущения. Влажный нос, умные глаза. И огромный, пушистый хвост. С тех пор я больше не видел, чтобы собака так виляла хвостом, радуясь человеку – так, как он радовался моему отцу. Сейчас, я понимаю, что отец не был его хозяином, а Карай – его псом. Существовала некая близость меж ними. У меня есть друг, который утверждает, что у него ментальное родство с собаками – бред, конечно, но ни одна, самая злобная шавка не залает на него. Я был совсем малышом, и мог только видеть, едва ли понимая самые элементарные вещи, и только сейчас я могу вспоминать, и думать – о большой, и такой приятной на ощупь, слегка заиндевевшей морде пса, лежащей на таких же больших, пахнущих бензином, грубых, с толстыми прожилками вен и бляшками мозолей, руках отца. Рукава его серой водолазки, выбивающиеся из-под штормовки, которая всегда так вкусно пахла машинами и табаком, были заляпаны слюной, но он не обращал на это внимания, поглаживая довольного пса за ухом. Смеркалось и холодало, но так было даже лучше, пусть и в задымленном небе не было видно звёзд, рождавшихся взамен тихо и, по светлому грустно, угасающему свету дня. Где-то зычно прогудел поезд, спеша домой. Уставшие машины безмолвно остывали в гаражах. Кто-то разжёг небольшой костерок, вытряхивая на улицу ненужный хлам. Работяги крепко курили, выпивали по не многу, а те, кто был по моложе, уже переоделись, и кучками брели на остановку. В отсветах огня на снегу, в хороводе этих мистических, сонных теней, которые то заглатывали, то выплёвывали черные дыры ангаров и гаражей, я смотрел на человека и собаку, и удивлялся, всегда удивлялся, почему же отец не заберёт его к нам домой. Ещё одна детская непосредственность. Отец приезжал туда несколько раз в неделю, и я часто ездил с ним, закутанный в шарфы и шубки малыш, что почти не занимает в кабине места – в шесть лет я был своим для всего путевого начальства, шофёров, машинистов, путейцев, и конечно, милых, душевных-задушевных, баб-стрелочниц, которые умилялись моим розовым щёчкам, доставали откуда-то шоколадные конфетки, а, когда я убегал дальше по своим делам, жаловались отцу и по сапожьи кастерили машинистов, и все тех же дуболомов-путейцев. Зимнее солнце ярко светило, и в этом ослепительном свете, на этом белоснежном полотне, вдали, где-то на заметаемой миллионами свежих, хрустящих снежинок, едва видимой, границе неба и земли, мчалась стая, подымая столбы снега из-под черных и коричневых лап. И я бежал на встречу, без лишних слов – я всегда был молчаливым парнем – мелко перебирая валенками, застревая в сугробах, падая и вставая под смех мужчин. Стая приближалась. Карай был среди них. Я не помню никаких битв и схваток, наверное, эта страница его жизни закончилась прежде, чем мы познакомились. Казалось, что в этом маленьком мире он уже все доказал, и был спокоен, и по большому счету честен с самим собой – гонял голубей, что изредка прилетали сюда, на не заметаемом, теплом дворике депо. Был сам по себе, никому не давал спуску, но – опасался людей. Не испытывал страха – осторожничал. Карай не претендовал ни на что, и все рабочие, все люди вокруг (почти все) были для него равны, но ощущая незнакомый запах, встречая незнакомца, он терял половину своей вольной, сытой беспечности – шерсть на его загривке вставала дыбом, слегка, едва видимо, обнажались клыки. Он не рычал, и не ругался – предупреждал, но никогда не подставлял спину. Все иллюзии закончились сразу после того, как жизнь-бродяга оторвала его от материнских сосков, и выкинула на холодный снег, и промозглый ветер. И пока вся остальная стая выжидающее замирала, пытаясь понять, что несут ей новые запахи, он предпочитал тихо и с достоинством удалиться. Не ждал он ничего хорошего ни от кого, и ни от чего, кроме своих лап и клыков, и, наверное, только одну, самую затаённую собачью мечту он не мог предать – мечту о доме, теплом доме, тесным от запахов еды. Признавался ли он сам себе в этом? Но и попав в безвыходную ситуацию, в окружение, в первобытнообщинный круг великодушной, слюнявой доброты от страха, он старался проявлять силе мудрость, нажитую годами. Сдержанно-отчаянно бился о задние лапы опущенный хвост, прогибалась спина, он снисходил даже до того, что позволял гладить себя, и со стороны, может быть, даже походил на обычного пса, ждущего ласки и вкусной подачки. Но никогда и никого он не подпускал слишком близко к себе. Отец рассказывал про него какие-то истории, в шутку ли, всерьёз – по вечерам их, и события прошедшего дня, я восторженно лепетал матери, пока она высвобождала меня от шарфов и шубок; улыбался золотым зубом на то, как Карай радостно прыгал вокруг нас, и разгонял остальных псов, как бы говоря – смотрите, какой я сильный и храбрый, но отец раз за разом садился в кабину своего огромного «Урала», хлопал дверью, и оставлял его наедине с суровыми буднями холодной зимы, квадратами гаражей и чередой трагических, черно-серых слайдов короткой жизни одинокого существа. Мерещатся мне эти воспоминания, или нет, но мне кажется, как я заворожённо смотрю в боковое зеркало на бегущего за машиной пса. Бесконечно длинная зима приближалась к своей середине, приближалось к концу то странно-тёплое, как будто бы само закутанное в огромный мохеровый шарф, время. Светлые, наполненные сливочно-масляной патокой северного солнца, акварельные, живые картинки пса, его разинутой в хищном зевке, огромной, мокрой пасти; она похожа на корону из самого чистого янтаря – слюна, стекающая с клыков, отражает закатный свет; на этом же свету, как будто бы объята пламенем его вздыбленная шерстью голова и морда. Черные глаза с золотыми зрачками смотрят пристально, преданно и грустно. Он вертит головой, мотая розовым языком, вывалившимся из пасти. Над влажным носом поднимаются клубы пара. Карай задирает ногу, и начинает чесать волосатый бок. Ему хорошо и спокойно с нами, с отцом и мной, на закате очередного долгого дня его короткой жизни, в привычном для него мире – мы сидим на каком-то полене, прислонившись спинами к стальному боку гаража, и по очереди запускаем пальцы в его великолепную шкуру. Отец курит, а где-то вдалеке в, налившееся дурной темной кровью, закатное тело солнца, вонзаются дымящиеся трубы заводов. Это был особенный пёс, и мои первые воспоминания связаны с ним, но теперь его образ остался лишь сотканным тёплым дыханием и инеем, черновиком, затёртой карточкой из настольной игры, лежащей на груде других сокровищ детства. Доберусь ли я когда-нибудь до них, разберу ли? Шло время, течение которого он не понимал, и не замечал. Интересно представлять себе, с какой скоростью двигалась его жизнь, и вспоминать тот белый год, в котором он, в конце концов, затерялся. Теперь мне кажется, что он просто исчез в снежном мареве, и все, растворился в непроницаемой стене тихо падающего снега. Просто, однажды, он не прибежал нам навстречу. Не было его и нигде вокруг – как бы, и где бы я ни искал. Остальные местные псы лишь с любопытством смотрели на меня, но на все расспросы отвечали смущённым молчанием. Рабочий день подходил к концу. Работяги и шофёры развели огонь возле одного из огромных ангаров-гаражей. Откуда-то появилось мясо, и немного овощей, и чёрствый чёрный хлеб, и конечно же, несколько прозрачных бутылок «Столичной», этикета которой запомнилась мне на всю жизнь. Потянуло табачным дымом и костром, и юный, свежий, зимний воздух начал вновь сжиматься, и кашлять эхом по пустым углам ангара – он только-только пережил день коптящих смогом машин и поездов, и уже предвкушал ночную чистоту и ясность, тишину и покой. Нарезалась закуска, разливалась водка, завязывались разговоры, и никто не замечал отсутствия Карая в снующей между ног стае собак. Я ни у кого ничего не спрашивал. Волоча по грязному полу ангара варежки, пришитые к пуховичку на через чур растянутые резинки, я, повесив нос, бродил по полутёмному помещению, разглядывая технику, гладя попадавшихся псов, и принимая из рук рабочих грубые и незатейливые угощения – подсоленный огурец или кусочек обжаренного мяса с хлебом. Все рано или поздно заканчивается, понял ли я эту простую истину тогда, или только сейчас – не важно. Все заканчивается. Машинистам локомотива предстояла ещё одна смена с утра – вполне трезвые, и даже достаточно крепко стоящие на ногах (только глаза блестели как-то неестественно), они первыми двинулись на остановку – обнявшись втроём, и тут же превратившись, в зарождающихся сумерках, в одного, огромного и пушистого, от выпущенных наружу шарфов и сдвинутых набок шапок, человека. Какой-то парень, перебрав, залез в остывающий «КАМАЗ», намереваясь там уснуть, и теперь товарищи тянули его за ботинок из раскрытой двери кабины. Все заканчивается. Кто-то загонял и ставил последние машины, кто-то ещё переодевался из рабочей одежды, а на горизонте были видны одинокие, черные точки – усталые, полупьяные люди брели по заснеженной дороге домой. Вот и мы собирались – дядя Коля в последний раз проверил свой «КАМАЗ», и мы ушли, оставив уставшие машины и поезда, стаю бродячих собак, ставшую в одночасье такой одинокой, и не подозревающей об этом, раскуроченную обшивку кровли гаража, грустно болтающуюся тонкими стальными листами на разыгравшемся ветре, чёрно-масляные пятна на песке и затухающий пепел – все это, на поживу надвигающейся ночи. И вот, меня, сопливого мальчишку, пинает по ногам мой пьяный отец, и смеётся, а я реву – или нет, уже не вспомнить, но какой-то, едва различимый, горький осадок навсегда остался после того вечера – и только грозная кондукторша утихомирила пьяных мужчин. Карай не вернулся, чтобы с ним не случилось. И так получалось, что по работе отцу все реже и реже доводилось заезжать в те гаражи. А потом наступило лето. Душное, пыльное, но все же для меня, ребёнка, необыкновенно зелёное, лето. Я все ещё сидел с ним рядом, в той кабине, что для меня была рубкой крейсера, но наши поездки становились не такими частыми, как раньше. Для меня начиналась новая жизнь, и это, самое беззаботное время в моей жизни, заканчивалось. Вечером мы вернулись в нашу уютную и светлую, однокомнатную квартиру, и пышущая теплом мама открывала нам дверь, и встречала нас с улыбкой. Где-то в глубинах квартиры орал Пит. Уже наступило утро, и редкий, медленно падающий снег статической картинкой ложился на серый, влажный город. Туман уже рассеивался, навсегда оставив свой мокрый след жителям, и на следующее утро у десятков из них прорастёт насморк через их унылые носы, которые они повесели ещё сегодня. Запасы Пита подошли к концу ещё вчера ночью, поэтому пришлось импровизировать – пошла в ход и древняя колбаса, завалявшаяся в холодильнике, и сало, и сыр – старый, побитый жизнью кот был всеяден. Мне самому-то есть было нечего, так что я обошёлся всего лишь крепким кофе. Все было хорошо. Мой единственный домочадец с наслаждением насыщался, я – обжигал гортань кофе, заставляя раз за разом разжиматься слипающееся веки. Мне и вправду было хорошо, как никогда, за последнее время. Сейчас я допью кофе, поглажу за ухом беднягу Пита, и старик посеменит за мной в спальню – мне давно пора спать, а вторые сутки на ногах мне не вытянуть – и пускай идёт к черту вся работа. Я улягусь на кровать, а Пит пригреется где-нибудь рядышком. Сквозь приоткрытое окно я буду чувствовать свежий воздух и слышать, как пробуждается будний, осенний город – и хорошо и медленно погружаться в сон, и там, во сне, я, может быть, даже увижу, как вздыбливая белые фонтаны снега, сквозь холод Заполярья, ко мне мчится золотая овчарка.