Дорога ведёт меня к парку. Я осторожно впечатываю каблуки в разогретый асфальт, словно он есть болото, которое втянет меня, засосёт в свою чёрную жижу, и уже через десять минут смоляной гладью сомкнётся над головой, а спустя час по моей щебенистой груди проедет пара музыкой горланящих автомобилей, увозя соседей на шашлыки. Дорога ведёт меня. И впереди летит, дразнясь, бабочка какую я ни разу не видел. У неё на белых крылах голубые узоры, и похоже что местный знаменитый художник, коему на сегодня не хватило вчерашнего вдохновения, разрисовал её в угоду своему трепетному самолюбию. Дорога ведёт. Я уже вижу впереди белое облако пьянящей черёмухи, а когда подойду совсем близко и вдохну глубоко, то верно что у меня закружится голова, и может быть я даже потеряю сознание, упав безымянным солдатом весны. Но она как тихая медсестра склонится надо мной, и сквозь пугающее марево обморока в проглянувшей сини небес улыбнётся мне нежно. Дорога. Всякий раз выходя на неё, я жду неизведанных открытий прямо за ближайшим поворотом. И хоть он сотни раз пройден мною туда да обратно, но всё-таки плохо исследован, не просеян сквозь пальцы, и сегодня вдруг там я шагну в сингрозену - на тысячи вёрст да веков провалюсь в прежде незримое прошлое, и всё узнаю прощупаю сам, давно не принимая на веру нынешних бредней. О том, что в мире всё уже было. Не было только нас. Умное изречение. Но его можно понять двояко. Как величие или низость человека. Нас только не было. Значит, мы так уникальны, что никогда не повторимся во вселенной, хоть клонами иль двойниками. Удивительна каждая душа мельчайшими оттенками достоинств и пороков, разум каждый прекрасен своим собственным наитием среди лабиринтов гениальности и парадокса, а бывает что взрослый ум одарён божевильной придуростью, которую мудрые старцы считают небесной меткой для вечно блаженной души. Я; я; я; - думаю я, ты, он о себе, и даже если получится впихнуть моё сознание в чужое тело, то всё равно им буду я, с моим гордым горением или подтухающей тленью. Изречение правильное. С одной стороны. А с другой – если не было только нас, то может мы и не нужны были миру, мешались бы под ногами, и родились всего лишь в результате неудачного аборта эволюции. Природа хотела новый вид большой африканской жабы, а получились мы – люди. Мы ведь внешне очень походим на головастиков, особенно в детстве. И разум возник у нас в результате опасных мутаций, возможно фатальных, потому что без тени сомнения мы рвём чрево матери земли, свергая последний приют, где могли бы укрыться. Так живут бабочки однодневки, которые думают что весь мир – это есть рваный лоскут их капустной грядки, совсем не представляя себе масштабов судьбы, души и разума. И во мне мальчишка живёт. Весёлый, но разболтанный донельзя. Никаких законов от общества и нотаций от меня для него не существует. Он сам себе правда. Придумал собственного бога в маленьком сердце и теперь ему всю жизнь соответствует. Я иногда замечаю, как он тихонько усядется на табуретку, вперит глаза в высокое небо – слушая внутри себя да кому-то подшёптывая. Видно, что со взрослым советуется, потому что на лице у него такое благоговение с удивлением вместе, как будто его всё же забросили на ракете в космос, о котором он с детства мечтает. Хотел бы и я посмотреть на этого взрослого наперсника. Вот уж у кого, верно, есть разгадки на все и мои вопросы. Я когда сам ответов не нахожу, то тайно скрываюсь от себя в лабиринтах души, заворачиваясь в чёрный непроглядный и непромокаемый плащ. Чтоб даже слёзы не подмочили моё выделанное спокойствие. Для меня нынче главный вопрос – кем быть? То ли соответствовать своему умудрённому возрасту и жить похожим на всех остальных людей, кои тащат на согнутых спинах прожитые годы словно тяжёлую поклажу с неприятным запахом и морщат носы от своих воспоминаний. Подругому нужно было прожить мне – вздыхая, говорит каждый из них. И эти вздохи сожаленья не зависят от социального положения человека, потому что любой к зрелости совершает множество проступков, ходов не по сердцу, которые хотел бы вычеркнуть пусть не из жизни, но хоть бы из памяти. Она ведь совести не лёгкая зануда. Вот кстати, чуточку про совесть. Я раньше думал, что она есть не у всех. Что она как награда за выслугу – но не лет – а за подвиги. Если совершил хоть один, даже маленький, то тогда совесть своей лысой головёшкой из самого чрева появляется, и кричит – я родилась! И тут её надо успеть зафиксировать, отчество дать что моя, из меня рождена: а то ведь какой-нибудь шустрый проглот её сразу удочерит, щеголяя потёртым невзрачным нутром – у меня совесть есть. Но оказалось, что зря я собою здесь хвастался: она каждому дадена. Только у одних в совести тигр рычащий живёт, и если его с утра добрыми кусками не покормить, то он зубами да когтями за день в клочья душу растреплет, ходи собирай себя поветру. А у других совестью ползает маленький клопик: сядет, укусит, зудит, чешется. Боли особой и нет, а всё равно неприятно: скотинка хоть мелкая, да живучая. Так как же жить? может оставаться простейшим мальчишкой, амёбой человеческого вида, и никакой поклажи на себе не тащить, а самому на ней ехать, сверху поплёвывая на навьюченных людей. И память тоже останется чистенькой – не свербит, не грызёт, не кусает, потому что пустота беззубо бесплотна. Только мне вот такому умирать будет страшно. Ведь люди уходя погружаются в прошлое остывающим сердцем, и мозгом: их ждёт на том свете снова вера, надежда опять, и любовь: а когото ждут демоны, с визгливой радостью уже обтачивая ножи, топоры, крючья пытошных пик – но и это услада душе, что её не забыли и там, гневно помнят. Лишь от меня ни праха, ни мысли – где мириады забвенья. Потому что девиз, по которому я сейчас живу: всегда откладывай на завтра то, что сегодня можешь не делать. Это здорово удлиняет жизнь – может, на целую треть. В самом деле: мало того что экономятся, сберегаются нервы, так ещё к сему и на будущее уже подготовлен жизненный задел – не умру, пока загаданное не сделаю. Вот говорят будто долго живут энергичные люди – с размашистыми руками и разножистыми ногами – которые благо длине да ширине своей ёмкой натуры везде успевают сегодня, и засыпая с горячим мозгом, уже на завтра строят грандиозные планы. Они проклинают болезни: когда одного из них простуда за горло берёт, то тут же провисает его важная ячейка, незаменимый модуль в жёстком каркасе этого энергичного сообщества. Откладываются деловые встречи, совещания, семинары – а все сослуживцы больного бедняги заламывают руки с тоски, что он главный винт, или болт в механизме, и без него не совершатся намеченные на этот месяц свершительные свершения. Меня же никто не ждёт. Совсем. Потому что все завтрашние дела я уже сегодня отложил на послезавтра, складно обдумав всё это вчера. И если через десять, или пятьдесят, или тысячу лет умру я – то никакие вопросы не склонят над мной свои головы как чёрная вдова у зарёванного красного гроба. Сознаю, какой непутёвый я мужик, безответственный. Во мне есть лидерские качества, но я чаще покоряюсь судьбе – не делая решительных шагов, боясь как они заведут меня в пропасть. Мне придётся менять устоявшиеся привычки, лёгкую натуру переделывать до большей серьёзности – вот как лепят человека из жидкой и мягкой глины, ваяют его в руках пластилин словно, и только через долгое время скульптура затвердевает, становясь памятником железному человеку – хотя может, был он по жизни обыкновенной слякотью. И хоть я не слякоть, силён духом да мощен телом – но всё же жду, чтобы за меня решили по сути мою судьбу – в боязни того, что если она не обрящется, или выйдет совсем другой чем от неё ожидалось, то меня здорово упрекнут за это мои кукловоды. Но тогда я в ответ строго, честно и справедливо заявлю: - вы сами меня дорогова придумали, и поэтому имейте совесть взять вину на себя, - а сам тихонько умою руки, продолжая жить прежним, дешёвым да лёгким. Зато если новая судьба моя сложится, если я всамделе такой как меня ожидают, то светлому будущему поверив, мир понесу на плечах – жену, детишек и дом – а может быть и всех подневольных к ним прихвачу, чтоб показать людям истинное царство поднебесное, а не низкую земную юдоль, рассадник развратник холуйства. Только пусть меня теперь никто не неволит переделкой вдохновенной души, добрых фантазий сердца – а взяв за руку, спокойно потащит за собой. Такого как есть. Да, было время, когда работал я мастером в цеху и сейчас ещё бригадиром на высотном монтаже – но наверное, это мой потолок. Потому что жить спокойным руслом коллектива, коммуны – но не толпы, конечно – мне много приятнее, чем крутиться главным волчком полноводной стремнины – с перекатами и затопленными морёными деревьями. Хотя может, я себя плохо знаю: иногда выплывают из моего тихого омута козлорогие черти и влекут меня в вожди своего дьявольского племени – тогда я ору – ура! – тревожась поднять за собой успокоенные, упокоенные на дне стаи разнопёрых мальков, бычков да пескарей. А за ними, как за вечной пищей, подымутся сомы щуки акулы – и все под мой флаг. Но я ещё трудно соответствую людям, что сзади с верой идут. Ведь они не желают понимать, что сильными вождями могут быть только одиночки. Те, кто привык во всём на себя полагаться, и не ждёт особого подспорья из тылов, забитых под завязку полевыми кухнями с рисовой кашей. Только одиночки по сути характера живут в основном для себя, абсолютно не страдая от жёсткого своего эгоизма - и совсем не намеряются вести за собой в светлое будущее коллективы и народы. Они сильны своими волевыми натурами, но безответственны в действиях: им что сморкнуться - положить под ноги бунту сотню человеческих трупов. Мёртвых. Ведь кто не жил с людьми, не чаял их радости и беды - не сможет понять нутро другого человека. Живого. А для меня живы только души, но не кости. Это мой длинный скелет называется юрием сотниковым. А душа с самого рождения принадлежит небу. На самом деле я господь. Мы, девять миллиардов и ещё сколько там есть внеземлян, наполняем своими душами всевышний разум большого господа. Собирая в себе наши мысли озарения парадоксы, он от нас понимает все истины беспредельного мира и совершенствует его как угодно ему самому, потому что мы в своей разобщённости гордых индивидумов не в силах собрать мёд из мелких ячеек одной большой флягой, и за нас это делает пасечник. Жаль, но ещё ни один человек из Земли не смог побывать на том свете живым и вернуться сюда чтобы всё рассказать. Может нам стало бы легче жить, зная что жизнь не кончается бренностью праха – а пока остаётся лишь верить. Но даже вера от будды иисуса моххамада – она только их личная, потому что никто из людей не стоял ещё плечом к плечу рядом с богом – а как хорошо было прижаться к отцу уже лысой макушкой или скрипящими костями, снова почувствовав себя дитём, для которого вновь нарождается неизведанный мир. Вот малыш на колёсиках едет. Сзади мама с цветами, папа с тортом, старшая сестра в белых гольфах. Два дяди, четыре тёти, дворовый пёс, двоюродные братья бегом, бабушка с дедушкой поспешают пока живы, деверь с золовкой под руки волокут старенького прадеда, весёлый шурин рассказывает троюродным сёстрам и те громко хохочут. Немного отстали чуть озабоченные кумовья, а их малые детишки оглядываются по сторонам в чужом городском районе; молодые друзья да подружки заигрывают в красивой одёжке, и за ними мелко идут совсем уж едва знакомые, а то и просто прохожие. Народу очень много, растянулись на далёкие километры, и малыш их конечно всех не запомнит. Да и они сами, даже некие близкие родственники, скоро позабудут о нём. Когда он только до юноши вырастет, то они уже сильно повзрослеют, постареют даже. А вон тот мордатый дядька с красным лицом скоро помрёт от большого давления крови, и скорая помощь не успеет приехать к нему, потому что застрянет в машинной пробке. Недолго и тётушке бойкой осталось пожить, оттого что уж очень часто смолит она сигаретку свою, хоть муж её рядом не курит и всегда указывает ей на этот вредный недостаток, и любит жену сильносильно – а знал бы всерьёз о подступившей беде, то уже давно подавил каблуками все табачные лавки по городу. Молодой тот высокий мужик, нынче смотрящий на всех сверху вниз, после станет ещё значительнее в своей гордой спеси и в чинах, он займёт большой кабинет с кожаным креслом, с субтильной юркой секретаршей, и нарошно позабывает всех своих родичей, чтобы матерьяльно не отдавать никому душевные долги.