Я знаю с чего начинается отторжение к прежде хорошему человеку – с панибратства. Он мне сразу понравился весёлым характером: даже к незнакомой компании мог подойти – хоть по делу, иль так – сболтнуть что-нибудь; и тут же казалось будто он всем предстоящим товарищам где-то знаком – может со школы, или по давно забытой работе. Так ведь часто бывает: встречаешь лицо на пути, потом вспоминаются выкрутасы походки, животик пивной, а к ним ещё мелкий стришок в виде родинки. Даже туфли те самые, с пряжками – словно он десять лет в одной обуви ходит. - О, привет, как дела? – Здорово, рад видеть, а ты как? Вот он точно из таких людей, которые всем мелко памятны, будто чёрные мушки перед глазами: их зримо не видишь, но на зрачках они есть. Эту мушку я и решил взять в свои наперсники – на то время, кое нам выгадала вместе судьба. Могу себя спросить: почему я рассказываю так – я, ко мне, в свои? может быть это он король, который всех приближает? Но нет, неправда. Он не в короне, потому что уж больно свойский окружающему миру, и вместо пурпурной мантии носит линялую шкуру, что цветом подходит любому природному окрасу. На короткое время, каюсь, она и мне подошла. Показался родным человек. А я очень хотел выговориться от своей долгой замкнутости: да не так чтобы душу выплакивать, раскрывая словно зонт, мокрый от слёз – а просто болтать обо всяком, будто всерьёз вспоминая слова изрядно забытой человеческой речи, туго проходящей через жёлтый оскал волчьего одиночества. Но вместе с этими словами иногда вылетали острые куски памяти, чёрные сгустки боли, которые мне было не сдержать в переполненном сердце – они дырявили собой всё внутри, и я через лёгкие с кровью отхаркивал их, улыбаясь ответному, вроде бы понимающему взгляду. Началось с того, что он стал делиться моими откровеньями другим нашим товарищам. Рассказывал все мои мысли и чувства, деяния – да пусть бы, я хоть и замкнут но никого не боюсь, и себя не стыжусь – но он за спиной, твёрдо зная что я его в сей миг не подправлю, выворачивал наизнанку мою святую правду, страдания гамлета – представляя из них скомороший театр, балаганчик петрушки. И те люди, со мной едва знакомые, конечно же верили ему – как лучшему другу, коему я смиряюсь единому. Зачем он делал это? – думаю, что поначалу без зла, а просто чтобы поддерживать на стороне своё лёгкое реноме весельчака да балагура, которое помогало ему радостно жить, всеми любимым и жданым за бойкий язык. А ещё ему хотелось – я чувствую эту хитрую хориную ухмылку – хоть на мизер сбить градус уважения, заработанного мной потом и кровью, среди людей. И вот – как помои – уже хлещет откровенная чёрная ложь из вонючего грязного рта; но я сам виноват. Я тогда уже о нём догадался, а многие гадости точно узнал; стал намекать ему на этот пока затаённый меж нами секрет. Я не сказал открыто о своём понимании его мерзкой для меня утробы – и он не мог мне в глаза объясниться, он боялся сам начинать разговор, ещё надеясь от правды спастись. Но хвост его уже был в моих лапах. Сейчас вот вспоминаю себя и трясусь от бесовского вожделенья. Ах! как я играл! Словно кот с мышью. Не обижен, рассержен иль зол: а всего лишь слегка прикушу зубами – он полузадохнет – потом снова отпущу – он очухивается; а я хватаю за хвостик и тяну на себя, его – визжащего. Я стал личным палачом, езуитом – и мне это нравилось – будто жылы из него вытягивать мучительной своей инквизицией. Он чуял мою игру с ним и подыхал от ненависти, ещё больше сочиняя на стороне – уже не из простых небылиц, а самые порочные ужасы обо мне. Но всё равно кто и что – я решил идти до конца, хотя не сомневаясь что он для жизни благородней меня. Я ведь в непомерной гордыне стал богом – его же назначив подопытной тварью. Даже мстительной смерти, или увечья не страшась, я был в нём уверен как в твари дрожащей. Зарежет иль нет – и ни капельки боли, испуга – а одно любопытство. Сколько ж дано человеку терпения? Представляться счастливым достойным порядочным – и вдруг он раскушен, гнилой, ядра нет. Нет характера, силы и веры – то есть нет самого человека, телесный ошмёток какой-то. А ошмётку позволено всё. И он бы зарезал меня, если б никто не узнал, потому что бога для него тоже не стало. Я видел в его крысиных глазках только несдержимую злобу, от того что он уже не мог уважать себя; а убей враг врага, то это наше останется втайне, презрение смоется кровью – но с другой стороны там тюрьма, железная клетка, и жизнь хомячка за крохотным окошком. Он ужасно хотел чтоб я сдох – но чтобы сам к этому был непричастен. Ты удивишься – изза такой ерунды человека зарезать? Но это не ерунда. Я сам, злобный как хорёк, почти месяц выжидал в западне мужика, жестоко оскорбившего меня перед бабами. Правда, не тронул – нет – мне хватило животного страха его, когда в двух шагах я вдруг вылез из темени словно из преисподней. И мимо, уже смеясь своему счастью – тому что ужасом отомстил. Хотя ножик в кармане был – я всётаки беспокоился с тем бугаём не управиться. Надо бы вывести мораль из рассказика. Ну в общем, так получается что нас, советских, тогда мучали может низкие кровожадные, но высокие вопросы достоевские – поэтому даже, казалось, духовная мелочь рождала великую трагедию. В то время как нынешних российских тревожат вопроски мышиные, мелко перебегающие в узеньких норах социальных сетей. Что они могут чувствовать? если воочию не зрят друг друга, не нюхают запах, и голоса к ним доносятся скайповые – скрипучие да беззубые. И мне смешно, как люди страдают в компьютер-ах!, будто в дощатых щелях под половицами. А если человек далеко? – спросишь меня. – Ну передай ему пару приветов. Только не надо клясться вечной любовью да дружбой, если кроме как в мониторе ты вьяве человека не видел. ============================== Я вот, веростливый дурень, обижаюсь что ты молчишь, не озываясь на мои посулы – хоть и бродишь рядом бледная тень той прекрасной, уверен что мечтая о любви и о новом счастье. Мне хочется стать для тебя лучшим, единственным мужиком на земле, равных которому ты не видела прежде возле и вдаль; и я в себе все сомненья избыл – кажется, подойди ты ко мне вполнамёка, но с сиятельным глаз изумрудом, так я без стыда вдруг возьму тебя на руки и вознесу в райский мир, где только ангелы серафимы, оперными голосками да белыми размахаями призывающие к нам благую удачу, и радость без брегов, которая легко воспаряет нам душу красой мирозданья. Но разве легко тебе снова поверить в любовь? Это наше тайное будущее так же светло начинается – нежными взглядами, голосом томным и тихой мольбой – как и проклинаемое сейчас тобой прошлое, которое, казалось, долгую счастливую жизнь разорвало на неравные части, где мелкие лоскуты добрых воспоминаний накрыло огромным вселенским предательством. Может быть, слишком большие слова для единой человечьей души: но кто знает меру переживаемой боли, каждодневной грызни и страданий – за что меня так?! – только ты да господь. ================================== Всё рвётся во мне. Нити, связующие с судьбой. Капилляры, объединяющие тело с кровью. Вены, артерии и аорта – будто ножом отсечённые от сердца. Да, я пока ещё хожу. Словно по памяти: есть такая механическая штука – пантограф – и если к нему подсоединить какой-нибудь агрегат, да хоть человека, то на входе можно управлять выходом. Эта система очень похожа на тёплую руку кукловода: и когда я двигаю собой, то надеюсь что он не бросит меня. Последние три года. Они меня мучают. Мне давно надо уйти от этих бесполезных событий и бесплотных людей, с которыми у меня ничего не происходит – но я каждый день надеюсь, что вот-вот они разбеременеют, разродятся не дитём а какой-то немыслимой силой, которая и меня за собой увлечёт. А эти люди того же может быть ждут от меня. Они склющились вместе, затихли в своём постоянстве ебливых собак – и ожидают пинка моего, молча требуя – бей. Но я боюсь ошибиться – куда ударить, с какой своей силой, и чем. ============================ - Кто такие авоськи? – что живут одним днём. - А кто такие авдружки? – что запасаются впрок. Моя бабуля авдружка. Все её буфеты, сусеки да ящики забиты всякими разными припасами, как видно приготовленными на случай всемирной войны. Потому что кроме простых маринадочных банок – огурцы помидоры варенье – бабулька ещё запасла гору соли, чтоб наверно насыпать на хвост самым нашим заклятым врагам, и мешок огнедышащих спичек, чтобы в прах подрывать поезда с живой силой противника. Когда я в изумлении спрашиваю:- Зачем ты опять накупила гречки, нам ведь той на год хватит? и риса гороха макарон геркулеса; - то сколько бы я ни перечислял, она мне на всё одним словом:- А вдруг? Если намечается праздник, большой или малый, то весь предвкусительный канун у неё занят слоновьей готовкой – не в миске, а в тазиках – потому что предполагаются гости всегда, но они никогда не приходят. И всё тухнет гниёт прокисает. Я пытался, и до сих пор даже пробую убедить бабулю в излишестве крупного быта – живи для себя, мол – но она то ль стареет и всё более хочет быть нужной полезной, а может быть просто страдает без друзей от нашего тихого одиночества. Вещи ей тоже нужны все до последней копеечки. Ветхую дырявую шаль – ту что зову я комнаткой моли – она берегёт как прабабкину память, согрец на венчанье, когда их телегу по заметённой дороге тащили до церкви две заморенных лошади. А вот эта скатёрка, в бахроме от ножа, когда-то приданым накрывала скудный свадебный стол, за которым весёлым героем принимал поздравленья мой пьяненький дед, тот что помер от ран после фронта. И ещё у нас есть заводной пылесос. Он не включается от розетки, потому что заводится с полпинка. Мне его уже жалко, и в мусорной помойке ему жилось бы намного спокойнее чем у нас – но это подарок моего доброго бати для своей оберегаемой тёщи, и в своё время пылесос был достойным уборщиком нашей квартиры, отменным чистюлей. В его недрах уже сорок лет сохраняется мощь трудовых рук, которые с любовью собирали его из тысячи винтиков да шпунтиков. Сорок лет – не каждый человек без ремонта доживёт такой срок, жалуясь то на моторчик, то на ходовой агрегат – а вот сердце и кости нашего пылесоса пребывают в порядке. Потому что когда я завожжаю его на уборку, то трясутся все стены, и кажется что все домовые – балконный кухонный ванный – вдруг вместе осерчали на нас с бабулей, и рычат неумолчно, пугая заодно и соседей. Я по своей натуре авоська. Но не впротиву бабуле, а просто так получилось. Никогда я не заморачивался завтрашним днём, и коль не было весомых запасов в закроме да желудке, то без зазрения и брезгливости питался подножным кормом. Придётся если лягушку иль таракана от голода – съем – потому что важнее остаться живьём и здоровым для задуманной надобности. И всё лучше ходить налегке по белому свету, чем таскать за собой целую гору обуз да припасков, еле перебираясь с ней изо дня в день, из мира во мир. Друзья-подруги, да нежданные гости. Если случатся они среди нынешней жизни моей – хорошо, а нет – так ещё будет лучше. Всё равно собеседники они никудышные, кроме выпить и закусить. Говорят люди, будто превыше дружбы нет радостей: а я думаю, что мечтанья всё это, и что настоящая дружба не должна брататься средь алкогольных бутылок под звон заздравных бокалов. Меня совсем не гнетёт одиночество, хоть мужик я, по чести, гостеприимный – и коли кто пожалует в дом, то довольным останется. А всё же самому себе беседник я лучший – это прямо как разговаривать с богом, который до самой изнанки вызнал моё нутро, и в откровенных местах мне ехидно подшепчивает: - врёшь, братец. Брешешь. Ты без кривлянья в себя загляни, не боясь. Признайся, паскуда, какой правдой живёшь. – А я, пряча глаза, стану оправдываться:- Стыдно, родной. Ох, как мне тяжела эта чёртова правда. ============================== В нашей деревне на речке был остров: небольшой окоёмок присушья, со всех сторон обнесённый водой. И хоть от берега до него метров двадцать доплыть, но мне всё равно он казался берендеевым царством - я, малёк, тогда плавать совсем не умел. Только барахтался словно икринка на мелководье, ожидая чтоб вырасти. И всё чаще поглядывал на тот дивный дремучий бережок, с которого из синих густющих кустков ежевики на меня, верно, лупились чьи-то устрашающие глаза. Очи следили за мной от затопленного осокоря, потом дальше передавая зенкам туда где корова утопла, и уже у самого омута меня принимали безвекие буркалы. Всё мне будто грозилось здесь – не подходи близко! замучаем досмерти! – а я свято верил своим ребячьим видениям, выгадывая в божьем месте нечистую силу. Став на пяток лет постарше, я уже почти перестал бояться того неизведаннова – а наоборот, мне даже хотелось нос к носу увидеться с лопоухими кикиморами из добрых советских мультиков, и шерстяными лешими, как два пальца похожими на мишку из плюша. Все сказочные герои, все даже мистические вроде бы страшные рыльца уже навсегда стали для меня добрыми друзьями, потому что в сердечко моё малоёмкое удивительным образом влился целый океан благородного домашнего синематографа. А ручку проектора крутил для меня ведущий дядь вова из телевизора. К своим пятнадцати я всё ж-таки научился плавать. Поначалу как бледный щенок, которого топит в ведре старенькая жалостливая бабка – чтоб больше не страдал от собачьей жизни – а он всё равно выплывает то носом, то кверху хвостом. Так же и я, с трудом но выхлёбывался из мутного дна, потому что утонуть было страшнее чем жить на поверхности, коя для любознательного отрока казалась до всех пор ненасытной – а немощная старость так же далека как давно сгнившие скелеты динозавров. Если мильярд лет нашей планете, то чем же я хуже? спрашивал и себе отвечал – буду жить вечно – словно бы для этого надобно только моё повелительное желание.