Свой театральный сезон, знаменитый столичный театр открывал спектаклем по пьесе Антона Чехова, «Три сестры». Елена Сергеевна, с таким трудом доставшая билет, что называется - из третьих рук, как назло опаздывала на спектакль. Она жила за городом, и по сложившейся уже привычке, если ехала по делам в Москву, то всегда с запасом во времени, но на этот раз, что-то не сложилось. И только теперь, когда она вся «на нервах», почти выбежала из метро на Тверскую, почувствовала облегчение. Звучал второй звонок, когда она, возбужденная вбежала в фойе театра и, бросив короткий, но внимательный взгляд на свое отражение в зеркале, поправляя прическу, отметила про себя: «М-да… Еще не дурна». Ей было под сорок. Этакая скромная миловидность, очень прилично сложена, обаятельные, едва заметные, мелкие веснушки вокруг грустных глаз, придавали правильным чертам ее лица, даже некую живописность. Успев однажды побывать замужем и обжечься, она жила теперь замкнуто, без особых устремлений, доверившись изворотливой судьбе. Но иногда, в сумеречный час, в ней просыпался соблазн жить полной жизнью, что-то заставляло ее верить восхитительным обещаниям, и тогда случалось какое-то прекрасное трепыхание души, словно листвы на ветру, душа разрывалась от счастья, глаза были полны радостных слез… О, Господи! Но эта трезвость рассудка, так быстро размывала все надежды и желания, словно туман, и ей вновь становилось одиноко до боли… Зал благородно гудел, его оживленная пестрота, сверкая и поблескивая в ожидании чего-то необычного и желанного, еще не унялась. Елена Сергеевна прошла на свое место, в ложу первого яруса слева от портала сцены и, окинув взглядом зал от галерки до партера, почувствовала, как дрогнуло ее сердце от необъяснимого, почти детского, восторга. Она любила театр, мечтала играть на сцене, но жизнь… О, Боже мой!.. Как порой безжалостно крутит нами, эта капризная жизнь… Прозвучал третий звонок, зал постепенно замер, погас свет, и вот оно, это – чудо, придуманное человечеством, чтобы искренно до наивности плакать и смеяться над самим собой. Елена Сергеевна, прекрасно знала эту пьесу и с большим увлечением смотрела за игрой актеров, что даже пожилая женщина, что сидела рядом и постоянно вертела перед своими глазами маленьким биноклем, ничуть не раздражала ее. Напротив, ей казалось, что она сама где-то там, на сцене, среди сестер, порхает, исполняя невидимую, бессловесную роль… Но, какой-то слабый, случайный отблеск из партера, не то биноклем или еще чем, тонким лучиком скользнул по ее лицу и мгновенно исчез. Этот отблеск заставил Елену Сергеевну очнуться, она невольно, быстро пронеслась взглядом по партеру, и тут, вдруг, увидела своего бывшего мужа. Она в тот же миг отвернулась, съежилась, как-то уменьшилась, размера на два, втянула голову в плечи и, не дыша, прилипла к спинке кресла. Внутри у нее что-то резко оборвалось, стукнулось, словно о пол, и начало прыгать все чаще, заглушая происходящее на сцене. Боясь смотреть в его сторону, она не знала, что ей делать. Мысль о том, видел ли он ее, когда она входила в ложу, а так же, был он один или с женой, стала с этого момента самой неотвязной для нее, и еще – остаться или немедленно уйти? Они расстались почти три года тому назад. Елена Сергеевна сидела, не поднимая глаз, голоса со сцены доносились теперь отчего-то глухо, невнятно, она старалась слушать, однако, все сильнее беспокоило одно единственное, страстное желание – посмотреть в ту сторону, где он сидел. Немного успокоившись, когда сердце стало биться тише, она, приложив руку к виску, осмелев, искоса глянула в партер. Он сидел всего в нескольких метрах от неё с женой, и внимательно смотрел на сцену. Ей показалось, что виски его сильно поседели, нос обрел горбинку, а темный костюм четко оттенял бледность щеки, но и этого – скоротечного взгляда ей было уже достаточно, чтобы воскресить образ мужа, которого, по всей видимости, она еще любила. Как давно это было. Она влюбилась в него с первого взгляда, на какой-то вечеринке, и потом, гуляя всю ночь, он читал ей стихи, поразил своей веселостью и юмором. Какая это было безумная ночь! Потрясающее, нездешнее счастье. Через пару месяцев была свадьба, и это легкое, нежное как шелк, улыбчивое слово «счастье», всюду звенящее, рассыпалось в его руках, глазах, походке… вокруг только он и никого более. «Мы будем счастливы вместе и всегда!», о, как это отзывалось эхом, во всем и всюду… Она посмотрела еще раз, уже смелей, - он сидел, чуть развернувшись к жене, - должно быть что-то говорил. Она глядела на него, забыв о спектакле. Ей даже почудилось, что эта их близость вовсе не случайна, она, словно окутана особой тайной, известной только ей и ему. «Господи, разве я теперь смогу уснуть, ну зачем, за что мне такое. Ведь все уже прошло, я почти успокоилась, все кончилось, и все зря, теперь начинать все сызнова, - забыть все, все, что было и вот, на тебе – этот театр…» Все глубже погружаясь в эти мысли, Елена Сергеевна даже не сразу поняла, когда ее оглушили аплодисменты, и бессмысленно улыбаясь, вдруг тоже стала аплодировать. Елена Сергеевна, вопреки желанию заглянула в прошлое, и это прошлое отозвалось ярким и подробным воспоминанием: шло время, осенью в тот год, он как-то сник, осунулся, стал неразговорчив, не держал взгляд. Она спрашивала: - Ты, что, болен? Он: - Нет, так ничего. – Да что с тобой, скажи, наконец? Но долго это не могло длиться, и однажды под вечер, он пришел сам не свой и сказал: - Не могу больше… Мне надо многое тебе рассказать, - и все рассказал. Она была красивая, молодая, познакомились на работе. Встречи, цветы, потом наедине у нее… - Хотелось отомстить, убить - не было в мыслях, глупо. Бог с тобой, живи, как сейчас вот живешь. Сидишь, смотришь - да посмотри же, ну, взгляни на меня, я тебя умоляю, ну поверни мою любимую голову, - я все тебе прощу, все, ничего не вспомню, когда-нибудь все прощают всех, жизнь так коротка. Зачем откладывать, ну взгляни на меня, поверни глаза, любимые мои глаза. Но нет… Все! Спектакль близился к концу, и когда на сцене Вершинин прощался с Машей, то Елену Сергеевну охватил безудержный озноб, у нее перехватило дыхание, и только этот спазм не позволил ей закричать на весь зал, каким-то истошным, доведенным до отчаяния, чужим голосом: «Ради всего святого, не уходите, Александр Игнатьевич! Не надо, умоляю вас, ради бога!… Остановитесь!» Когда спектакль закончился, то пожилая женщина, убирая бинокль в сумочку, тихо сказала ей: - Простите меня, но я наблюдала за вами. Вы так близко воспринимали происходящее на сцене, очень искренно переживали. Неужели это возможно? В ответ, Елена Сергеевна, только пожала плечами. Из театра она вышла, наверно, последней - спешить было некуда, дома ее никто не ждал, и неторопливо идя по бульвару, еще под впечатлением пережитого, она поняла, что тайна, которой как ей казалось, они были окутаны, сидя неподалеку друг от друга, - была ничем иным, как притягательным, волнующим счастьем, которое теперь, постепенно рассыпалось.