Когда я был маленьким… - то не очень любил свою бабушку, потому что она всякий раз ближе к вечеру пугала меня страшными историями. Ей было интересно их рассказывать; но так как взрослые особо не слушают эту суеверную ерунду, почитая днём – когда светит яркое солнце – её слишком фантастической – а к тёмному вечеру – когда самое время пугаться – они за ужином выпивают да садятся играть в карты, - то бабуля всегда выбирала меня для своих россказней, потому что из койки я убежать уже не мог, словно бы притянутый к ней цепями отосна-полустраха, которые своими приблудными привидениями не давали мне заснуть. Каморка моя была маленькой: кроватка со мной, тумбочка с бумагами и таблетками – да большой сундук у меня в ногах, заполненный разной бабулиной всячиной – и вот из него-то, казалось, вылупляются нечистые призраки в чистых одеждах, сумроватых как саван, как холст что висит в коридоре, закрывая, пряча от гостей неприглядность обветшалой стены. Бабушка входит тихонько как кошка, и ставит на тумбочку тонкую свечку, чтобы тускло горела; садится в подножье, туда где сундук, и запевает негромко шепелявым бабыёжкиным голосом, от которого ещё трепетней становится мне, сероватому в тусклости словно мышонок – я сдвигался в самый угол кровати, оставляя бабульке лишь как ниточка хвостик. Понимая, что пришло его жевальное членистоногое время, на потолке появлялся мохнатый паук, и от тёплого света тающего огарка противные волоски на его коже становились заметнее – от них будто с каждой минутой израстала его паутина, сдвигаясь по потолку, по стенам, и беря нас с бабулей в полон. А бабушка словно не замечает угрожающей нам западни. Она сильно увлечена своими воспоминаньями, сказками, кои пришли к ней от пращуров, может через сто поколений назад. Этот паук для неё давно уже умер, и она его прожила в своём маленьком детстве – а теперь вот даёт и мне пережить, чтобы я ничего на земле не боялся. И на небе, конечно. - Смотри, внучок, это ад. Сонмище кошмаров, преступлений, растёрзанных тел и душ. Он страшен не кровью своей, а только лишь ожиданием мучений да пыток. Когда ты был маленьким ребёнком, ростом в мизинец, а для тебя уже здесь сбивалась крепкая виселица и сгребались дровишки под котёл смоляной. На всякий случай. Ведь каждая раздавленная тобой букашка уже могла стать предвестием будущей страшной судьбы душегуба. В адских снах ужасы корчили мерзкие рожи свои, и семенящий топоток – не ног а чертячьих копыт – настигал сзади мохнатенькой лапкой: а оттого что первый страх был так мелок, то казалось будто за ним целым потопом надвигается орда омерзительных тварей, уродов, исчадий. - Оказывается – говорит мне бабушка – что когда умирает настоящая потомственная колдунья, ведомая судьбой своей с родовых вех, умеющая и вправду насылать людям роковое добро да благородное лихо – то в потолке над её пречёрной головой, мятущейся от переносимого горя по мокрой подушке, нужно пробить топором дырку-звезду, или расколупать кухонным ножом как рану-гнойник, чтобы через неё осветилась ведьме полная луна, вызвав её в ночной хоровод на последний шабаш. Раньше-то она сама улетала, оседлав метлу-жеребца, а теперь за ней должны прибыть с катафалком от дьявола вихрастые стремительные соратники, поднявшие звёздный небосвод как плаху на рога да копыта. Я всё глубже вжимался в стенку, расплющиваясь по ней бледным пятном; и уже забывал, в каком мире живу, размывая себя осязаемым страхом по параллельностям; а бабулька даже не замечала, что меня самого больше нет, глаза мои только средь паутины – она сонно погружалась в колдовской транс, словно сопровождая внучка, бренного, по иным, вечным переулкам, где бродили не люди а заблудшие остовы их, черепа да скелетные кости. Нет, я уже не боялся. Я испытывал погибельное вожделение к смерти, как баран на заклании, которому нежно перерезали тесачком шейную артерию, и он теперь не кровью но нутром своим чувствует что на лезвии ножа была какая-то важная главенствующая сила, воля, и разум даже, привносящий в его гнилостное тело, кусок тухлой баранины, новую оправданую жизнь. А утром бабуля привела меня за руку в свой детский садик, и сказала:- Иди куда хочешь. Всё равно ты отсюда не денешься. - почему?- мяукнул я; а со всех сторон из цветов раздалось мне мурлыканье:- потому что здесь хорошо. И начали перечислять: созревшие кусты малины, карусель с деревянными зайцами, топлёное молоко под толстым слоем пенки, шикарная песочница с большими машинками, а особенно поливочный шланг, как удав разлёгшийся на клумбе. Бабулька взяла его за толстую шею и мне протянула:- Возьми, не укусит. Я уже был не маленьким; конечно же понимал, что это не змей; но всё ж волшебная память о маугли и его бандерлогах стойко крутилась в моей голове словно плёнка из мультика, которую озорной киномеханик намотал мне бинтом вкруг ушей в темноте кинозала. Из змеиного рта плескалась вода; бабушка ливанула холодной струёй на мои тёплые сандалики, и я взвизгнул немножко от удивления, испуга, и множко от радости что началась игра. Выхватив змея у бабули из рук, я брызнул в неё не щадя, как только и умеют мальцы верящие в простодушие взрослых – она ведь сама начала, значит ей это нравится. Но за спиною сбежавшей бабульки – она всётаки струсила – я увидел лупатую кошку, которая надула толстые щёки, как будто ей флюс поднадуло, и не мигая смотрела на дуло удава, словно те бандерлоги из мультика. Боясь, что шланг её съест – не жевая проглотит – я направил струю прямо в нос ей, в пучок из усов волосей – и услышал обиженный визг из сияния солнечных брызг. Кошка подпрыгнула над водой и над радугой, перевернулась как клоун под цирком когда его с лошади падают, и припсев на все лапы и хвост задала стрекача. Мелко семеня, боясь расплескать солнце в руках, подошла ко мне бабушка; так вот за чем она спешила – в глиняной кружке прохладное топлёное молоко с толстой коричневой пенкой, и солнечные зайцы с деревянной карусели, раньше меня заметив вкусное лакомство, ещё по дороге накидываются на него блестящими зубками, тут же две стрекозы висят возле кружки, а по нарисованному сбоку цветку взбирается крохотный муравей, сосунок. - Смотри, внучок. Это есть рай. Вспомни все свои прекрасные сны, в них ты летал и жар-птицу хватал за сияющий хвост. Какая бы не была погода во снах, а на душе пела, звучала, смеялась и плакала обворожительная музыка, очищавшая твоё маетное сердце ото всех бед и невзгод, кои в тебе накопились за день, за прошедшую жизнь – и утром ты вставал с постели легко, просыпался как лупоглазый младенец, агукая новому светлому миру. Твой труд в райских снах всегда был силён и мощен, ты сам будто подъёмный кран тягал железо, природу, планету за плечами, и рядом с тобой все друзья да товарищи, те что живы или уже упокоились. Чудеса, да и только – ты ночью мог десять минут побывать в райских кущах, а весь день потом летал и парил над землёй, осязая собою не бренную твердь, но вселенность небес и свою безмятежность как вечности дар. - Да – мне здесь очень хорошо. Сложив под себя ножки, я сидю на песке возле клумбы как падишах, прихлёбывая сладкий ореховый щербет молоком, и все мои маленькие внутри бактеришки да микробки тоже вместе со мной смакуют райское кушанье, забыв баловаться ангиной и насморком. Мимо щербета быстро прожужжала пчела; но вдруг затормозив и на капочку зависнув в воздухе, она тут же вернулась под нос мне – не смея перечить пред жалом, я отломил ей кусочек в ведёрко с нектаром. - Правильно,- сказал мне старенький дворник, приподняв очки над глазами, а глаза над газетой.- Если ты будешь другим подсоблять, то они тебе в самое нужное времечко помощь окажут. - А как?- раскрыл я рот, представив себе золотые горы сластей да игрушек. - А я и сам не знаю.- Дедушка посмотрел на небо словно ребёнок на фокусника.- Просто так всегда получается, справедливо. Он улыбнулся мне хоть и беззубо, но светло – как будто у младенца выпала соска; и снова зашамкал губами, пережёвывая в манную кашу газетные буквы. ============================ Зёрна проса и пойманные насекомые – вот и весь их ужин. Я просто переключал каналы во телевизоре и наткнулся на эту программу – на эти слова. Хотел уже клацать кнопками дальше, потому что на экране чернела чёрная ночь и в этой поглощающей черни мало чего было видно; но вот мелькнуло – может быть в 25ом невидимом кадре – светленькое тёмненькое личико малыша, почти как мордочка мелкой обезьянки, и он прямо передо мной с аппетитом захрумкал тушкой зажаренной саранчи. А рядом с ним сидел на корточках – трудно да немощно, как все старики – его каличный дедушка, на мёртвом лице которого в отблеске костра сияли живые глаза да курчавилась редкая бородёнка, похожая на взъерошенный хвост той же обезьяны. Казалось, что он давно умер, оставив на свете только свой слабенький голос, по коему мягко ползают красные муравьи, бабочки, термиты, и даже пустынный принц джубакар. Который бродит по пескам и сухим былинкам на шести членистых ножках, ворочая шлемастой хитиновой головой: темнокожие люди называют его влиятельным принцем всех насекомых, потому что джуба имеет авторитет и большую власть, единственный могуща приказывать своим многочисленным подданым. И когда человеческое жилище бедных темнокожих людей жестоко оккупируется ненасытными термитами – то ущемлённое племя во главе со слабеньким, но самым премудрым дедушкой, идёт жалиться джубакарскому принцу – и молится, веря в него. Вот бы мне тоже такую веру да силу, чтобы топать по жизни невзирая невзгоды – а то ведь я вечно ворочаюсь в койке, копаясь в сомнениях дня, и утром встаю никакой, словно после затяжной алкогольной агрессии – хоть давно уж не пью – но меня просто мучает важная мысль, что если б я сделал вот это, и то, не так а иначе, то моя жизнь обернулась бы к лучшему, вдруг найдя в себе целую гору запасов истощённой судьбе. Мне частенько под сердцем блажится, что на белом свете есть вселенское слово, мечта иль молитва – которую скажешь на небо и сбудется. Она очень похожа на тот самый дождь, кой вызывает для земли и для племени темнокожий колдун, перетирая в своих костощавых ладонях сухую лягушку с пыльным прахом кузнечиков; он верит солнцу и небу, и ветру – а я уповаю мечте словно господу. ================================ В моей нынешней жизни есть человек, коему я больше всех пока доверяюсь душевно. Он не далёк мне – как стрела подъёмного крана, но и не близок – будто лопата в руке; а просто знакомый прохожий, с которым мне стало легко почему-то, без объясненья причин. И то что у нашей душевной взаимности нет никаких побуждений к сближенью – а просто беседа меж нами текёт пресноводным ручьём, над коим летают стрекозы и бабочки, а со дна то и дело подымаются черви, опарыши да прочая донная муть – меня радует этой своей среднедальностью, которую я могу лицезреть окоёмком глубокого озера в длинной версте, а могу подойти на три шага и испить из неё. Что было бы, если будь мы друзьями? паскудство. Он сейчас для меня человек, всеявый во всех ипостасях добра и соблазна, а я для него тёмный лес, в котором наткнёшься на розу иль нож – но именно это неведенье душ нас побуждает к общению, к познанью в судьбе что мы есть друг для друга. А если все тайны откроются, если станут совместные девки, и водка – и грех – то как же я больше смогу доверять ему, скармливать лучшие ломти своей души, понимая что он меня знает антихристом, бесом – и как сможет он откровенничать в людях и боге, предъявив вместо чистого сердца свою грязную жопу. =========================== Тёплый вечер буднего дня. Мелкие комары гудют под лампочкой, и если сел такой заморыш на лоб - то обязательно крови напьётся, даже жизни ценой. Академики говорят, что инстинкты у гнусов правят миром. Дед Пимен смотрит в глаза Зиновию с заполошной болью, будто тот один может подказать или руками помочь. Старику хочется выговориться: как люди живут, из каких высотных мечтаний они погружают свои бренные тела в глубины грязи - и не выбраться им без подмоги, коли затянуло сладким грехом или песней бесовской. - Вот, Зяма, дело было вчера… Я с Марией под ручку прогулялся к Сергухе, бывшему товарищу моему. Из чего полаялись - теперь не вспомню, а мирить души надо, потому как не вечны мы на земле; и уж если обида сдержится до смерти, то помирать я в тревоге буду, не о деле думая. А значит, могу заблудить на том свете, перепутав рай с пеклом. Алексеевна уговорила меня, и вместе пошла, чтоб дороги обратной мне не стало от трусости. Хорошо, когда она рядом, иначе б я всамделе вернулся - стыдно да страшно. Пимен охватил пальцами переносицу; и склонив голову, белую седь, помолчал с минуту. Глаз он больше не казывал потом Зиновию, ладонью иногда отирая слёзы.- Товарищ мой со второй бабой живёт, пришлой из соседнего села - может, и городская. Но по всем повадкам пьянь да лахудра. Самогон глушит как хороший мужичара, а в доме прибраться некому. Сергуха старый во пролежнях на чёрных тряпках лежит: ей же хоть плюй, хоть бей по наглым зенкам. А ведь Серый моложе меня годов на десять.- Пимен развернул ладоши перед собой будто книгу, по пальцам вычитывая свой возраст.- Мария спрашивает тейту Нинку: когда борщ иль суп готовила в последний раз? Та в ответ: да вот сёдни - и показала банку тушёнки для заправы бульона. Тут товарищ мой и выдал в лоб ей; видно, долго страданье крепил:- Гадина! Да эта тушёнка уж две недели раскрыта стоит, я не ел её!- И кричит Сергуха горлом, захлёбывается крохами першалого голода - в сраче да сыклях валяясь - а баба гунявая руками подпёрла бока толстые, ещё смеётся над нами. Я, мол, ходить за ним не нанималась - уж так хотелось мне врезать посохом по опухшей харе её. Только, что Алексеевна рядом сдержала. Она Нинку враз с хаты погнала, даже не притронувши к этой поскотине: но взглянула так, будто сторожко где забьёт её насмерть, да тихо прикопает. Я сам испугался Марью впервой. Пимен опять замолчал, наново оживая вчерашний день; и всё, что не доболел сердцем, оплакивал сегодня.- Мария убираться туда наладилась, супы готовить. Я тоже с нею пойду, Сергуху помыть надо… Может, ты поможешь воды натаскать? А?- Дед на товарища не смотрит, боясь узреть в Зиновии обузную маету, которую тот постыдился отказать. Неловко просить человека насилу. Но Зяма сразу сказал - да; и будто за что замаливая провинное, ещё предложил:- Я могу добыть угля через председателя. Другому он и откажет, не зима с холодами, а для калечного старика даст обязательно. - Во-во, договорись… А то, может, даже место найдёт Олег в милосердном доме, с няньками да заботой. Сергуха бы отогрелся лаской, глядишь - на ноги встанет. Он же не хворал ничем, слёг от голода и обиды, со зла. Деду очень хотелось отблагодарить Зиновия за свою мороку, хотя б поманежить его людской радостью после горестного рассказа. Хиленько улыбнулся Пимен, раздувая в отягощённой душе веселья искорки; кхекнул боязно. И сам над собой засмеялся, обирая брызги слюны под дырками худущих щёк.- У Сергухи до Нинки баба одна была; немолодая уже, но прыткая. Бегала она к дружку моему каждый день, отпуску не давая. Он тогда в силе ходил: яйца жрал чисто хряк - с корлупой вместе. Да и любовка баловала его творогом со сметаной, охоча оказалась к мужицкому делу.- Затравил Пимен начало байке своей; и вот тут, на этом самом месте трубку достал для дальнейшего удовольствия. А терпение ведь живое; да пока дед раскуривался, Зяма стучал пальцами о печку - не торопись, паря, слухай старого.- Дружили бы они так, не маясь, но в деревне слухи бегут впереди правды. Сын той бабы застыдился людей, а жена его, певунья, перестала ходить на гулянки. Позор не сокроешь, так хоть избегнуть его. Задумал сынок тогда мать свою от Сергухи отвадить, и только она за порог - он назад ворочает её. Та ему - за молочком, мол, сыночек. Да бидон показывает. А парень в обратку - сиди, мама, сам принесу… Умолк старик. Зяма даже рот открыл, любопытствуя оказии дедовой - а тот уже с минуту сидит надутый, пыхча дымом разноцветным. Может, интереса ждёт. - Ну, и чем кончилось? - … убегла баба один раз из присмотра. И сын к Сергухе поспешил, стучать начал в хату. Хозяин навстречу выходит: нету, мол, здесь твоей матери - а на поножах у двери её галоши стоят, меченые. Спрятать забыли. Тогда парень искать кинулся. Всё обсмотрел да полез на чердак. Мать наверху тудасюда, глаза выпучила, разум потеряла - убьёт ведь - и дряснула об его голову целое лукошко яиц. Грохнулся сын её оземь с жутким криком: ещё б - полбашки начисто снёс, яичные мозги текут. Но всамделе только руку сломал; месяц не дружил после с матерью, да уж она яро навещала его в больничке, всю пенсию на угощенья потратила… А любовь к Сергухе прошла сразу. Зиновий поскрёб волосья в ушах:- Слушал я тебя, и сам вспомнил чужую беду. Говорят люди, что Тимохина жена подъедает в столовке с тарелок облизки. Вывихнул Пимен зрачки свои, шкрежетнув суставами по глазным впадинам. От жалости строгой хлипнули слёзы:- Наташка?! да быть не может! брешешь, асмодей. Но если б Зиновий хоть чутку застеснялся: а он как сидел устало - так и машет руками, что не к лицу ему порожние сплетни.- Мне разносица Зина сказала, Красникова, а дело при ней было. - Так может, свиньям? Зяма возмутился не столько дедову отпору, сколько боли своей, которую давно пора отогнать за ворота - но она с перебитым хребтом во дворе ползает, и вопит, тоскливо ноет. На старика зашипела:- Швиньям каким? У них один поросёнок, и тот еле живой к холодцу.- Дядька горстями показывать стал, что Натаха чистит ложкой по блюдам:- Вот так вот, и крохи в рот, остатки детям. Голодают они. - А Тимофей пьянствует,- как фарфоровый болванчик закивал старик.- Дурень я; видел же его запойку - у колодца валялся он, весь в репьях подле Васькиной хаты. Весёленький сам, с губы текут слюни; и только Наташка при детях не плачет.- Пимен тяжко отдулся, свернув набок голову, чтобы спрятать греховный взгляд свой, заблестевший как острое лезвие.- Ух, друже! скоро Серафимка придумает временную машину, и я топором прищемлю ту тварь из прошедших веков, коя водку сготовила в первый раз… А ты ж тоже пьёшь?- он подозрительно очень на Зяму уставился. Тому деться некуда: ёрзал на лавке, пока сдвинул свой зад к самому краю - и хлоп на пол:- Неее. От силы две рюмки. Или три в гостях. Пимен хватко взял его за шкибон; Зиновию уж далече не убежать, а лишь в ногах поваляться. Он будто шуткой запросил пощады:- Прости меня, дедушкаааа,- да видно, что всерьёз ему стало боязно старческой злобы. - Хрен тебе, мелкий пакостник.- Тих Пимен, как белый одуванчик, и не разлетелся ещё в густых семенах по свету. Но время пришло дедово: заплодились в молодых душах серые весенние почки, которые давно уже прививал старый упрямец. Где услужливым добром, где льстивой лаской, а Зиновия пинком вот пришлось.- Ползи за мной, червь! - Куда?!- взвыл дядька, растирая почти оторванное ухо.- Зачем?! - К Наташке каяться. Через полдеревни шли они два гуськом: дед хромал сильнее обычного, а Зяма чуть сзаду скакал на привязи, взбрыкнуть норовя. - Тимоха, пьянь! открывай!- застучал старик посохом; дрябзнули оконные стёкла, грозясь осыпаться в прах.- Что ты с семьёю творишь, гемод ненасытный?! Выскочила за ворота плачущая Наталья:- Не позорь, дедушка! третий день Тимоха винится передо мной, ходит трезвый. - Пропил деньги? голодуете?- Пимен утих лужёным горлом, и со стыдом оглянулся на соседские окна. - У добрых людей заняла я.- Наталья, сердясь за свои непрошеные слёзы, рыкнула деду в нос:- Потому что злые люди обобрали Тимоху. Охранники из вытрезвиловки выгребли по карманам всю крупную получку. И мелочь оставили, будто сам потерял.- Распалив себя, закричала:- А вы нас пришли стыдить! Залили зенки!- смаху хлопнула калиткой, одырявив тихий вечер. Пристыженный старик, шоркая тяжёлой палкой, волочился домой; Зиновий хоть усмехался тайком, но его жалел. Зайдя в хату, Пимен сразу начал суетливо брякать по тумбочкам, мельтеша бумаги и документы. Подумал Зяма, что ищет он деньги на милосердие Наталье, и сам полез в свой кощелёк - но старик достал белый лист да ручку; сел к столу, двинув посуду на край. Зиновий секретно глянул через плечо:- гражданину милицейскому начальнику,- и возмутился:- Ты кому петицию пишешь? они же козлы! Но Пимен отвратно зыркнул на товарища, возразил грубо:- Это менты козлорогие, а милиционеры порядочные. Они найдут пройдох в своих рядах и скоренько их изничтожат. Потому как на бой с нечистью поведёт людей наш участковый Май Круглов. - Ааа,- раскрыл Зяма широко рот.- Я думал, ты в город жалуешься. - Не жалоблюсь, а требую правого суда от местных властей. Иначе сам буду казнить да миловать.- Старик вздохнул, припоминая грехи, свои и чужие.- В деле справедливости, Зямушка, одному человеку легко ошибиться. Надобно издать нам артельные законы, свято обозначенные обществом и Христом. Вот, к примеру,- он поскрёб шею, взлохматив давно не стриженые куделя.- Мне блазится, что богатого обобрать не во грех - все они аферисты да воры. А у нищего позорно стащить даже луковицу из сумы. Как думаешь? - Верно. - Ну и дурень. Есть на свете такие богатеи, что почище иного работяги гнут спину, кукожатся над своей землёй.- Улыбнулся дед, подмигнул Зиновию весело:- Всё же хорошо, что общество раздало селянам земельные наделы. Нынче каждый человек в ярой хватке видён - кто силой кормится, тот родину не продаст. И вскорости репьём да колючкой зарастут обходные дорожки предателей. Зяма сколонил голову в ладони; сжал пальцами мочки ушей, будто измеряя подступающую к вискам высокую температуру.- Дед, ты прости меня за ту давнюю интригу с Полянкой. Хотел я тогда ловко пошутить, и обкакался на виду. - Забыл уже,- обеими руками отмахнулся Пимен, презирая старый больной зуд.- Понятно мне, что не со зла. - А знаешь, почему я берегу честь? потому что от стыда краснею,- признался дядька, и эта правда в первый раз его не смутила. Дед вылупил сварливые глаза:- Брешешь. До сих пор? - Ага.- Зиновий хохотнул, вспоминая разные случаи, весёлые и грустные, за которые неловко сейчас - а без них память мелка, да и старик во тревоге ждёт откровения, распахнув на две пуговки двери своей темницы.- Вот была гадость у меня, ещё живя в городе. Завёлся бригадный вор, что по карманам шастал, не сымая ботинок. Прораб собрал мужиков после смены - да тихо так, подленько в глазки: таскаете друг у друга. И шапка горела на мне за чужую вину; когда совесть хлестанулась врукопашную со злобой, то полыхнуло с моих ушей во всю душу. Завалил я прораба предоброй пощёчиной на мешки с амуницией. - Удалец.- В ироничной хвале Пимена слышалась скрытная гордость за товарища.- Накрывай стол. Вечерять пора. Зяма зевнул, ковырнув мизинцем в носу; лениво почесал мудя через штаны. Дед косо приметил его мановения:- Будешь к столу садиться - руки вымой. - А чего их мыть? Я за собой почище слежу, чем иная баба. - Всё равно,- настоятельно приказал старик без возражений.- Тебе ими тянуть хлеб с тарелки, а я брезговый. - Ну, Пимен, я бы тоже мог припомнить. Да промолчу уж,- надулся дядька. Встав, долго обмывался в умывальнике, нарочно грякая затыкушкой. Настырная муха уже сгоняла сотню кругов по хате, бестолково тыкаясь об закрытые окна, а мужики всё сидели молча, величаясь к ужину. Наконец, дед не выдержал первый.- Зяма, у меня четвертинка припасена. Было дело -Мария купила, когда я кашелью маялся,- он потёр нос, подбираясь с лаской:- Сходи в сенцы за огурцами, пошарь там малосольных в кадушке. Кадки той давно уже нет - рассохлась, а вместо неё старик пользовал кастрюлю, привыкнув солить скорые огуречики под зеленями укропа и петрушки. Дядька ухмыльнулся - прехитренный Пимен - но без ропота пошёл за закуской, гулко шлёпая по пяткам сбитыми тапками. А как огурцов показалось мало, то он стащил у курей три яйца. Чуть было и деревянный катыш не прихватил, который дед подкладывает в лукошки для высиживанья - темно, разве углядишь. Через час, сытно поужинав щавелевым супом, Зиновий уже придрёмывал на растопленной печи. А старик внизу шептался с насекомой мелочью, подкармливая столовыми крохами пауков да тараканов:- Ешьте, родненькие. - А?.. что ты, Пимен, говоришь?- свесил дядька упаренную голову, блукая глазами в потёмках тонюсенькой церковной свечи. - Сядь пониже, нито угоришь.- Дед поставил миску с хлебом; прислушался к щёлканью догорающих дров.- Скрипит под сундуком свёрчок; тебе слыхать?- Да.- Это он ночные страхи разгоняет, опасные для нашего психованья. В мёртвой тиши человечку всё время блажится, будто за спиной когти, рога и копыта зло своё кажут. - Пугаешь,- усмехнулся Зяма, удобнее присев на матрасе.- Безмолвие рожает в душе такие хорошие музыки, что любые дороги настежь открыты, и на ладонях можно замесить к оладьям жёлтое солнце. Дед хохотнул над собой:- Пугаю. Иногдаче, знаешь, встану посерёд улицы да глохну начисто; отрезали уши, зашили. Справа колхозные машины гудят, надвигаются слева городские эшелонки, и в лобовую орут магазинные зазывалы - а я как дурачок улыбаюсь, живу неспехом мирским, кланяюсь судьбе за жизнь, за людей благодатных. - Похожих на меня?- Зяма вознёсся к потолку, махая ангельскими крылами. - Угу,- кивнул старик.- И на товарищей твоих, кои давно уже спят…