1. В тусклом свете ночного фонаря лицо окликнувшей меня женщины походило на зеленое пятно от кисти на загрунтованном в черный холсте. Звук ее голоса, звонкий, дребезжащий, тонкими ножницами кромсавший обволакивающую меня со всех сторон пелену тишины, пробудил во мне неясные беспокойные чувства. Осознав, наконец, что ко мне обратились с каким-то вопросом, я оторвал руку от двери в аптеку, куда еще секунду назад намеревался войти, и повернулся к зависшему во мраке зеленому пятну. - Простите, что вы спросили? - Уже так поздно. И темнота кругом, хоть глаз выколи! Видимо, я все время шла не по той дороге. И вот нате, заблудилась! А мне очень нужно как можно скорее попасть на N-ский вокзал, он ведь должен быть где-то здесь совсем близко, не так ли? Вы не могли бы подсказать, как мне побыстрее добраться туда? Помимо тревоги, ясно различимой в стремительном беге голоса этой женщины, очертания лица которой теперь легко можно было разглядеть, было в нем и нечто, не столь яркое, как тревога, но составляющее как бы главный рисунок всей мелодии ее голоса. И вот этот-то рисунок, как я тотчас осознал это, и был источиком тех беспокойных чувств, что родились во мне в ответ на появление этой женщины. Не желая ни секунды долее переживать ее присутствие рядом с собой, я поскорее объяснил, как кратчайшим путем пройти к вокзалу, и убедившись, что она все поняла, решил распрощаться. Но вдруг незнакомка, то ли повинуясь собственной прихоти, то ли угадав по выражению моего лица беспокоивший меня вопрос, произнесла: - О да, молодой человек! Да, да, вы совершенно правы, я люблю путешествовать! Однако, вместо ответа на столь неожиданный возглас («И с чего она вообще взяла, что это может меня интересовать?» - пронеслось в моей голове) испугавшись сам не зная чего, я раскрыл дверь аптеки и скрылся в светлом помещении. 2. Как я и ожидал, в аптеке не было ни души, кроме старика фармацевта, мирно дремавшего возле кассы. Остановившись перед витриной с лекарствами, я стал мысленно оценивать небольшую «драму», разыгравшуюся между мной и случайно встретившейся мне женщиной, и нашел свое поведение неадекватным. «В самом деле, - решил я, - разве можно вот так убегать, даже не попрощавшись? Ну конечно, нет! Это попросту неприлично! И все-таки, ведь было же что-то, что заставило меня пойти на эту непозволительную крайность. И этим «что-то», конечно же, является её тяга к путешествиям! Но что в самом этом желании такого, что оно воспринимается мной с таким беспокойством?» Я понял, что хочу разобраться в причине своего беспокойства, и решил, что лучшее средство для этого – попытаться запечатлеть эту ситуацию на холсте. Живопись всегда воспринималась мной как панацея от всех жизненных тревог. Сколько помню себя, я прибегал к этому средству в любых трудностях, в малом и в великом: использовал живопись и как метод заработка в черный день, и как бальзам от одолевающих меня временами тоски и одиночества. Раздумывая, как лучше запечатлеть беспокоящее меня чувство на холсте, я разбудил фармацевта и попросил принести мне несколько пачек анальгетиков, пару упаковок антидепрессантов, средство от бессонницы и еще несколько других лекарств. Пока старик шуршал коробками в другой комнате, я судорожно перебирал в памяти образы произошедшей «драмы», надеясь найти сцену, в наибольшей степени характеризующую то, что, собственно, произошло. Рассуждать о композиции рисунка на фоне той в высшей мере целительной работы, которую ведут где-то на задворках моего сознания анальгетики и антидепрессанты, – такой способ организации жизни давно стал привычным для меня. Иногда мне даже кажется, что этот способ жизни – нечто вроде теоремы: здесь каждый компонент жизни взаимосвязан с другим. Убери один компонент, например, препараты, и тогда невозможна будет живопись, и я умру от одиночества. Убери другой, например, живопись, и тогда утратят смысл лекарства, и не нужно будет противостоять одиночеству, ибо я сам стану им. Наконец, убери третий, одиночество, и тотчас же утратят смысл оба других: живопись и препараты. Выискивая в своей памяти нужные мне образы «драмы», я вскоре убедился, что все они фрагментарны и ни к чему в итоге не ведут. В это время из другой комнаты послышалась тихая ругань старика фармацевта. По-видимому, кто-то из провизоров, работавших днем, положил лекарства не в ту коробку, и старик не мог доискаться заказанных мной препаратов. Спустя ещё несколько минут, фармацевт принес мне все заказанные лекарства – около четырнадцати различных единиц. Стараясь не обращать внимания на недоуменный взгляд старика, по-видимому, негодующего, отчего такому молодому человеку, как я, понадобилось столько лекарств («Да неужто я и впрямь болен?» - подумал я о себе его мыслями), я расплатился без сдачи, попрощался и лениво вышел. На улице, повинуясь нахлынувшему на меня вместе со струей свежего ночного воздуха потоку волнительных мыслей, я задался целью непременно и сегодня же добиться полнейшей ясности от своих мыслей по поводу взволновавшей меня «драмы» и обязательно отразить свое решение на холсте. Преследуя свою новую цель, я быстрым шагом направился к дому. 3. «Почему люди выходят из дома? В самом деле, почему? Какая таинственная сила заставляет человека переступить порог своего дома, где извечно царят уют и покой, ради встречи с неизвестным, неизведанным и вообще не поддающимся никакому уразумению существом по имени «мир»? Каким, в конце концов, нелепым нужно быть созданием, чтобы желать этой встречи, осознанно принимать само наличие этого желания внутри себя и даже относиться к нему как к некоторому благу?» Так размышлял я по пути к своему дому. Странное дело, все время, пока я шел, мне казалось, что дом, пристанище человека есть единственная адекватная цель его жизни, адекватная, прежде всего, потому, что вполне оправдывает единственное разумное его желание – жажду покоя. Но вот, стоило только мне подойти к своей двери и достать ключ, как вдруг, ни с того ни с сего, передо мной возник образ той женщины, которую я встретил у аптеки, и к своему полнейшему недоумению я открыл в себе откровенную зависть к её положению – положению человека «на плаву»! – и, вместе с ней, жалость и даже отвращение к своему положению – положению закрытого от всего мира отшельника, чурающегося всяких непредвиденных встреч. «Казалось бы, вот он, выход! - тотчас же ухватился я за эту новую мысль. - Долой все страхи и тревоги! Собирай вещи и беги навстречу миру! Разве бесконечная вереница сменяющих друг друга культурных сред – не лучшая колыбель человеческого существа, мечтающего избавиться от рока одиночества? Почему бы и впрямь не отдать организацию своей жизни во власть череды бессвязных хронотопов, растворяющих самое понятие размерности человеческой личности? Ведь, самое главное, здесь навсегда остаешься с иллюзией своей абсолютной причастности к происходящему во вселенной! И вот, ты уже не пришелец, не гость, не посторонний, но полноправный член мирового пиршества – праздника жизни! Разве это не есть ответ на главную трагедию жизни человека?» Поддавшись воодушевлению идеей бесконечного путешествия, я вставил ключ в замочную скважину и дважды щелкнул дверным затвором. И, как бы в противовес ослепляющим меня фантазиям, в глаза мне вдруг ударила теплая глухая тьма моей квартиры, мгновенно смазавшая первоначально яркий и казавшийся спасительным образ конфетти-подобной жизни. В тот же миг поблек образ женщины «на плаву», и в памяти всплыли слова Пьера Безухова «Глупо… глупо! Смерть… ложь…». И точно следуя теореме моей жизни, пальцы правой руки достали из кармана драпового пальто упаковку Феназепама, вылущили две таблетки и ловким движением отправили их в рот. Несколько минут спустя, переодетый в домашнюю одежду, вдыхая теплый пар дешевого черного чая, я уже стоял подле мольберта времен юности моего деда и был на все сто процентов уверен по поводу окончательно оформившегося в моей голове замысла предстоящей картины. Первоначальный замысел изобразить в качестве причины моего беспокойства женщину-путешественницу как нарушающую разумное течение моей жизни помеху, который возник в моем сознании ещё на пути к дому, сменился вскоре противоположным, где та же женщина уже символизирует решение главной трагедии человека – рока одиночества, а этот замысел, в свою очередь, под целительным воздействием тьмы и феназепама был вытеснен образом не признающего ничего, кроме себя самого, черного круга на сером фоне. «Нет никакой женщины!» - словно говорил мне черный круг, и по мере изображения его на мольберте я и впрямь чувствовал, как растворяется во мне причина моего беспокойства.