В свое время, я частенько бывал на севере в командировках по работе. Красота природы севера, его необыкновенная незапятнанная чистота, (еще тогда нетронутая грубой рукой человека) с лихвой мне восполняла собой скудный быт домов для приезжих и захолустность тамошних гостиниц. Ездил я обычно поездом, любил смотреть как перед окном проплывали полустанки, разъезды, бедные деревушки, крохотные как кукольные домики - вокзальчики, с их простенькой суетой, торговлей яблоками, огурцами и другой снедью, и непременно серьезным на вид, начальником станции. И глядя на это, во мне всякий раз, невольно просыпалось чувство какой-то близости, родства ко всему вокруг, по-своему уютному, доброму до наивности краю, отчего порой нежно щемило где-то внутри. ... И вот, как-то возвращаясь домой, в ожидании поезда на небольшой станции, я сидел, листал старый "Огонек" и вдруг почувствовал, что кто-то пристально ощупывает меня взглядом. Это, не очень приятное ощущение, вынудило меня как бы вскользь оглядеться вокруг, и тут, наши взгляды встретились. На меня смотрел пожилой, крепко поизношенный временем мужчина, и он, по всей видимости, желая этого взгляда, чуть привстал, коротко кивнув головой в знак приветствия, на что я, почти машинально, ответил тем же. Заминка недоумения между нами длилась недолго. Мужчину, как подсказывал мой жизненный опыт, казалось терзала какая-то неизвестность, тогда он, несколько неуверенно подошел, и извиняясь, вкрадчиво спросил, - Простите, вы случайно не Кранин Николай Петрович? Я постарался сделать лицо как можно приветливей и, отрицательно покачав головой, улыбаясь ответил, - Нет, нет... вы ошиблись. Мужчина был мал, изможден, небритые щеки в глубоких морщинах, а простенькая одежда была местами безнадежно измята. Посмотрев на меня еще внимательней, он с удивлением признался: - Вы так похожи на одного моего старого знакомого, ну, как две капли воды... Правда, лет сто не виделись с ним, - добавил он. Я слегка подвинулся и жестом пригласил его присесть рядом. Немного помолчали, и тут, словно вспомнив что-то очень важное, он резко встал и нерешительно протянул свою руку, - Иван Степанович Худяков, - сказал он это запнувшись, словно вспоминая свое имя и отчество. - Очень приятно, - искренно получилось у меня, и я, в свою очередь, назвал себя. Снова помолчали, но пауза уже неприлично затянулась и я, любивший словоохотливых, случайных собеседников, уже хотел было от чего-то оттолкнуться для начала разговора, как он неожиданно тихо сказал, - А, знаете, меня... реабилитировали... - и не говоря больше ни слова, глубоко задумался, ушел в себя. И в том, как он это произнес, я вдруг ощутил неодолимое желание поделиться этой обжигающей вестью, которая вероятно не давала ему спокойно дышать, и в то же время, его глаза, цвета жухлой осенней листвы, словно извинялись... За что?! Он не знал и сам. По выражению его лица было видно, что это неожиданное, необычное для него слово бесконечно нравится ему, но он еще не привык и говорил его неумело, с каким-то придыхание. - Как же это? - вырвалось у меня само собой. - Я ведь еще в финскую хлебнул, - очнувшись от задумчивости, начал он, - Оказались в окружении, меня раненного, совсем еще мальчишкой, привязали к коряге и пустили по озеру - авось да прибьет меня к своему берегу. Прибило, да не к тому куда надо. Немного помолчав, продолжил, - Лагерь военнопленных,.. финны подлечили кое-как, а там война с немцами, ну меня и передали немцам. Опять лагерь, только правда издевались не так сильно, как финны. С голоду помирали, мы - пленные сами себе копали мерзлую картошку и рыли землянки в прибалтийских болотах. Однажды, взбунтовались и бежать, - было видно, как Иван Степанович волновался, - Полегла половина, меня слава богу пронесло - не расстреляли. Затем другой лагерь, и снова в бега... Но на этот раз немцы решили позабавиться, потешить себя - обмотали меня бикфордовым шнуром и подожгли, возможно, это меня и спасло от смерти, но рубцы так и остались по всему телу, - и он показал багрово-синие полосы, чуть приподняв рубаху. Говорил он медленно, жадно, чувствовалась неутоленная жажда выговориться, а я слушал его и думал: "Сколько же всего пришлось пережить этому искалеченному войной, маленькому, щуплому с больными глазами человеку, чтобы заслужить похожую на издевательство - реабилитацию." И мне вдруг, стало до тошноты стыдно за свою, показавшуюся сытой, беспечной, ни чем не заслужившую такой сытости и покоя жизнь, что захотелось хоть каплю страданий этого человека испытать вместо него... - Но сполна лиха я хлебнул уже на родине, - покачивая головой, продолжал Иван Степанович, - Не приведи Господь, жить невинно с клеймом. Десять лет лагерей, похлеще немецких будут, - и он потупился, замолчал, казалось что отражения жутких воспоминаний со всей ясностью бежали перед ним. До поезда оставалось минут пять, и видя, что я стал заметно суетиться, он резко сменив тему спросил, - А вы, видать человек столичный? - Да, я из Москвы, - охотно ответил я, - А, вы? - Я здешний, меня тут всякая собака знает. Он проводил меня до вагона. Мне было больно смотреть ему в глаза, полные какого-то безысходного отчаяния и тоски. Так случилось, что полгода спустя, мне вновь довелось быть проездом на этой станции, и я решил повидать своего случайного знакомого. Мне показалось, что нет ничего проще, как спросить о нем в станционном буфете, и молодая, смазливая буфетчица на мой вопрос, где бы я мог увидеть Ивана Степановича Худякова, буквально прыснула в кулак, - Это деда Худяка, что ли? А зачем он вам, что-нибудь обещал, да? Так вы не обращайте внимание, так себе, пустой человек - ветер в поле! Абсолютно никчемный человек., это я вам точно говорю. - И все же, как мне его найти, - не унимался я. - Как?... Да, давненько уже его не видать, обычно он здесь чуть не каждый день толкался. Может быть подался куда-нибудь, а то и вовсе сгинул, - сказала смазливая, придав какое-то особое безразличие своим словам. Мне ничего не оставалось, как пойти ждать поезда, усевшись на то самое место, что и в прошлый раз.