(из книги «ДЕТИ ЯНУСА») Из гостиницы выезжаем ранним утром. Медленно преодолев на выезде из Блеры старый узкий мост, нас котором не могут разъехаться две машины, устремляемся в сторону Рима. Вскоре, за арками средневекового акведука, в стороне остаются огромное каменное основание этрусского храма, выстроенного согласно легенде на том месте, где явился из-под земли научивший этрусков мудрости Таг; этрусский некрополь Монтероцци, прославившийся на весь мир настенными фресками своих древних могил ныне по- провинциальному мирный, а некогда могущественный город Тарквинии, в имени которого тот же корень – « тарх», что и в грузинском и абхазском названии травы тархун. «Возможно, — пишет российский этрусколог Александр Немировский,- название травы связано с ее ланцетовидными стеблями (так этруски изображали молнию) .» Как бы то ни было, несколько лет тому назад, когда я впервые оказался в этом городе, спустившись в так называемую «могилу лотоса» и увидев на ее стене орнамент, написанный зеленой и бордовой красками, я, словно молнией, был внезапно пронзен — физически ощущаемой, пробирающей все тело дрожью - категоричной уверенностью в том, что нахожусь именно в Тарквиниях: название этого города всегда ассоциировалось в моем сознании исключительно с этими красками, именно в тех их оттенках, в которых, хитро плетя узор, они являлись мне со стены гробницы через толстое пуленепробиваемое стекло. Может быть, это ощущение было связано с прежним, неосознанным соотнесением названия этого вначале малоизвестного мне города с названием известного газированного напитка – соотнесением по созвучию: общий для обоих названий корень как бы «окрашивался» в знакомый зеленый цвет «Тархуна», к которому, уже позднее, в период серьезного увлечения этрускологией, создавая цветовой символ Тарквиний, просто «примкнул» — как один из наиболее распространенных в этрусской живописи — бордовый. А может быть, в этой неоспоримой уверенности был след того странного томительного состояния, в котором, в возрасте 14 лет, я неожиданно для самого себя написал стихотворение начинающееся строфой: « Я в Греции родился. Это бред? И в Риме жил. Что, не похоже? А вы, столь щедрые на «нет», Встречались там со мною тоже…» В любом случае в верхнем Лации, где находятся Тарквинии, я чувствую себя как дома. И очень жаль, что мои спутники дремлют и что нельзя, не разбудив их, остановиться, чтобы выйти из машины и подышать воздухом этих мест… И снова справа море. Въезжаем в Чивитавеккью – в древности Центумцелле – портовы й город, основанный императором Траяном около 107 г.н.э., откуда в начале эры уходили корабли, направлявшиеся на Запад, к легионам, расположенным в Галлии, а сегодня, отплывая от пристаней, где античные портовые сооружения стоят рядом с современными,- отправляются туристические паромы на Сардинию, чьи берега ближе к Африке, нежели к Италии. Свое достоинство, построенный, вероятно, по проекту гениального архитектора Аполлодора Дамасского, имевший один из самых знаменитых термальных комплексов, Центумцелле утратил в начале IX века, сломленный сарацинами. Вернувшись в него в 889 году, жители дали ему новое имя –Чивита- Веккья, что означает «старый город», — подобные названия в средневековье нередко получали территории римских городов, на которых после некоторого перерыва, среди руин и развалин, возобновлялась жизнь. С той поры Чивитавеккья так и остается заштатным, по-провинциальному растерянным городком. « 1831 год. Чивита-Веккья. Канонерские лодки салютуют, приветственно развеваются флаги – тучный господин в пышном вицмундире французского дипломата сходит с парахода на пристань. Не шутите: этот господин, в шитом фраке и панталонах с позументом,- французский консул Анри Бейль. Либерализм и неуклонная оппозиция глупым Бурбонам принесли плоды, благодаря усердному женскому представительству он сразу же назначен консулом на любимом юге,- собственно говоря, в Триесте, но, к несчастью, господин фон Миттерних признал пребывание там автора вредных книг нежелательным и отказал в визе, -так описывает Стефан Цвейг один из эпизодов биографии Стендаля. -Приходится, таким образом, представлять Францию в Чивита-Веккье, что менее приятно; но все-таки это Италия, и годовое жалованье – пятнадцать тысяч франков. Стыдно, может быть, не знать, где сразу же найти на карте Чивита-Веккью? Отнюдь не стыдно: из всех итальянских городов это – самое жалкое поселение, раскаленный до бела котел, где вскипает под африканским солнцем африканская лихорадка; узкая гавань времен древнеримских парусных судов забита песком, город выпотрошен и пуст, мрачен и скучен, так что «с тоски подохнешь». Больше всего в этом месте ссылки нравится Анри Бейлю почтовая дорога в Рим, потому что в ней только семнадцать миль…» Минуем примыкающий к Чивитавеккье курортный городок Санта-Маринеллу с его затопленной морем виллой выдающегося римского юриста Ульпиана, тщетно пытавшегося в своих трудах отстоять тезис о преимуществе справедливости перед строгим пониманием права, и робко выглядывающей из-под пожелтевших листьев пальмы аркой античного моста, по которому некогда проходила Аврелиева дорога; Санту –Северу – в прошлом значительный этрусский порт Пирги, являвшийся одновременно важнейшим святилищем, ныне – поселок для тихого летнего отдыха, где в межсезонье на узкой полосе пляжа порой можно встретить совершающих конные прогулки некоторых бывших президентов Италии, чьи неброские с виду , укутанные зеленью виллы стоят здесь неподалеку от берега на фоне средневекового замка, возведенного на остатках древних оборонительных стен. Проезжаем поворот на Сассо ди Фурбара, уводящий от побережья к знаменитым в античности Керетанским водам - горячим целебным источникам, которые, согласно сообщению Тита Ливия, во время второй Пунической войны неожиданно окрасились в кроваво-красный цвет. На полпути к раскопу древнего лечебного комплекса сегодня стоит бар «Алалия», получивший название в память о битве этрусско-карфагенского флота с флотом фокейских греков, произошедшей в 535 г.до н. э. около корсиканского города Алалия. Спасаясь от персов, греки из Фокеи бежали на запад, основали Марсель, именовавшийся в древности Массалией, и заняли часть Корсики. « Так как они стали разорять окрестности и грабить жителей,- пишет Геродот,- то тирсены ( этруски прим. авт) и карфагеняне, заключив союз, пошли на них войной ( те и другие на 60 кораблях). Фокейцы также посадили своих людей на корабли числом 60 и поплыли навстречу врагам… 40 кораблей у них погибло, а остальные 20 потеряли боеспособность, так как у них были сбиты носы. Что до людей с погибших кораблей, то по крайней мере большую часть их захватили в плен карафагеняне и тирсены и, высадившись на сушу, побили камнями…» Не только побили. Как рассказывает Виргилий, по приказу Меценция, царя этрусского города Цере, пленники подверглись чудовищному наказанию: к живым людям привязывали трупы убитых, руки к рукам, уста к устам, заставляя их умирать медленной смертью на запекшейся крови и гниющей плоти… Бар «Алалия» - главное в его названии — связь с громким историческим событием, известной битвой, победой, понятиями, которые симпатичны сами по себе, абстрагировано, безотносительно. Выбор его хозяином заведения отражает стойкую черту психологии итальянцев: их ориентацию на привлекательность как высший критерий при оценке событий, поступков, личности. « В одном из своих наиболее известных рассказов, -пишет по этому поводу публицист Антонио Гамбино ,-« Марио и маг», Томас Манн, ссылаясь на одного из его персонажей, говорит о «человеческом типе, который итальянцы, особым образом смешивая моральные и эстетические оценки, называют симпатичным». Безукоризненное с точки зрения психологии замечание. Каждый из нас прекрасно знает, сколь часто дискуссии по серьезным, тяжелым вопросам в нашей стране зависают, и следовательно не имеют никакого заключения, поскольку их отрицательный главный герой – тот, кто обманул, подкупил, а в некоторых случаях — спровоцировал финансовые или человеческие беды ,- оправдывается главным образом потому, что его считают именно «симпатичным», или же забавным, остроумным, привлекательным. … Каждому из нас известно то, что Азор Роза определяет как «воинствующий характер нашего эстетизма», то есть то значение, которое бесконечное « смешение искусства и политики»…. имело в развитии нашей коллективной жизни.» « В модели итальянского поведения, — отмечал публицист Саверио Вертоне,- в конце концов стала превалировать сугубо плебейская ( не народная, а именно плебейская) черта, которая заставляет представителей всех классов восхищаться теми ( и любить их – порой даже незаинтересованно), кто в общественной и личной жизни проявляет особо отвратительные человеческие слабости.» Небольшой отрезок пути — и мы проносимся мимо того места, где некогда на туфовом постаменте возвышалась могущественная Агилла, этрусками называвшаяся Кишри, римлянами – Цере или Кере. « У греков, -писал Страбон,- … этот город прославился мужеством и справедливостью его жителей. Действительно, они не только воздерживались от пиратства, хотя город был весьма могущественным, но даже посвятили в Пифо` ( Дельфы прим.авт.) так называемое «сокровище агиллейцев». Ибо современная Керея прежде называлась Агиллой и, как говорят, была основана пеласгами, прибывшими из Фессалии. Когда же лидийцы, которые переменили свое имя на тирринцев, выступили походом на агиллейцев, один из них подошел к городской стене и спросил имя города; тогда один из фессалийцев, находившихся на стене, вместо ответа обратился к нему с приветствием: « Хэре». ( греческое слово, равносильное нашему « здравствуй» ( букв. «радуйся»). прим. авт.).Тирренцы приняли это за хорошее предзнаменование и переименовали взятый город таким образом.» В 390 г. до.н.э., во время галльского нашествия, когда город уже был этрусским, его жители оказали неоценимую помощь Риму. « … керетанцы,- продолжает Страбон,- победили галатов, которые взяли Рим; они напали на галатов на возвратном пути последних в стране сабинян и отняли у них как добычу против их воли все, что римляне добровольно отдали им. Кроме того, они дали приют всем бежавшим к ним из Рима и спасли вечный огонь вместе с жрицами Весты. Римляне, по-видимому, по вине плохих тогдашних правителей не вспомнили с достаточной благодарностью оказанную им услугу. Они, правда, даровали керетанцам гражданские права, но не включили их в число граждан и даже изгоняли всех других лиц, не имевших « исономии» (права голосования.прим.авт.), записывая их в списки «керетанцев». Этот город, некогда столь блестящий и славный, теперь сохранил только следы былого величия; соседние горячие источники, называющиеся керетанскими, имеют больше населения, чем он, потому что много народа съезжается туда для лечения.» « Мы плывем вдоль берега Альзиума,-напишет позднее Рутилий Намациан,- в то время как Пирги теряется вдали – сегодня большие виллы виднеются там, где вчера виднелись небольшие города. И теперь моряк берет на Цере: древняя Агилла потеряла свое имя со временем.» .«Здесь когда-то стояла богатая Агилла, ставшая затем Церой этрусков. Сейчас — Черветери – бедный поселок с не более чем 200 жителями. Селение обнесено фортификационными сооружениями XIV –XV веков и граничит с частью внешних стен древнего этрусского города.» Так Джордж Денис описывал Черветери в 1848 году. Сегодня Черветери простирается до моря и его разработанные археологами древние некрополи – с их улицами и стоящими вдоль них подобно жилым домам склепами –делает его для большинства обычных туристов этрусским городом par exсellence. Хотя о некой общей модели этрусского города можно говорить весьма условно. « Когда осматриваешь разбросанные по Этрурии могилы,- пишет Джулио Ленси Орланди, — замечаешь, что в каждом месте они имеют свои, особенные, характеристики. От этрусских городов, которые отстояли один от другого на расстоянии нескольких километров, осталось слишком немного, чтобы получить о них даже приблизительное представление, но, должно быть, каждый из них был по меньшей мере столь же оригинален, как и его некрополь. Достаточно сравнить могилы Популонии с могилами Тарквиний, Черветери, Орвието или Кьюзи, чтобы представить, сколь непохожи были друг на друга и города, и поселки. Эта самобытность имела продолжительность во времени, так что в период треченто одновременно расцвели искусство пизанское, искусство сиенское, искусство флорентитйское – разнящиеся между собой, хотя и являющиеся проявлением фантазии и характера одного и того же тосканского народа.» Минуем городок Ладисполи – место, где в 247 г. до.н. э. римляне основали колонию Альзиум, а в недалеком прошлом их потомки, итальянцы, — организовали отстойник для эмигрантов, в котором покинувшие СССР томились средь развалин былого величия Рима, «проходя процедуру распределение по странам», ждали, как говорили, путевки в западную жизнь; затем — сельское местечко Монтерони с его грустным, по определению Джорджа Дениса, этрусским курганом, земля вокруг которого, по мнению современных археологов, должна быть исследована «самым тщательным образом»; Статую, некогда оживленное место, где имела — доставшуюся ей от Виргиния Руфа — блеставшую великолепием виллу теща Плиния Младшего, сегодня — крохотное селение, где, на территории частной оранжереи, пересаженные в громадные горшки пальмы прикрывают своими листьями скромные остатки каменной структуры римской эпохи… Дорога забирает вглубь полуострова - и вскоре мы оказываемся напротив Кастель ди Гвидо – поселка, представленного несколькими домами и церковью Святого Духа, возведенной в XVII веке на античном погребальном сооружении. В прошлом это место называлось Лориум и в нем находилась императорская резиденция, где в 161 году скончался приемный сын и наследник «императора-искусствоведа» Адриана –Тит Фульв Бойоний Аррий Антонин, основоположник императорской династии Антонинов, который за то, что он, «проявляя достойное отношение к памяти своего приемного отца», сломил упорство сенаторов и добился его обожествления, был прозван Пием – благогочестивым. « Слова, бывшие некогда обычными, теперь нуждаются в пояснении. То же и с именами некогда прославленных мужей, как Камилл, Цезон, Волез, Леоннат; скоро та же участь постигнет и Сципиона, и Катона, затем Августа, а потом очередь и Адриана, и Антонина. Все кратковечно и вскоре начинает походить на миф, а затем предается и полному забвению. И я еще говорю о людях, в свое время окруженных необычайным ореолом. Что же касается остальных, то стоит им испустить дух, чтобы « не стало о них и помину». Что же такое слава? – Сущая суета. Но есть ли что-нибудь, к чему следует отнестись серьезно? Только одно: праведное помышление, общеполезная деятельность, речь, неспособная ко лжи, и душевное настроение, с радостью приемлющее все происходящее как необходимое, как предусмотренное, как проистекающее из общего начала и источника. Все мимолетно: и тот, кто помнит, и то, о чем помнят. Кто видел настоящее, тот уже видел все, бывшее в течение вечности, и все, что еще будет в течение беспредельного времени. Ибо все однородно и единообразно. Время человеческой жизни – миг; ее сущность – вечное течение; ощущение – смутно; строение всего тела — бренно; душа – неустойчива; судьба – загадочна; слава – недостоверна. Но что же может вывести на путь? Ничто, кроме философии. Философствовать же значит оберегать внутреннего гения от поношения и изъяна, добиваться того, чтобы он стоял выше наслаждений и страданий, чтобы не было в его действиях ни безрассудства, ни обмана, ни лицемерия, чтобы не касалось его, делает или не делает чего-либо его ближний, чтобы на все происходящее и данное ему в удел он смотрел, как на происходящее оттуда, откуда изошел и он сам, а самое главное – чтобы он безропотно ждал смерти, как простого разложения тех элементов, из которых слагается каждое живое существо. Но если для самих элементов нет ничего страшного в их постоянном переходе друг в друга, то где основания бояться кому-либо их общего изменения и разложения? Ведь последнее согласно с природой, а то, что согласно с природой, не может быть дурным. Не поступай ни против своей воли, ни вразрез с общим благом, ни как человек опрометчивый или поддающийся влиянию какой-нибудь страсти, не облекай свою мысль в пышные формы, не увлекайся ни многоречивостью, ни многоделанием. Пусть божество в тебе будет руководителем существа мужественного, зрелого, преданного интересам государства, римлянина, облеченного властью, чувствующего себя на посту, подобного человеку, который, « не нуждаясь ни в клятве, ни в поручителях», с легким сердцем ждет зова оставить жизнь. И светло у тебя будет на душе, и ты не будешь нуждаться ни в помощи извне, ни в том спокойствии, которое зависит от других. Итак, следует быть правым, а не исправляемым. Не живи так, точно тебе предстоит еще десять тысяч лет жизни. Уж близок час. Пока живешь, пока есть возможность, старайся быть хорошим. Всегда иди кратчайшим путем. Кратчайший же путь – это путь, согласный с природой; он в том, чтобы блюсти правду во всех речах и поступках. Подобное решение избавит тебя от утомления, борьбы, притворства и тщеславия. Приспособляйся к обстоятельствам, выпавшим на твою долю. И от всего сердца люби людей, с которыми тебе суждено жить. Никто не может тебе помешать жить согласно разуму твоей природы, и ничто не происходит вопреки разуму общей природы! Еще немного времени и ты исчезнешь, равно как и все то, что ты видишь, и все те, кто живет сейчас. Ибо все подлежит изменению, превращению и исчезновению – дабы, вслед за ним, возникло другое. » Возможно эти строки из книги размышлений « Наедине с собой » были написаны преемником Антонина Пия – Марком Аврелием – именно здесь, в Лориуме, где император любил проводить время, «избегая суеты столицы». Император-философ, Марк Аврелий был наиболее яркой фигурой династии Антонинов, время правления которой «было едва ли не самым благополучным в истории Римской империи» . « При вас все для всех открыто,- говорил тогда, обращаясь в своем «Панегирике…» к римлянам, греческий оратор Элий Аристид.- Всякий, кто достоин государственной должности или общественного доверия, перестает считаться чужеземцем. Имя римлянина перестало быть принадлежностью только города Рима, но стало достоянием всего культурного человечества. Вы установили такое управление миром, как будто он является единой семьей. В наше время все города соперничают между собой в красоте и привлекательности. Везде множество площадей, водопроводов, торжественных порталов, храмов, ремесленных мастерских и школ. Города сияют блеском и красотой, и вся земля цветет, как сад.» « От всех прочих наклонностей,- писал историк Юлий Капитолин,- Марка Аврелия отвлекали философские занятия, которые сделали его серьезным и сосредоточенным. От этого, однако, не исчезла его приветливость, которую он проявлял прежде всего по отношению к своим родным, затем- к друзьям, а также и к менее знакомым людям. Он был честным без непреклонности, скромным без слабости, серьезным без угрюмости. К народу он обращался так, как это было принято в свободном государстве. Он проявлял исключительный такт во всех случаях, когда нужно было удержать людей от зла, либо побудить их к добру, богато наградить одних, оправдать, выказав снисходительность, других. Он делал дурных людей хорошими, а хороших – превосходными, спокойно перенося даже насмешки некоторых. Он никогда не проявлял пристрастия в пользу императорского казначейства, когда выступал судьей по таким делам, какие могли бы принести последнему выгоду. Отличаясь твердостью, он в то же время был совестлив. Прежде чем что-либо сделать, он всегда – не только по военным делам, но и по гражданским – советовался с лицами, занимавшими высокое положение. Его любимым высказыванием было: « Справедливее – мне следовать советам стольких опытных друзей, нежели стольким столь опытным друзьям повиноваться моей воле, воле одного человека.» « Когда Авидий Кассий посягнул в Сирии на императорский сан,- писал Аммиан Марцеллин,- Марку Аврелию была доставлена связка писем, адресованных Кассием к заговорщикам, так как схвачен был тот, кто должен был их доставить. Марк Аврелий, не распечатывая, приказал тут же эти письма сжечь, чтобы не узнать имен своих врагов и не возненавидеть их непроизвольно.» « Когда один римлян ,-пишет об этом же эпизоде историк Вулкаций Галликан, — стал упрекать Марка Аврелия в снисходительности по отношению к поднявшему мятеж Авидию Кассию и спросил: « А что если бы он победил?», — Марк Аврелий ответил: « Не так плохо мы почитали богов, и не так плохо мы живем, чтобы он мог победить.» « Он обладал всеми добродетелями и божественным умом,- дописывает портрет императора латинский историк Секст Аврелий Виктор,- и являлся как бы защитником людей от всех общественных бедствий. Если бы он не родился в то время, то весь римский мир развалился бы в едином падении.» Марк Аврелий постоянно повторял изречение Платона: « Государства процветали бы, если бы философы были властителями или если бы властители были философами.». Эта общая формула, ориентирующая возможное направление бытия, в античности, несомненно, расшифровывалась, звучала и воспринималась иначе, чем сегодня: в каждой эпохе свой ракурс видения мира, свое мироощущение и каждая из них наполняет одни и те же понятия собственным содержанием, трактует их в своей тональности, что от века к веку создает в их интерпретации некий энгармонизм. И хотя, при всей внешней схожести определений, невозможно осознать во всей полноте и безукоризненно соотнести с современностью мировосприятие человека, жившего две тысячи лет тому назад — ведь даже в гораздо более близком к нам средневековье, как справедливо было замечено исследователем С.В. Поляковой на примере одной из латинских новелл, человека « не удивляло то, что у спящего паломника изо рта выскакивает ласка и убегает на соседнюю гору, а потом вновь прыгает ему в рот – в этом эпизоде его внимание странным образом занимало только одно: «Что все-таки ласке понадобилось на этой горе?», будто каждый день ему приходилось видеть, как ласки выскакивают изо рта людей и возвращаются туда вновь», - все же нельзя не задаться вопросом: какой была бы судьба Рима, будь ему свойственно философское миросозерцание Марка Аврелия и присущее ему – пусть и своеобразное -ощущение единства мира? Но, увы, Рим не мог сойти с предначертанного ему в истории пути и оставался Римом, и Марк Аврелий не нашел достойного приемника своей философской направленности - лишь ее тень была отброшенная через века на императора Юлиана — даже в своем ближайшем потомке. За два дня до своей смерти он сказал друзьям, что «огорчен совсем не тем, что умирает, а тем, что оставляет после себя такого сына…» Полная противоположность своего отца, явление типичное для Рима, император Коммод проводил время «пьянствуя до рассвета и расточая средства Римской империи». «Для управления провинциями, -сообщает историк Элий Лампридий ,- он посылал либо соучастников своих позорных похождений, либо людей, рекомендованных этими соучастниками.» «При Коммоде в Риме за деньги продавалось все: судебные решения, смертные приговоры, помилования, административные должности и даже провинции.» Обладая большой физической силой и изумительной ловкостью, Коммод был «скорее гладиатором, чем императором»: по сообщению его биографа, он 735 раз выступал на арене как гладиатор. «Провозгласив себя римским Геркулесом, он повелел водрузить в Риме статуи, изображающие его в виде Геркулеса в шкуре льва, и приносить ему жертвы как богу, а город Рим надумал переименовать в город Коммода.»