Наталья Сафронова ГЕНКИН ДОМ http://farm6.staticflickr.com/5521/11874444173_a2ed5d42b5_b.jpg иллюстрация Наталии Алениной Генка бежал по мелководью речушки и смеялся, захлебывался от хохота, и брызги от его босых ног взлетали выше головы. Вера бежала за ним и тоже смеялась, и даже маленькая Танечка хохотала, как будто понимала их игру. По воде скакали солнечные зайчики, высоко в небе пел жаворонок, от Генкиной ладони ловко увернулась стрекоза. Как давно все это было! Так давно, что и забыть пора. Но не уходило, зачем-то возвращалось снами, лишало желанного покоя Генкино синеглазое детство с высоким небом и солнечными зайчиками на воде. У Козловых умирала от рака печени бабка. Врач сказал: - Операцию не советую делать, поздно, а так, может, проживет полгода-год. Козловы решили: пусть поживет. Не до траура сейчас, дочь замуж отдать надо, пока живот на нос не полез, разговоров в поселке не оберешься потом. Вернее, это Галина решила, а Генка согласился. К свадьбе Маринки спешно делали ремонт, красили крышу. Галина решила, а муж полез на крышу с ведром краски. Июльское солнце пекло нещадно. Козлов вяло водил кистью, думал о матери. Догадывается ли мать, что у нее рак и жить ей осталось всего-ничего? Мать терпеливая, ни за что не станет докучать детям своими страхами и настроениями, плачет, наверное, потихоньку в одиночестве. Козлов отогнал мысли о матери, работа пошла быстрее. Генка взлетал высоко вверх, навстречу часто сыплющему в лицо снежку, и в животе щекотало от восторга. Мальчик покрепче вцепился в железные прутья качелей и закричал от счастья, засмеялся. Отец засмеялся в ответ и стал раскачивать еще сильнее. Это было одно из самых первых Генкиных воспоминаний, значит, малец совсем был, вскоре после войны это было. Тогда все взрослые были заняты одной проблемой - прокормить семью, детворе особого внимания не уделяли. А отец - уделял, и в один из своих выходных - зимой, летом выходных не было - смастерил им с сестрой качели. Во двор набежали соседские ребятишки, выстроились в очередь, но Генку, как самого маленького, пропустили первым. Голос жены неожиданно выдернул Генку из задумчивости: - Козлов, грязную воду из ведра вылей, чистой принеси. - Галина уборку в доме затеяла: назавтра ждали сватов. Козлов устало спустился с крыши, разомлел на солнце. Приземистый, крепкий, рядом с женой он казался недомерком, словно становился ниже ростом. Хотя до свадьбы он был выше Галины, Козлов точно это помнил: на свадебном фото он выше жены. А вот на каждом следующем после свадьбы снимке Генка занимал все меньше места. Жена, наоборот, все раздавалась и раздавалась, и скоро стала напоминать гигантского динозавра с маленькой головкой в химической завивке. Голос у Галины становился все громче и требовательнее, а муж говорил все меньше, старался не спорить с женой. Когда Танька, Генкина младшая сестра, отпускала какое-нибудь язвительное замечание в адрес невестки, мать сразу на нее шикала: - Тише ты, Галина потом заест Генку-то… Генку-то жалко. - Поэтому с Галиной никто не спорил. Вот и сейчас муж молча слез с крыши, взял ведро, вылил воду на навоз и набрал из крана в огороде чистой. Принес ведро домой и снова полез на крышу. Из магазина Козлов зашел на половину матери, принес полбулки хлеба. - Вот хлеб, мам. Суп сейчас принесу. - Спасибо, сынок, поем чуток, - мать улыбнулась и погладила сына по голове. - Ты пирогов-то на свадьбу напеки, Галина просила. Занятие тебе будет, - сын отвернулся от матери, смотрел в окно, как будто что-то необыкновенное там увидел. - Напеку, чего же не напечь. И Тонечку приводите, пригляжу, - мать жалостливо поглядела на Генку. Сидеть с Тонечкой, внучкой Генки и Галины от старшего сына Сергея, было бабкиной обязанностью. И сейчас, несмотря на то, что у бабки начались сильные боли в животе, освобождать от этой обязанности ее никто не собирался. Когда становилось совсем невмоготу, бабка открывала тетрадку, в которую она списала у соседки молитвы в стихах, и начинала читать нараспев, держась рукой за живот и чуть раскачиваясь. Двухлетняя Тонечка садилась рядом с бабкой и раскачивалась с ней в такт, тихонько подвывая. Генка раз зашел в такой момент, постоял на пороге и подумал: - Все не одна… Кто не одна - бабка или внучка - Козлов додумывать не стал, чтобы не углубляться. Мать щедро посыпала картошку луком, ставила на стол кувшин с молоком и командовала: - Обедать. - Все брали ложки, даже Танечка тянулась ложкой к общему блюду с картошкой сама, а кружку с молоком ей подносила мать. Часто забегала к ним во время обеда соседская девчонка, Светка, мать сажала за стол и ее, тоже давала ей ложку и кружку с молоком. Отец усмехался Светке: - Что, Светка, вкусно? Вкусней, чем дома? - Ох, и вкусно, дядь Петь, - отвечала набитым ртом Светка, у которой дома каждый день бывали щи с мясом и конфеты. Но неизменно тянуло ее к Козловым и за стол, и на качели, и никто не спрашивал: почему? Наверное, скучно девчонке одной, без сестер и братьев. В большой семье и аппетит лучше, и играть интересней. После Маринкиной свадьбы бабке с каждым днем становилось хуже: Генка уже сам купал ее в комнате в корыте, и в туалет мать ходила тоже в комнате, в ведро, не было у нее сил выйти из дома. Каждый день приходила медсестра, делала обезболивающие уколы, но, в общем-то, бабка была очень терпелива, и когда действие укола кончалось, она старалась никого не беспокоить. Особенно ночью, хотя сын просил: - Мам, если что надо: стучи в стенку, я услышу. Тонечку отдали в детский сад. По правнучке бабка скучала, просила сына: - Приведи Тонечку хоть на минутку, посмотрю на нее. - Сергей с семьей снимал комнату в доме на другой улице, и когда навещал родителей, заходил с женой и Тонечкой к бабке. Бабушка гладила девочку по ладошке: - Загорела моя маленькая… Хорошо на солнышке-то… Тонечка приносила бабушке тетрадку, тыкала в нее пальчиком и выла: - Ы-ы-ы - Смотри-ка, понимает, - восхищалась тихонько бабка. - Прямо профессор! - вторила ей Серегина жена, а вечером на лавочке перед домом Галина рассказывала соседкам, как Тонечка тыкала пальчиком в бабкину тетрадку и выла, вроде как бабка читает молитву. - Девки-то чего не едут с матерью проститься? Не встает ведь мать, - качали головой женщины. - Так, значит, мать им нужна, - усмехалась Галина. - Сказать надо Таньке с Верой, не простят ведь, - отвернувшись к стене, процедил Козлов. - Куды мне еще гостей, хлопот сколько, у Маринки дите вот-вот народится, - Галина тяжело легла рядом с мужем. - Не простят сестры, - впервые в жизни возразил Генка жене. - Знаешь что, Козлов, - взвилась Галина, пронзительно скрипнула матрацем, - хотела бы мать их видеть, давно бы написала! А она что пишет: не беспокойтесь, мол, все хорошо. Лишь бы не видеть их, особенно Таньку-язву! Сестры жили в Москве. Вместе с матерью встретили Новый год, приезжали с внуками, а теперь укатили на юг, повезли внуков на море. К врачу мать обратилась только в июне, когда отмахиваться от непонятных болей в животе ей стало невмоготу. Раньше за целую жизнь и порога больницы не переступала. Дочери ей покупали лекарства, консультировались в аптеке, подробно повторяя вслед за матерью, что у нее болит. Чаще всего у нее болела голова, но таблетки от головы ей и Генка покупал. Дочерям мать, действительно, не говорила, что на этот раз заболела серьезно, не хотела беспокоить зря. В такую даль ведь поехали, внуков на море повезли. И Козлов замолчал, притиснутый задницей жены к краю кровати, к самой стенке. Но Галина еще долго не могла успокоиться: - Ну, одна ж извилина у мужиков в башке! Это ж наказание сущее, чисто ребенок, по миру пустит, если не доглядишь… Когда-то он любил красавицу Галину, гордый, привел невесту знакомиться с семьей, и обиделся, увидев, как фыркнула Танька, когда Галя, прицелившись, выбрала лучшее яблоко на столе: - Кто смел, тот и съел, - усмехнулась она девочке и с хрустом откусила. Вера, старшая сестра, молчаливая и строгая, в мать, одернула Таню. Да, наверное, когда-то он любил жену, но сейчас почти не помнил этого, придавленный ее хамством, которое выплеснулось из Галины вскоре после свадьбы, а сестры, качая головами, говорили, что оно в ней было всегда. Жена давно стала называть Козлова по фамилии, и ему казалось теперь, что она даже не помнит, как его зовут. Вслед за женой так же пренебрежительно относилась к Козлову и дочь. Только мать любила Генку нежной и жалостливой любовью, да сын, такой же плотный и медлительный, как отец, относился к нему с молчаливой привязанностью. Козлов иногда смотрел на жену, словно не узнавая: неужели ее он провожал когда-то домой после танцев, разве ее он целовал ночью у калитки, а она вырывалась и убегала, смеясь, тоненькая, хрупкая, всегда пахнущая мятными леденцами? Дочь была похожа на мать, но не на ту юную Галочку, которую Генка любил когда-то, а на сегодняшнюю Галину: крупная, с красивым, хамоватым, как у матери, лицом, она тоже называла отца по фамилии и так же им помыкала. Генке хотелось спросить жену: ты замуж-то зачем за меня пошла? Ты разве меня любила? Но он, по давней своей привычке, ничего у нее не спрашивал, только смотрел вопросительно, и Галине под его взглядом становилось неуютно, она гаркала: - Чего уставился, Козлов? Корову встречать пора. Соседка засиделась с матерью допоздна, и, уходя, позвала Веру: - Вер, иди-ка за мной, конфетка у меня для тебя припасена, забыла про конфетку-то я… Вера часто помогала одинокой тетке Акулине, перемывала, скребком отскабливая нашлепки грязи, полы у нее в доме, так как грузная, одышливая тетка Акулина калоши дома не переобувала. Вера вышла вслед за соседкой, а Генка схватил с вешалки тулупчик и выскользнул следом, в темных сенях сунул босые ноги в валенки и пошел, затаив дыхание, к калитке. Стоял в почти кромешной тьме, только снег тихо отсвечивал от слабо освещенных окон, мелко трясся от холода, страха и ожидания сладкого. Он судорожно ждал Веру, боялся, что она не удержится и съест конфету одна, не поделится. Вскоре послышался стук захлопываемой двери и Верины осторожные шаги. Девочка подошла к Генке, протянула ладошку к самому Генкиному лицу и разжала пальцы. Генка наклонился, высунул язык и лизнул сахарную подушечку. Потом они вместе пошли домой, и Генка чувствовал во рту сладость, совсем чуть-чуть, и ждал, когда Вера даст ему откусить от подушечки - и он будет держать этот крошечный сладкий кусочек под языком, стараясь сохранить его целым как можно дольше. Ему было стыдно, что он усомнился в сестре, но, впрочем, недолго. Ожидание конфеты ночью у калитки делало ее еще более вкусной. Дом Козлов построил вместе с отцом сразу после того, как расписался с Галей. Жена распорядилась: половины должны быть раздельными, даже от общей прихожей отказалась. И родители невестку поддержали: молодец, разумно все рассудила - и рядышком будем жить, и отдельно. Может, и покоробило их от ее категоричности, но виду не подали: зато не лицемерка! А Галина и не собиралась прикрывать свое хамство даже видимостью приличия. Не получая ни от кого отпора, она постепенно разошлась вовсю. Свалив на бабку работу на огороде, консервацию, стирку и внуков, она стала в доме полновластной хозяйкой, но при этом не имела никаких обязанностей, только права. Козлов диву давался: - Где были мои глаза? - но постепенно он стал запрещать себе думать об этом, и вскоре все, что говорила и делала жена, стало казаться ему нормой. Он никогда не обсуждал жену с родителями, да старики и между собой не говорили о снохе плохо, они вообще не говорили о людях за глаза. И хотя Галина одним своим присутствием в его жизни причиняла Генке острую боль, он к этой боли притерпелся, и она постепенно стала тупой и привычной. Когда похоронили отца, Козлов сначала почувствовал себя бесконечно одиноким, он часто коротал со стариком вечера. Они больше молчали, чем говорили, но молчаливое присутствие отца было Генке необходимо. Отец как-то сказал сыну: - Сергей женится, с нами пусть живет, места хватит. Но сын женился уже после смерти деда, а Галина решила, что рядом должна жить дочь. И сейчас, когда мать умирала, Генка чувствовал, что после ее смерти он задохнется в стенах своего дома. Муж Марины приходил домой только ночевать: задерживался на работе, забегал к своим родителям и друзьям, словно старался проводить рядом с женой как можно меньше времени. И Козлов, наблюдая за молодоженами, недоумевал: что связало их, почему они вместе - чужие друг другу люди? Вера со Светкой достали с чердака черного пушистого котенка. Котенок жалобно пищал, выставив вперед лапы, как будто защищался от захватчиков. На его писк примчалась кошка, и Светка, быстро сунув котенка растерявшейся Вере, убежала. Кошка бросилась на Веру и сползла вниз по платью девочки, а потом по ногам, оставив глубокий шрам на колене. Вера закусила губы, чтобы не заплакать. Из дома выглянула мать, ахнула, схватила прут и подошла к детям: - Зачем берешь дите у матери? - хлестнула она Веру по голым ногам. Генка кинулся перед Верой, защищая сестру. - Положите котенка на место, - мать бросила прут и ушла. Мальчик взял у сестры котенка и отнес на чердак. Сорвал подорожник и протянул Вере: - На, приложи, - по коленке девочки текла кровь. - Я тебе от Фроловых котенка принесу, у них не дикие. Виновато подошла Светка, села рядом на крыльцо. Бабка умерла морозной ноябрьской ночью, одна, все в доме спали. Генка тоже спал, он ждал смерти матери каждый день, но ожидание это стало обыденным, не волновало, не беспокоило его, как раньше. Даже ожидание надвигающегося одиночества притупилось. Ложась в постель, Генка призывал поскорее сон и ночью не просыпался и не прислушивался, не стукнет ли мать в стену. Когда утром перед работой Генка забежал к матери, она была уже мертва, лицо ее разгладилось, и непонятно было, долго ли, тяжело ли она мучилась перед смертью. Когда Козлов вернулся с почты, где он отправил сестрам телеграмму, Галина успела проверить все шкафы на родительской половине, и даже рабочие фуфайки она отнесла к себе. - Фуфайки-то, чай, не увезли бы, зачем они в Москве? - усмехнулся Козлов. Но Галина только зыркнула на него, деловито наводила в доме порядок: - Скупость не глупость, а доброта - она хуже воровства. На тебе, бесхребетном, все ж ездят, кому не лень. Вылитый папка мой, царство ему небесное. На кладбище неожиданно для всех Галина запричитала над матерью: - Да моя ты хорошая, голубка моя сизокрылая! Да на кого ты меня покинула, али я прогневила тебя чем?! Что же я без тебя делать-то буду? Как жить? Голос жены звенел в морозном воздухе, и Козлову казалось, что у него лопнут перепонки в ушах, если она сейчас же не замолчит. Наконец, Галина замолчала, гроб с матерью забили, опустили в могилу и закидали мерзлой землей. Козлов задержался на минуту у могилы, потом заторопился со всеми вместе в автобус. Дома уже накрыт был поминальный стол. Сначала ели молча, потом разговорились, вспоминали мать, отца, голодное послевоенное детство. Козлов молчал, уткнувшись в тарелку со щами, и не сразу откликнулся, когда Вера его позвала: - Ген, помнишь, как тетрадь с двойками в сене прятал? Мама не успевала покупать тетради для тебя, помнишь? Генка кивнул, поднял рюмку с водкой и чуть не поперхнулся от резкого голоса Галины: - Душа в душу с мамкой жили, а уж как она Тонечку любила, и вставать уж не могла, а все: Тонечку-то приведите, посмотрю на мою ненаглядную. Вечером Козлов закрыл сарай с курами и неожиданно для себя увидел, что стоит в сенях родительской половины, взялся уже за ручку двери, когда услышал голос Веры: - Не надо скандалить, Тань. Мама этого не потерпела бы. Ну, что тебе с этого дома? Не будем делить ничего, пусть все забирают. Жалко Генку… И без того он неприкаянный, съест его Галина… Козлов прислонился к стене, постоял так с минуту и на цыпочках вышел на улицу. На следующий день сестры уехали. Генка проводил их на вокзал. Вера, не стесняясь, вытерла влажные глаза и сказала брату: - Ну, вот, больше уж сюда не приедем, в родительский дом. А ты приезжай к нам, не забывай, трое нас всего. Генка пообещал приехать в Москву на сорок дней, обнял сестер на прощание, подождал, пока поезд тронется, и пошел со станции домой пешком. Шел мимо речки, на которой так любил рыбачить в детстве. Приносил матери рыбу, мама варила уху, гладила его по голове: - Кормилец ты наш. Вспомнил, как прятался от Веры, под чью ответственность их с Танюшкой отпускали на речку. Вере самой было всего-то лет десять, она бросала сестренку и металась по берегу, искала брата. Генка выныривал из камышей и с хохотом убегал от Веры по мелководью. А Таня, которой не было еще и года и которая не умела почему-то ползать, как все дети, перебирала ногами, скакала за ними на попке и заливисто смеялась. Их голодное детство вспоминалось легким и беззаботным, улыбка тронула губы Генки. Но он привычно отогнал от себя мысли о семье, подумал: - Ни к чему все это, не стоит вспоминать… Мелкая речушка подо льдом смотрелась неприветливо, и с трудом верилось, что по весне она разольется, оживет, зажурчит веселым говорливым ручейком, и поплывут по ней утки и гуси. Когда подходил к дому, увидел Галину с соседкой у калитки: - Я их как п…нула отсюда, сроду носа не покажут. А дом потом нам подпишут, куда денутся… - голос жены резал перепонки, и Козлов натянул шапку на уши, открыл калитку и заспешил к дому, чтобы поскорее закрыть за собой дверь. Галина вздрогнула, хотя муж закрыл дверь почти бесшумно, запоздало посмотрела ему вслед. У-у… пень… Она, как наседка, защищает свое гнездо, заполняет закрома, а ему ничего не надо, живет на всем готовом, без ее слова шагу не сделает. Галина простилась с соседкой и, переваливаясь, как утка, заторопилась домой. Года два назад прибилась к их дому дворняга, которую, видно, выгнал хозяин, такая она была пугливая поначалу. Шла на контакт только с Козловым, сидела у его ног, когда он отдыхал на скамейке у дома, виляла хвостом, встречая его с работы, облаивавала прохожих, поглядывая на Генку: видит ли хозяин, как верно она служит? Но остальных членов семейства не обижала, понимала, что свои. Козлов ее подкармливал, и она осталась у них во дворе. За ее забавную деликатность по отношению к нему Генка назвал ее Мадам. Сделал ей будку, посадил на цепь, чтоб все как положено у дворовых собак. А потом вдруг купил несколько метров толстой железной проволоки и протянул ее вокруг дома, и цепь прикрепил к этой проволоке, чтобы Мадам было посвободней: и по саду-огороду пройти можно, и во дворе службу нести. Мадам смирилась с жизнью на цепи, благодарно принимала миску с едой и ласковое похлопывание хозяйской руки. Козлову казалось, что Мадам всем довольна, но порой ночью он вдруг просыпался от ее тоскливого воя. Выходил на крыльцо, говорил: - Фу, Мадам, молчать! - Собака замолкала, клала голову на лапы и закрывала глаза.