Передо мной лежала бумага, чтобы написать что-то. Но я не знал, чтó мне надо написать. Я даже не знал, должны быть это стихи, или рассказ, или рассуждение. Я ничего не написал и лег спать. Но я долго не спал. Мне хотелось узнать, чтó я должен был написать. Я перечислял в уме все виды словесного искусства, но я не узнал своего вида. Это могло быть одно слово, а может быть, я должен был написать целую книгу. Д. Хармс I Когда мне было шестнадцать лет, один знакомый пригласил меня в литературный клуб. К тому времени я успел написать одно сочинение, которым был более или менее доволен, хотя, по правде сказать, не знал, к какому жанру его следует отнести: был ли это научный трактат или философское рассуждение, или, быть может, религиозная проповедь? Предложение посетить литературный клуб очень заинтересовало и даже взволновало меня, и помню, тогда я подумал: «Ну вот, наконец-то, кто-нибудь да скажет мне, что вообще такое я написал» То, что называлось «Литературный клуб», представляло еженедельные собрания студентов старших курсов истфака в отдельном помещении университета. Собрания проходили так: сперва кто-то из заседателей клуба или приглашенных гостей читал свои стихи или короткие рассказы, затем их дружно оценивали остальные. Иногда между молодыми поэтами проскакивали дружеские подстегивания и иронические высказывания в адрес читающего; однако, все это делалось, по-видимому, единственно для того, чтобы разрядить обстановку и задать приятную атмосферу товарищества и взаимоподдержки. Вся эта обстановка, помню, произвела на меня необычайно приятное впечатление. Это было самое настоящее собрание интеллектуалов, людей высокой культуры, - так, во всяком случае мне тогда казалось. И хотя я так и не решился выступить со своим сочинением, однако, «Литературный клуб» стал посещать постоянно. Однажды на собрание пришел необычный гость. Кто-то сказал, что пригласили его, кажется, «шутки ради». Впрочем, сам гость выглядел отнюдь не «шуточно»: одет был во все чёрное, всё время хмурился, отвечал на вопросы без всякой охоты и вообще держался крайне отстраненно, как будто задумал нечто нехорошее. И всё же, с первого взгляда на Михаила (так звали гостя) я понял, что сегодня именно он – «гвоздь программы», и что все ждут именно его выступления. И действительно, когда пришла очередь Михаила, все замолчали в ожидании чего-то необычного. Помню, перед чтением Михаил сказал: - Я хотел бы начать с небольшого предисловия. Конечно, все это не более, чем шутка, я и сам это знаю, но, с другой стороны, ничего смешного в этом нет. Меня пригласили прочитать это (он кивнул головой на небольшой сверток, зажатый у него в руке) публично, но на самом деле читать это можно, только оставшись наедине с собой, в полном одиночестве. Ибо это должно проникнуть внутрь и начать гнить. Это называется «Плеск». Плеск выпадает в осадок и гниет. Но Плеск нужно уметь читать. Больше ничего о предмете своего чтения Михаил не сказал. Он прочел несколько престранных стихотворений, на которые молодые поэты, сдерживая приступы смеха, сказали, что «это вне всякой критики». Стихи были такие: Аксель дарн Тварь, глодающая мозг, Слышит жизни плеск: Веки разомкни, Увидь отца зари, Падаль богов боится, Сверхчереп разродится, Смерть освободится Плеску не остановиться. Счастье Чад, страшное слово «пустыня», Вдали виднеется смерти твердыня, Гордо звучит мрачный хрип полутрупов, Гневно несущих мечи на плече. Люди песка никогда не умрут, Мечи не разрубят камни, Смертные люди придут и уйдут, Песок ревёт и поныне. Час ноль три Пыль в глаза напусти, Странный путник, усни! Ты оставь свои мысли внутри, Завтра будешь опять, Бред такой сочинять, Про кошмары твои и мои! Ты лучше и немного поспи, Час ноль три, час ноль три, Час ноль три… Речь Михаила и его стихи произвели на меня глубокое впечатление. Помню, я тогда сразу же подумал: «Вот именно то, что мне нужно! Это – ответ на мой вопрос!» Переборов стеснение, я попросил у Михаила сборник Плесков, на что тот, улыбнувшись какой-то зловещей улыбкой, сказал: «Дарю безвозмездно!», и, что-то написав на сборнике, протянул его мне. Я был неописуемо счастлив! Хотя Михаил больше не пришел ни на одно собрание, от одного из заседателей клуба я узнал, что Михаил сочинял Плески, когда ему было около шестнадцати или семнадцати лет, но потом забросил это дело и теперь, когда ему двадцать шесть, работает проводником поездов дальнего следования. II Что же все-таки такое Плеск? Теперь, спустя десять лет с момента той встречи, я решил задаться этим вопросом. Я вспоминаю, что в тот день по пути домой я не удержался и стал читать подаренный сборник. На первой странице я прочёл написанные большими буквами пожелания Михаила: «С надеждой, что ЭТО ляжет в надёжную почву и сгниёт.» Затем шло название сборника: «Sandman. Плеск сухого разума» По-видимому, этим Sandman`ом является сам автор. Таким он выступает для себя, в пространстве своих Плесков, которые предназначаются для него одного, чтобы «сгнивать» в нём. Этот небольшой сборник, состоящий из 22 страниц и сшитый самим автором, проникнут идеей песочного человека, который каким-то странным, диковинным образом постигает мир и самого себя через символы пустыни, гниения, пожирания песка и т. п. Но главное, что привлекло меня, заключается именно в необыкновенной свободе самовыражения, свободе формы. Любая стихотворная форма здесь совершенно произвольна и может прерываться в любой момент и самым неожиданным образом! Точно также и сочинения, написанные в прозе (их в сборнике всего три), не подходят ни под один жанр: невозможно их назвать ни сказкой, ни притчей, ни рассуждением; это скорее всё зараз: и сказка, и притча, и рассуждение, или, точнее, нечто, им предшествующее. В каждом сочинении чувствуется что-то иное, непривычное, какая-то «инакость». Но все это не является, однако, чем-то бесформенным. Несомненно, форма здесь есть, она присутствует везде; но это какая-то особая форма, иная. Прежде всего, это форма насколько возможно личностная, направленная на выражение именно этой конкретной личности, этого человека; и не в его повседневной связи с миром, но как он есть сам по себе. Поэтому книга Михаила наполнена личностной символикой, которая может быть прочтена только в контексте личности самого автора и никак иначе. Раздумывая спустя несколько лет над Плеском, его смыслом и формой, я пришел к некоторым важным заключениям, главное из которых состоит в том, что Плеск представляет собой, прежде всего, особое состояние сознания, а именно «схизис», являющийся характерной чертой подросткового сознания. Отсюда следуют основные черты Плеска, касающиеся его направленности, формы и содержания, и делающие Плеск по-настоящему подростковым жанром литературы. Схизис, или расщепленное сознание, означает расщепление психической жизни на внешнюю и внутреннюю и начало конфликта между ними. В этом плане Плеск представляет постоянную борьбу мысли с бытием и является историей становления самосознания подростка, составляет центр «драмы личности». В то же время, Плеск не есть только описание этой внутренней драмы, но, в полном смысле, сам выступает этой драмой: читать (или сочинять) Плеск значит переживать процесс самоизменения, творить самого себя, - такова направленность Плеска. Плеск как литературная форма не является искусством в традиционном смысле как эстетически завершенной формой общения между людьми, а должен пониматься как особая, ориентированная на самого человека неустойчивая, переходная форма диалога человека с самим собой, как способ существования его самосознания. Эта форма может быть названа «аутичным искусством». Особенность «аутичного искусства» в том, что оно пытается выразить через самое себя конфликт формы и содержания самосознания, диалектику внешнего и внутреннего бытия. И в этом состоит одна из важнейших задач Плеска, его смысл: показать через неустойчивость, переходность формы живое движение духа, устремленного к саморазвитию, самоуглублению. По своему содержанию Плеск представляет «биографию самосознания». Главная тема Плеска – отречение от «навязчивой реальности» и обретение себя в себе самом. Плеск начинается с переживания собственной «инакости» – какой-то странной несопоставимости с другими людьми. Эта несопоставимость может переживаться по-разному: как чудаковатость или уродство. В Плеске с самого начала задается негативный, отрицательный характер отличия от других. Этот момент усиливается, развивается и, наконец, доходит до самосознания, то есть замыкается на себе самом. Теперь то, что было чудаковатостью или уродством вовне, для других, становится сущностью в себе. Эта сущность, тем не менее, не перестает существовать в мире, а приобретает в нем какое-то новое, необычное место. Она теперь и есть в мире, и, одновременно, отсутствует. Эта одновременность пребывания сущности в двух точках – в мире и в себе – рождает чудо как инобытие самосознания. Чудо проявляется совершенно произвольно в мире и утверждает себя в нем, как захочет. Оно привносит в мир момент случайности, спонтанности, непредсказуемости. Однако, все же после возникновения сущности в себе, не исчезает её телесная сторона. Эта телесная сторона противостоит внутренней, сущностной и вносит беспокойство в её жизнь. Начинается борьба телесной и духовной сущностей; противостояние развивается, доходит до предела. В итоге духовная сущность подчиняет себе телесную, сама принимает необходимость бытия в мире и в новом, перерожденном, разумном состоянии возвращается к бытию в мире. III После Михаила ещё несколько молодых авторов попробовали сочинять короткие рассказы в жанре Плеска. Результаты этой работы представлены на сайте: [1]. Здесь можно найти как стихи самого Михаила (под псевдонимом «Sandman»), основателя жанра Плесков, так и рассказы других авторов. Сайты постоянно пополняются новыми произведениями. Также на сайтах представлены рисунки-иллюстрации к Плескам, и статьи, посвященные осмыслению Плеска как жанра подростковой литературы. Ссылки: 1. http://vk.com/pleski