Было около трех утра, но Евгений Васильевич, все никак не мог уснуть. Уже которую ночь его одолевала старческая бессонница, и он чувствовал теперь некоторое изнеможение. Лежа с закрытыми глазами, его мысли лениво связывали прошлое с настоящим. Он упрямо старался припомнить, что ему приснилось давеча, после обеда, когда он задремал, сидя в кресле, но этому что–то мешало. Сны Евгений Васильевич видел не часто, и как ни странно, их причину всегда объяснял какой-нибудь досадной мелочью, вызванной то ли неприятным разговором накануне, то ли чем-то неприглядным, только и всего, более ничем серьезным. На этот раз, ему приснилось, будто здоровенные парни бьют его во дворе, где прошло детство, а вокруг столпились жильцы дома-все знакомые лица-взрослые и дети, и пуще всех кричат дети: - Так ему и надо... Это тебе за Вовку! Чтобы всю жизнь помнил, так ему, так! - и кричат они с таким азартом и восторгом, что Евгений Васильевич во сне даже вскрикнул от ощущения немощи и боли. Приподнявшись, он зажег ночник, что стоял подле на тумбочке, тени тут же, резко разбежались по стенам. Шумно затрепетал мохнатыми крыльями вокруг огня мотылек и Евгений Васильевич равнодушно глядя на этот танец смерти, вспомнил во всех подробностях нелепый случай из детства, что врезался ему в память на всю жизнь. Шел Женьке тогда седьмой год, жили они в большом доме, где во дворе всегда было шумно от детворы. В угловом подъезде на первом этаже жила многодетная семья. Жили они очень бедно, дети часто попрошайничали, и все кто чем мог, помогали им. И вот, как-то вышел Женька во двор с горбушкой хлеба, а на ней поверх масла сахар, (этакая детская привычка тех лет) а Вовка из многодетной - ровесник Женьки-тут как тут. И какой бес, вдруг вбил Женьке в голову, что Вовка и одет плохо, бедно, вечно грязный, да и вообще..., хотя дома, никогда об этом никто не говорил. Женька молча отвернулся, а Вовка не унимался - все просил, тогда Женька возьми да и толкни его, а тот неловко поскользнувшись, шлепнулся в лужу. Испугавшись, что сейчас выбегут Вовкины братья и побьют, Женька быстро убежал домой и весь день просидел у окна, глядя во двор. На следующий день он с опаской вышел во двор, но Вовка, как ни в чем не бывало, позвал его гонять мяч, будто ничего и не было вчера. Воспоминание об этом, нет–нет, да и всплывало, напоминало о себе, словно было каким–то неотвязным призраком всю его жизнь. В окно начал пробиваться чахлый, утренний свет, на ближних дачах было слышно, как одинокий лай, вдруг подхватила дюжина собак, и понеслось, поехало... кто кого , отчего тревожно встрепенулся, лежащий в ногах беспородный пес, по кличке - Чака. Встав с постели, Евгений Васильевич глянул в окно. Мелкой дробью постукивал дождь, сизый рассвет едва освещал унылые, почерневшие березы, сырые крыши домов, а в низине таял слабый туман. Евгений Васильевич погасил ночник, и когда глаза привыкли к полумраку, его взгляд невольно скользнул по фотографиям, что весели на стене. В большой рамке уже можно было разобрать все семейство, где он стоял в центре, с боку жена, по другую сторону его мать, двое сыновей и дочь сидели впереди. Ему нравилась эта фотография, где он был еще молод, полон сил, надежд и, почувствовав на своем лице робкую улыбку, вдруг смутившись, подумал: «Вовки, наверное, и в живых- то уже нет… Хулиганистые, росли ребята», - и тут же, мысленно укорил себя: «Пожалуй, нехорошо думать, что кто-то хуже тебя». Чака, спрыгнув на пол, подошел к хозяину, лизнул руку и завилял хвостом. Он прекрасно помнил, как однажды, в такую же сырую и холодную осень, его, еще маленьким щенком подобрал хозяин, и теперь, он неистово платил ему за это преданностью, ни на шаг, не отходя от него. Евгений Васильевич нежно потрепал худой рукой его за уши и, заглянув в большие собачьи глаза, вдруг почувствовал, как его больно кольнуло своим острием одиночество. - Да, мой друг, - обращаясь всерьез к Чаке, Евгений Васильевич уныло улыбнулся, - Уже октябрь, а я и не заметил, как наступила осень… Что осень? Пожалуй, вот также незаметно пролетела вся моя жизнь. Да..а.... Полностью вычерпал жизнь, осталось чуть-чуть. В последнее время он все чаще натыкался на мысли, что жизнь стала настолько понятна ему своей бессмысленностью, ужасна неотвратимой неизбежностью, утратившая всю прелесть мерцающего чуда... Эти мысли мешались, спотыкались о несправедливость, унижение, отчаяние, какие пришлось не только самому пережить, но и заставить испытать других. Налетевшие мысли, порой обжигали своим огнем, и тогда ему казалось это игрой нервов. О! Сколько раз он был свидетелем того, как унижали и топтали молодые надежды, как били наотмашь юные судьбы, какой несправедливости подвергали жизнь. - Если бы ты знал и понимал, - Евгений Васильевич потрепал Чаку за холку, - То возможно и не подал бы мне свою лапу… Если честно, на чистоту, мне брат тоже приходилось врать, ловчить и лебезить, хотя никто не просил меня это делать, - и немного помолчав, добавил, - Но ведь были же, были и те, кто это не делал… Тщеславие… И все ради этого - дурацкого благополучия. Вот, что губит. Оно вынуждает жить животной жизнью, делает озлобленными, болезненно уязвимыми. Вспомнишь, и так делается противно… Счастливчик ты, тебе это неведомо. Ты даже не представляешь, как много бы я сейчас отдал, только бы припасть на колени и просить прощения у тех, кого обидел. Нет ничего ужасней - как обидеть человека, иногда просто, словом. Евгений Васильевич обнял за шею Чаку, тот с чувством лизнул ему лицо. – А если бы ты понимал, то я бы с тобой и не говорил, вот так, дружок. Дождь все назойливей стучал в окно, словно подстегивал что–то делать, мысли толпились в передней, не решаясь войти, и только одна, отчаянно била себя в грудь - «Какая же я сволочь», думал про себя Евгений Васильевич, в то время, как необъяснимо, вдруг, с такой резкой ясностью ожили воспоминания юности - как после окончания учебы, он по распределению уехал на север, и к нему неожиданно приехала его однокурсница, любившая его. Он, догадываясь о причине приезда, не нашел ни единого нежного, доброго слова для утешения, а грубо, бессердечно обошелся с ней, погасив навсегда надежду, отправил ее, тут же обратно. От этих воспоминаний, был какой–то неприятный привкус, и потом долго скребло где–то на дне души. «Она теперь старая, как и я, и ничего уже нельзя поправить, - думал Евгений Васильевич, - Большой грех – приносить другим страдания», и вдруг, такой внезапной тяжестью навалилась жалость и к ней и к себе, что… Он привалился на спинку кресла, закрыл глаза, мысли то и дело обрывались вопросами, - «Хм…странно, дико, - рассуждал он, - Отчего я жил той жизнью, какую ожидали от меня другие, и не хватало смелости жить своей, быть самим собой?.. Господи, до чего же глупо, смешно делал вид, что доволен своей жизнью, и уж особенно перед другими, а сколько убил времени понапрасну, пренебрегая дружбой… И как стыдно, когда вспомнишь, а главное - непоправимо теперь все это. Ах, если бы начать все сызнова…», - думая об этом, Евгений Васильевич медленно качал головой из стороны в сторону. Его все чаще, в последнее время, посещало раскаяние, желание поделиться с кем–нибудь своими думами, мало того, даже такое нелепое, вздорное – поехать и просить прощения у всех, кого когда–то обидел, встать на колени перед могилами. Когда он был моложе, то ему казалось, что семья, дети, это и есть смысл жизни, по крайней мере, то, ради чего надо жить, но с годами эта уверенность постепенно угасла. Недавно он схоронил жену, дети выросли, обзавелись своими семьями, заботами, и теперь, их привязанность, даже любовь, была не что иное, как некая сладость, обернутая фантиком долга, а долг – это уже что–то принуждаемое, обязывающее. Думая об этом, его взгляд опять невольно скользнул на фотографию. Евгений Васильевич нежно любил свою мать. Она была тихая, скромная и последний год, когда она уже лежала, впадая в детство, он ухаживал за ней и, глядя на затухающую жизнь, часто плакал. Ему припомнилось, как он был нетерпелив, раздражителен, порой невнимателен к ней, когда она не узнавала его. - Господи! - вдруг вырвалось у него откуда-то из глубины с диким стоном, - Гадина, тварь… Я же бил ее по рукам, когда она тянула в рот непотребное. Евгений Васильевич затрясся от глухого рыдания. Чака стал слизывать с его лица слезы, и оба обнявшись, заключив в объятья свое одиночество, повалились на пол.