Сафронова Наталья В Р У Ш А Пара на соседней кровати дружно, по шепотом отданной команде, перевернулась с одного бока на другой. Марина быстро отвела глаза, как будто она подсматривала за ними. Не подсматривала, конечно, просто смотреть в этой тесной трехместной палате было некуда. На кровати у окна разминал в руке резиновый шарик старик, а его жена тихонько считала, приговаривая: – Не останавливайся, сильнее нажимай, сильнее. Работай, говорю, тебе здесь не курорт. Старик вяло подчинялся. Марина вздохнула, не зная, чем заняться. На скучную больничную стену смотреть не хотелось, на мужа, одиноко спавшего на кровати, тоже. Честно говоря, больше всего хотелось так же просторно, как муж, лечь, распрямить затекшую спину, вытянуть уставшие ноги и закрыть глаза. Можно и прижаться к кому-нибудь, не к мужу. Тем более, что муж спал, широко раскинув на кровати руки и ноги, и в его позе ничего приглашающего прилечь рядом не было. Семейная пара у стены стала тихонько перешептываться, потом Лена встала и попросила Марину и жену старика выйти из палаты, а через некоторое время вынесла в туалет судно. Вскоре буфетчица пригласила на ужин, и к окошку раздачи выстроилась очередь из больных и ухаживающих за лежачими, причем последних было куда больше. В отделении неврологии лечились в основном после инсульта, и воздух здесь был такой тяжелый, что, выходя вечером из больницы, Марина не могла надышаться, как будто шла не по кишащей машинами городской улице, а по тропинке в сосновом бору. Марина разбудила мужа: – Поднимайся, ужинать пора. Потихоньку вставай, нельзя так резко. – Дала ему в руки тарелку с гречневой кашей, поставила на тумбочку чай. Села рядом, вытирала мужу салфеткой рот. Старики у окна ужинали вместе, причем Вера Сергеевна ворчала: – Ешь давай – и будем скороговорки повторять. Мозги развивать надо – я говно за тобой таскать не собираюсь. Лена с Андреем весело переглянулись: – Вера Сергеевна, вы, наверное, по школе скучаете, давно учеников не муштровали! – Я, ребята, просто боюсь одинокой старости. Боюсь, что словом перемолвиться будет не с кем. Не дай бог, бревном лежать будет – как я с ним справлюсь, с тушей эдакой? И что это за жизнь? В палату, постучавшись, вошел мальчик лет двенадцати, поздоровался со всеми и присел на кровать к Лене и Андрею, ласково потерся о плечо отца. Марина быстро отвела взгляд, как будто снова подсмотрела в чужое окно. Лена улыбнулась ей: – Марина, а ваш сын когда из санатория приезжает? – Через неделю. Пусть отдыхает, мне сейчас не до него. Марина стала смотреть в окно, поверх головы соседки. Унылый кусочек серого апрельского неба с причудливым рисунком березовых ветвей и дымящейся над больничным городком трубой крематория вызвал у женщины зевок. До чего надоело все, подумала Марина. Смертельно надоело. И дело даже не в том, что у мужа, которому всего-то сорок два года, случился инсульт, и Марина уже неделю каждый день по двенадцать часов проводит в больнице. Муж был не нужен ни больной, ни здоровый, и – как вдруг поняла Марина – не был нужен ни один день их совместной жизни. И страшно было, что она устала даже не спустя целую жизнь, как соседка по палате Вера Сергеевна, а уже сейчас, через семь лет после свадьбы. Марина всегда жила хорошо. Любимые и любящие родители. Вовка из третьего подъезда, который сначала не хотел уходить без нее из садика, а потом провожал из школы. Каждый день, все десять лет. И еще два года писал письма из армии, тоже каждый день. Любимый институт и, в перспективе, любимая работа. Но Марина была так странно устроена, что ей было необходимо страдание. Поэтому она выдумывала себе безответную любовь, или разделенную – но к женатому, а значит, счастье тоже оказывалось недостижимым. Или высокую и чистую, но к главарю банды, чьи жизненные принципы, вернее, их отсутствие, она якобы не принимала, и, следовательно, почва для страдания была подготовлена. Все эти истории, вымышленные, но с почти реальной осязаемостью существующие в Маринином воображении, становились достоянием общественности. В них верили и не верили, но говорили, что Марина та еще штучка. Даже верный Вовка порой начинал сомневаться в подруге детства, но тут же одергивал себя. Над историей с главарем банды юноша позволял себе даже посмеиваться, потому что их маленький городок в те пресловутые девяностые был поделен между бандитами, и главарей все знали если не в лицо, то хотя бы по именам. Потому что пресса широко освещала их жизнь, в том числе и личную. Марина нигде не фигурировала. А вот многочисленные знакомства с продолжением, которые девушка легко заводила в стройотрядах, на студенческих фестивалях и даже в повседневных поездках в общественном транспорте, вызывали у Вовки досаду. Открывая письмо очередного поклонника, Марина задумывалась: – Что же я ему врала? – потому что частенько сочиняла не только новую любовную историю (у женщины должно быть прошлое!), но и родословную (придумывала бабушку-балерину и дедушку-генерала), или заявляла, что она учится не в университете на журфаке (где училась в реальности), а в аэрокосмическом, например, на факультете космических установок. Это вызывало удивление, но не было важным, потому что восхитительной была сама Марина с нежными ямочками на щеках. Честно говоря, привирать Марина начала еще в детстве, но тогда это было совершенно безобидное сочинительство, скорее похожее на сказки. Марина рассказывала, например, что пока все дети спали, она вместе с воспитательницей пила чай с тортом. Или что она спала на облаке, которое опустилось так низко над окном их группы, что Марина легко вскарабкалась на него и покачивалась весь сончас, как на качелях. Вовка верил, хотя другие дети говорили, что это враки. И подговаривали Вовку не спать, а убедиться самому, что Марина врет. Однажды Вовка пересилил себя из лучших побуждений, чтобы доказать всей группе, насколько Маринины истории правдивы, и не заснул. И когда Марина начала рассказывать, как летала на огромном майском жуке, в то время как Вовка сам видел, что она мирно спала на соседней кроватке, мальчишка обиделся и заплакал: – Ты – вруша! Вруша-груша! Однако взрослые Маринины сказки были не столь безобидными, как в детстве. Как потом оказалось, Вовка был слишком терпелив и доверчив, принимая все фортели подруги за игру, потому что однажды Марина рассказала, что в нее влюбился директор похоронного бюро и разводится с женой, чьи непрекращающиеся болезни ему уже надоели, может быть, он не хотел хоронить ее за свой счет. Якобы Марина чуть ли не каждый день приходила в это агентство, рассматривала фотографии надгробий, загодя выбирала памятник для смертельно больной подруги. Это произошло вскоре после близости с Вовкой, первой и для Марины, и для Вовки, и закончившейся Марининой беременностью. Марина сама предложила, сама все и проделала, Вовка долго еще не решился бы. О беременности Вовка ничего не знал. Марина ему не сказала, просто пошла и сделала аборт. Ну, не просто, конечно, но без особой трагедии. Чего переживать, нарожает еще детей, двадцать лет, вся жизнь впереди. – Тебе Вовка не нравится? – спросила подруга, которой Марина поведала о своем печальном опыте. – Нравится. Но рожать рано, – не стала откровенничать Марина. Вовка нравился, но хотелось чего-то необыкновенного, не как у всех. Товарищ детства – чем он может удивить? Она знает про него все: как он ходит, как смотрит и что думает, когда рядом. И когда далеко, он тоже думает о ней, о Марине. И в близости он был точно такой же: мягкий, ведомый, боящийся обидеть и причинить боль. Вовка ходил вокруг Марины и не дышал, а Марина ему – про директора похоронного бюро. Чем она покорила циничного, немолодого уже гробовщика, общественности осталось неизвестным, но на третий курс Марина явилась с обручальным колечком и с плохо скрываемым восхищением рассказывала истории про мужа-деспота, и однокурсницы ждали уже, когда Марина поведает о потайной дверце Синей бороды. Но Вовка продолжения этой истории слушать не стал, забрал документы из универа и уехал из города, адреса никому не оставил. Марина о нем не жалела, потому что, во-первых, была уверена, что стоит ей по Вовке соскучиться – он тут же и появится, а во-вторых, не очень-то и нужен… – Ты любишь мужа? – спрашивали подруги. – Наверное, люблю. Он не доступен моему пониманию. Мне нравится слушаться его, потом делать по-своему, а потом опять слушаться и ждать его одобрения. Марина была уверена, что похоронный бизнес – дело сугубо мужское и строгое, и очень удивилась, когда пришла однажды навестить мужа на работе и увидела в кабинетах, куда посетители доступа не имели, короткие юбочки, бретельки лифчиков и даже полное их отсутствие – не скрываемое, а выставляемое напоказ. Она вошла в кабинет директора, заперла дверь и обняла мужа – от неожиданности он даже не сопротивлялся – а когда все закончилось, посмотрела на него с вызовом: – Вот так это здесь происходит? Но когда Марина заявилась в офис на следующий день, муж ее мягко, но решительно выпроводил: – Лучше на лекции сходи, вечером увидимся. Дома повсюду встречались вещи первой жены, как будто она не выехала из квартиры, а погулять вышла. Гробовщик развелся стремительно, потому что ребенка у первой жены не было, а болезни были, он купил ей однокомнатную квартиру и считал, что больше ничего не должен. Но жена, видно, думала по-другому, потому что звонила регулярно, по три раза в неделю, молча дышала в трубку, если к телефону подходил гробовщик. Пятнадцать лет совместной жизни встали комом обиды у горла и не давали ей успокоиться, хотелось видеть и слышать мужа, которого остро не хватало. Хотя бы слышать, вот она и звонила. Все это не давало Марине забыть о своей предшественнице, и ночью, обнимая мужа, она спрашивала: – У тебя с ней так же было? – По-другому, – уходил от ответа муж. Мужа, кстати, звали Михаилом, но Марина редко так его называла. В разговорах с подругами она говорила о нем «мой гробовщик», а при общении с мужем не называла его никак, потому что ласковое теплое имя Миша не шло ему совершенно. Марина звала мужа «ты» или манерно «дорогой». Муж откликался, может быть, ему было все равно. – Роди мне наследника, – просил он Марину. – Наследника похоронного агентства? – уточняла Марина. – Наследника фамилии, сына. А может быть, и дела, почему бы и нет? Проводить человека в последний путь – почетно. Марина обещала. Она скучала, может быть, ребенок займет ее, подарит новое ощущение материнства? А пока брала фотоаппарат и шла на местную швейную фабрику, собиралась написать статью о новом направлении в швейном производстве. Работницы сами наряжались в фабричные платья и костюмы, позировали для Марины, спрашивали, когда выйдет статья. Марина щелкала пустым фотоаппаратом, о статье уже не думала. Ей быстро все надоедало, становилось неинтересным. Ревновать мужа к бывшей жене Марине тоже наскучило довольно быстро, хотя для проформы она говорила: – Давай номер телефона сменим, хватит уже ей звонить. Михаил отказывался. Может быть, эти звонки зачем-то были ему нужны, держали в тонусе, приятно быть нужным кому-то живому, а не только покойникам. После лекции Марина частенько сворачивала к «Детскому миру», заходила в отдел одежды для грудничков и покупала то, что ей нравилось. Муж однажды наткнулся дома на детские вещи. – Ты ждешь ребенка? – Пока нет, но, в общем, жду. Михаил подвел ее к комоду, который никогда не отпирался, вставил ключ и открыл все три ящика. Марина увидела детское приданое и заплакала. После этого она с остервенением начала оборудовать детскую комнату. Оклеила обоями с мишками и мячиками, купила кроватку, манеж, коврик с веселой расцветкой. Взяла у однокурсницы журнал по вязанию детской одежды и связала носочки и шапочку. Потом забросила вязание, закрыла дверь в детскую и больше туда не входила. Через некоторое время пошла в больницу. – В первый раз был аборт? – спросил врач. – Только один раз. – Как видите, хватило и одного. Марина получила диплом и устроилась работать в местную газету, вела колонку семейного чтения. Подбирала детские ребусы и кроссворды, сказки русских писателей, иногда писала сама. Когда работала, ей казалось, что она держит малыша за теплую ладошку и рассказывает ему сказку. В этой же колонке размещала репортажи из детских садов и школ, интернатов и домов ребенка, их было немало в области. Однажды сказала мужу: – Давай ребеночка усыновим. – Лечись, – ответил Михаил, – может, еще своего родим. Муж ел, пил, ходил на работу, смотрел на Марину пустыми глазами, и это уже не казалось загадочным, хотелось отвернуться к стене, закрыть глаза и никогда не просыпаться. Марине иногда снился нерожденный ребенок, их с Вовкой сын, о котором Вовка не знал. – Что же ты опять меня обманула? – спрашивал во сне Вовка. – Родила сына, а мне не сказала. – Сказку сочиняла, – отвечала Марина, качая ребенка. – В сказках не бывает все запросто. Там надо три пуда соли съесть, трое железных сапог износить – только тогда и найдешь свое счастье. Вовка никаких вестей о себе не подавал, но вспоминался все чаще. Где ты, Вовка, как живешь? Помнишь ли еще свою Марину? Муж так и не стал доступен Марининому пониманию, и Вовка теперь стал казаться родным и близким, и очень нужным. Когда у мужа неожиданно, безо всяких видимых причин, случился инсульт, Марина заплакала от жалости к себе. – Вот еще каторга, – думала она,– и никуда теперь не денешься. Ничего не переиграешь. Муж лежал вялый, безучастный ко всему. Андрей, сосед по палате, был ровесник Михаилу, но в нем чувствовалась заинтересованность и воля к жизни. Наверное, потому что рядом с ним была семья, в этом дело. Жена Лена ласково хлопотала над ним, весело подтрунивала и не давала ему унывать. Приходил сын, читал вслух книжки, не хотел уходить, хотя что любопытного для мальчишки в больнице. Скучал по отцу, значит. И Андрей тянулся, напрягал все силы, чтобы выздороветь – для них, раз он им так нужен. А Марина ничем не давала мужу понять, что он ей нужен. Только, как Вера Сергеевна, боялась, что она будет делать с «тушей», если вдруг муж залежится, быстро не помрет. Хотя с чего ему помирать – от инсульта в сорок лет не умирают. Про сына она придумала по привычке, глядя на мальчика Лены и Андрея, ласкового, как теленок, смущавшегося своей нежности к отцу при чужих. Марина представляла, что это ее сын, он приходит в больницу к Андрею и Марине, или Марине и Вовке. Или Марине и Михаилу. В эту минуту она ощутила прилив теплого чувства к мужу, достала гребешок, расчесала ему волосы, поправила подушку, прошептала: – Миш, давай зарядку делать. Выздоравливать надо, что толку просто лежать? В ежедневной больничной суете Марина забыла срок месячных, но вдруг вспомнила и ахнула. Забежала в аптеку, купила тест. Проверила и на мгновение замерла от изумления. Беременна. Мишин ребенок. Мишин, хотя девчонки, конечно, не поверят после того, что она плела им про свои веселые командировки по области. А Миша лежит, как бревно, ничего ему не надо. Но теперь-то ведь надо, теперь есть для чего выздоравливать и ради кого жить! Марина не помнила, как добежала до палаты, радостно крикнула: – Миша! – и затормозила, но не потому, что на нее зашикала Вера Сергеевна. Рядом с Мишей на стульчике сидела бывшая жена, ласково гладила его по лицу, и Мишины глаза смотрели непривычно нежно.