Голова Олоферна Иван Евсеенко-Младший - Сегодня вечером идем к тете Инне! – неотвратимым приговором прозвучали для меня слова матери. - Можно я останусь дома? – без всякой надежды взмолился я. - Нет. Как мы тебя оставим? Газ, электричество. Всякое может случиться, ты еще мал. Как мог оттягивал. Придумал, что шорты велики, а красные колготки - девчачьи. Раскусили, нарядили. На улице выклянчил мороженного, а там и ситро. Смилостивились, купили. Съел, выпил по пути, медленно. Родители делали вид, что не замечают моей подавленности. Говоря о своем, сами тянули меня, то за руки, то за ворот ветровки, как непослушного ослика. Дотянули. Вошли в подъезд, как в камеру пыток. Пока лифт вез к «эшафоту», затошнило. Голова кружилась, ноги дрожали, слабели. Вывели, как под конвоем. Нажали на звонок. Прозвучал призывно. Я испуганно вздрогнул, а новый бледно-желтый дерматин, покрывающий дверь, усилил тошноту. - Заждалась вас. Павлик, ты чего такой хмурый? Хочешь ситро?– как Кролик из мультфильма про Винни-Пуха, поправила очки тетя Инна. Нескончаемый поток «вежливостей» еще больше закружил голову, которая была опущена и подбородком приросла к ключице. Только б не смотреть. Дрожащими руками отрывал ботинки от онемевших ступней и, хотел, было, слепым котенком прошмыгнуть в комнату с опущенной головой, чтобы только не увидеть. (Oна висела в гостиной и из прихожей была всегда хорошо видна). Но тетя Инна неожиданно твердо взяла меня за плечи, указательным пальцем подняла мой подбородок к верху и мертвая голова скользнула по зрачкам. Я потерял сознание и упал… - Мари! Как же ты красива, Мари. Эти бедра, совершенны, как колонны храма Артемиды. Посчитал, милая, я желал тебя сегодня целых пять раз. Но это не приносит удовлетворения. Скорее, наоборот, отчаяние. Хочется большего. Когда любишь… Всегда так… Хм… Забавно, твоя лодыжка в масле, а запястье в грунте. Неужели мольберт заменил нам ложе любви, Мари, - смеялся сидя в кресле он, с почти уже допитым бокалом красного вина. - Говорят, этой весной будет сильное наводнение, - не слушая, с печалью в голосе отвечала Мари, разглядывая большую беличью кисть. - Кто опять распространяет эту чушь? Такое же, как всегда… – поставил он бокал на резной столик, с улыбающимися по углам слониками, - не бойся милая, это все слухи. Аббат Моррендо сам поклялся мне, что Венецию в этот раз укрепили достойно. Дубовые дамбы и все такое… В конце концов, уедем в Кастельфранко… Слоники, казалось, поморщились. - Даа, достойно - задумчиво протянула Мари и вдруг суетливо перекрестилась - вчера весь день читала Библию, молилась… Ответь милый, почему я такая слабая? Не чета тем, что в писании… - Это все преувеличения, не бери в голову… По красоте, никто из них не сравниться с тобой… - Не эта красота меня волнует... - Духа ли? – зло усмехнулся он... - Почему ты всегда смеешься надо мной? - Я? Ты не права. Просто ценю в тебе лишь то, что явно… - Тело? - И оно прекрасно, моя милая Мари. Бог свидетель, душа твоя под стать ему… Мари дунула на кисть и попудрила себе щеку. - Помнишь ту девушку, которая отсекла голову персидскому злодею… Чтобы спасти народ свой… - Ах, вот ты о чем! Ну, как же там: «Я совершу дело, которое пронесется сынам рода нашего в роды родов», – еще более оживился он, протягивая руку к недопитому вину, – а я всегда в тайне симпатизировал Месопотамскому разорителю. К тому же, точно знаю, неправда все это и Навуходоносор вышел победителем. Да и она ли то была? Предатель Ахиор, сдается мне… Интересно, сколько вина было выпито из Иерусалимских погребов? - Как ты можешь, так зло шутить? – обиделась Мари, и раздраженно бросила кисть в медную чашу. - Не слушай меня… Ты же знаешь, я всегда говорю в таком тоне. Это помогает мне сохранять чистоту ума. Прости безродного сироту. Мари подошла к окну, отодвинула рукой штору и вдруг резко отпрянула от яркого утреннего солнца. А там за окном, по зеркальной глади, умело ворочая веслом, в сторону библиотеки Сан-Марко, вел свою, десятки раз штопаную лодку пожилой гондольер. Стоя, как водится на одном колене и, надвинув большую черную шляпу на лоб, он вдруг поднял голову вверх и посмотрел Мари прямо в глаза. Что-то странное было в этом мимолетном взгляде – зловещее или злорадствующее, никак не подходящее солнечному Венецианскому лету. И словно в подтверждение, немного погодя, старик простодушно улыбнулся, обнажив черные гнилушки зубов. Мари еще больше отпрянула назад, судорожно прикрыла лицо шторой и расплакалась. - Что там? – вскочил с кресла он, опрокидывая бокал с вином,- кто обидел мою бедную Мари? Неужто солнце? - Так всегда... - плакала Мари, глядя на увеличивающуюся в размерах лужицу, – это потому что мы обычные слабые существа. Нет в нас духа Божьего. Одни сомнения. И они ведут нас и руководят нами. Смотри, вино как кровь! – она обреченно вздохнула, - от того и любая мелочь кажется трагедией. Ты вот картины пишешь… В тебе хоть что-то есть от Него. А я? Кто я и зачем? - Молчи. Вино не виновато… Ты же знаешь, что все не так, - большими руками спрятал он Мари, краем глаза провожая лодку со стариком, - хотя, нет, говори… Вот именно, от Бога. Это не я пишу, Он водит моей рукой. Да и зыбко все... Иногда, кажется, что если подпишу, хоть одну, оставит меня… Не бойся, это Карло, он доставляет мне вино и сыр… - Ты слишком мнителен, милый, – казалось, испугалась уже чего-то другого Мари, - Рафаэль подписывает. А ты… ты лучше, чем он… Помнишь ту женщину на сундуке булочника Джованни, – она улыбнулась, – они думают это он. Но я-то знаю, что это ты… К тому же там и я… - Все равно… Мне дела нет до Рафаэля. Писать Мадонн, питая душу похотью одной – кощунство! Не удивлюсь, если испустит дух он на любовном ложе. Да что мне до него! Венеция каждый день рождает гениев. Вот и мой нынешний подмастерье не менее одарен. Он еще покажет себя, ручаюсь. А наши фрески с ним в Фондако запомнят все… Молчание наполнило мастерскую, с обглоданными извечной сыростью потолком и стенами. Они долго стояли, обняв друг друга, как случалось почти всегда после мимолетных ссор. Ветер донес сладковатый запах воды и вдруг что-то, точно осенило его. Высвободившись из объятий Мари, ринулся он к окну и отчаянным движением сорвал штору. - Ну-ка! – в заразительном восторге почти прокричал он, - я лягу, а ты… ты укрой меня, да так, чтоб торчала одна голова… Давай же, Мари… Мари повиновалась и вскоре он удовлетворенный, бессовестно корчил гримасы, стоящему в углу комнаты зеркалу. - Вот так! – смеялся он, - так всё и будет. Встань надо мной. Возьми трость мою. Подойди ко мне. Ну что же ты медлишь, Мари. Нет, не то! Что-то не так! Мари в одно мгновение покинули темные настроения и через минуту другую, звонкий смех наполнил комнату. - Смешной ты! – безудержно хохотала она, - большой Джорджо, потешный, как дитя. Не могу понять, чего ты хочешь и что себе вообразил. - Люблю тебя такой! – не унимался он, - поставь же ногу мне на лоб, поставь… Давай… Мари… Замри теперь… Что чувствуешь? -Тепло! -Хм… А должно холод… - Да?! - Ну, вот… так все и было! Так все и будет! Моя «прекрасная вдова»! Вина… скажи, мальчишка сходит к Карло… И потекли дни. Мари позировала каждое утро. Облаченная в тонкое бледно-розовое платье, с тростью в руках, которая в праздных разговорах именовалась «злодейским мечом», она становилась у окна, подкладывая под голую пяту большую оранжевую тыкву. Наступила зима, на редкость холодная и снежная. Но, к счастью принесла она уютный треск поленьев, запах невысыхающего масла и терпкий вкус прощальных поцелуев. А потом обрушилась и весна… Тающий снег сильно поднял воду и невиданное бедствие, которого так страшилась Мари стало явью. Крысы, пугаясь вод, зловеще скребли пол и все чаще показывали свои усатые мордочки… А затем, откуда-то с севера, позванивая глухими колокольчиками, пришла чума. В один из дней он заметил черное пятно на бедре Мари. - Сегодня последний день, милый, – твердо говорила она в тот вечер, - я ухожу. Чумные доктора уж точат клювы. Допишешь по памяти. Ведь ты будешь помнить меня? Правда? Скоро, такое же будет и на лице… Прощай, мой добрый, большой Джорджо… Он смотрел на нее, осторожно касаясь большим пальцем руки края ресниц. Широкой теплой ладонью гладил потерявшую румянец, чуть прохладную кожу щёк; осторожно притрагивался солеными от слез губами к ее шее, которая по прежнему была бела. - Нет, Мари… Мои волосы черны, как вакса и останутся такими навсегда… Как, впрочем, и у него, - он усмехнулся и кивнул на мольберт с почти готовой картиной. - Но главное, не это… Никто и никогда кроме нас с тобой не будет знать, что герои не всегда герои, а злодеи не всегда им под стать и что голова хмельного перса под пятой красавицы вдовы – это всего лишь ты и я. Хотя и любящие друг друга под звон чумных колокольчиков. Пусть только самое нежное сердце почувствует это. Увидит и не устрашиться… Через какое время я очнулся, сложно было понять. Напуганные родители, делали вид, что все хорошо, дабы еще больше не пугать меня и не расстраивать гостеприимную и не меньше их испуганную тетю Инну. Вскоре, я уже сидел за столом, прожевывая странную котлету, начиненную рубленным яйцом и пил, так надоевшее за весь день ситро. Когда пришло время уходить, я без всякого страха подошел к картине. Осторожно тронул пальцами мертвую голову и внимательно посмотрел на Юдифь. Она была, как всегда спокойна и красива, а нежность, неуловимым светом сходившая с ее щек, безжалостной и неотвратимой любовью касалась головы Олоферна. © Copyright: Иван Евсеенко-Младший, 2013