ФИЛОЛОГ, ИЛИ НЕТ Он знал, что сказать «нет» - труднее всего. Он и сам по-настоящему начал чувствовать смысл и энергию слов лет в сорок. Но его, все же, смущало, что многие люди не умеют этого делать, что они, когда надо, не могут произнести этот - один - слог и меняют краткость на вежливые хитросплетения. Хотя насколько проще жить, когда умеешь это делать: на «нет», ведь, суда нет! Филология - из всех наук ближе всего стоящей к Богу - должна не только развивать способность видеть тайну целого в разрозненных словах... И теперь, когда он слышал, как единящая лаконичность уступает место дробящим взаимопонимание любезным мудрствованиям, он говорил: « Если вам трудно, давайте я произнесу за вас. Я филолог, я со словами на «ты»... Послушайте, как просто и ясно: «Нет»». КИНОЛОГ, ИЛИ ВСЕГО ПРЕВЫШЕ ВЕРЕН БУДЬ СЕБЕ Одна из дорог, ведущих в его питомник мареммо-абруцких овчарок, лежала через Сергиев Посад. Некоторые из тех, кто ехал к нему за собаками, распределяли время так, чтобы сначала посетить Троице-Сергиеву Лавру. Сначала в Лавру, затем - к бакалавру. Такой маршрут изначально предрасполагал к спокойному общению. Другие выбирали иной путь, по скоростной трассе: они спешили. И нередко у тех, кто заезжал с этой стороны, из-под верхней одежды нарочито торчала кобура с пистолетом. Как бы то ни было, настороженность, которой наделяет мир человека, в присутствии его белых псов достаточно быстро сменялась умиротворенностью: люди "оттаивали"и, словно, забывали, что приехали за охранной собакой... Завязывалась отвлеченная беседа. Будучи поводом для встречи, собаки позволяли практически сразу, без обиняков, начать раговор на любую тему. Так перед ним появлялся человек с его жизненными проблемами и радостями. Начинали выстраиваться отношения, которые нередко впоследствии доходили до того, что люди обращались к нему за советами в вопросах, казалось бы, далеких от кинологии. Ну а сперва почти все из приезжавших почему-то спрашивали: "Чем вы их кормите ?". "Я не буду говорить вам о прерогативах, приоритетах, преимуществах, пристрастиях, предпочтениях, - отвечал он. - Скажу лишь то, что должен быть соблюден энергетический баланс и энергия, поступающая в биомашину, должна поступать в нее в верных химических сочетаниях. Сытый не значит здоровый." Выбрав щенка, человек обычно клал ему руку на спину и произносил: "Беру этого !" При этом взгляд покупателя искал одобрения. Обыкновенно следовал ответ, который должен был рассеять последние сомнения у обоих: "Мне вы слова сказали, теперь вам предстоит говорить их самому себе. В вас нет бреши и вы не уязвимы ни для каких отрицательных влияний и воздействий энергетического свойства, если у вас нет энергетических привязок: долгов в какой-либо форме. Сейчас вы берете на себя энергетическую ответственность: вам придется отвечать своей энергией - делиться с животным собственными силами или испытывать истощающие угрызения совести..."На возможный вопрос о формировании цены, ответ получали столь же развернутый и исчерпывающий: "Дешево - это безответственно, а высокая цена дисциплинирует как при выращивании, так и при содержании. Собака стоит столько, сколько человеческих сил в нее вложено. Докажите мне, что мое время дешевле, и я вам все подарю." Если человек был согласен с вышесказанным, он становился владельцем его собаки... Говорить так долго и обстоятельно ему приходилося для того, чтобы человек до конца осознал смысл кратко выражаемого понятия "долг": ведь легко оперируя словами, мы подчас не понимаем, что они значат, к какому пласту и ракурсу бытия относятся, какой шлейф может потянуть за собой их произнесение, поскольку в большинстве своем, как справедливо заметил однажды выдающийся российский доктор Виктор Туркевич, мы просто не видим законов мира, законов жизни. В повседневности мы вряд ли задумываемся о всеохватывающей энергетической паутине планеты, энергетике поступка, способного уничтожить человека энергетическим замыканием между словом и делом. Для нас, превращенных цивилизацией в нечто вроде красиво одетых говорящих манекенов с застывшим стеклянным взором, пусто и бессмысленно звучит выражение: "Не накопительство и комфорт делают человека человеком, а его стремление познать неизвестное." Когда мы расплачиваемся за что-либо, нам, пожалуй, и невдомек, что у денег основа энергетическая, что они всего лишь, по выражению того же Виктора Туркевича, застойная энергия, при помощи которой, в большинстве своем, мы пытаемся осуществить окомфортвление нашей жизни - утешиться, так или иначе съэкономить собственную энергию, тем или иным способом уменьшить неизбежную в этом мире утомляемость. Иногда, правда, приобретая на этом пути к комфорту и ответственность... Процесс передачи щенка владельцу подразумевает все эти вещи. По сути это тот же обряд манципации (наложения руки), что бытовал в древние времена в Риме. Приобретатель хватал тогда купленную вещь и, не прерывая прикосновения к ней, говорил заветную, от века установленную формулу: "Я утверждаю, по праву квиритов (так, по имени обожествленного Ромула, основателя города, римляне называли себя в торжественных случаях), что эта вещь принадлежит мне и я покупаю ее за эту медь." Ударив слитком меди о весы, на которых он был предварительно взвешен, приобретатель передавал его продавцу, то есть "тому, кто дает с намерением дальнейшего развития даваемого" (что хорошо отражает своей приставкой "про-" русская лингвоформа этого понятия). В этом обряде символически отражалась энергетическая взаимосвязь компонентов мира, принцип его энергетики: манципацией, в отличие от иных, более простых форм сделок, приобретались только те вещи, которые требовали ухода, заботы, ответственного содержания, а, следовательно, связанного с этим прикладывания направленных на развитие собственных сил, энергетических трат. Сам же кусок металла, который в древности был ценнейшим, поскольку тогда только изделиями из него можно было с наименьшими энергетическими затратами обрабатывать мир, и из которого впоследствии "родились" деньги, был энергетическим концентратом и передача его продавцу подчеркивала обещающую динамику серьезность намерений приобретателя. Латинский язык хорошо зафиксировал представления древних о связи денег с энергией: слова, обозначающие "деньги" и "божество" - то есть существо, обладающее сверхъестественной силой, имеют в нем один и тот же корень... С течением времени в Риме, чьи юридические нормы распостранились позднее по всему миру, манципацию стали использовать и в других целях: дарения, обмена, усыновления... При этом кусок металла заменил медный грош - nummo uno, символизировавший сам факт принятия ответственности. Сегодня смысл первозданной символики этого обряда, как ни в чем другом, усматривается в повсеместно существующем ритуале дарения собаки - когда за пса дают мелкую монету... Сами же деньги в своей эволюции стали суррогатом грубой физической энергии, своего рода энергетическим протезом для ковыляющих по Земле. Возможность положительно развивать ими мир видна не каждому. Правда, отдавая их при определенных условиях, покупатель все так же возлагает на себя энергетическую ответственность. А энергию какого качества могут востребовать те или иные обстоятельства, никто не знает. Сколько известно, например, случаев когда, перед умирающим животным, обеспеченный нравственностью, подобный лишающему сознания разряду тока, изнуряющий внутренний посыл вышибал из его хозяина направленные вовне жизнетворные силы столь чудодейственного свойства, что в изумление приходили и врачи, и ветеринары! В древности говорили: "Город - это люди". Перенося смысл фразы в кинологию, можно сказать: "Собака - это люди". Она - дешифратор личности. Наш мир сегодня устроен так, что человеку трудно встретиться с самим собой. Собака может помочь осуществиться этой встрече. Может она стать и фоном, на котором выявятся те или иные черты и склонности человеческого характера. "Сколько стоит такая собака?", - не раз задавали ему вопрос на улице. "А вы знаете, что это за порода? Каково ее назначение? " " Нет." " Значит, для вас главное - деньги ?". "...?". " Мы вам обязательно перезвоним ", - порой обещали ему, предварительно устроив "допрос третьей степени" по части "мареммо-абруцкого дела". А дальше - тишина. Что ж, резюмировал он в таких случаях, эта собака не для того характера. "Нам нужна собака для души", - частенько уверяли его по телефону после захода на сайт питомника. "Несомненно. Все берут собак для души. Только вот души у всех разные". Собаководством начинают заниматься в основном по четырем причинам: из коммерческих соображений, для удовлетворения собственного тщеславия, для преодоления неуверенности и избавления от комплексов и просто из любви к животным. Одним его белые псы отбеливали душу, и для них в слово "коммерция" вновь вселялось забытое - первое- значение: "общение", и они начинали понимать что, в первую очередь, собаки - это отношения между людьми; в ком-то они пробуждали романтические чувства; другим помогали осуществить давние потаенные мечты и желания; в третьих - выявляли странные свойства, качества и особенности. Всяко бывало... Некоторые брали у него собак "для дома - для семьи", а затем у них неожиданно прорывались лидерские устремления, распускалось социальное оперение, и они становились завсегдатаями выставок, безумно чествующими собственные победы и до нервных срывов переживающими поражения... В других они раскрывали литературные способности - и тогда о его псах писали рассказы, посвящали им стихи. Иные строили для них миниатюрные копии собственных жилищ (правда, собаки в них не жили). Он видел миллионеров, стоявших перед собаками на коленях, видел он и людей не состоятельных, чья беспечность и нерадивость отправляли животных под пули и колеса автомобилей. Встречались ему и те, чье тщеславие, не сбалансированное реальными возможностями, заставляло собак костенеть в голодной смерти. Доводилось ему наблюдать и всплески амбиций не осуществивших себя в жизни людей, которым возможность пройти по проторенному в собаководстве пути казалась последней надеждой оставить по себе хоть какую-то память, но и это им было уже не по силам, и они спотыкались. Перебирая мысленно эти истории, он нередко задавал себе вопрос: "Кто же он, настоящий владелец мареммы (как, впрочем, и любой собаки)? "Долгое время афористично ответ не формулировался. И вот однажды, когда во время разговора в телевизионной студии, была затронута эта тема, он внезапно согнал выведенные опытом мысли в емкую и, на его взгляд, четкую форму: это тот, кто честен перед самим собой, тот, кто с достаточной ясностью представляет, чего хочет от жизни; тот, кто понимает, что он делает в этом мире. Тому же, как показывает практика, у кого представления об этом смутны, расплывчаты, невнятны или отсутствуют вовсе, так же как и садиться на лошадь, заводить собаку (а тем более - крупную) не рекомендуется: затея выльется в слезы, обернется увечьями, а в худшем случае, кончится смертью. Так, неожиданно, белые псы помогли ему осознать, наконец-то, во всей полноте смысл прочитанного в молодости у Шекспира: "Всего превыше верен будь себе, тогда, как утро следует за ночью, не будешь вероломен ты ни с кем..." ПЕРЕВОДЧИК, ИЛИ ПУСТОТА Он снял наушники. Вот и еще один фильм... Сколько он их перевел? Сотни. А сколько раз вставал меж письменных текстов? Сколько раз заполнял собой пустоту между желающими договориться сторонами. Ну, да ладно... Надо везти кассету на студию... Вернувшись домой, он сел в кресло. Неплохо было бы отдохнуть - он просидел за переводом больше суток. Да, хорошо бы поспать... Неожиданно из глаз его потекли слезы... А внутри... Внутри него словно все исчезло... Словно ничего не было... Какой-то вакуум... И тревога... Тревожный вакуум, который заполнял его целиком... От этого кружилась голова, и подташнивало. В детстве, когда он пытался представить бесконечность - безмерное пространство космоса, в котором не было ни планет, ни звезд, ни метеоритов, ни комет, а только он один, уносящийся в пустом эфире вверх, вверх, - да, в детстве он испытывал похожие ощущения, так же захватывало и крутило. В голове затормошились обрывки мыслей. Вспыхнули строчки из стихотворения, которое мать написала ему на день рождения: «Я с болью вижу ты - один... Себе сам раб и господин, Сам шьешь себе наряд напастей». «Себе сам раб и господин», - точно так же и он написал в юношеском стихотворении «Самому себе». Руки безвольно лежали на коленях. Щеки были мокрые от слез. Ноги свисали с кресла и скрючивались на ковре, мягкие, как у тряпичной куклы. «Вода! Нужна вода!» - пробилось внутри него сквозь тревогу. Он повторил: «Вода!» Это прибавило сил. Взгляд выхватил среди предметов комнаты бутылку виски. Он еще раз сказал: «Вода!» Встал. Прошел в ванную. Включил холодную воду. Подставил голову под струю. Вытерся полотенцем. Вернулся в комнату. Воткнул в магнитофон кассету. И надел наушники... ЖУРНАЛИСТ, ИЛИ ЕСТЬ ТАКОЕ МНЕНИЕ... Старик Тонино обычно сидел за конторкой напротив входной двери и, складывая в столбик, остроугольным почерком выписывал счета. Клиентов он приветствовал взмахом руки, обращаясь к ним «Чао, адвокат» или «Добрый день, бригадир», хотя никто из них никогда не был ни адвокатом, ни бригадиром. Такие уж у старика были причуды… Когда на конторке звонил телефон, Тонино поднимал трубку и чеканно отвечал : «Отель «Ариосто». Минуточку! Даю линию», - и, прищурившись, начинал водить длинным штекером по панели в поисках нужного гнезда: телефонная станция в гостинице была времен Муссолини. Старик остался верен той эпохе. Хлебнув самодельного винца («Разве сравнишь с этой химией из супермаркета!» - говорил он), он любит вспоминать, что носил в молодости фашистскую повязку и как однажды бросил в лицо Пальмиро Тольятти, не желавшему пропустить его на коммунистический праздник: «Земля, дорогой мой, принадлежит и красным, и черным!». Ностальгирующему старику, должно быть, не просто жилось в этих местах: напротив его гостиницы, на месте бывшей синагоги, была расположена городская ячейка компартии, в том же доме, где находилась сама гостиница, был открыт китайский ресторан, а весь регион Эмилия Романья, к которому относится Реджо Эмилия - город, где коротал свой век Тонино, традиционно считается в Италии самым красным. И самым, пожалуй, парадоксальным. Суть этой земли отражена в уживающихся рядом друг с другом персонажах, придуманных юмористом Джованни Гварески: в разговаривающем с распятым Христом священнике доне Камилло и шумном человечном коммунисте Пеппоне. После войны в этих краях дети коммунистов посещали церковные школы (других тогда не было), дома слушали разговоры родителей о социальной справедливости, и спроси у них, кто такая Мадонна, уверенно отвечали: «Дочка Ленина!». Хотя еще недавно в Эмилии Романьи женились и отправлялись в последний путь под звуки «Интернационала», исполняемого духовым оркестром, и нередко с пеной у рта доказывали, что СССР - лучшее место на Земле, это был наиболее развитый регион Италии. А Реджо Эмилия, чьи улицы носят имена советских героев, много лет держала в стране первенство по уровню жизни. Земля, на которой сосредоточены фабрики «Ламборгини», «Бугати», «Феррари», «Мазерати», «Дукати»; заводы крупнейшей моторной фирмы «Ламбордини», поставляющие во все страны мира керамическую плитку производства Сассуоло, - вызвала восхищение у одного из президентов США, и он заявил журналистам: «Вот где она, настоящая Америка!». Несмотря на это, люди здесь постоянно сетовали на какой-то экономический кризис. А старик Тонино порой ворчал: «Эх, дуче нет! Ох, он бы вставил клизму этим проходимцам из правительства !» Но на самом деле старик был больше причастен к искусству, нежели к политике. Он был не прочь рассказать, как в его гостинице, носившей имя выдающегося реджанца, поэта Людовико Ариосто, останавливались многие знаменитые драматические артисты Италии, когда приезжали на гастроли в местный театр - один из лучших в стране. Себя лично Тонино считал музыкантом, что подтверждал ежедневным подергиванием струн на древней мандолине и едкими критическими замечаниями в адрес современных эстрадных исполнителей. Каждый четверг его навещал друг гитарист - и тогда, до позднего вечера, они лабали в холле на пару, настежь распахнув входные двери отеля. «Добрый вечер, синьор журналист, - увидев его в дверях, старик оживился. - Может быть, выпьем винца?» Называя его журналистом, Тонино не ошибался: он действительно был журналист из России. «Нельзя, синьор Тонино, - отказался он уже не в первый раз, - работы много… К тому же журналисты пьют страшно!» «Это как?» «Один мой коллега, синьор Тонино, выпил как-то раз в Мадриде с хозяином гостиницы, а на следующий день открыл глаза и понял, что он в Париже…» «Как же так?!» «Когда ветер странствий бьет в ноздрю, синьор Тонино, доводы разума - бессильны!» «Вот те на!» Но и в последующие дни дед все никак не мог уняться и продолжал подбивать его на выпивку. Видно, рассказ о коллеге, оказавшемся спьяну в Париже, его заинтриговал, и он хотел собственными глазами увидеть, как пьют журналисты. И однажды он его уважил: на очередное предложение отведать домашней борматушки махнул рукой, мол, «давай», а про себя сказал: «Ну, сам выпросил, старик !» Экспромтик получился славненький. После первых десяти бутылок Тонино вызвал по телефону друга - музыканта - и в гостинице до поздней ночи звенели гитара и мандолина. В орбиту организованного действа вовлекался всяк преступавший порог гостиницы. Дед то и дело нырял в погреб за бутылками. По холлу с подносами сновали вызванные из соседнего ресторанчика узкоглазые официанты. Несколько окривевших итальянцев были загнаны в угол, и там, окутанный клубами дыма, его приятель, говоривший только по-русски, а в подпитии начинавший обыкновенно заикаться, посвящал их в национальные особенности российского быта. Остальной люд танцевал, пел, бесновался. Был праздник плоти - карнавал. После импровизированной пирушки, два дня, вместо Тонино за конторкой сидела его жена. Самого старика он увидел лишь на третий день. Тот загружал в машину ящики с пустыми бутылками. «Вероятно, для нового разлива», - сказал он сам себе, и, кивком показав на пустую посуду, бросил старику: «Есть такое мнение: выпили немножко...» «А ведь вы говорили, - пробурчал дед, - что журналисты, как выпьют, едут куда-нибудь…» «Не всегда, синьор Тонино. Не всегда!» АРХЕОЛОГ, ИЛИ НИКТО НЕ ХОТЕЛ УМИРАТЬ Животворящий май. Перетреск цикад. Он сидел на камнях археологического раскопа неподалеку от Чертальдо Альто - родины автора «Декамерона» Джованни Боккаччо. На коленях - книга Фаддея Зелинского «Трагедия веры». Какое удовольствие читать под солнцем Тосканы! Но от чтения его отвлекло появление пары немецких туристов. За германцами интересно наблюдать в итальянских археологических зонах: почти не изменившие свое мировоззрение с начала летописных времен и нередко вызывающие его проявлениями снисходительную улыбку у потомков цивилизаторов мира, представители этого племени трогают древние камни так осторожно и с такой тщательностью, словно хотят нащупать то, что недопоняли в Истории. Он приготовился к спектаклю. И вдруг: «Вот они здесь трахались!» - прозвучало у него над ухом. Он обернулся: рядом с ним стояли мужчина и женщина. Он не первый раз становился свидетелем того, что исторические места, где в каменных слоях эпох взору открываются тысячелетия, - тормошат в человеке инстинкт продолжения рода. Здесь внезапный сексуальный прилив, подобно судорожной эрекции умирающего, становится теплодышащим земным протестом против холодной тени неисповедимой космической Вечности. Здесь видишь, какая изменница жизнь: вот она - продолжается, а тех, которые любили ее, с ней рядом нет! С какой легкостью она оставляет безумно влюбленных в нее и запускает на их место других! Здесь отчетливо понимаешь смысл сказанного тосканцем Джанбаттистой Джелли: вместе с жизнью полностью лишаешься бытия – предмета вожделения и любви каждого существа. В исторических местах человек сталкивается с величием Бесконечного и остро осознает свою смертность. А ведь вся его жизнь, хотя об этом редко задумываются, есть на самом деле не что иное, как борьба с ней, нежелание признать ее права. У каждого этот процесс сопротивления проходит по-своему. Научная формулировка «инстинкт продолжения рода», если применять ее к опыту отдельно взятого человека, напрочь лишается своего смысла, в этом случае правильнее было бы назвать этот инстинкт инстинктом самосохранениия: ведь каждый хочет обессмертить именно себя – ревнивый - именно «он» хочет остаться с любимой им жизнью. Но лишь память других может совершить это чудо: человек жив, пока о нем помнят. «Но я прошу: вернувшись в милый свет, Напомни людям, что я жил меж ними, Вот мой последний сказ и мой ответ», - вот просьба, с которой обращаются в «Божественной комедии» души к спустившемуся в преисподнюю поэту. И так, чтобы не быть забытыми, одни, при жизни, выкладываются в заботе о потомстве; другие – прибегают к иным, индивидуальным, формам самозапечатления, стараясь сделать их обязательно неординарными, а значит - памятными. Первые, если их наследники будут столь же последовательны, получив перед смертью в качестве награды пресловутый стакан воды, который, правда, не всем и пить-то хочется, - смогут обрести упоминание в словах собственных потомков, и память о них будет неким подобием застольной песни. Вторые же, если их труд созидателен, выходит за пределы частного или же на примере частного приближает к возможности постижения законов Всеобщего, - смогут снискать уважение и память многих, оставляя по себе след, подобный будоражащему мир неистовому полисимфонизму Вагнера. Творчество - это тоже проявление инстинкта продолжения рода, инстинкта самосохранения. Как говорят специалисты, его сублимированная, что на латыни означает «возвышенная», форма, в которой, на самом деле, скрывается, если перейти на язык биологии, желание человека осеменить собой сразу весь мир, а, если прибегнуть к языку не столь научному, – желание трахнуть память всей планет. «Если с чистым сердцем посмотреть на жизнь великого человека, - писал Герман Гессе, - она покажется нам похожей на поток, вырывающийся из одной горловины, на крик всего человечества; потому что, по правде говоря, такая жизнь – это всегда мечта, приобретшая человеческий образ, материализация тоски и жажды вечности, коими напоена вся земля, чьи создания, в своем скоротечном существовании, всегда стремятся связать свою судьбу с судьбою вечных звезд». Если беспристрастно взглянуть на оба этих, как принято говорить, подхода к жизни, первый из которых более природен, а второй более социален, - открываются две константы человеческой сущности: боязнь смерти и эгоизм, более или менее замаскированный. Каждый из них - своего рода язычество на индивидуальном уровне: это поклонение собственному страху перед неизвестностью, куда рано или поздно порыв смерти выбрасывает человека. Одним этот страх выставляет в качестве идола детей, о которых поговорка говорит: «это надежда». Другим – профессию, на что, как бы, указывает и основное значение этого латинского слова – «исповедание». И всю жизнь человек приносит избранному идолу жертвы в своем безотчетном стремление врезаться в память Земли, что подобно возведению древними могильных стел, взывающих: « Остановись, о путник . Здесь лежит...» Наверное, как ничто другое, отражает это стремление человека стоящий напротив входа на парижское кладбище Пер Лашез – памятник мертвым, не погибшим, не павшим, а просто умершим людям. Так думал он. А за его спиной целовались мужчина и женщина...