Знали ее все - и взрослые, и дети, но, пожалуй, спроси и никто не припомнит когда и откуда она появилась в нашем спокойном, низкорослом городишке, так приторно пахнувшем летом вишней и яблоками. Звали ее - Нюра, и очень редко, кто - то нежно - Нюся. Она запомнилась невысокой, худенькой с опрятной головкой, вечно влажными глазами, словно только что перестала плакать, и особенно - ее руки, веснушчатые, красные, не по годам натруженные и грубые. Одета была бедно, но аккуратно. Работала она после войны прачкой в детдоме для детей - сирот, там и жила в маленькой комнатушке, выгороженной под лестницей. До войны она была замужем и у нее была маленькая дочь. Муж погиб в первый же месяц, а дочь, заболев менингитом, умерла в сорок третьем, и Нюра осталась одна - одинёшенька на всем белом свете. И как знать - то ли несчастья, то ли еще что, сделали Нюру какой-то чудной, не похожей на прежнюю. С ее лица не сходило выражение тихой радости, при встрече она низко кланялась, непременно осыпая встречного добрыми словами. Ее не надо было просить, она охотно помогала всем, кому вскопать огород, убраться по дому, или подсобить в ремонте, и никогда не брала за это деньги. Немногие знали, что свой скромный заработок она тратила на сирот, то рубашку купит, то платьице, штанишки или еще чего, не говоря уже о сладостях. - Чудная ты, Нюра, - скажет иная сердобольная хозяйка, услышав отказ от денег. - Нет, нет, не возьму, - говорила Нюра, - Не усну, расстраиваться буду, что взяла, - и только ухмыльнется бесхитростно, пустив в догонку, любимую свою присказку, - Не жили богато, не чо начинать. Кто-то считал это блажью, и относились к ней с сочувствием, иные сторонились и за глаза называли - дурочкой. Дети, завидев ее, бежали следом и кричали - Нюра-дура. Она не обижалась, "Что с них взять - еще глупые, а будь постарше, то никогда бы так не сделали", думала она. Она не сердилась и на взрослых, за то, что нет-нет да бросят прилюдно ей в лицо обидное, где-нибудь в очереди, "Что ты, болтаешься здесь, под ногами, иди отсюда", а только посмотрит на обидчика как-то глубоко, по -особенному, и в этом пронзительном взгляде ни тени осуждения, скорее - жалость, да безмолвное прощение, и обязательно уверит себя, что это так, не по злобе они, а говорит в них женское отчаяние, безысходность, обида на жизнь. В такие минуты, Нюре хочется уединиться, и она идет на окраину, или на берег озера, и сидя там, начинает петь. Поет она обычно свою любимую... У церкви стояла карета, Там пышная свадьба была. Все гости нарядно одеты, Невеста всех краше была. Тонкий голос ее тихо журчит, словно перекатываются мелкие камушки на берегу от ленивой волны. Она поет в каком-то забытьи... На ней было белое платье, Венок был приколот из роз. Она на святое распятье, Смотрела сквозь радугу слез. По лицу текут слезы, ей нестерпимо ставновится жаль, не то невесту, не то себя, как знать... Горели венчальные свечи, Невеста стояла бледна. Священнику клятвенной речи, Сказать не хотела она... Окончив петь, она успокаивается, постепенно на ее лице появляется выражение необъяснимой радости, ощущение легкости, понятные только ей одной, и тогда все вокруг, начинает казаться таким упоительно прекрасным, что в глазах ее светится трепетное предчувствие счастья. Нечто подобное, она уже испытывала, когда издали взахлеб смотрела на танцующие пары молодых парней и девчат возле дворца культуры. Это оказалось потрясением и тогда Нюра написала просьбу об усыновлени одного из сиротских мальчишек. Отказ Нюра переживала тяжело. Лицо ее вытянулось, приобрело какой-то землистый оттенок, еще больше стала заметна хромота - она тянула правую ногу, словно из вязкой грязи. Жизнь перестала быть радостью, Нюра стала задумчивой и грустной все чаще уединялась, и однажды, зимним, морзным утром, когда деревья в мохнатом инее сказочно сверкали на фоне голубого неба ее нашли мертвой на обочине дороги в снегу. Потом еще долго бродили слухи, будто заезжие, пьяные мужики надругались над ней, и выгнали на мороз. Хоронили ее всем городом, гроб несли старшие воспитанники детдома. Каждому хотелось попросить у нее прощенья, коснуться до нее, взять от нее хоть капельку бескорыстного добра, и как неожиданное откровение для большинства, стала надпись на деревянном кресте: Анна Андреевна Глухова ( Нюра )