Этап небольшой, всего семь человек. Но зато какие люди! Как говорится, смотрите, кто идет! А идет цвет воровского мира Севжелдорлага. Легендарные урки. Вон низкорослый, заросший черной шерстью, как обезьяна, Чиля - одесский трамвайный щипач. В сороковые годы о его филигранной технике вся Одесса шумела. Летом сорок шестого, на толковище, на еврейском кладбище, неподалеку от городской тюрьмы, психопат и невростеник Жорка Свищ набросился на него, визжал, брызгал слюной намекая, будто Чиля стучит. Доказательствами не козырял, только утверждал, что так не бывает и быть никогда не может, чтобы карманщик, за пять лет ни разу не сел. А если такого быть не может, значит, попадался. Выводы делайте сами: за что менты так любят Чилю, что он не сидит даже в допре? Чиля тогда сказал негромко, но так сказал, что горячему и нервному Свищу стало холодно: - Жерик, - сказал тогда Чиля, - ты меня знаешь, Жерик? Я таких шюток не люблю. Чтоб я так жил, если мы вдвоем уйдем сегодня из этого кладбища. Он вынул из-за голенища хромового сапога маленький месор (свиней колоть) и стал чистить ногти. - Я не буду бить морду, Жерик, если ты заберешь назад эта гразь. Свищ не какой-нибудь, осел - авторитетный карманщик. А сообразительный вор, такие намеки он понимает. Поэтому мгновенно смикитил, что настало время подумать о шкуре. Чиля, хоть и свой же, еврей, но он - Чиля. Особенно, когда чистит месором ногти. - Прости меня, Чиля. - заизвинялся Свищ. - Но ты же сам виноват: если человек ворует пять лет и не сидит в допре, кто ему поверит? - Ты сейчас у меня поверишь, - жестко сказал Чиля и сделал шаг вперед. - Я же взял слова назад! - заверещал Свищ. Он не славился особой отвагой. Урки громко рассмеялись. Хотя за такие слова полагалось бить морду. А за этим, обычно, следуют большие выводы. Потому что с набитой мордой не бывает воров в законе, с набитой мордой урка похож на коммуниста, исключенного из партии за аморалку. Такое правило. Так что Свищ чудом избежал отлучения от клана. Все кончилось миром. А Чиля вскоре все-таки сел, и тем окончательно снял всякие подозрения. Рядом с Чилей шел его старый друг и напарник, высокий, элегантный Витек Сохатый. Рассказывали, будто он на толковище похлестался, что снимет бока с руки генерала, начальника областной милиции. Генерал страдал такой чудаковатостью - ездил на работу в трамвае. Там и ехать-то - всего ничего, но вот такой каприз. Легенда говорит, что Сохатый все-таки снял бока и даже в карман их успел положить. И к выходу направиться - тоже успел. Но один чудак увидел и все испортил. Толкнул в бок генерала и глазами указал на облегченную руку и на Сохатого. Витька тут же спеленали. Но в те золотые и бархатные годы и за генеральские часы, давали столько же, сколько за часы простого слесаря с завода Марти - шесть месяцев. Чего ж не воровать! Третий одессит, больше походил на лавочника. Погоняло он носил - Сухарь. Звали Сухаря Семочкой, а фамилия, как говорят в Одессе, ах, отстаньте - не наше это дело - копать так глубоко, ибо вору достаточно и погоняла. Худощавый Сема ни фактурой, ни силой похвастаться не мог. Да она ему и не требовалась. Потому что сильные руки редко бывают ловкими. Следом за Сохатым шел хотя и не одессит и даже не еврей, - один из авторитетнейших майданщиков Союза Женя Борода. Такая почетная кликуха говорила сама за себя. У горцев аксакалы все бородами гордятся. Борода - признак мудрости. Жене не повезло в жизни. Где-то в самом начале воровской карьеры встретил он напарника. Кольку Стерву. Вор нахрапистый, ловкий на руку, но злой, хитрый и коварный. Бегал с ним Борода всего-то с полгода. А потом они попались. По-глупому. Прямо в поезде взяли обоих. Дали по полтора года. Но Женя, каким сел, таким и вышел, а Стерва ссучился. И пути их разошлись. Но хотел, очень хотел Борода встретить напарничка, поспрошать как живет, хорошо ли ему в сучьем стане. Только вот - не скрещивались до сих пор пути-дорожки... Рядом с Бородой топал Леха Валет. Этот тоже давно мечтал встретить Стерву. Должок вернуть шибко хотелось. Не простой должок, надо сказать. Был у Лехи старший брат Васятка Дышло. Любил Леха его. Из-за него и Валетом стал. Раз взял с собой на майдан, другой и - “Опять по пятницам пойдут свидания...” Свела судьба и Васятку со Стервой. Стали они на какое-то время напарниками. Это после Дышла Стерва Бороду нашел. Ну, вот бегали они вдвоем. Васятке надоело воровать: мать все слезами умывалась, мол, что же ты, сынок, фамилью позоришь? Да разве ж от этой заразы так просто отвяжешься? А тут как раз такое случилось, что подтолкнуло Васятку завязать. Встретилась ему девка-краса, у которой чудо-коса, и - все в его судьбе сразу перевернулось-опрокинулось. Так ведь иногда бывает в жизни. Даже если она воровская. Девку звали Аннушкой. Черноброва, черноглаза, нрав искристый, как доброе вино. И фигуристая, и говорливая - нет, никогда не встречал Дышло такого чуда. Одна беда - шибко честная. Где их только таких честных делают? Ну, познакомились, пришлись друг дружке по нраву и всякое такое прочее. И о работе разговор зашел. Он ей про майдан стал говорить - не понимает слова такого. А как поняла - сразу же испугалась. Нету, говорит, такого, чтобы в нашем рабочем роду воры завелися. Поворачивается спиной и уходит. Дышло день терпел, два терпел, на третий позвал Аннушку и говорит, мол, хошь на куски режь, ток не гони. Я, говорит, давно завязать собирался, а теперя точно завяжу. - Чего ты там собрался завязывать? - не поняла дурака Аннушка. Васятка помялся, потоптался на месте: как же ей втолковать, ежели фени не знает? - Да работать пойду, воровство завязал! - не сказал - выкрикнул Васятка и подтвердил самой страшной клятвой: - Век свободы не видать! Для большей убедительностьи он щелкнул ногтем большого пальца по верхнему зубу и провел тем пальцем по горлу. - Ну ежели так,- сказала девка-краса, - тогда другое совсем дело. Но тока, чтоб навсегда. Откуда ж ей было знать, что с той работы, где трудится ее Васятка, редко кого с миром отпускают. Тут все зависит от того, кто его сотрудники. А у Дышла в сотрудниках известно кто ходил - гад принципиальный, никаких вольностей никому не позволял. Как узнал он про Васяткину любовь, аж поперхнулся: “Это где, - говорит, - видано, чтобы урки из-за сучек завязывали?” Дышло ему свое, мол, никакая не сучка она, мы с ей поженимся и вобче устал я бегать по майданам. А тот и слушать ничего не желает. Короче говоря, коса и камень. Но Васятка не зря такое погоняло носил - Дышло. Как упрется - намертво. В общем, слесарем на зовод пошел. Встретил однажды Стерва с дружками Васятку и говорит: -Зайдем в кабак, вмажем по паре, потолковать надо. Говорит, а глаза сквозь узкие щелки глядят, не сулят добра глаза стервины. Но куда денешься - потолковать, дак потолковать. Сидят за столиком под навесом летнего ресторанчика, водочку потягивают, огурчиками закусывают. Васятка берет огурчик двумя пальцами, а Стерва ему и говорит: - Некультурный ты какой-то, Дышло, изделалси. Рази ж вилки на столе нету? Дышло улыбнулся последней своей улыбкой, наколол колечко и - в рот. Глазом моргнуть не успел, как Стерва резким ударом ладони загнал ему вилку в горло. Васятко и не вскрикнул, только захрипел, съехал со стула. Тут шпана смылась, а за Васяткой скоро приехали... С той поры и стал Валет искать встречи. На правах кровника. Сколько раз в мечтах видел Стерву насаженым на спицу. Да только где ж к нему подступишься, коли давно уж не человек он - зверина. Никто и не помнит, сколько душ на его счету. Сперва судили, а потом и это перестали: зачем тратить бумагу на протоколы, ежели за душу-живу два-три месяца дают. У него ж - вышка, четвертак. Больше не положено. Вот пришьет кого, с того дня и обновляют ему приговор. Опять двадцать пять. Такие сапоги. И знал этот зверь, что охотников до его погнаной шкуры много. А жить ему шибко хотелось. Такие никогда не задумываются, зачем жить. Место имел он в общей секции, но не дай бог подойти к его нарам, когда спит. Вскочит, как ошпаренный - два ножа в руках и дрожит весь. Ежели заподозрит что - в лучшем случае ткнет ножом и об твою же морду вытрет, а то и зарезать - не моргнет. Как-то один смельчак надумал завалить Стерву. Спрятался за дверью тамбура в столовке, ждет. Жрать-то и звери хотят. Стоит в щелочку поглядывает, месор в ладони нянчит. А того с утра предчувствие мучило. Ходил по зоне - сам не свой. Подошел к тамбуру, остановился и говорит: - Ну, выходи, гад, ты мне с утра седни день споганил. В общем, зарезал своего врага Стерва. Тому бы забежать в столовку, выпрыгнуть в окно и - на вахту. А он, как кролик навстречу удаву полз... Так, что попробуй - возьми такого. * * * По дороге шлялась сырая, ноябрьская метель. Насквозь продувала пасмурный, но не холодный день. Липкие снежинки слепили глаза, проникали под ворот. И зеки и конвой прикрывали лица руками, но разве ж защитишься от поземки! Снег глухо рипел под ногами. У всех было похоронное настроение. Шли молча. И только на подходе к воротам Чиля подал голос: - Ну, что, Витек, мине кажица, ми приехали. Это уже все? Или будет еще што-нибудь? -Заткни фонтан, Чиля, - мрачно огрызнулся Сохатый, - или ты так боишься сук? - Когда их мало, а нас много, чтоб я так жил, если я их боюсь... Но сегодня нас мало, Витек, а их... - Заткни фонтан, я сказал! Никто больше не проронил ни слова. Все дело в том, что вели их на штрафную колонну. Все они отлично понимали, что приехали на свою последнюю станцию. Натянули жилы лагерному начальству своей неуемной карточной игрой, постоянными нарушениями лагерного режима. И начальство решило от них избавиться. Проще всего это сделать руками сук. Для того их собрали из трех колоний в один вагон-зак даже шмонать не стали: ничего уже им не поможет. С той поры, как они вошли в вагон-зак, охрана смотрела на них не иначе, как на мясо воровской поножовщины. И потому не торопились они войти в зону. Молчали. Особенно угрюмо выглядели остальные трое, о которых мы еще не говорили. За ними не числилось никаких рыцарских подвигов. Так, молодые блатари, совсем еще недавно прибившиеся к клану. Севка Голодный, Ваня Балык и Никола Крапленый. На вахте вежливый старший надзиратель, изучив личные дела прибывших, поинтересовался для приличия, какие у кого просьбы. Никто ни о чем не просил. И тогда он сказал: “Пошли”, и - двинулся впереди этапа. Он повел их в седьмой барак, стоявший недалеко от запретной зоны, как бы в отдалении от других бараков. Время было дневное, зеки находились в рабочей зоне, но внимание к новичкам проявляли все, кто остался - больные, дневальные, всякая там обслуга. Все давно знали, что прибывают блатные. Их привели в барак, дали отдельную секцию. На восемь-то человек - жирновато, обычно в секции размещают до тридцати зеков. Но тут все было ясно. Всем. Вечером в секцию пожаловали шестерки. Молодые жулики, служившие у сук на побегушках. Самый видный из них был Чуня. Высокий парень лет девятнадцати от роду с бегающими зелеными глазами. Такое впечатление создавалось, будто Чуня каждую минуту что-то ищет. Вечно куда-то заглядывает, что-то высматривает и каждую минуту цыркает сквозь резцы длинной струей слюны. - Ты че приканал, сученок? - сказал, глядя в упор Борода. - Суки подослали? - Ты че! - возмутился Чуня, - я к сукам не хожу. Под фраера канаю. Я - в бригаде. А к вам - побурить. Нет, не хватило на сей раз мудрости Бороде вытолкать Чуню из секции. Хотя и это не спасло бы. Но может, хоть как-то постояли бы за себя. Только что о том говорить после драки... День-другой играл Чуня с урками в картишки. Все по мелочи, по крупному - духу не хватало. А на третий день, дело уже к вечеру шло, прибежали сученята: - Урки, - шмон! Сохатый первым спрыгнул с нар, подбежал к печке, поднял конфорки и сунул на верх духовки свой самокальный тесак. Благо печка не топилась. Чиля нашел место для своего месора под плинтусом. Женя Борода открыл окно, выскочил на улицу и воткнул нож в снег рядом с остекляневшем на морозе кленом. В общем, народ тертый - все знает, сквозь землю на два метра видит, а того утумкать не могли, что Чуню со товарищи суки подослали. Все у них было продумано, все предусмотрено. Только блатные попрятали тесаки, как в секции нарисовался Стерва со свитой. - Здорово, Женичка! - крикнул с порога и быстро шагнул к Бороде. - Давненько мы с тобой не толковали, а? Борода бледный, как стена, стоял возле печки и дико глазел на два свинокола, которые Стерва крутил в руках. - Ну, дак, потолкуем, а? - куражился Стерва. - Как будем - на равных али как? - На равных не будем, - тихо сказал Борода. - Гребуешь? А здря! Смотри, как мы тута живем богато. Само время тебе нашу веру принять. - Нет, Стерва, - сказал, не поднимая головы Борода, - я вором родился и вором умру. - Ну, эт мы щас поглядим... А в это время в секции уже началось побоище. Легче всех отделался Чиля. Леха Колун с ним не толковал. Он евреев терпеть не мог. И афоризм хороший еврей - мертвый еврей, был его идеологическим оружием. Он ткнул свою финку Чиле под левый сосок и тот сел, не ойкнув. Вторым лег на пол Ваня Балык. Шла обычная резня, которая случалась почти всегда, когда сходились в одной колонне урки и суки. Все уже лежали на полу в собственной крови. Пытался, правда, Герка Клык обратить Сохатого в свою веру, но тот - идейный, мол, нам с тобой, Гера, говорить не об чем, потому что я чесный вор, а ты есть сука поганая. После этих слов все и кончилось для Сохатого. Вот и Борода теперь твердит те же слова, про свою воровскую честь. Это ведь надо же додуматься до такого, чтобы честь воровской стала! Кто и когда придумал такое – никто, наверное, не знает, но вот ведь есть, оказывается, такая честь, и за нее даже жизнь кладут. И если возможны честные воры, то, как же теперь называться тому, кто трудом кормится? И что же это за люди, которые способны отдать жизнь за честь вора? Но что в этом разбираться, если такое наворочано самой жизнью? И вот в бараке пьяный кровью бандит тешит душу победой над таким же, как он сам. Он хочет сломить дух Бороды: ведь не из стали же он сделан! Значит, должен сломаться. А не ломается. И это упорство приводит Стерву в ярость. Он бьет самокальным ножом в лицо, в шею, в грудь... Он свалил его на пол, спиной к верху и, втыкая кончик ножа в спину, коленом нажимает на ручку - прикалывает тело к полу. И кричит: - Принимай веру! Принимай! Принима-а-ай! Он ждет, он надеется, но настал такой момент, когда Борода уже не может отвечать на его крики, матерки, удары. И когда Стерва понял, что нет больше такого человека - Женя Борода, - он встал, выхватил у кого-то из полуцветняков окурок изо рта и вышел из барака... * * * Васька Баланов - возчик со штрафняка - привез в морг пятой колонны семь жмуриков. Отправляли его уже по темноте, но пятая от штрафняка недалеко. Васька взял двух меринов цугом и поехал. Сам уселся на передние сани, сзади к ним привязал уздечку второго мерина, крикнул: - Но, лешие! - И утонул в вечернем мраке... На вахте его не шмонали: со штрафняка сообщили, кого он привез. Зав отделением больницы Николай Данилыч вышел, накинув бушлат на плечи, приподнял по очереди две попонки в санях и бросил коротко: - Давай всех в морг! Ваське что - стаскал, побросал кучей, одного на другого и - подался налегке восвояси. Николай Данилыч запер морг на висячий замок и пошел спать. Утром он открыл заведение и стал, при дневном-то свете осматривать жмуриков. А что там смотреть - у всех одна причина смерти. Все хорошо закоченели в тех позах, в каких оставил их Васька Баланов. А вон тот, что посреди кучи, высокий и худой не закоченел, почему-то. Странно... Николай Данилыч глянул на него попристальней и заметил кровавый пу-зырек на груди. - Э, - сказал сам себе Николай Данилыч, - да он же дышит! Выбежал из морга, вернулся с санитаром и носилками. Они принесли дышащего покойника в отделение. И там Николай Данилыч занялся этим человеком. Им оказался Женя Борода. Николай Данилович знал о нем все, как и знал, что этот человек ничего не умеет делать, что он способен только воровать, а это значит, что он будет сеять в мире беду. Но врач все-таки выходил его, не позволил умереть. Такая профессия у Николая Даниловича...