В последнем бою на улицах маленького немецкого городка мина ухнула рядом с Фёдором. Сколько таких мин падало под ноги ему, сколько пролетело над головой и не счесть за годы войны. Он по привычке бросился на землю, пытаясь спастись, но было поздно, десять осколков, грозя смертью, разорвали шинель и гимнастёрку, пробили грудь и задели живот. Только благодаря маленькой, черноволосой девчонке - санитарке, заметившей среди окровавленных и обезображенных боем трупов ещё живого — он и остался жить, остался жить с несущими смерть фашистскими осколками, что засели в теле как гвозди, отравляя смертной ржавчиной весь организм. В той самой, пробитой осколками шинели, и выписали Фёдора из госпиталя. Он, уходя, на прощанье, взглянул на огромное здание госпиталя, переделанное в войну из школы. Уже отзвучали победные марши, но раненные, в пропахнувших страданиями палатах, боролись с отметинами страшной войны, кто-то из них смеялся и шутил над увечьями, а кто-то и беззвучно плакал ночами, глядя в тёмный потолок как в своё будущее, ища хоть полосочку света, хоть лучик надежды на спасение. Медсестра, провожавшая Фёдора до дверей, возвратившись своим подружкам горько сказала, указывая на ковылявшего через двор солдатика: -Не жилец этот Фёдор... Фёдор, выйдя из заточения на волю вначале оглох от городских звуков, припоминая войну прижал голову к плечам и осел на ногах, готовясь упасть. Где-то далеко, за рекой ухали взрывы: -Не дрейфь, служивый, то не немцы, то наши землю рвут под котлован, завод строить будут! Снег — белый, пушистый и ничуть не холодный бил Фёдора по лицу, он направился к вокзалу, поезд отходил в пять вечера. На здании вокзала огромный плакат выделялся своей яркостью и радостью - «С новым 1946 годом, товарищи!», на плакате солдат, похожий на Фёдора держал в руках маленького ребёнка, видимо сына. «И у меня будет! Сын обязательно будет!» - как маленькие колокольчики звенели медали на пробитой груди Фёдора. Ещё через четыре дня, на попутной подводе, что каким-то чудом оказалась в райцентре, Фёдор подъезжал к своей родной деревне, потерявшейся среди дремучих лесов и буйных, неукротимых рек. -Ты, чей будешь? Не признаю! - сплюнул окурок ездовой, щуря весёлый голубой глаз. -Да Фёдоров я, Фёдорова Фиксы сын, Фёдор...- с надеждой, что его признают, объяснил солдат. -Так тя убили! Я слышал...- дёрнул вожжи конюх. Жена Фёдора - Шура мужа ждала исправно и верно, хвостом не крутила, не зарилась на других мужиков, на беседы не ходила. Ждала и надеялась на встречу. А когда похоронка громом грянула и сердце опалила, не поверила, чувствовала только своим женским чутьём, что жив он, но ранен...тяжело, смерть увидал. Так и вышло, уже после Победы письмо из госпиталя пришло, чужой рукой писанное, слезами умытое: «Жив, ранен, жди и люблю! Твой Федя!» Ну, вот и улочка родная, дома вдоль реки выстроились как на параде, а вон и его изба, железом крытая, с резными наличниками. Забилось сердечко у него, когда по крыльцу всходил, доски старые хозяина признали - поскрипывали, Фёдор руку протянул к дверям. Дверь плечом отворил по-довоенному лихо и тут -же сжался в комок, чуть не упал за порог. Думал, от радости небо на крышу дома опустится, фанфары звучать будут, а тут Шурка увидав искалечнного в судорогах мужа, заголосила как по покойнику, протяжно: -Что ирод-ы-ы-ы-ы с тоб-ой-ой-ой сделал-и-и-и-и! Тяжело сел Фёдор на лавку, словно работу тяжёлую сделал, дух перевёл, на жену смотрит и сказать ничего не может, слёзы сами из глаз льются: -С того света я, Шура! Скоро ему в Райсобесе инвалидность дали, группа нерабочая, а инвалиду и двадцати двух годочков нет. Идёт он по райцентру, документы в карман шинели прячет от прохожих и сам себе шепчет, как будто спрашивает кого: -Какой я инвалид? Я жить хочу, работать... А вечор жене дома в постели шептал, ласково гладя её сухие плечи, не веря в справки: -Сына хочу, сына. Пусть он поживёт... Сидеть дома не стал, пошёл работать в леспромхоз. Зиму не отработал, заболел. Свезли в больницу, опять уколы, лекарства и безысходность. Старенький и лысый главврач, при разговоре всё время почему-то поднимавший очки на своём с горбинкой носу, убил правдой последнюю надежду у Шуры: -Не жилец! Совсем плохой! Вся грудь изранена, сердце задето, а он на лесоповал пошёл! Фёдор умер через неделю, так и не увидав своего сына, родившегося в октябре, как раз под прощальные крики журавлей. Шура была рада сыну, приняв смерть мужа как удар судьбы, как испытание. «На страдании Россия держится!» - вспомнила она слова своей матери, тоже познавшей много горя и слёз, теперь лежащей в одной деревянной оградке с Фёдором. Шли годы и война, как огромный пожар, погасла и даже угли памяти, больно обжигающие сердца воевавших на фронтах и ожидавших их дома, поблёкли и стали не такими страшными и злыми. У Шуры подрастал сын, родившийся в самый голод. И однажды, когда её сын рахитный с большой головой и круглым животом, ударился невзначай играя о крышку стола, она в первый раз поймала себя на мысли, что и сын становиться похожим на своего покалеченного отца, так же прихрамывает и хватается то за плечо, то за грудь. Она тут же прижала к себе сына, завернула рубашонку на его теле, стараясь рассмотреть шершавую кору шрамов. Но тело ребёнка было чистым, на ушибленном месте лишь пожар от ссадины, но синяка не было. В первом классе Володька, так звали Шуркиного сына, учился плохо, его оставили на второй год, а зря. И во втором хотели держать два года, да не смогли: « Скорей пусть начальную школу заканчивает, да долой, этого чёрта!» Володька был не просто шалуном, он был каким-то неуправляемым, ни уговоры, ни обещания, ни угрозы не помогали. Он упирался, кричал, визжал и даже дрался с учителями. -Может больной? Отец у него раненый был! - оправдывалась классная руководительница перед директором за очередную выходку юного обормота. -Ну, вы, Татьяна Аркадьевна, скажите ещё, что у него отцовские осколки в голове застряли? - не то шутил, не то говорил серьёзно директор школы. Володька подрастал и скоро уже стал носить отцовскую гимнастёрку, бережно сохранённую матерью. А как то Шура возвращалась с работы, рабочих только что привезли со сплотки и все спешили зайти в магазин за продуктами. Уставшая она вышла из магазина, держа в руках сетку с хлебом, как дорогу ей перегородил Володька, дерзко схватив её за плечо: -Мамаша, денег дай! До бутылки не хватает! Шура не стала скандалить на людях, сунула ему кошелёк в раскрытые и грязные ладони и быстро, как бы скрываясь от своего позора, обходной тропинкой, а не дорогой пошла домой. На следующий день сынок снова, уже утром начал скандалить: -Мне и выпить нельзя? Я в школе не учусь! Мать быстро собралась на работу и ушла, не ответив сыну ничего. Вечером подходя к своему дому, она увидела на улице битую посуду, ломаную мебель, у её дома стояли люди. У стены дома связанный по рукам и ногам лежал пьяный Володька. -Шура, твой что выдумал? Окна в дому разбил, мебель и посуду в окна выбрасывать стал, дом поджечь хотел, хорошо люди увидели! - успокаивала Шуру соседка. -А чего теперь с ним? Куда деть? - трогала лоб у небритого и опухшего с пьянки сына Шура, - может заболел? -Да пьяный он, с мужиками неделю лычкает, не просыхает! Больной...Глаза открой, подруга! - не унималась соседка. Шура хоть свыклась с пьянкой сына, ему шёл семнадцатый год, но ему скоро в армию, работать надо, милиция угрожает. Устроился работать Володька в вербовщики, сезонников для леспромхоза вербовать, месяцами дома не бывал, мать измучил, писем не пишет. А тут повесточка в конверте, развернула - в суд. Какой-то пиломатериал украли с дружками и продали, а денежки прокутили. Приговорили к пяти годам, а Шура ждала, посылочки посылала, надеялась исправиться. На картах на него каждый день гадала, что и как у сыночка. Выпадала дорога домой из казённого дома. Вернулся с тюрьмы со шрамом на лбу, пить стал ещё злее, мать стал обижать, вначале словами, затем и кулаком замахнулся. А сегодня ударил её, не помня себя во хмелю, крича с пеной у рта: -Убью, падла! Шура не помнила, как в сенях схватила топор, ворвалась в комнатку к спящему уже Володьке, подняла в тонких сильных ручонках топор, наровясь рубануть по шее сыну. Не смогла, оглянулась, как будто кто из-за плеча глядел, укорить хотел. Обомлела, топор выронила из рук, муж с портрета хмурился, как будто сказать хотел: -Не вини его...войны отметина!