Приостановлены съемки элитарного российского фильма «Возвращение солнца». Его создатель, известный режиссер Игорь Мценский от комментариев отказался. Слухи разноречивы: кто-то считает, что это произошло из-за недостатка финансов, другие говорят о болезни актрисы, играющей главную роль. (из газеты «Новости кино») Она сидела на диване и читала рукопись. Просто сидела и читала. Внимательно и строго, как школьница. Да почему как? Она вышла из этих стен меньше года назад, а по возрасту еще вполне могла сейчас заканчивать одиннадцатый. Школьница и есть. С хвостиком и длинной распадающейся челкой. Юная, чистая, глупая... Нет, «глупая» к ней не подходит, скорее «неопытная»... Нет, опять не то. Простоватая? Тоже нет. Вернее, всего этого присутствует помаленьку, но не насовсем, не до приговора. Просто юная. Салага еще. Никогда бы не подумал, что выберу ее на эту роль. Да еще после такого кастинга. Сколько же их тогда прошло передо мной? В первый день двадцать, нет, двадцать три, точно помню. Во второй и в третий явно не меньше, потом отсидел экзамен у первокурсников ГИТИСа, потом в «щуке» и еще постановку в этой студии, как бишь ее... Каких я только не повидал: всех телосложений, всех мастей, выпускаемых нашей парфюмерной промышленностью. Ножки такие, что Пушкин, приходящий в экстаз при виде лодыжки, тут, наверно, в обморок бы упал. Но представить хоть одну из них в роли английской девушки додиккенсовского периода я физически не мог. Никакой грим бы не спас, просто полное не то. Ментальность не та на лице, и ничего с этим не поделаешь. И вдруг дурацкая внезапная поездка к Сергею в его Тмутаракань. Безрезультатная рыбалка, два пузыря на троих, полночные мужские жалобы на судьбу при костре, благо черемуха еще не зацвела, а соответственно комары не вошли в полную силу. Искреннее Сережкино сочувствие и его дикое на первый взгляд предложение задержаться на денек и посмотреть ребятишек их актерского отделения. Согласиться на такое я мог только по глубокой пьянке. Тут был отстой еще в их бытность филиалом института культуры. Теперь же, когда они превратились в какой-то аппендикс туземного университета, когда у них не осталось ни одного бесплатного места и в студенты шли только дети начальников, криминальных авторитетов и пригородных крестьян-помидорников, что я мог там увидеть? Бессмысленная трата времени. С таким настроением я приперся к Сергею в аудиторию. Шепнул, чтобы он не вздумал меня представлять – зачем мне ребята, замороженные в уважительном столбняке? – и мы с ним уселись в уголке на шатучих стульях. Иных я в театральных вузах не встречал: на занятиях по сцендвижению достается и людям, и мебели, но мебель более ломкая, чем наши тела, и не способна к регенерации. Шла репетиция отрывка из «Ромео и Джульетты». Обычно первокурсникам не дают такие вещи, но тут подошел очередной юбилей Великого Барда (того, что из Стрэтфорда-на-Эйвоне, лично я считаю автором шекспировских произведений графа Роджера Ретленда, а у него совсем другие даты). Сверху пришел приказ: каждому курсу подготовить свой мини-спектакль, и мелюзге выбрали, что попроще. Я мучился, как от зубной боли, глядя на сопливую синьору Капулетти (почему ее принято называть «леди», ведь действие происходит в Италии?) Бедное дитё изо всех сил старалось говорить с грудными интонациями женщины под сорок, и в этот гудок уходил весь ее запал. Рыжий, конопатый Меркуцио был очень пластичен, но у него еще не прошли голосовые мутации. Он раза два дал «петуха» и вообще с таким ломким тембром явно не дотягивал до роли насмешливого философа. Порадовала толстушка, изображавшая кормилицу. Она была скорее всего ровесницей остальным, но из-за комплекции выглядела старше и держалась абсолютно раскованно, даже немного кокетливо. Я еще подумал, а почему собственно эту роль отдают старухам? Ей ведь, как и старшей Капулетти, должно быть где-то от тридцати пяти до сорока. Я даже записал фамилию студентки в свою книжку на случай, если в эпизод понадобится такой характерный тип. Джульетта была вообще никакая. Я посмотрел, как она катается по кровати, узнав, что Ромео убил Тибальта, и уже хотел откланяться. Но тут Сергей потянул меня за рукав со словами: «Наташа пришла». Оказывается, она болела, и роль отдали другой, той, что все еще завывала, колотя кулаками подушку. Сергей прервал ее муки и попросил Наташу показать эту сцену. Но она застенчиво покачала головой: «Не смогу. Я хорошо помню только знакомство на маскараде». Сергей вопросительно посмотрел на меня – я пожал плечами. Не хотелось его обижать, пять лет учебы и жизни в одной комнате общаги дорогого стоят. И он был всегда талантливее меня, не его вина, что жизнь забросила в такую глубинку. Но и здесь он из этого шлака что-то умудряется отливать. Не то что я, самые высокие пенки снимаю. Да уж, точно, я бы так не смог. И тут я забыл про все. Не замечал, что эпизод бала разворачивается на фоне растерзанной постели, а статисты спотыкаются о какие-то детали интерьера спальни. Не замечал игру Ромео – я его вообще не запомнил. Передо мной вдруг возникла настоящая Джульетта, лучше всех, каких я когда-либо видел. Она играла еще совсем не профессионально, но в этом был свой особый шарм. Она была искренна, она вся жила там, в тупой средневековой Вероне, где из множества человеческих чувств культивировалось только самое примитивное – ненависть. И она подсознательно протестовала против этого своим любящим сердечком. Нет, еще не любящим, а только созревшим для любви. И эта еще не вылупившаяся любовь была так трогательна, так чиста... Вот-вот, только тут я понял, чего не нашел на кастинге: чистоты. Развивая в себе пресловутую сексапильность, либидо и другие постфрейдистские прелести, все эти столичные театральные дивы начисто выжгли это качество, самое невозвратимое из всех. И теперь в исторических фильмах они смогут играть только светских львиц и портовых шлюх. А мне нужно совсем другое. Мне нужна девушка с картины Греза, но только в еще более рафинированном английском варианте. Чтобы по глазам было видно, что она органом любви считает сердце, а не то, на что вы подумали. И с подругами говорит о первых прикосновениях, а не о марке презервативов партнера. Я подошел, от души поблагодарил девушку и тут заметил, что назвал ее «Натти». Возмутился этой ошибкой, я же еще ничего не решил. Просто похоже: Натти – Наташа. Но то ли я ищу? В моем представлении Натти, она же Натаниэла, была скорее шатенкой, а тут светло-русая блондинка, кстати, не крашеная. Невысокая, тоненькая... А ведь, наверно, это и есть тот самый тип английской девушки, который замыслила Ирма, я просто не так все прочитал. Меня еще терзали сомнения, сумеет ли Наташа сыграть сложную душевную травму? Стал потихоньку расспрашивать у Сергея – он усмехнулся и попросил девушку повторить, что она показывала на абитуре. Она смешно сморщила нос и помотала головой: «Все перезабыла». – «А ты наполовину экспромтом, чтобы только чувства показать». На этот раз она была Офелией. И, конечно, наврала, ничего она не забыла. Несчастная сумасшедшая совала нам всем невидимые цветы, ее лепет был бессвязным и значительным одновременно. Как режиссер я бы перестроил всю эту сцену, но и в таком дилетантском варианте возлюбленная принца Гамлета выглядела вполне убедительно. Мы оставили ребят репетировать дальше и отправились к Сергею в кабинет. Я без обиняков сказал, что возьму девушку на пробы, но как быть с ее сессией? Тем более, я не уверен, что Наташа мне подойдет. Сергей сделал царственный жест. Он открыл ящик, где лежала стопка зачеток, разыскал Наташину и поставил увесистую пятерку. «Специальность сдана, и теперь до пятого июня девчонка свободна. Надеюсь, за эти три недели ты разберешься, нужна она тебе или нет?» – «А если нужна?» – «Тогда и остальные предметы проставим. Тут пойдут навстречу, я уверен». Ее, как я и предполагал, уговаривать не пришлось. На вопрос Сергея, способна ли она на авантюрный поступок, Наташа зарделась, покосилась на меня и очень твердо сказала: «Да». Тогда он представил нас друг другу, и, пока девушка приходила в себя от изумления, шарахнул еще одним вопросом: сможет ли она в течение часа собрать шмотки, тут же сесть ко мне в машину и отправиться в Москву? У нее поползли вниз уголки губ, и я с трудом различил слово «экзамены». Сергей раскрыл перед ней зачетку и сердито сказал, что такой шанс бывает только раз в жизни. Наташа кивнула и выскочила за дверь. Мы еще посидели, дососали оставшийся с первого дня коньяк, вспоминая всех своих однокашников. Потом за стеной раздался грохот, видимо, Ромео сверзился таки со своего балкона. Сергей пошел посмотреть, и тут я заметил Наташу. Она стояла под дверью с небольшой дорожной сумкой на плече. Общежитие было рядом, и девушка уложилась в считанные минуты. И вот теперь она в моей холостяцкой квартире. Нет-нет, спали мы по пионерски, в разных комнатах, я совсем не собираюсь использовать ее доверчивость в коварных целях. Чтобы не компрометировать, я даже вначале хотел снять ей гостиницу. Но потом подумал, если пробы провалятся, ее никто не заметит и не запомнит, а если Наташа получит главную роль, от сплетен ей все равно никуда не деться. Сейчас проблема была в другом. Поймет ли она характер и трагедию героини? До меня только тут дошла абсурдность моего замысла, чтобы семнадцатилетнюю девушку играла ее ровесница. И дело не только в актерском опыте – это еще полбеды, кино не театр: можно натаскать, переснять, если что-то совсем плохо, дать в таком ракурсе, что никто не увидит погрешностей. Хуже другое. Она не знает эпохи. Это наше поколение еще в школе зачитывалось Диккенсом, Бронте, Теккереем. Они же выросли на западных боевиках, где в разные страны и в разные времена суются одни и те же стереотипы поведения неандертальцев. Когда-то эта американская наивность меня даже забавляла. Сейчас я ее просто ненавижу, и день от дня все сильнее. – Понимаешь, Ирма, мне нужен не просто сценарий для очередной поделки, это должна быть основа для фестивальной ленты, и чтобы я вернулся оттуда с призами. – Ни фига себе запросики! – Ты сомневаешься, что я могу снять хорошую вещь? – Когда-то не сомневалась. Иначе не вышла бы за тебя замуж. Но последние годы ты снимал такую же херню, что и другие. Ты уж прости за откровенность. – А я и не отрицаю. Ты же знаешь, я не могу это делать за свой счет, и тебе известно, кто тогда заказывал кино. – А сейчас другой заказчик? – Другой. Но я должен доказать, что это действительно станет элитарной лентой. – Ладно, давай конкретней, что ты хочешь? А то этот международный треп станет тебе в копеечку. – Не дергайся и не экономь мои деньги. Я звоню от спонсора. А параметры сюжета такие. Это должна быть обычная, привычная ситуация с небанальной психологической реакцией. Но, желательно, без особых патологий. Типа: в данное время в данном месте люди чувствовали вот так и вот так себя вели. Что-нибудь поняла? – Ты так долго объяснял, что я не просто поняла, я уже мысленно написала. – Ты что, серьезно? – Вполне. Скелет твоего оскароносного фильма уже готов. Осталось только обрастить мясом. Мне на это нужно около месяца. Сначала сделаю в виде повести – если тебе не понравится, я ее хотя бы смогу издать. Ну а если получится то, что надо, сценарий из этого собью за несколько дней. – Слушай, ты меня выручаешь! Хорошо все-таки иметь жену-литератора, пусть бывшую. Только не надо про «Оскара» даже в шутку, ты же знаешь, что я думаю об этой детсадовской премии. Я как раз хочу сделать фильм наперекор их картонкам. – Я уже поняла. И уже разогреваюсь. Ты не против, если там будет выраженная антиклерикальная струя? – Смотря какую церковь зацепишь. Если нашу православную, мне сразу перекроют кислород. Ты же знаешь, ее сейчас нельзя критиковать. Даже в газетах не разрешают. Даже по мелочам. – Знаю. И это для церкви вреднее, чем разрушенные храмы. Непререкаемый авторитет обязательно превращает в монстра что угодно: веру, партию, человека. Казалось бы, дважды два, неужели в двадцать первом по новой все доказывать... Но я не дура, нашу не трону. Англия почти два века назад тебя устроит? – Вполне. – Тогда считай, договорились. Сейчас же начну. – Отлично! О себе хоть пару слов, как ты там? – Парой слов не расскажешь, а подробнее будет скучно и тебе, и мне. Мы с тобой теперь далеки не только территориально. Но, знай, я уже ни на что не обижаюсь и, если тебе будет плохо, сделаю все, что в моих силах. – Спасибо на добром слове. Хочу надеяться, что все будет в порядке и твоя помощь не понадобится. – Я тоже тебе этого желаю. Пока! – Пока! Она поселила героиню в двадцатые годы девятнадцатого века. Мне это поначалу даже понравилось. Но как сейчас объяснить молодым, какие люди заселяли в то время Европу... Я склонился над распечаткой. Хорошо, что догадался дать Наташе сначала повесть, а не сценарий. Так ей будет легче войти в тот мир. Медленно она что-то читает. Но, может, это и правильно, иначе многое ускользнет. Хотя тут пока ничего сложного... …И тогда я понял, что Рождество буду проводить именно у тетки, хотя меня приглашали в десяток мест. Я приехал утром в сочельник. Но Натти взяли из пансиона еще накануне, и я пожалел, что не провел с нею и вчерашний день. Погода стояла прекрасная: тихо, морозно, солнце быстро валилось к закату, и мы любовались им с вершины холма. – Я когда-то много раз пыталась изобразить заход солнца, но у меня ничего не получалось. А потом учительница сказала, что это – самое трудное, и я бросила свою затею. – Ну почему, на голландских пейзажах закаты встречаются довольно часто и, по-моему, везде удачны. – Они хитрые. Они само солнце не рисуют, только облака. – А ты рисовала? – Да, – виновато улыбнулась она. – Это действительно задача не из легких. Знаешь, я дам тебе совет: вначале научись писать только небо, каким оно бывает после захода. Затем добавь тоненькую полоску красного диска, как она выглядит в последнюю минуту. Потом постепенно делай ее все больше, и так научишься. – То есть как бы выкатывать солнце в обратную сторону? – Вот-вот, попробуй, это будет забавно. – Нет, Френсис, – серьезно сказала Натти, – не надо. Солнце умирает, и ему нельзя мешать. Никому нельзя мешать в смерти. Когда отец уже отходил, мама достала последние деньги и вызвала какого-то очень дорогого врача. И папа прожил еще две недели. Но он все это время страшно мучился, а мы сидели голодные… – Но солнце не умирает, – перебил я ее, чтобы прекратить тяжелый разговор. – Утром оно возвращается. – Я никогда не чувствовала, что это оно, то самое, что накануне ушло под землю. Нет, каждый раз рождается новое солнце, выскакивает быстрое, глупое, счастливое. Потом успокаивается, степенно проходит свой путь, а потом, как старик, наливается кровью и начинает готовиться к смерти. И мы это чувствуем. Тебе никогда не бывало грустно на закате? – Всегда грустно. Но не сегодня. Я посмотрел на ее покрасневшее в последних лучах лицо. При этом освещении оно было еще красивей. Она вопросительно взглянула на меня. Затягивалась неловкая пауза. Свет медленно угасал. – Я вижу, ты окончательно замерзла. Ох, влетит мне сегодня от тетушки. Я подал руку, и мы стали спускаться. Натти смотрела себе под ноги и больше не встречалась со мной взглядом. Не этого она ждала от меня на вершине, совсем не этого… Рождество удалось на славу. Была жареная индейка, пудинги трех сортов, пирог с сюрпризом. Но желанная монетка досталась кому-то из гостей, значит, на особую удачу в этом году нам надеяться не приходится. Я очень хотел пригласить Натти на вальс, тетя по секрету рассказала, что в их пансионе хороший учитель танцев. Но с музыкой сразу не заладилось: тетушка изрядно подзабыла свой репертуар, и теперь постоянно сбивалась. Хорошо играющая на рояле родственница сегодня не приехала, и Натти пришлось спасать положение. Она не ударила в грязь лицом, но коль твоя девушка сидит за инструментом, с ней уже не потанцуешь. Зато потом тетушкин сводный брат принес свою волынку и сыграл несколько удивительных шотландских мелодий. Натти сидела с влажными широко открытыми глазами. – Почему-то под это вспоминаю Бернса, – шепнула она. – Я положил ладонь на ее пальцы и тихонько пожал их в знак согласия. Но это была и как бы первая ласка с моей стороны. Натти удивленно посмотрела, но ничего не сказала и руку не отняла. Когда пробило полночь, мы, как маленькие, кинулись к елке отыскивать подарки. На каждом свертке висела золоченая дощечка с именем. Мне досталась великолепная кожаная папка для бумаг, Натти альбом для рисования и краски. А я все думал, подарить ей или нет колечко, что лежало в моем нагрудном кармане. С одной стороны, на Рождество можно дарить, что угодно, с другой, кольцо – это знак любви, символ обрученья. И я был к этому явно не готов. А наутро приехал Дик, знаменитый в нашем университете Ричард Харрисон. Правда, слава за ним ходила несколько сомнительная: он был неугомонный зачинщик студенческих пирушек и любитель розыгрышей, иногда весьма жестоких. Однажды он отослал нашему влюбленному товарищу письмо от его невесты. Там описывалась совершенно жуткая история: девушка признавалась в неверности, живописала, как решила после этого покончить с собой и бросилась со скалы в море. Но только сломала руку, почему теперь все это пишется под ее диктовку. Она умоляла оставить ее навсегда, иначе грозила чем-то ужасным. Чтобы поверить в такую нелепицу, нужно было действительно страдать тяжелой формой любовного недуга. Но адресат оказался как раз тем самым человеком и чуть не умер от горя. Друзья-студенты долго обсуждали, как наказать Дика: просто поколотить или по всем правилам вызвать на дуэль. Первый вариант большинству не нравился, как не достойный чести джентльмена. Второй был еще хуже. Никто не хотел убивать Харрисона, и никто не хотел подставлять грудь под его пулю. К тому же не только участие, но даже просто подготовка к поединку могла грозить крупными неприятностями, вплоть до исключения из университета. Дик узнал об этом и собрал вечеринку, где помирился со всеми, включая свою жертву. Да, когда хотел, он мог быть на редкость обаятельным. Вот и моей тете он настолько понравился, что она постоянно приглашала его на праздники. Но только в этот раз Дик воспользовался ее гостеприимством. Среди дня он потащил меня по питейным заведениям нашего городка, и к вечеру мы уже почти не держались на ногах. К тому же Дик прихватил с собой несколько бутылок, чтобы продлить веселье в доме тетушки. Я, как мог, отговаривал его, но это звучало неубедительно, поскольку я сам плохо соображал, что происходит. Мы вошли через черный ход и уселись на кухне, чтобы никому не мешать. На самом же деле мы оказались так в центре внимания слуг, а затем и всех обитателей дома. Тетя не очень рассердилась – ее муж-коммерсант в свое время изрядно выпивал, особенно после плаваний, и она с пониманием относилась к таким посиделкам, тем более в святые дни. Но тут сквозь пьяный туман я увидел лицо Натти. И столько в нем было гадливости, столько презрения… Наверно, этот взгляд был адресован Дику, но я принял его на свой счет и обиделся. И в ту минуту я совершил самый чудовищный поступок своей жизни: стал жаловаться приятелю на девушку, которая мне нравилась. Я обвинял ее в бессердечии и излишней гордости, тут же сообщая, что она никто-ничто, сирота без гроша за душой. До сих пор меня сжигает чувство стыда за те слова. Но если бы я знал, к чему они приведут, я бы, не раздумывая, выхватил нож и отрезал себе язык, чтобы только этого не случилось. Дик слушал меня и медленно наливался злобой. Я потом вспоминал, как он бормотал что-то вроде: «эка цаца!», «такую надо проучить», «будет знать стерва». Но тогда я уже не понимал значения этих слов. Натти вновь вошла на кухню, встала у буфета и отмерила в тетин стакан лакричные капли. Дик направился к ней – девушка выбежала на лестницу. Я тут сделал большой глоток рому, и он застрял у меня в горле. Пока я кашлял и запивал водой, за дверью раздался звук пощечины и грохот падающего тела. Когда Харрисон появился, вид у него был самый что ни на есть плачевный. Шейный платок сбит набок, на щеке четко отпечаталась девичья ладошка, а руками Дик держался за поясницу – свалиться с лестницы всегда неприятно. – Красивая сучка! – Тебе что, понравилась? – Недурна. Но дерется, тварь. А так бы приударил. – Ну и приударь. А я больше не буду. Видел, как она меня смерила… Зачем я это сказал… Дальше я уже вообще ничего не помнил. Но Дик оказался куда крепче меня, и его спьяну тянуло на подвиги. Опрокинув еще стакан, он решил любым путем добиться благосклонности Натти, тем более что я в его глазах уже отказался от нее. Заткнув за пояс кухонный нож, он двинулся к комнате девушки. Ошибиться было трудно – ему как раз отвели соседнюю. Моя была на том же этаже, только с другой стороны. Лакей оттащил меня туда, и я сразу, не раздеваясь, упал на постель. Мне слышался какой-то грохот и крики, но я уже не различал сон и явь. А звуки эти были вполне реальными. Дик вломился к Натти и сходу попытался поцеловать. Она вырвалась и побежала, но преследователь схватил за подол, и девушка упала на пол. Она отбивалась из последних сил, но Дик все больше наваливался, дыша перегаром. Тогда Натти прокусила ему щеку – ту самую, где еще горел след ее ладони. Он начал бить обидчицу по лицу и раздирать на ней платье, повторяя одно слово «проучу». Когда же она сумела вырвать свою руку и ударила его по губам, Дик выхватил нож и приставил к ее горлу. На несколько секунд Натти оторопела, и насильник, не отпуская оружия, стал спешно расстегивать свой пояс. И тут девушка забилась так, что нож полетел в сторону, а она смогла сбросить с себя противника и отползти. Но силы были неравны. Он вновь повалил ее, завернул руки за спину и попытался связать их шейным платком. И тут Натти увидела прямо перед своим лицом отлетевший под стол ножик. Последним отчаянным усилием она еще раз выдернула правую руку, схватилась за рукоятку и, не глядя, ударила в сторону ненавистного лица. Вначале ей показалось, что это не помогло – туша вновь подмяла ее. Но оружие оставалось в руке, и обезумевшая девушка продолжала втыкать его в насильника. И вдруг она поняла, что Дик уже не победно рычит, а как-то странно хрипит. И наваливается уже не так, и движения стали судорожными. Натти выронила нож и выползла из-под своего мучителя. И тут только поняла, что произошло. Дик умирал. У него была перерезана аорта, кровь била толстой струей. А на теле в разных местах выступали еще пятна. Как потом подсчитали, он получил двенадцать ножевых ран, но смертельной оказалась только первая – в шею. Сколько раз меня спрашивали, почему никто не слышал криков и не пришел на помощь. Тому, кто не знает расположение дома, трудно это понять. Тетушка и ее брат-волынщик с сыном спали в соседнем крыле, куда действительно не доходят звуки, особенно зимой, когда законопачены все окна. Прислугу отпустили домой, последним ушел лакей, отведя меня в кровать. Он думал, что и Дик уже улегся. В доме оставалась только кухарка, но она жила около кухни в том же крыле, что и тетя. Да еще садовник в своей хижине на краю сада. Единственный человек, который должен был все слышать, это я. Но я никак не мог проснуться. И вдруг меня словно кто-то толкнул. Внезапно стало тихо, и я почувствовал, что это – знак беды. Еще ничего не понимая, но почему-то растеряв остатки хмеля, я выскочил в коридор. Дверь в комнату Натти была открыта, и оттуда доносилось тихое бульканье. Я увидел на полу окровавленного Дика с закаченными глазами. Натти сидела рядом. Она держала нож двумя пальцами и разглядывала с таким изумлением, будто никогда в жизни не встречала подобных вещей. – Ты что наделала? Натти подняла на меня странный стеклянный взгляд. – Нет. Я не могла. Это я? Почему? А снизу уже бежали люди. Предсмертный крик Дика долетел до садовника, и тот разбудил остальных. Тетю сразу пришлось увести в мою спальню и дать ей нюхательной соли. Брат стал ухаживать за ней, а его сын помчался за соседями и полицией. В комнате Натти остались только кухарка, садовник и я. Девушка смотрела на нас с немым вопросом, пытаясь понять, как это случилось. До сих пор помню ее приоткрытые губы и глаза затравленного олененка. Почему я не успокоил ее тогда? Не обнял, не поддержал… Но меня охватила страшная злость на эту дуру, испортившую всем праздник. Причем, Дика не было жалко, я, наверно, подсознательно понимал, что он сам виноват. Но где-то оставались следы пьяной обиды, и я дважды с отвращением сказал в сердцах: «Убийца! Убийца…» От моих слов у нее задрожали губы, и Натти рванулась к бездыханному телу. Но садовник удержал ее на стуле. Он считал своим долгом не выпускать преступницу из рук до прихода представителей закона. Кухарка едва уговорила его переодеть девушку в другое платье – это было разорвано в клочья. Успели как раз вовремя. Но на полицейских чистая одежда Натти и ее свежевымытые руки, похоже, произвели неприятное впечатление. Очень уж разительным был контраст с трупом в луже крови. А синяки и ссадины на ее лице для этих людей – дело привычное. Ее провели мимо со скованными руками. Натти прощально посмотрела на меня, попыталась что-то сказать, но не смогла. Она вообще не произнесла ни слова после той, первой минуты, когда я переступил порог комнаты. – О, Господи, что теперь будет? – причитала тетя. – Ничего хорошего, миссис, – огрызнулся помощник шерифа. – Молите Бога, чтобы ее не повесили. И тут у меня подкосились ноги. Все обиды и злость рассыпались перед этой ужасной мыслью: Натти может погибнуть. Перед глазами проплыл вчерашний день и наш кутеж. Все до слова, до жеста. И меня пронзило острое чувство вины за эту ночную трагедию. Боже, что я нес на девчонку! И кому? Дику! В памяти вдруг всплыли предупреждения однокурсников, что парень спьяну теряет голову, и уже были неприятные случаи, которые еле-еле удалось замять. Говорили что-то о двух раненых проститутках, которых Харрисон изрезал в своей квартире. Тогда дело чуть не дошло до суда, помог только какой-то именитый родственник. Так что с женщинами у Дика, видимо, были старые счеты. Но из приличных семей он раньше никого не обижал. И тут вспомнил, что я презрительно говорил о ее сиротстве и нищете. В пьяном мозгу насильника эти слова прозвучали, как разрешение на охоту за беззащитной дичью. Скорее всего, он уже не понимал, кто перед ним, и считал ее либо проституткой либо какой-нибудь столь же доступной. Нет, я не позволю обвинять Натти в убийстве – она только защищалась. Ее должны освободить. Если кто из живых сейчас и виноват, то только я. И я докажу это на суде. Такая мысль меня немного успокоила. Молодец Ирма! То, что нужно. Из этой части можно сделать конфетку. Кровищи многовато, но всего в одном месте, поэтому никто не обвинит в тяге к триллерам. И, конечно, как снять. Представляю: поток крови слабеет, камера спускается ниже – с проножки стула течет струйка, потом превращается в капли, реже, реже, и вот последняя капля застывает. Наплыв. Все. Она уже не упадет. По-моему, это не менее эффектно, чем прямая линия на осциллографе, которая всем уже оскомину набила. Интересно, с каплями это мое изобретение или подсмотрел где? Не помню. Проножка... Небанально, вкусно, но тогда умирающий должен лежать не на полу, а соответственно и вся сцена решаться по-другому. Ладно, подумаем. Но после этого будут эффектным контрастом огромные испуганные глаза девочки. Никто ее не поддержал: тетка носится со своей дурнотой, возлюбленный корчит рожи, старательно изображая гнев и отвращение, садовник готов вязать руки, только кухарка пытается как-то помочь. Да и то, просто соблюдая приличия: помыть, переодеть. Одна, совсем одна в этом мире со своей бедой. И это должно быть на лице. Сумеет ли Наташа... Сидит, читает. Так же, как и час назад. Только спина уже не такая напряженная – привалилась к диванным подушкам. Отмякает потихоньку малышка. Ну и слава Богу! Решил сделать ей перерыв. Принес кофе и стал спрашивать всякие подробности про Англию до и в начале правления королевы Виктории. Как и ожидал, эпоху представляет слабовато, хотя «Джен Эйр» читала и «Лунный камень» тоже. И то хлеб. Схватывает все на лету. На мой вопрос, какое будущее могло быть у Натти, не случись этого несчастья с Диком, сразу сообразила: работа гувернантки или замужество. А могла такая девушка сама объясниться в любви? Нет, у них сирота из пансиона – никогда. Это не Франция. А вот о неразберихе английского законодательства не имеет ни малейшего представления. Диккенса бы ей... Точно, дам «Очерки Боза», там как раз обо всем понемножку, и тюрьма хорошо описывается. Но сначала пусть это переварит. Предложил показать, как Натти читала бы книгу, как отмеряла капли. Серьезных сцен пока специально не заказываю – начнем издалека. Специфику жестов угадывает неплохо, правда, дело пошло только после завязанной на талии простыни, говорит, джинсы не дают сосредоточиться. Смешной этот молодняк, но и трогательный. И если удастся перенести это на экран – половина успеха уже в кармане. Только не подведи, родная, где я еще такую найду... …Натти, родная, не подведи! Завтра будет решаться не только твоя, но и моя судьба. Ну не могут же присяжные, увидав твое лицо, вынести смертный приговор. Нет, такого просто не может быть, что бы ни говорил адвокат… Накануне суда он отказался вести дело и даже отдал обратно аванс. Не хочу, дескать, заведомого проигрыша. Я оторопел. Все шло не так уж плохо. Инспектор, когда брал мои показания, утешил, что не считает девушку преступницей, раз она защищала свою честь. Рассказал, как Натти вспомнила все поминутно, и ее слова не расходятся с уликами и ранами на теле убитого. Из пансиона представили для суда хороший отзыв. Скорее всего, ее признают невиновной. Я попросил у отца денег, нанял самого лучшего адвоката, и тот выстроил убедительную линию защиты. Девушка должна была предстать в роли жертвы необузданного в страстях выпивохи. Я даже раздобыл письменное подтверждение друзей о случае с проститутками, что должно было убедить присяжных в опасных намерениях Дика. Почти не сомневаясь в успехе, я дал себе слово сразу же, как только Натти окажется на свободе, сделать ей предложение. Отец, мечтавший, что я найду себе богатую невесту, как ни странно, тоже согласился. Наверно, видя мои мучения, понял, как я люблю эту несчастную девочку. Колечко постоянно лежало в моем левом кармане и, грея мне сердце, дожидалось своего часа. И вдруг появилась неожиданная угроза. За два дня до суда в городок приехал член Парламента, он же дядя убитого Ричарда Харрисона. Он привез с собой знаменитого лондонского обвинителя. И вот уже инспектор неловко прячет от меня глаза, а адвокат бросает свою подзащитную. В последнюю минуту мы нашли на его место старичка в облезлом парике. Этому обломку прошлого, похоже, был безразличен исход дела, он просто хотел еще раз показаться на людях. Но больше никто не согласился. И мое сердце все больше сжималось в предчувствии непоправимого… – Ирма, ты специально нагнала этих сентиментальных соплей? – А то! Мне же надо выдержать стилистику эпохи. Кстати, не вздумай сильно лопатить сценарий, весь дух пройдет. А я составляла его прямо-таки с парфюмерной точностью. – Не переживай. Если что будет не так, сразу тебе просигналю, и ты сама поправишь. Пока у меня нет претензий. Только не понял, откуда ты выкопала героине такое странное имя. – Нормальное, английское. Что за придирки? Мне оно кажется женственным, мягким, беззащитным – по-моему, то, что надо. – Натаниэля знаю. Но ни разу не встречал его в женском варианте. – А ты вообще много ли иностранцев знаешь? – Тебя, например, женевская моя отшельница. Шучу. Вот поможешь мне сделать ленту, чтобы в Канн с ней было не стыдно поехать, тогда узнаю побольше и всяких разных. – А я что, не помогаю? О, неблагодарный! – Смиренно прошу простить и не лишать своей милости. – Ладно уж. Так и быть. …Зал суда был переполнен. Многие стояли в проходах, и я не сразу заметил, когда ввели Натти. Она сильно изменилась за эти недели, превратившись из робкой, но спокойной и воспитанной девушки в совершенно потерянное существо. Щеки ее горели, я просто кожей чувствовал, как она стесняется этих сотен глаз и стыдится своего поступка. Но вскоре смущенно опущенные ресницы распахнулись во всю ширь, а детский рот удивленно приоткрылся. Она слушала странную историю и не могла поверить, что речь идет о ней самой. Столичный обвинитель представил Натти как давнюю любовницу Дика, которая в порыве ярости убила своего возлюбленного. Особенный акцент делался на жестокости преступницы. Нанеся смертельную рану, она продолжала колоть свою беззащитную жертву, получая удовольствие от его агонии. Слова «дюжина ударов» повторились больше десятка раз. А как высокопарны были рассуждения о чудовище в женском обличии! Окажись такая на свободе, она смогла бы обольстить еще кого-нибудь, даже выйти замуж, и вдруг несчастный супруг однажды увидел бы ее звериное лицо… Финал речи был посвящен радужным перспективам, которые ожидали Харрисона после окончания Кембриджа. Дядя, член Парламента, уже нашел племяннику прекрасное место и подходящую невесту. Но влюбленный не смог вовремя оставить предмет своей страсти. И вот результат: талантливый юноша во цвете лет теперь лежит в сырой земле. После обвинителя вышел член Парламента и подтвердил рассуждения о высоких душевных качествах своего племянника. В ораторском искусстве он превзошел своего предшественника, подпускал в голос неподдельные слезы, промакивал платком глаза. В зале многие уже плакали навзрыд, особенно пожилые дамы. И, конечно, после этого никто не обращал внимание на бормотания старичка, который пытался защищать это исчадие ада в женском платье. Тем более что дядюшка продолжал актерствовать, красноречивыми жестами оспаривая положения адвоката. На слова о попытке изнасилования кивал с презрительно-понимающим видом, дескать, давай-давай, придумывай. На письмо с показаниями о деле двух проституток только поднимал глаза к потолку и разводил руками. Я понимал, для чего разыгрывается эта комедия, но все еще думал, что смогу повлиять на ход процесса. И когда меня вызвали как свидетеля, сразу попытался дать Дику объективную характеристику. – Свидетель, прошу вас точно и кратко отвечать только на мои вопросы, – глаза у судьи сверкнули гневом, и я понял, что он первый заинтересован в самом суровом приговоре. – Где вы находились в момент нанесения смертельного удара? – В своей комнате. Но я слышал… – Вас об этом не спрашивают. Когда вы вошли в комнату Натаниэлы Моррис, мистер Харрисон был еще жив? – Испускал дух. Но… – Что делала в этот момент подсудимая? – Сидела рядом на полу. У нее было разорвано платье и разбито лицо. – Это ничего не доказывает, платье она могла и сама разорвать. Нож был в ее руках? – Да, но она держала его не как… – Достаточно. Больше вопросов к вам не имею. В ту минуту я окончательно понял, что она погибла. Ведь кроме меня никто не мог объяснить, что представлял из себя Дик и на что он был способен. Я попытался еще что-то выкрикнуть, но меня пригрозили удалить из зала. Я закусил губу и остался до конца этого спектакля с заранее известным концом. Последнее слово Натти меня порадовало. Она стойко держалась, говорила, что здесь звучала только чудовищная ложь. Какой смысл был бы ей убивать возлюбленного? Все было не так: она впервые увидела Харрисона утром этого дня. К вечеру он вернулся сильно пьяный, а ночью… Натти рассказывала, как учил адвокат: без особых интимных подробностей, но достаточно, чтобы представить картину трагедии. В зале стали перешептываться, видно, у кого-то появились сомнения, таким ли непорочным агнцем был убитый. Но все уже было заранее предрешено. Наверно, даже не стоило привозить из Лондона этого мастера лже-обвинений. Достаточно было сообщить в городе, что член Парламента желает такого-то приговора, и все судейские сразу взяли бы под козырек. Присяжные долго совещались, но это было явно для виду. Решение их оказалось единогласным: виновна. И сразу был оглашен приговор: смертная казнь через повешение на городской площади. Тут нужен взгляд. Крупным планом. И чтобы в нем было все: перечеркнутые надежды, обида на жесточайшую несправедливость и прощание. Но не прощение. Ведь это еще сильная, не сломленная Натти. И удивление, и ужас неотвратимой смерти... А может, наоборот, показать, что она ожидала такого конца, и теперь встречает его с горькой усмешкой? Но ужас все равно должен присутствовать, хотя бы в глубине, этаким вторым уровнем. Опытная актриса сразу сделала бы несколько вариантов. С Наташей сложнее. Но попытка не пытка. Не буду ее сегодня мучить. Утром все увижу на месте. Назавтра я так спешил начать пробы, что чуть было не испортил все дело. Поводить бы ее вначале по павильонам, выпить кофе, потрепать анекдоты. Затем плавно повернуть разговор на английскую историю, незаметно погрузить в тему, потихоньку вывести на игровые экспромты и только потом, потом... Меня ли этому учить? Нет, как примчались, так сразу приказал готовить камеру, одевать кандидатку и тут же погнал, почти не дав отдышаться. Наташа сама чувствовала, что делает всё не так. Лицо ее потихоньку напрягалось, наконец, она шагнула к оператору и закрыла рукой объектив. – Не могу. Отпустите меня. Я обвел павильон широким жестом, дескать, делай, что хочешь. Но минут через десять заглянул за декорации. Наташа сидела на банкетке, откинув голову и прикрыв глаза. Рядом лежал сценарий. – Ты как? – Еще немного. Сейчас приду. Она вышла собранная и вместе с тем летящая, как фигуристка на показательных выступлениях. Я приподнял юбку, посмотрел ее щиколотки и понял, почему мне пришло в голову это сравнение. – Занималась коньками? – Было дело. Давайте начнем, я настроилась. Сцена разговора на холме меня вполне удовлетворила. Эпизод с убийством мы, конечно, пробовать не стали – с ним, как минимум, неделю ковыряться, с наскока это не увидишь. Но арест она тоже отработала на уровне, хотя очень мешал мой длиннохвостый помощник, изображающий сейчас садовника, и гримерша-кухарка. На мониторе было впечатление, что современные люди поймали шпионку из прошлого и теперь собираются ее пытать. Финальных взглядов в зале суда мы сделали несколько с разными акцентами. Разумеется, найти искомое так сразу не удастся, но кураж в девочке есть, я это понял еще в их Тмутаракани. Поймаем, не сомневаюсь. Как начнем работать, идеи будут пачками валиться, только успевай подхватывать. И Наташа, по-моему, как раз из породы генераторов сценических идей. Я прошел к себе, заперся и закурил сигарету. Ну что, берешь девчонку? Кстати, заодно и ответственность за ее судьбу. Она ведь пока еще несовершеннолетняя – восемнадцать только через два месяца. Провинциалка, лохушка, без кола-двора, без денег, поначалу придется возиться со всеми ее проблемами, ведь кроме тебя она тут никого не знает. Ты на это готов? Я вздохнул, смял бычок и набрал номер Сергея. – Короче, я беру твою ученицу. Что из этого получится, не знаю, и ничего не обещаю. Так что в случае чего давай без обид. – Какие уж тут обиды, может, в люди выйдет. С экзаменами я все решу, пусть не волнуется. Только очень прошу, не сломай ее. – В каком смысле? – Это девочка-скрипка. Одно неверное движение, и струны могут полететь. Ты понимаешь, какие струны. Их уже не восстановить. – Ты не можешь поконкретнее? – Не могу. Просто береги ее. От жизни, от людей, от собственной глупости – в нас с тобой этого до сих пор немеряно. Если что случится, Наташу будет жальче, чем других. Она ни на кого не похожа. Впрочем, сам увидишь. Удачи вам! – Тебе тоже... Но там уже бросили трубку. Она впорхнула ко мне в кабинет и присела на краешек стула. Я сумрачно посмотрел на ее позу. – Прими добрый совет: никогда так не садись. Опускай свою попку, будто она больше на пять размеров, и всем видом показывай, что пришла всерьез и надолго. Даже если заскочила на минутку. Поняла? – Да. – Изобрази. Она вернулась к двери и прошла от нее более основательно, даже тяжеловесно. Села напротив и уставилась значительным, недобрым взглядом. Я смотрел так же. Молчание затягивалось. Никто не отводил глаз, я понял, что даже не моргаю. – Ну что ж, по игре в гляделки боевая ничья. Так держать! Со мной ты можешь быть всякой, но в других кабинетах именно такое выражение лица. Чтобы начальнику самому было неловко, а не тебе. Можно еще мазочек насмешки на губы, пусть кажется, что ты про него знаешь нечто запретное. Да-да, вот так. Но не переигрывай. Ладно, давай к делу. Я достал бланки заявления и трудового договора. Наташа повертела их и вопросительно взглянула. – Сии бумаги означают, что ты утверждена. Вообще-то такие вещи должна решать масса людей. Но я здесь царь и бог, мой выбор обсуждению не подлежит. Так что смело вписывай туда свою фамилию, я наложу резолюцию и отдам в приказ. И мы с тобой отправимся решать вопрос твоего жилья, а также подумаем, как нам сегодня отметить начало нашего грандиозного предприятия. Я снял ей номер в гостинице. Не лучший, но и не худший, с широкой кроватью и смежным просторным санузлом, где даже стояла маленькая стиральная машина. Наташа была в восторге и доверчиво призналась, что у нее еще никогда в жизни не было своей комнаты. Мы заехали оттуда в ресторан. И я долго объяснял моей новой актрисе, какими вилками что принято есть, а также для чего человеку ее профессии следует знать все эти этикетные тонкости. И тут же в противовес своим словам после нескольких рюмок коньяку начал показывать, как любит кушать дичь мой знакомый из семьи самых настоящих английских лордов. Это застольное варварство он объясняет следованием традиции рыцарей, которые не утруждали себя всякими вилками и кусали либо с ножа, либо вот так... Я продемонстрировал, как. Официанты косились, но были уже приучены к подобному эпатажу. Мы частенько здесь обедали, и показывать чудачества сэра Эдварда Уоллеса было нашим любимым развлечением. В свой номер Наташа в тот день так и не попала. Из ресторана мы покатили на мою квартиру, и я очень боялся гаишников, поскольку принял достаточно, чтобы были проблемы. Везти ее оттуда в гостиницу и ехать обратно я уже не решился. Посидели, послушали «Пинк Флойд» – она оказалась тоже поклонницей арт-рока. Потом я задремал в кресле, а Наташа безропотно побрела на свой диванчик. Среди ночи я проснулся. Дико болела голова, и я пополз в ванную за таблетками. И вдруг в темноте столкнулся с Наташей. Она как раз выходила оттуда, побоялась, дуреха, зажечь свет, чтобы меня не потревожить. От неожиданности я охнул и схватил ее за плечи. – Ты что же так крадешься, совсем меня напугала! Она что-то лепетала, но я уже привлек ее к себе и стал вдыхать аромат шелковистых живых волос. Я не испытывал желания, а только нежность, но в ней я просто тонул. – Соблазнять меня вздумала, разбойница? Не выйдет! А то еще засудят за совращение несовершеннолетней, – шептал я, прижимая к лицу ее пряди. – Спасибо, Игорь Александрович! – облегченно вздохнула она. – Да ты что, и вправду решила, что я тебя хочу затащить в постель? – Меня этим пугали... – Кто? – Не скажу. И правда, какая разница. Известный режиссер, ловелас, десятки публичных романов. Обо мне такое мог сказать любой. – Так ты что же, все дни жила с этим страхом? – Я не боюсь. Но все равно спасибо, что вы не такой. – Запомни, я никогда никого не принуждаю. Это будет, только если ты очень-очень захочешь. Но на всякий случай учти два моих принципа: я никому не рассказываю о своих женщинах – обычно люди узнают об этом от них самих, – и эти отношения никогда не отражаются на нашей работе. Даже когда расстаемся как любовники. Эти два пункта – святое. Иначе я не считал бы себя настоящим мужчиной. – Вы редкий человек. – Льстишь. Но все равно спасибо за комплимент. Я хочу, чтобы ты мне доверяла, и могу дать слово, что между нами это произойдет очень-очень нескоро. Тебе нужно такое обещание? – Нет. – Правильно. Зачем связывать себя какими-то клятвами? Но ты меня больше не боишься? – Я и не боялась. А теперь и подавно. – Очень-очень хорошо. А теперь давай баиньки, – я на прощанье еще раз поцеловал ее в макушку. – Нам надо хорошо отоспаться, малыш, завтра будет трудный день. Но до совершеннолетия мы так и не дотянули. Как-то в июньское утро я показал ей отснятый материал и объяснил, что эти эпизоды уже войдут в ленту. У Наташи округлились глаза. – А я думала, что все пока только начерно. – Я тоже так думал. Но посмотрел и понял, что это уже не стоит переделывать. Ты за роялем – просто шедевр. Еще тут Витя постарался со своими наплывами. Так что начало положено. А завтра приезжает твой возлюбленный, и мы сразу запустим совместные эпизоды. Говоря это, я заметил, как Наташа дернулась при слове «возлюбленный», и пристально посмотрел в ее глаза. – Я имел в виду Френсиса. А ты на кого подумала? В тот момент она ничего не стала объяснять. Когда вечером я вернулся в свою квартиру, и застал ее все за тем же нескончаемым Диккенсом, мне стало искренне жалко девочку. – Сидеть дома в такую погоду! Давай рванем куда-нибудь на реку, искупаемся, посмотрим на звезды. – Я бы предпочла смотреть на них с балкона. Правда, я что-то устала сегодня... – И, наверно, хочешь есть! – ахнул я, вспомнив о пустом холодильнике. – Прости старого дурака, совсем тебя заморил. Я накупил в соседнем магазине всего, что попалось под руку, и прихватил бутылку шампанского – надо же было отметить первые эпизоды. Но, несмотря на веселое вино, в глазах Наташи оставалась непривычная грустинка. – Ты ничего не хочешь мне рассказать? Она кивнула. – Вы сегодня утром произнесли «твой возлюбленный», а среди дня я его встретила. В толпе, среди Москвы, представляете? И притом, что мы оба – не местные. Видно, это судьба. И она поведала мне печальную историю своей первой любви. Он был самым ярким и талантливым студентом их курса, но любил выпить и все время влипал в дурацкие истории. После драки с милиционером на него завели дело, и парню пришлось срочно уйти из университета. Исчез, ищите-свищите. На самом же деле он нелегалил рядом в общаге, жил в разных комнатах, потом поселился в Наташиной на пустой кровати ее соседки. Там же и произошло их сближение. Девушка его очень жалела, делилась последними копейками, даже возила в свой уездный городок подкормиться на натуральных харчах. Но это не могла долго продолжаться. Парень уехал в Москву попытать счастья в театральных вузах и заработать деньги. Несколько месяцев Наташа о нем ничего не знала. И вдруг они столкнулись сегодня на улице. Любимый сильно изменился, огрубел, был изрядно навеселе. Со всем этим еще можно смириться. Но хуже всего, что он теперь не хотел и слышать о профессии актера, с восторгом рассказывая, какие деньги зарабатывает на стройке. И это предательство самого себя она уже простить не могла. – Ты любила его? – Последние месяцы уже нет, особенно, когда узнала, что он перед отъездом у всех назанимал и никому не вернул. А вначале... Не знаю... Мне теперь даже стыдно о нем вспоминать. Я придвинулся, обнял за плечи и слегка прижал ее к себе. Русая макушка опять оказалась у самого моего носа, и запах волос пьянил сильнее шампанского. Я дышал им и бормотал в такт нарастающему биению сердца. – У тебя еще будут настоящие мужчины. Если все получится с фильмом, у тебя появятся сотни поклонников. И режиссеров тоже. Я буду смотреть на тебя на фестивалях и думать, каким же был дураком, что упустил свой шанс, когда ты еще жила в моей квартире... Наташа подняла удивленные глаза, они оказались в каких-то сантиметрах от моих. Я медленно приблизил свои губы к ее лицу и стал, едва касаясь, водить ими по лбу, щекам, губам. Она закрыла глаза и сама начала первый поцелуй. Вот уж никогда не думал, что интим с девушкой может до такой степени выбить меня из колеи! Раньше секс и работа бывали сами по себе и никогда не пересекались, даже если я в это время снимал своих любовниц в фильмах. Попадая на площадку, я настолько уходил в виртуальные эмоции, что для реальных места уже не оставалось. И вдруг все перепуталось. Наташа и Натти слились в единого человека. Я любил ее в двух ипостасях: современной милой девушки и несчастной приговоренной, которую я сам обрек на мучения. Да-да, я одновременно чувствовал себя еще и Френсисом, и порой, задумавшись, не сразу понимал, что делает на площадке играющий его Денис, ведь на этом месте должен быть я. Злясь на себя за эти ошибки, я становился резок с актерами. И все думали, что у меня теперь такой новый жесткий стиль творческой работы. Никто не понимал, что это просто от душевной слабости. Ну и слава Богу! А по ночам бывало еще хуже. Я как режиссер во сне руководил установкой черного столба, похожего на гусиную шею (кстати, в реальности он уже готов и ждет своего часа). И вдруг массовка толпы выходила из-под контроля и начинала делать что-то совсем не предусмотренное сценарием. Я бежал с Наташей небывало запутанными коридорами, находил в этом лабиринте нашу спальню, и мы прятались под одеяло. Несколько блаженных минут. Но вот это тоненькое теплое тело вырывают из моих рук и тащат на съемочную площадку к ощерившейся в ожидании петле. Все происходит по-настоящему. Я вижу, как она задыхается, как стекленеют глаза и безвольно заворачиваются внутрь босые ступни. И я каждый раз просыпался в холодном поту. А сдавленная в объятиях Наташа робко и удивленно смотрела на мое перекошенное от ужаса лицо. Она уже знала, что меня мучают кошмары, но я никогда не рассказывал об их подробностях. …Я видел, как она задыхается, как бьется тело, как стекленеют глаза, и просыпался в липком холодном поту. Нет, этого не может быть, Господь не допустит такого. Если в этом мире есть хоть какой-то смысл, то Провидение должно вмешаться… Вначале я верил, что некие силы помогут отменить приговор, и сам повез в Лондон прошение о королевском помиловании. Я нашел в Докторс-Коммонс нашего бывшего студента, он свел меня с секретарем королевского суда, и тот обещал посодействовать. Два месяца я жил этой надеждой, через день наведываясь по условному адресу в ожидании вестей. Наконец, мне дали письмо от этого человека. Он сообщал, что официальный разбор дела Натаниэлы Моррис состоится через десять дней, но уже заранее известно, что приговор останется без изменений. Сетовал, что я не сообщил ему раньше о родственных связях убитого со знаменитым членом Парламента, поскольку в таких случаях результаты бывают однозначными. Этот секретарь, видимо, искренне жалел меня, но ничем не мог помочь. Иллюстрируя свое бессилие, он даже привел беседу парламентского дядюшки с одним из членов королевского суда. Дядя, не стесняясь, рассказывал, как, узнав о смерти племянника, долго думал, какую казнь выбрать для девицы. Сначала склонялся к обезглавливанию, чтобы все шло по принципу «кровь за кровь». Но потом уточнил, что такое сейчас, как правило, проводят в тюремных дворах, и выбрал виселицу. Надо, чтобы и народ посмотрел, и чтобы помучилась подольше. А я-то, дурак, считал, что рукой судьи водит только Бог… Таким образом, Натти оставалось жить не больше месяца – после получения ответа на прошение все делается довольно быстро. Я вернулся в городок и стал потихоньку сходить с ума. Ни о чем другом я уже просто не мог думать. Вставал с рассветом и отправлялся на прогулку вдоль тюремной стены. Окна сюда не выходили, и я никак не мог увидеть ее лица, но мне все равно представлялось, что она рядом. В свиданиях мне отказали, они были разрешены только близким родственникам. Я уверял, что являюсь женихом Натти, но она этого не подтвердила. Вот оно, колечко… Если бы я тогда подарил его, сейчас все могло бы быть по-другому. Точно так же мне запретили переписку. Но тетина приятельница познакомила меня с прачкой, которая меняет белье в женском отделении тюрьмы. Через нее удалось передать Натти две записки. Мне столько хотелось ей написать! Но, когда дело дошло до бумаги, я понял, что все не так-то просто. Сообщать о своих чувствах было по меньшей мере неуместно. Мне казалось, ей будет больнее ожидать смерть, зная, что она любима. Человеческое сердце не в силах смириться с такой несправедливостью. Каяться в своих грехах и просить у нее прощения еще более глупо. Она поймет, что весь этот ужас – не роковая случайность, а предательство человека, к которому Натти была неравнодушна. Да, я это тогда чувствовал… Зачем же ей такие дополнительные страдания… В результате я написал нечто куцее, неумело пытаясь поддержать и выражая надежду, что приговор будет отменен, хотя уже точно знал, что Натти обречена. Она ответила мне углем на обороте моей же записки, что много молится и не боится предстать перед Богом. Почему-то от этого мое отчаяние возросло еще больше. Что делать, что делать? Я мысленно уже десятки раз устраивал ей побег, но при этом прекрасно понимал беспочвенность таких мечтаний. Машина смерти и неволи была отработана до совершенства, и найти в ней брешь мог только гений. Ее не спасти. Значит, надо облегчить ей смерть. Это должно произойти быстро и не на глазах толпы. Реальный способ только один – принять яд. Захочет ли Натти это сделать? Ведь самоубийство – самый страшный грех. Тогда можно переслать отраву в какой-нибудь пище, чтобы она не знала. Главное только, пусть будет действенно и надежно. Вначале я хотел поискать цианид. Но тут вспомнил, что еще на первом курсе дружил со студентом медицинского факультета, и он рассказывал мне о своем преподавателе. Старик был химиком и крупным знатоком ядов. И хотя вокруг пока никто не умер от отравления, его многие побаивались. Подъехав к Кембриджу, я остановился в гостинице, стараясь не показываться на глаза своим однокурсникам. Начнутся расспросы, почему я с зимы не появляюсь на занятиях, и что мне сказать? Я отослал записку этому другу и стал ждать его в своем номере. Увидев меня, Джек не на шутку испугался, сказал, что я больше похож на покойника, чем на живого. Его участие что-то сдвинуло в моей душе, и я поведал ему все. Джек задумался. – Свою коллекцию ядов профессор никогда не показывает и вообще не любит поднимать эту тему. Я один из немногих, кому он доверяет. Но, если ты разрешишь, я расскажу твою историю, и, может быть, он сделает исключение. Джек посоветовал мне никуда не отходить. Я прождал его до ночи, и уже лег, когда раздался тихий стук в дверь. – Вставай, он тебя сейчас примет. – Но ведь уже первый час… – Ничего. У него ночная жизнь. Пойдем, а то завтра он может передумать. И мы побрели под мелким дождиком какими-то закоулками, пустырями, пока не вышли к старому двухэтажному дому посреди заросшего сада. Внутри все тоже было старым, запущенным, неуютным. Воняло затхлостью и химикатами. Профессор сидел в кресле у огня и смотрел на меня недобрым взглядом хищной птицы. Горбатый нос еще больше подтверждал это сходство. – Так вы хотите убить свою возлюбленную? Я начал ему объяснять, но старик отмахнулся. – Эту историю мне уже рассказали. Но я не уверен, что она правдива. – Я могу подтвердить, – вмешался Джек. – Об убийстве Дика говорил весь университет, и я слышал, что девушку приговорили к смерти. – Спасибо, мой мальчик, тебя я знаю уже давно, и верю каждому слову. Но теперь оставь нас вдвоем. Посверлив меня еще своими желтыми глазами, профессор встал и направился к шкафу. Внутри оказалось множество пузырьков. Старик по одному выставлял их на стол и рассказывал, как о старых знакомых. – Цианистый калий, действует быстро, паралич сердца, три-четыре судороги и все. Но его легко определить. Настой вот этой африканской травки столь же надежен, но смерть куда спокойней, человек просто засыпает, и понять, от чего, может лишь хороший знаток. Это вам не нужно, симптомы отравления появляются только через три дня, и конец очень тяжелый. Яд подходит для мстителей, которые хотят, чтобы жертва помучилась. Это тоже не для вас, поскольку такое снадобье скорее для жизни, чем для смерти. Яд Джульетты. Помните, девушка выпила его, чтобы все приняли ее за мертвую, а потом ожила. Но ведь вы хотите, чтобы… – Расскажите мне о нем поподробнее, – взмолился я, задыхаясь – у меня внезапно перехватило горло. Старик уставился на меня своим пронзительным взглядом и едва заметно покачал головой. – Вот я и проверил истинность вашего рассказа. Если бы вы хотели кого-то просто отравить, вас бы это не заинтересовало. Вы же хотите ее спасти. Так с этого и надо было начинать. Итак, какого телосложения ваша невеста: высокая, маленькая, тощая, толстая? – Невысокая, худенькая. – Понятно. Тогда в этом пузырьке будет для нее четыре дозы. Разделите аккуратно. Если получится немного больше, она уже не проснется. Можно проглотить порошком, но лучше растворить в воде. Как ей это передадите, думайте уже вы. Но для бегства из тюрьмы – самое подходящее средство. Там обычно не бывает хороших врачей. Поскольку дыхание и сердцебиение становятся незаметными, а тело холодеет, ее наверняка сочтут мертвой. Вскрытая вена тоже не даст полной картины, так как кровь почти не идет. Кстати, удобно, что там покойников хоронят в течение суток. – А сколько длится сон? – По-разному. У кого-то сутки, у некоторых больше, у других меньше. Но часов восемнадцать-двадцать наверняка. Этого должно хватить. В конце концов, помните: в отношении нее вы ничем не рискуете, раз она все равно приговорена. И если после яда у девушки не хватит сил проснуться, это уже судьба. Но все-таки не площадь и не позорная казнь. То есть случится то, о чем вы просили в самом начале. Но если получится… Надеюсь, вы тогда напишете своему другу, он порадуется за вас, а мне будет приятно, что я спас еще одну жизнь. – Две. Я не думаю, что ее переживу. А при плохом исходе что бы вы посоветовали для меня? – Я же сказал: в пузырьке четыре дозы. Проглотите разом все, что останется, и вам вполне хватит, чтобы уйти в царство теней. Но это не лучший выход. Куда приятнее жить, чувствуя, как она охраняет вас с небес, и знать, что вы там встретитесь. Самоубийство лишит вас этой возможности. Но я, конечно, буду молиться, чтобы вы встретились еще на Земле. Когда я вернулся в город, бумаги с отказом в помиловании уже пришли. Нужно было торопиться, счет теперь шел буквально на дни. Я попросил кухарку испечь пирог, просверлил в нем дырку и вставил маленький пакетик с запиской: Натти! Если тебе дорога моя жизнь, проглоти порошок. Иначе нас обоих ждет могила. Подписываться не стал – она хорошо знала мой почерк. Дырку я залепил мякишем, и найти ее теперь было довольно трудно. Я написал еще записку с просьбой обязательно съесть пирог и отнес все это прачке. Пришлось довольно много заплатить ей, ведь женщина серьезно рисковала, передавая такие вещи в обход закона. Следующие два дня я провел на кладбище, спрашивая могильщиков, не готовят ли они последнее жилище для кого-нибудь из заключенных. Смотрел, не едет ли знакомая всем тюремная телега. На ней обычно отвозили людей сначала на казнь, а потом сюда. Или же просто доставляли гробы со свежими покойниками, окончившими жизнь в стенах узилища. Но Натти здесь не появилась. Значит, она еще жива. Значит, не нынче-завтра… Нет, не могу думать об этом… Мое отчаяние дошло до последнего предела. У меня была возможность ее спасти, но как объяснить ей это, как передать? Я, словно безумный, вновь бродил перед тюрьмой, не находя ответа на этот вопрос. Из железных ворот вышел молодой помощник священника и двинулся мне навстречу. Мы поравнялись и почти разминулись, когда вдруг оба разом замедлили шаги и посмотрели друг на друга. – Майкл! – Френсис! Мы не виделись с детства, но когда-то были неразлучными друзьями. Однажды я даже спас его, когда Майкл ранней весной провалился под лед на озере. И теперь, повзрослевшие, мы вновь понимали друг друга с полуслова и никак не могли наговориться. Мы шли по городу, переполняясь воспоминаниями и расспрашивая о судьбах других участников наших детских игр. Но тут я заметил, как на площади собрались рабочие и что-то отмечают на земле. – О, Господи! Неужели… – Да, – грустно кивнул Майкл. – Завтра тут сколотят помост, установят столб, а послезавтра утром… – Майкл! Ты веришь в Бога? – Странный вопрос для его слуги! – Так вот Бог послал тебя сегодня не случайно. Ты помнишь, что обещал мне в двенадцать лет, когда я вытащил тебя из полыньи? – Помню, – улыбнулся Майкл, – я сказал, что теперь у тебя в долгу, и если ты будешь тонуть… – Я тону. Я уже подо льдом. И никто не сможет меня спасти, кроме тебя. Пришло время исполнить эту детскую клятву. – Да я разве против? – Будешь против, когда узнаешь, о чем я тебя попрошу. Но помни о клятве и о том, что моя жизнь сейчас в твоих руках. Пойдем ко мне, и ты все узнаешь. Эти месяцы я жил у тети. И теперь, рассказывая о рождественской трагедии, я завел Майкла в комнату Натти и показал, где и как все произошло. Потом мы сидели у меня, я вспоминал суд, свою поездку в Лондон и безумие последних недель. Я протянул Майклу пакетик с порошком. – Наши жизни в этой бумажке. Если ты сумеешь уговорить Натти или каким-нибудь обманом заставишь ее это выпить, мы спасены. Может быть. Если же она послезавтра погибнет на эшафоте, меня тоже не станет. Не бойся, мне не придется накладывать на себя руки. Если мое сердце не остановится вместе с ее, это случится в ближайшие дни или часы. Я чувствую. У меня уже просто не осталось сил жить дальше. – Уговорить ее явно не удастся. Девушку хорошо подготовили к смерти, она даже хочет этого. Вчера была ее последняя воскресная служба. Натти сидела на виду у всех на специальной скамье, и над ней читали поминальные молитвы, как над усопшей. Рядом стоял заранее приготовленный гроб. Сейчас такое проводят во всех тюремных церквях, считают, что это благотворно действует на других заключенных и удерживает их от преступлений. Так вот я сколько раз видел, как приговоренные во время этого обряда впадали от ужаса чуть ли не в беспамятство. Твоя же невеста перенесла все на редкость спокойно, углубленно молилась, в конце службы встала и твердым шагом пошла за конвоем. Она – сильная женщина. И наш пастор постарался объяснить, что казнь – единственная возможность для нее получить прощение на небесах. Так что остается одно – дать ей что-нибудь выпить с этим, – Майкл повертел в пальцах пакетик. – Предположим, удастся. Но где гарантия, что там не настоящий яд и я не стану убийцей? – Гарантий нет. Я вообще очень мало знаю про действие этого яда, только со слов профессора, да еще, конечно, Шекспира. Попытался попробовать его на собаке садовника… – И что? – Недоглядел. Плохо спрятал, и ее сразу похоронили. – Так что же, ты предлагаешь мне рисковать своей душой? – Не надо, не рискуй. Оставь все, как есть. Только тогда ты убьешь нас уже наверняка. И без малейшей надежды. И представь, как мучительно она будет умирать… – Никогда бы не подумал, что мне придется стоять перед таким выбором. И ни с кем нельзя посоветоваться: любой священник скажет, что все должно быть по закону. А закон… Не будь этого дяди, девочку наверняка оправдали бы. И вы бы отмечали сейчас медовый месяц в свадебном путешествии. Я хочу тебе помочь. И эта моя клятва… Не смейся, я действительно серьезно к ней отношусь. И что мы встретились именно сегодня… Ты прав, это рука Всевышнего, нужно быть слепым, чтобы такое не увидеть… Ладно, – он провел ладонями по лицу. – Я сделаю все, что в моих силах. А там уж как решит Господь… – Никогда бы не подумал, Ирма, что твои герои скатятся до суицидного шантажа. Рассуждения Френсиса, что он тоже должен умереть, просто смешны. Это по меньшей мере нереально. – А самоубийства Ромео и Джульетты реальны? Просто психология другой эпохи. Мы на такое, понятно, не способны. Но ты же просил небанальность чувств. – Но не такую. Понимаешь, до этого еще как-то верится в их переживания, а тут явный перебор. Короче, подумай и перелопать, как хочешь, но чтобы без его угроз, что уйдет за возлюбленной. Это слишком по блатному-подъездному. Игра в страсти. – Ну да, в наши дни. Но тогда люди так и уходили. Выдадут девчонку за немилого, и она через полгода в могиле. Кстати, безо всякого суицида. – Но мы же снимаем для современников... – Тогда обратись за сценарием в Голливуд. – Опять издеваешься! Ну прямо не можешь без этого. Отвык я от тебя. К счастью. Ну все-таки смягчи там, ладно? Уже, чувствуешь, не настаиваю, а слезно молю. Я просто с этим не справлюсь, чтобы не скатиться в пошлость. – Ну, давно бы так. Уговорил. Почищу, что смогу. – И еще одно. Каких ты там ужасов с этим гробом в церкви напридумала? Это уж не перебор, а черт те что! – Ты из дома звонишь? – Да. – Диккенс под рукой? Открывай первый том, да, именно «Очерки Боза». Находим «Посещение Ньюгетской тюрьмы», это в конце цикла «Картинки с натуры». Нашел? Теперь листай до описания тюремной церкви. Ничего, я подожду. Платит-то по-прежнему спонсор? Вот и ладненько, пусть раскошелится. Да-да, прямо после этой специальной скамьи для приговоренных. Нашел гробик? Как там: «до недавнего времени...» Так вот всю эту сцену я, можно сказать, срисовала у сэра Чарльза, хотя он в ту пору еще не был сэром. Кстати, материал еще журналистский, а не художественный. Так что стопроцентная историческая достоверность. А посему оставь свои наезды знаешь кому... – Все-все, сдаюсь. Пристыдила. Ладно, обыграю твой гробик по полной программе, прямо по Тарковскому. Так что зрители от ужаса описываться будут. – Дерзай, Игорек. Очень на тебя надеюсь. Кстати, как там твоя девочка? – Очень даже ничего. Развиваю помаленьку. – Ну, твою методику развития я знаю. Не обрюхать только раньше времени. Дай ленту закончить. – Грубая ты женщина. Почему обязательно это иметь в виду? Почему не интеллект? – Потому что насчет интеллекта я не уверена, а трахаешь ты ее наверняка. Или я ошибаюсь? Только честно! – Ну, как сказать... Бывает... – Слава Богу, хоть врать не научился. Высокоинтеллектуальный сексгигант. Успокойся, ревновать мне уже не с руки, тем паче, что сама не лучше. Я даже рада за тебя, семнадцатилетнее существо в постели всегда вкусно и для мужчины, и для женщины. Только не замучай ее. И будете счастливы, хотя бы на время. Я тебе действительно желаю счастья, даже зная, какой ты вредина. – Я тебе тоже. …Майкл пришел в середине дня. Лицо его было серьезным и печальным. – Я сейчас прямо из ее камеры. Готовил к Вечности, читал отрывки из Нового Завета. Потом вынул пузырек и сказал, что специально для нее раздобыл у друзей воду из святого источника в Иерусалиме. Предупредил, что выпить нужно целиком, не пролив ни капли. Она была мне очень благодарна… – Подействовало? – Не знаю. Я сразу после этого ушел. Кажется, она прилегла на кровать, но я не уверен. – Спасибо тебе, Майкл. Теперь уж как решат на небесах. – Я хотел предупредить тебя… Ты давно ее не видел? – С самого суда. – Значит, почти три месяца. По-моему, она сильно изменилась. Во всяком случае совсем не похожа на ту, что ты мне описывал. Я здесь недавно, но даже за эти недели в ней произошли перемены. Она отрешилась от всего земного и только ждет встречи с Богом. Даже не ест ничего. Твой пирог так и лежит засохшим на ее столе. Если выживет, это будет для нее большим разочарованием. – Все поправимо. Время лечит. Она еще станет прежней… – Прежней она уже не станет никогда. Но будем надеяться, что ты научишь ее любить жизнь. Мне пора идти. Мы еще увидимся? – Наверно, нет. Если все будет хорошо, я напишу тебе. Еще раз от всего сердца… – Не надо благодарностей, – перебил Майкл. – У меня почему-то чувство, что я сделал что-то не то. Но теперь уже поздно. Прощай! До самого вечера я бегал по городу и готовился к завтрашнему дню – самому главному в моей жизни. Я примчался на кладбище, когда только взошло солнце. Могилу никто не копал – видимо, известие из тюрьмы еще не пришло. И тут я увидел вдалеке две фигурки с лопатами. Последнее пристанище все-таки готовили, но только на пустыре, в полумиле за кладбищенской стеной. Наверно, там хоронят казненных. Я подошел и спросил могильщиков. Они подтвердили, сюда должны привезти тело повешенной убийцы. У меня сжалось сердце: значит, казнь состоится. Я кинулся на городскую площадь. Там толпился народ. У помоста маячили полицейские. Я попытался пробиться в передние ряды, но ничего не получилось – люди стояли сплошной стеной. И вдруг все качнулись, освобождая проход. Послышался мерный стук колес о булыжники мостовой. К виселице приближалась телега. Я тянулся из последних сил, пытаясь разглядеть Натти, но видел там только мужские лица. Неужели она лежит на дне, уже не может сидеть… Увидеть ее напоследок живую… до агонии… О, Господи… Напрасны все мои старания… Колени стали ватными, и я боялся, что раньше времени упаду под ноги толпы. Телега остановилась. Теперь ее закрывали от меня два здоровенных детины. Не помня себя, я стал пробираться в обход них, расталкивая каких-то старушек. Когда я снова поднял глаза, мужчины в рабочей одежде уже забрались на помост и начали что-то колотить. Вначале я подумал, что так и надо – просто последние приготовления. Но вот исчезла петля, за ней горизонтальный брус. Плотники разбирали виселицу и укладывали ее части на свою телегу. Только тут я заметил, что это не та, тюремная, черная, а самая обычная, крашеная темной охрой. Зрители зашептали, что приговоренная умерла в тюрьме. Опять на кладбище. Бегом. Я уже задыхался. На пустыре стояла телега смерти. С нее стаскивали простой сосновый гроб. Прячась в зарослях акаций, я наблюдал, как зарывают мою любимую. Солнце поднималось все выше. Я обливался потом и кусал себе губы. Когда же они уйдут… Ждать пришлось около часа. Закончив работу, могильщики постояли, покурили. Потом напоили лошадь, уселись, и телега медленно поползла в гору. Я подбежал к выровненному месту – они не оставили даже бугорка, – сбросил куртку и стал отгребать рыхлый песок. Лопата подозрительно трещала, и я боялся, как бы она не сломалась. И тут кто-то взял меня сзади за локоть. Я вскрикнул от неожиданности. Передо мной стоял высокий могильщик. – Ты что тут выкапываешь? Гробы воруешь? Это препятствие оказалось последней каплей. Мужество оставило меня. Я грохнулся перед ним на колени и захлебнулся слезами. – Там моя невеста… Дайте мне на прощанье поцеловать ее… Я схватил куртку, достал колечко и начал что-то бессвязно объяснять. Но детина понял и растрогался. – Так бы и сказал. Давай уж сюда лопату. Ты, видать, из благородных, ковыряться будешь до вечера. У него дело пошло куда быстрее. Мы вдвоем вытащили гроб и открыли крышку. Натти лежала совсем бледная, вокруг глаз синие круги. Кожа ее была ледяной, и мне не верилось, что в этом теле еще может теплиться жизнь. Я вытащил ее, положил на колени и начал баюкать, как ребенка, вглядываясь в дорогие мне черты. Потом опомнился, встал и понес к спрятанной в лесочке повозке. – Куда ты ее? – окликнул могильщик. – Хочу похоронить на берегу, где мы с ней встречались. И чтобы только я знал это место. Не бойтесь, я все закопаю. – Да ладно, закидать тут недолго, мы люди привычные. Только гроб возьми, как без него-то. Пришлось возвращаться за гробом, чтобы не вызывать подозрений. Я попросил парня молчать и стал совать ему деньги. Но он отказался, объяснив странной фразой: «За такое не берут». Лошадь мне попалась старая, и я добирался до берега больше двух часов. Гроб дребезжал на камнях, и мне постоянно казалось, что это Натти пришла в себя. Но, поднимая крышку, видел все то же строгое и отчужденное лицо. Если не оживет, я действительно похороню ее где-нибудь у моря. И пусть прибой вечно поет ей свои древние баллады. У перекрестка дорог я, как договорились, привязал лошадь к дереву. Спрятал в кусты гроб и лопату и понес девушку к бухте. Бриг стоял невдалеке, меня уже ждали. Я замахал платком, мне ответили. Значит, скоро пришлют шлюпку. Я сел на бугорок и прижал Натти к груди. Сил больше не было Я сделал все, что мог. Я закрыл глаза и долго сидел так, глядя сквозь веки на сползающее к закату солнце. И вдруг почувствовал чей-то взгляд. Натти смотрела на меня. Это было столь неожиданно, что я вздрогнул и чуть не выронил ее. Мы оба молчали. Я ждал, что она спросит, где мы. Уже приготовил ответ. Но она продолжала спокойно разглядывать мое лицо, словно не было всех этих месяцев разлуки. Я первый нарушил тишину. – Как ты себя чувствуешь? Натти разлепила губы. – Не знаю. Наверно, хорошо. А это важно? – Для меня да. – Почему? Странный разговор. У нее еще, видимо, не прошло действие яда. – Натти, ты хотя бы понимаешь, где ты? Она слегка повернула голову и посмотрела на прибрежные скалы. – Это берег моря. Видишь? – Вижу. В голосе никаких эмоций. Полная отрешенность. Господи, что они с ней сделали… – Тебя не удивляет, что ты уже не в тюрьме? – Удивляет. Я замолчал. Она снова повернулась к морю. – Почему? – Я украл тебя, Натти. Я хочу, чтобы ты жила. В ее лице что-то дернулось. – Нет. Они придут. Я должна умереть. – Ты опоздала. Казнь была назначена на сегодняшнее утро. А сейчас уже скоро вечер. – И что же теперь? Первые эмоции. Испуг, смущение, кажется, даже чувство вины, словно сделала что-то нехорошее. Как же они ее так… – Натти! Ты что не понимаешь? Ты осталась в живых! Я с тобой, и мы теперь никогда уже не расстанемся. Вместо радости в глазах все больше боли. – Нет. Так нельзя. Я должна… Я посадил ее рядом и стал придерживать за плечи. – Голубка моя, тебе было очень плохо, но теперь все позади. Ты оживешь. Видишь корабль? И к нам уже направляется шлюпка. Мы уплывем далеко-далеко, и никто не будет знать, где мы. Не бойся, я тебя не оставлю. – Оставь. Прошу тебя. Ты сделал только хуже. Я бы уже сейчас не мучилась. – А ты мучаешься? Натти посмотрела на меня, как на дурака. – Я совершила смертный грех. И только смерть могла меня спасти. Зачем ты помешал… Я качал головой. – Что ты говоришь, Натти! Ты же невиновна. Ты защищалась. – Я виновна. Так решил суд. А суд освящен Господом. Вот это уж точно не ее фраза. Сколько же тебе вбивали в голову этот бред, что ты стала мыслить их языком. – Это было решение не суда, а дядюшки-депутата. Он заставил суд вынести несправедливый приговор. – Мы не должны так говорить о суде. Он освящен Господом. Люди не вправе это обсуждать. Когда она произносит такое, у нее даже глаза застывают. Ее не только приговорили к смерти, ее еще и искалечили. Я не должен обижаться. Она больна. Сегодня я выкопал из могилы ее тело. Сколько же придется вытаскивать ее душу… И я произнес, как можно мягче и душевней: – Тебя судил не Господь, а люди. Живые люди с их недостатками и грехами, они могут ошибаться. А меня к тебе направил Господь. Он совершил чудо, сделал невозможное возможным. Он посылал мне нужных людей, когда уже не оставалось никакой надежды. Я все расскажу, и ты поймешь: это его воля, чтобы ты осталась жива. Он не мог допустить твоей гибели. И идти против его воли – очень большой грех. Шлюпка ткнулась в песок. Я поднял Натти на руки и понес навстречу матросам. Я сидел перед монитором и курил одну за другой. Наташа стояла позади меня, виноватая, как девчонка, теребила поясок и переминалась с ноги на ногу. – Ну что, видела? Она молча опустила голову. – Лажа полнейшая, понимаешь? Я от тебя не ожидал. Ну, то есть ни одного дубля, вообще ничего. Сзади долгий прерывистый вздох. Сейчас заплачет. – Так. Сопли прибрать. Плечи расправить. Начинаем конструктивный разговор. Что тебе в этом месте непонятно? – Все, – прошептала она. – Что «все»? – удивился я. – Вообще все. Ее спасают от смерти, страшной, мучительной. В Англии люди истерически боялись виселицы, я же у многих читала. И не только из-за боли, еще и позор... позорная казнь. И вот избавление. Очнулась на руках у любимого. Свобода. Море. Солнце. А она несет какую-то чушь. Да еще просится обратно на эшафот. Ну не понимаю я. Не верю. Извращение какое-то. – Героиня должна была бы кинуться на шею герою, и их уста слиться в поцелуе. Так? – Возможно, и так. – Но это для фильмов иного жанра и иного уровня. Для картонок. У нас же психологическая драма. И основное ядро этой драмы не сцена с насилием и убийством Дика, не суд, не сны с казнями и даже не разрывание могилы. Тут все на поверхности: страшно, потому что насильственная смерть страшна сама по себе. И вдвойне страшно, когда должна погибнуть юная, ни в чем не повинная девочка. Страшно соприкосновение этого тела с землей, с гробом. Но это верхний, ближний ряд. А настоящая трагедия начинается, когда Френсис, пройдя через немыслимые душевные муки, наконец, добивается своего. Натти спасена, вот она, в его руках. И в то же время ее уже нет. Ее нравственно убили, причем, из самых лучших побуждений. Чтобы не так страшно было умирать в петле, ей вбили, что виселица – это освобождение ее души от грехов, это – единственный выход, это – цель ее последних дней. Она поверила. Одинокая, обреченная, в каменных стенах тюрьмы. Кому ей верить, как не священнику? Она приняла все это, она подготовилась к переходу в иной мир. И вдруг полный переворот, умирать не надо. Но ведь грех-то остается, огромный, чудовищный, как с ним быть? А Френсис старается уменьшить значение этого греха, говорит, что она не виновата. Значит, три месяца страданий, ужаса, раскаяния впустую? Человек не может с таким согласиться, скорее подумает, что его просто не понимают. И Натти, попав к Френсису, чувствует себя еще более одинокой, чем в камере, где ее хотя бы навещали святые утешители. Потерян смысл существования, потеряна надежда на спасение души. Это ее трагедия, не менее масштабная, чем смертный приговор. А у Френсиса, как я уже говорил, своя трагедия. И вот в этой части, где влюбленные вместе, но стали чужими, и есть психологическое ядро фильма. Именно здесь. И если мы его не вытянем, все отснятое можно выбрасывать. Наташа сидела, теребя золотистую прядь. – Мне казалось, она любила Френсиса. А тут зациклилась на этом грехе... Эгоизм безмозглый. Натти даже не понимает, чего ему стоил побег. Я ее после этого не люблю. Дура какая-то... И тут меня осенило. – А ты сама-то в Бога веришь? – Ну... да, конечно. Я крещеная. В детстве постоянно молилась на ночь и вспоминала, кого за день обидела. Прощения просила мысленно. Меня бабушка так учила. Ну и сейчас иногда... – А в церкви ты давно была? Наташа потупила глаза. – Понятно. О таких говорят: «верующая, но невоцерковленная». Вот откуда все твои беды, ты просто не знаешь, что такое тяжесть греха на душе. Слово «эгоизм» тут неуместно, под некоторыми грехами люди падают, ломаются и уже не могут подняться. Сходи в храм, исповедуйся, пообщайся с прихожанами – некоторые любят о себе рассказывать. Конечно, у нас с Натти вера несколько разная, и век не тот, даже не прошлый, а позапрошлый. Но кое-что поймешь, почувствуешь. На студии эту неделю можешь не появляться, я займусь с Денисом, там есть десятки эпизодов без тебя. Ну, а ты пока поднатаскаешься. Только к сектантам не попади. В нашу, православную, ладно? Она кивнула, забросила сумку за плечо и ушла. Я ее не провожал – тут накопилась куча дел. В первые дни мы еще созванивались. Она даже как-то попросилась приехать. Но у меня в это время сидел наш хозяин, золотой наш мешочек, без которого мы все просто тени бестелесные. Я обещал перезвонить. Но что-то помешало. Потом полетела камера, и съемки встали на два дня. Потом у Вити открылась язва. Парень крючился, я гнал его домой, говорил, чтобы отлеживался, что пока нет ничего сложного, и без него обойдемся, но он не доверял своему помощнику. Болезнь многих классных мастеров (я имею в виду недоверие, а не язву). Виктор и вправду оператор мирового уровня. Все это время мне было не до Наташи. Удивлялся, что перестала звонить, обижался, что не приходит, но ощущения опасности у меня не было. Только когда не застал ее утром в гостинице, а портье сказал, что девушка часто не приходит ночевать, мне стало не по себе. Я сунул этому портье и попросил позвонить, когда она вернется. К вечеру мне сообщили, что Наташа дома, и я помчался к ней. Мою девочку словно подменили, и в то же время непонятно в чем. Вроде все та же, но глаза потухшие. Сказала, что ездила в Лавру, Дивеево и еще по каким-то святым местам. Чувствую, не врет. Но что, что не так? Обнял ее. Податлива, как кукла, но сама навстречу не тянется. Ладно, не надо. – Тебе неприятно? – Нет, я просто очень устала. – Давай, спи. Завтра жду тебя с утра на студии. – Обязательно с утра? А можно к одиннадцати, когда служба кончится? – Можно. Но не опаздывай. Она не опоздала. Походила по площадке, поздравкалась с группой и тихо улизнула, я даже не заметил когда. Это было настолько не похоже на Наташу, что я просто не верил. Пытался найти объяснение, что к ней вернулся хахаль или завела другого, но в глубине души понимал, что тут нечто более серьезное и грозное. Назавтра она вообще не пришла. Мобильник был выключен. Я специально не поехал в гостиницу, чтобы иметь возможность укорять ее этим прогулом. Но на следующее утро в начале седьмого уже пришвартовал машину у дверей и спросил швейцара, не выходила ли такая-то. Просто так спросил, кто ж встает в такую рань. Но оказалось, что Наташа уже ушла. Видимо, в храм. Он так и сказал: «в храм», на ней были характерные косынка и юбка. Интересно, где она их взяла. Хотя там дадут... Что за храм, никто не знал. В этой старой части города их восстановили больше десятка. Да к тому же они прячутся. Это когда-то церкви строили на самых высоких местах, чтобы отовсюду было видно. Теперь же, затертые между высокими домами, часто оказавшиеся во дворах, они ведут как бы наполовину подпольный образ жизни. Где искать? Я поблуждал по району, побывал в пяти самых нарядных и показательных, истратил массу времени (у ворот перекреститься и поклониться, у входа тоже, потом внутри, и каждый раз при этом стоять, на ходу нельзя). Наташи в них не оказалось. Кстати, никакой гарантии, что она где-то поблизости, могла отправиться на другой конец Москвы, или даже в Подмосковье. Еще один съемочный день накрывался медным тазом. Ну хорошо, сегодня обойдемся. А завтра как ловить? У меня неприятно засосало под ложечкой, что она теперь вообще откажется от участия в фильме. Конечно, можно показать контракт, пригрозить судом, но после этого уже нормальной работы над ролью не получится. Заодно на суд могут прийти ее утешители и заявить, что я не по делу использовал свое служебное положение. Найти другую? Опять головная боль этих кастингов. Да и не найду я, нутром чую. И потом перед Сережкой неудобно, я же за нее в ответе. И плохо мне без нее, соскучился, и страшно за девчонку. Куда она влипла? Может, все еще обойдется? Может, со всеми этими молитвами просто дни перепутала? Но подсознательно я понимал, что это не так. В предбаннике корпуса, где был мой кабинет, сегодня опять сидел старичок-шустрячок. Вахты у внутренних помещений ввели не так уж давно, когда киностудия стала что-то сдавать в аренду – раньше хватало одной общей проходной. Но мы с этим типом уже успели подружиться. Интересный мужичок, разбирается во всем понемногу и ни в чем основательно. Но хваткий и цепкий – таким только в органах служить. Погруженный в свои заботы, я кивнул шустрячку и прошел мимо. Но тут меня словно током пронзило. Вот он, кто тебе нужен. Я повернулся и, безрезультатно пытаясь вспомнить его имя, как-то коряво спросил: – Все хотел у вас узнать, зарплата на вашей должности большая? – Меньше трех, – заулыбался он. – А что, кто-то метит сюда? – Среди моих знакомых я таких не знаю. А вот без подработки вам, наверно, тяжело. – Да это и есть подработка, я на пенсии. Но от лишнего кто же откажется? Я вижу, дело у вас ко мне, так давайте сразу, чего уж тут. Я объяснил ему все, как есть. Исчезла исполнительница главной роли. По слухам, не вылезает из церкви, но нужно проверить. А заодно узнать, в какую ходит, что там делает, с кем встречается и все такое. Дал ее фото и двадцать долларов на транспортные расходы, хотя за такие деньги можно доехать до Пензы или Саратова. Пообещал при удачной охоте еще сотню. И тут спохватился. – А вам это не трудно? – Да ладно. Вы же сразу заметили, глаз-то, поди, наметанный. Подрабатывал я не только здесь, но и на серый дом в былые годы. И хорошим агентом был – одни благодарности. Только вот на пенсии это не отразилось, я ж там не в штате числился... Но твою девочку отловим в лучшем виде, она и не заметит. Если бы еще фотокамеру маленькую... – Пока обойдемся так. Понадобится – будет особый разговор. Он позвонил вечером следующего дня и сказал, что собрал всю информацию. Разговор лучше было вести не на студии, и я пригласил его домой. Шустрячок с видом знатока попивал «маккону» и рассказывал про Наташу. Рано утром он проследовал за ней от гостиницы до церкви Святого Николы. Служба там еще не началась, но девушка привычно прошла в помещение для церковной прислуги. Потом, когда отворились двери храма, она принесла поднос с просфорами. Потом коробку для киоска, где продают свечи, иконки и прочую мелочь. На самой службе постояла недолго. Истово крестилась, положила несколько земных поклонов и опять ушла в подсобку. Когда мой агент заглянул туда под каким-то предлогом, он увидел, как Наташа с двумя другими женщинами шинкуют овощи, видимо, для щей. Конечно, профессионал разузнал о ней поподробнее. И какая-то словоохотливая бабуся рассказала, что девушка тут «помощницей». То есть не считается на работе, не получает зарплату, а так, по доброй воле помогает храму. За это могут покормить или дать что-нибудь с канона, где прихожане оставляют продукты для поминания усопших и помощи нищим. Николай Иванович (я теперь знал, как его зовут) отметил, что над Наташей кто-то хорошо поработал. Психологически. Такое кашперирование может оставаться на десятки лет. Так что разговаривать с ней нужно очень осторожно, нащупывая, на какие темы поставлены блокады. Самому ему пообщаться не удалось. Хотел, когда девушка понесла мусор к контейнеру. Но не успел к ней обратиться, как одна из этих церковных кухарок заверещала на весь двор, чтобы всякие тут охальники к девкам не приставали. Кстати, он тут же мне объяснил, что церковная прислуга обычно делится на три типа: визгуньи, святоши и высокомерные. Первые, как правило, низшего ранга, их выпускают во время мелких скандалов. Вторые – среднее звено, обладают очень тихим душевным голосом, могут участливо расспрашивать о проблемах и вроде бы реально стараются помочь. Эти для обработки одиноких старух и переживших трагедии женщин, из которых можно выбить деньги и недвижимость. И третьи – высший клан, эти для внешних связей и в случае чего встречают родственников обработанных и обобранных, если те решаются на конфликт с церковью. В стиле поведения они копируют худших совдеповских чиновников и в основном из них набираются. – И что ж там, других нет? – Есть. Такие, как Наташа. Это самые обобранные. Только у них нет денег, поэтому плата взимается натурой, то есть работой. Бесплатной и самой черной. И это притом, что в храме есть штатные уборщицы, просвирницы и прочие. Но кому же охота самому... – Но у нее были деньги. Я ей всего три недели назад дал полштуки зеленых. Она не могла их все истратить... – Они ушли в первые же дни. И там об этом сразу забывается. Вы можете отдать миллионы, а на следующей службе к вам вновь подойдут с подносом. – Откуда вы все так знаете? Николай Иванович усмехнулся, и я понял, что задал бестактный вопрос. – Ну раз вы специалист в этом деле, скажите, ее можно оттуда вызволить? Усмешка сползла с его губ. – Не знаю. Правда, не знаю. Иногда удается, но не со всеми. Некоторые на всю жизнь. Ночь я почти не спал. Наутро ненадолго заскочил на студию и рванул к этому Николе. Храм оказался вполне солидным, с хорошим двором, усаженным цветами. Судя по тщательно прополотым клумбочкам, таких бесплатных помощников здесь было достаточно. Я вошел в церковь, но служба уже кончилась. Внутри стояла только молодая женщина с ребенком лет шести, показывала ему иконостас и что-то объясняла про деисусный чин. Наверняка художница или искусствовед спешит приобщить свое чадо к будущей профессии. Да еще по-хозяйски ходила мясистая тетка и гасила мелкие свечки. Может, и не высшего клана, но явно высокомерная. Я быстро перекрестился на ближайшую икону и вышел. В служебном помещении Наташи не оказалось. Зато на меня двинулась высокая тетя-лошадь и с ходу начала набирать децибелы. Я поманил ее пальцем, сунул в руку зеленую десятку и тихо сказал: – К Наташе. Быстро. И чтоб никто не мешал. Тетя оказалась весьма понятливой, и сразу повела меня в боковую комнатку, что-то душевно воркуя. Ничего они, оказывается, не трех типов, это один и тот же, только в трех ипостасях. Наташа склонилась за столом и чистила серебряный оклад. Мелкая, кропотливая работа, судя по объемным формам риз и множеству отдельных деталей. Девушка была столь погружена в нее, что не видела, как мы вошли, хотя сидела к нам лицом. Тетя-лошадь молча удалилась, и я остался наедине с моей девочкой. Всю злость куда-то смыло, и, глядя на ее лицо, я понял, что опасения Николая Ивановича отнюдь не безосновательны. – Наташа! Она подняла глаза, еще более безжизненные, чем пять дней назад. Не удивилась, не засмущалась. Я просто остался для нее где-то в другой жизни, к которой она теперь не имела отношения. – Что с тобой? Куда ты пропала? Мы обыскались! Она подергала уголками губ, но ничего не ответила. – Когда ты придешь? Съемки стоят. – Я не приду. – Почему? Это же может стать фильмом века. Ты так мечтала... – Мне это теперь не нужно. – Ты с ума сошла! Почему? Она опустила глаза и стала смотреть в пол. Потом перевела их на оклад и вновь взялась за тряпочку. – Ты что, считаешь, кино – это грех? – Да. – И театр – грех тоже? – Тоже. – Так ты и в университет не вернешься? Молчание. Только тряпочка чуть-чуть повизгивает на гладком металле. – Что, вообще все искусство грех? – А знаете, от какого оно слова? Искус, искушение. Это все от лукавого. Кто попал, тому уже не спастись. – А это не люди искусства делали? – я показал на лежащую рядом икону. – Это другое. Тут благословение было дано. – Ага. Ну так возьмем и на фильм благословение. И камеру освятим. И всю киногруппу побрызгаем. – Это и бомбы теперь освящают. – Значит, тебя благословение не убедит? – Нет. У меня другой путь. – Ты мне скажешь, какой? Все-таки мы не чужие люди. – Я не знаю. Мне подскажут. Но вы меня не ждите. Простите за все. Я понял, что ничего не добьюсь, и встал. Но напоследок не выдержал. Не надо было об этом говорить... – Ты уже ко мне ничего не чувствуешь? – Я это победила. Теперь замаливаю. Самый страшный мой грех... Эти слова ошпарили, и я выскочил за дверь. – Ирма, помоги! Только ты сможешь... – Что за плачущие интонации? Кто надрал мальчика по попке? – Мне не до шуток. Я провалил ленту и погубил девочку. – Ого! Это уже серьезно! Успокойся и давай по порядку. – Я тебе говорил, что у нее плохо пошла сцена пробуждения, и на бриге тоже. Выяснил. Оказывается, она плохо понимала, что такое грех. Умозрительно. Ну я и посоветовал сходить в церковь, исповедоваться, причаститься, поговорить с людьми. – Ты с ума сошел! Одну! В чужом городе! Да еще такую впечатлительную! Да у нее сразу столько грехов раскопают, что до смерти не отмолить. – Видно, так и раскопали. Она ушла со съемок и теперь, как папа Карло, вкалывает там за харчи. А главное, не слышит ничего. Вернее, слышит, но... – Ты сценарий к фильму прочитал? Или хотя бы повесть? – А как бы я взялся за съемки... – Разве там не об этом? Как святоши ломают одинокую девчонку? Ну ладно, она не поняла, но ты-то! Френсис хотя бы Натти туда не посылал. – Да осознал я все. Виноват. Только что теперь делать? Они ее не отпустят, пока Наташа им полезна. Я в образе врага, искусителя и вообще Бог знает кого. Мать вызывать? Боюсь, тоже не авторитет. Сергея? Она теперь о театре и университете слышать не хочет... – И поэтому ты звонишь мне. Спасибо, конечно, за доверие. – Ирма, я тебя знаю около двух десятков лет. Ты все понимаешь и многое можешь. Из сотен моих знакомых и друзей ты одна в силах найти выход. Я очень верю в тебя. – Что, все так страшно? – Тупик. Фильм остановлен. И это притом что половина снята. Я такой актрисы уже не найду – уйму просмотрел еще весной. И потом я каждую ночь терзаю подушку и вою, как по покойнице. Смеяться будешь, но я, оказывается, привязался к девчонке. Сам не ожидал. И жалко ее до безумия. – Да, это нечто новое. Влюбленный Игорь. С трудом верю, но бывает. Считай, что пожалела. Так что ты конкретно хочешь от меня? – Приезжай, ты же все равно собиралась своих навестить. Я тебе дорогу оплачу и еще сколько надо... – Еще только этого не хватало! Твои гроши оставь для девочки, неизвестно, как все пойдет. Ну, мужики! Наломают дров, а потом бабу вперед: вон изба горит, а тут кони несутся. Да еще советы давать начинают, как гасить, да как этих зверюг тормозить. – Обещаю, никаких советов не будет. Я теперь кроток, как агнец. Все на твое усмотрение, только помоги! – Ну, гад ты, больше никто! У меня куча планов на ближайшие дни. Ладно, постараюсь завтра вылететь. В крайнем случае послезавтра. Только из виду ее не потеряй, а то ведь и увезти могут. – Не пугай. Давай. Жду! Перед отлетом Ирма позвонила, и я встретил ее в аэропорту. Обнялись, как армейские друзья, похлопали друг друга по спине. Вот так-то, а еще бывшие супруги... – Ты чего так выглядишь? Краше в гроб кладут. Еще что-то случилось? – Случилось. Все хуже некуда. Наташа в дурке. Ирма присвистнула – Ну, ты мне проблем подваливаешь! Когда, где, как это произошло? – Ты предупредила, что ее могут увезти, и как в воду глядела. Я послал агента, и он выяснил, что Наташи уже нет в Москве. Оказывается, ее уговорили пожить в каком-то монастыре. Послушницей. Туда как раз собирался автобус с паломниками. Но до этого он должен был заехать еще в другие святые обители Рязанщины и Черноземья. И вот под Липецком это произошло. Не знаю подробностей, но во время службы Наташа забилась в истерике и потеряла сознание. Вызвали «скорую», привели в чувство. Но девчонка стала нести что-то такое... Короче, она сейчас там. – Сколько дней? – Сегодня уже третий. – Плохо. После психушки она уже нормальной не станет, наши доблестные штопальщики человеческих душ ей такого просто не позволят. Если медицина в целом на уровне каменного века, то психиатры – пока что рамапитеки. Причем, вооруженные. Метод лечения – дубиной по голове, авось полегчает. Хотя дубина по сравнению со спецификой их фармакологии еще мягкое средство. – Я знаю твое отношение к этой профессии и ее жертвам и полностью разделяю. Но что делать? – Вызволять. Срочно. Как Натти. Как если бы ее на этой неделе собирались повесить. Иначе будет поздно. Ее уже тогда не вернуть. – Но кто же тебе ее отдаст? – Вот над этим и будем думать. Нет, думала она недолго. Через час курения в одиночестве уже стала собранной и решительной, как перед прыжком через пропасть (я видел ее в горах именно такой). Потребовала позвонить Сергею и выяснить имена Наташиных родственников, вплоть до теток и двоюродных сестер. Очень не хотелось ему говорить, но деваться некуда. Сообщил, что у девочки переутомление, она в психоневрологическом отделении – не сказал где. Расспрашивал, были ли срывы раньше, но просил пока не сообщать родне. Нужные имена разузнали у подружек, которые бывали у Наташи в гостях. И тут вдруг Ирма исчезла. Я вначале думал, просто вышла за сигаретами, даже дверь не запирал. Но к вечеру забеспокоился и позвонил на мобильник. – Не дергайся, я в Задонске. Завтра буду дома и все расскажу. И когда она успела туда добраться... Оказалось, что добиралась она не одна. Я еще раньше знал, что у Ирмы одноклассник стал каким-то психиатрическим светилом. Еще студентом он бывал у нас, и они спорили до хрипоты, нужны ли дурки для чего-нибудь, кроме издевательства над диссидентами (на дворе стоял конец восьмидесятых). Мальчик же верил в современные методы лечения и очень обижался на Ирму. Потом он слегка разочаровался, а она стала мягче, зубодробительных дискуссий уже не получалось, и друзья стали встречаться все реже. Тем более что он тут пошел в гору. В последние годы я видел его только по телевизору. Так вот этот Влад и вызволил Наташу. Приехал в заштатный городишко, где все склонились в уважительном поклоне, отрекомендовал Ирму как родную тетку Наташи (имя-то было подлинным, а что не узнает – на то и больная). Заявил, что девушка давно под наблюдением, и ее нужно срочно перевезти в его клинику. Короче, помог. Но перевезли Наташу в квартиру Ирмы, а бедный Влад после бессонной ночи за рулем отправился на работу. В восемь утра у меня взвыл телефон. – Давай, приезжай. Посмотри, дебил, во что ты ее превратил. И я помчался. Наташа лежала на диване и смотрела в потолок. Бледная и безучастная ко всему. Я присел на корточки и стал целовать ее пальцы, но она не повернула головы. – Ладно, пока не пугайся. Она еще не отошла от лекарств. И, как минимум, сутки будет в таком тормозе. – Что, такие сильные? – А ты как думал! Таблетки при их разработке были рассчитаны на тяжелых больных с органическим поражением мозга, которые на это слабо реагируют, и им надо валить лошадиные дозы. Но заодно это делают и всем, кто попал в руки психоэскулапов. Я еще в юности поняла, чем там лечат, и не раз писала об этом в своих романах. Не читал? – Нет, – честно признался я. – А ты почитай книги своей жены, иногда полезно. Заодно расскажу тебе случай из жизни. Однажды вляпалась в психушку мамина двоюродная сестра. Пожаловалась на головокружение – понятно, климакс начинался, – а ее стали спрашивать, нет ли каких семейных проблем. Эта дура и поделилась, что с зятем не ладит. Ее тут, милую, под белы ручки и в палату с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз». И лечение по полной программе. Она один раз приняла, чувствует – полный отруб. Стала в унитаз кидать. Через день бывший муж нацепил свои военные регалии и пошел убеждать главврача, чтобы ее отпустили. Тот вначале ни в какую. Психиатры ведь, как правило, сами больные люди с тяжелым комплексом собственной излишней переоценки и органически не могут признавать своих ошибок. В конце концов сошлись на дневном стационаре. Тут уж тетя Сима придумала носить с собой косметичку и все таблетки туда складывать. За месяц их накопилась целая обувная коробка. Самыми слабыми считались какие-то порошочки – их давали по две штуки на прием, три раза в день. А тут, как на грех, приходит к ней племянник. Только что поругался с девушкой, весь на взводе, не выдержал, разрыдался. Я ей и подмигиваю, дескать, дайте ему чего-нибудь успокоительного. Тетя Сима и дала порошок. Один. Племянничек через пять минут свалился, как подкошенный, и спит. К ночи я ушла – он так и не проснулся. Наутро она мне звонит, может, говорит, врачей вызвать? Я отсоветовала, прибежала – лежит все в той же позе. Но вроде живой. Стали ждать. Знаешь, сколько он проспал? Двадцать три часа! Поднялся, смотрит на кукушку и понять не может: в три пришел, а тут вдруг всего два. А что сутки пропали, никак до него не доходит. От одного порошка! Девятнадцатилетний бугай! А их тете Симе надо было в день шесть принять. Да еще десятка два таблеток. Кстати, я тогда порошочек такой лизнула – сразу рот одеревенел, и язык перестал ворочаться. От крупинки. А одна моя приятельница всю эту дрянь послушно кушала... – Ирма замолчала. – И что? – Атрофировались участки кишок. Лет десять с этим мучилась, пока не умерла. – А разве нельзя такое оперировать? – На операции и умерла. Не проснулась после наркоза. Меня начало трясти. Я снова присел возле Наташи. Она все так же не шевелилась, губы были синеватыми. – Слушай, Ирма, ты меня совсем запугала. Мы ее не потеряем? – В дурке она пробыла недолго, это пока поправимо. А вот с церковниками... Но степень этого поражения сейчас не определить. Будем ждать. – Я заночую у тебя? – И не думай. Как только она начнет приходить в себя, я тебя сразу выгоню. И надолго. Дня три-четыре мы с ней должны провести вдвоем, иначе я не разберусь. – Но пока мне можно побыть около нее? – Валяй! Только это все равно, что с куклой. Она же ничего не понимает. И все же я просидел до вечера. Держал ее за руку, рассказывал, как мне одиноко, как я жду ее и буду ждать. И я чувствовал, что эта девочка становится мне все дороже... …На бриге я усадил ее в легкое палубное кресло и отправился решать вопрос с каютой. Когда вернулся, Натти стояла у борта и смотрела на наливающийся кровью диск – солнце уже почти касалось горизонта. – Куда мы плывем? – В Европу. Сначала до берегов Франции. Потом я думаю добраться до Швейцарии. Тебе там будет хорошо. – Я знаю, Френсис, ты хочешь мне добра. Но, помогая телу, ты губишь мою душу. Меня может спасти только одно… – она замолчала. – Ты что же, хочешь обратно? – Да, – глухо сказала она. – Этот корабль может повернуть? – Если заплатить… – пожал я плечами. – Заплати. Пожалуйста. Бог тебе вернет. Помоги мне не погибнуть в Вечности. Пусть свершится правосудие. – Ты больна, Натти. Разве можно желать смерти, если Бог послал тебе спасение? – Спасение на небесах. Это только искушение. И если я не буду твердой… Я попытался обнять ее за плечи, но она отстранилась. Она действительно была твердой даже на ощупь. Застывший решительный взгляд. А из-под него, как из-подо льда такая растерянность, такая боль… – Это мнение только одного человека – твоего священника. Его помощник уже по-другому смотрел на приговор – он даже помог вытащить тебя из тюрьмы. Я уверен, что и большинство других святых отцов не сочли бы это смертным грехом. – Суд меня не оправдал. И королевский суд тоже. Все уже решено. – Отвезти тебя обратно никогда не поздно. Но ты должна очнуться от этого страшного сна, поговорить с другими священниками… – Католиками? – С кем захочешь. В Европе много пасторов нашей церкви. Но можешь с любыми. Мне кажется, ты впала в другую крайность. Ты требуешь смерти, а человек не вправе этого делать, ее может посылать только Бог. А он как раз помог мне сделать наоборот. Так что не надо об этом, Натти. Просить о такой услуге грех, все равно, что самоубийство. А новые грехи на твою душу, по-моему, совсем ни к чему. В ее глазах мелькнул испуг. Всего на какую-то секунду. Потом лицо вновь стало каменным. Солнце тонуло. Осталась только тонкая полоска. Совсем как та, о которой я говорил на холме. Натти, видимо, тоже вспомнила этот разговор. – Не надо… не надо его возвращать. Пусть уходит. Никого не надо воскрешать. А то будем бродить неприкаянными, как солнце в ночи. Я улыбнулся. – Так ночи тогда не будет! Какая же ночь при солнце? Ты очень верно сказала, Натти, только не поняла, что. Ночь или день нашей души зависят от нас, от нашего внутреннего светила. Это и есть то, что называется в нас божественной искрой. Враги всегда хотят ее загасить. Мы не должны позволить, иначе окажемся во мраке, и нашими поводырями станут чужие люди. Натти повернула ко мне усталые глаза. Последних моих фраз она явно не поняла или не расслышала. Я почувствовал, что девушка с трудом держится на ногах, и поспешил увести ее в каюту. Она была больна не только душой, но и телом. Ее буквально качало ветром, и она часто бывала на грани обморока. Последние недели в тюрьме изнуряла себя голодовкой – говорит, что ничего не могла проглотить, кроме воды. Но я подозреваю, Натти специально устроила себе этот пост, чтобы заслужить прощение. А может, надеялась, что так не доживет до дня своего позора… Мне пришлось выпаивать и выкармливать ее бульонами и жидкими кашами. На постоялых дворах и в харчевнях приходилось врать, что у Натти больной желудок. Кормил чуть ли не с ложки и все время грозил, что не есть – это тоже способ самоубийства. Только этого греха тебе не хватало! Но по-настоящему запугивать я не умею. Натти слушалась, но не боялась меня. Хотя в ее глазах все чаще появлялось удивление. Мы остановились в гостинице на границе Швейцарии, когда она спросила: – Ты только что говорил с хозяином и назвал меня своей невестой. Почему? – Ты и есть моя невеста. Не знала? Да, обычно принято спрашивать согласия у девушки и по всей форме делать предложение ее родным. Но у нас не было на это времени – ты же знаешь, как распорядилась судьба. Но я не переставал считать себя твоим женихом, и это придавало мне силы. Вот… – я вынул из кармана колечко. – Я хотел подарить его тебе в сочельник, но потом решил отложить до Рождества. А в Рождество… Ты же помнишь, что было… – Это было не в Рождество, а на другой день. Уже пробило двенадцать… – Да, в праздники демоны прячутся, а после… И все-таки примерь его. Когда-нибудь в церкви я надену тебе на палец другое, но пока пусть оно напоминает… Натти сжала губы, сорвала кольцо, сунула мне в руку и подошла к окну. – Этого не будет никогда. Брак с преступницей… с покойницей… Ты забываешь, я уже мертва… Мне показалось, она вот-вот заплачет. Но через минуту Натти повернулась. Она была по-прежнему бесстрастной. Я снял домик у подножия холма. С другой стороны долины начинались горы. Внизу сверкало небольшое озеро. Красота такая, что захватывало дух. Натти смотрела вокруг широко открытыми глазами, но, кажется, запрещала себе всем этим любоваться. В ней шла какая-то изматывающая борьба, которую она упорно от меня скрывала. А я устал. Смертельно. Мне хотелось очиститься, исповедоваться перед ней и получить прощение. Неужели я его не заслужил? В тот, самый первый вечер нашего новоселья, я усадил ее на крыльцо, укутал пледом и стал рассказывать. Я не утаил ничего – своих пьяных слов, злости на нее, потом раскаяния, ночных кошмаров, умирающей надежды и безумия последних недель. Натти сидела прямая, строгая и смотрела на медленно яснеющие звезды. Только один раз повернула ко мне лицо. – Так я уже была под землей? – Да. И это я довел тебя до могилы. Натти покачала головой. То ли не согласилась, то ли осуждала, что я извлек ее оттуда. Мы долго молчали. – Ты простишь меня? Она опять оглянулась. И в этот момент передо мной была прежняя Натти – любящая девочка, которая просто не понимала такого глупого вопроса. Но вот она напряглась, сосредоточилась, на несколько секунд прикрыла глаза и сказала безжизненным ровным голосом: – Я давно всех простила. Ты очень добрый. Бог тебя наградит. Но все напрасно… Мы жили здесь уже третий месяц. Покупали у соседних крестьян хлеб и молоко. Жарили куропаток и уток, которых я приносил из своих прогулок по долине. Иногда я ездил верхом в город и привозил оттуда крупы и сладости. Но каждый раз, возвращаясь, я не знал, какой застану свою невесту. Иногда она встречала меня спокойно-отрешенная, ушедшая в себя. При этом, как правило, обед не был готов, а в комнате не прибрано. И я мог поклясться, что она провела день в молитвах и усмирении своих чувств. Бывало, что Натти смотрела на меня внимательным мягким взглядом, только улыбки при этом не хватало. В такие дни она подкладывала мне добавки и даже о чем-то спрашивала, хотя вообще старалась мало говорить. Но изредка, просыпаясь утром или пугаясь звуков камнепада, она вдруг вскидывала на меня удивленные, доверчивые глаза заблудившегося ребенка. Это длилось не больше секунды, и она тут же брала себя в руки. Но ради таких мгновений я готов был вынести годы ожидания. Натти жива. Она еще вырвется наружу. Мне так хотелось обнять, растопить, вытянуть ее изнутри своими поцелуями. Но время пока не пришло. Одного Ирма не учла – у меня оставался ключ от ее квартиры. Она же сама мне его дала, когда, уезжая, просила изредка наведываться и проверять, все ли в порядке. На третий день я не выдержал. Ирма не звонила. Я ничего не знал о Наташе. Решил приехать без звонка – боялся, что она не разрешит, а тут перед носом не захлопнешь, коль уже вошел. Они не услышали, как я открыл дверь. Гудел пылесос. В коридоре горой корячились стулья. Мои дамы проводили в зале генеральную уборку. Я сел на тумбочку для обуви и откинулся затылком на зеркало. Стулья почти целиком закрывали меня. – ...вижу, ты умная девушка, – голос Ирмы заглушался взревываниями пылесосного мотора. – Как же ты не можешь понять, что нет никаких рецептов! Вообще никаких. Священники знают, что хорошо, что плохо, не больше нас. И вообще каждый должен определить это для себя. А для этого нужно самой слышать Бога. Почти никто не сомневается в его существовании. Но Бог никому никогда впрямую не давал указаний. Моисеевы скрижали не в счет: это было слишком давно, чтобы верить в истинность факта. С учением Христа еще сложнее. Он хотел что-то передать людям, но не сохранилось ни одного документа, написанного Его рукой. Только пересказы, да еще отличающиеся друг от друга. И там в основном сведения о Его жизни, а концепций учения очень мало, да и то, чаще всего в виде притчей. Так кто же разрабатывал понятия, что есть грех, а что есть благо? Частично апостолы, частично другие отцы церкви. Но почему я должна им верить? Ведь они не боги. И почему я должна переносить эти рассуждения на сегодняшний день? Ты говоришь, что тебя укорили в грехе лицедейства. Лет семьсот-восемьсот назад лицедеями называли скоморохов, которые смешили народ грязными шутками и изображали разных узнаваемых людей в непотребном виде. Понимаю, что церковь этого не одобряла. Но уже тогда католики показывали божественные мистерии, и это не считалось грехом. И у нас в воскресных школах ставили спектакли на религиозные темы, и это очень одобрялось. А если не на религиозные, но очищающие душу, заставляющие задумываться о земном и вечном? Разве это грех? Просто застрял термин «грех лицедейства», и попы не знают, куда его применить. Грех ношения мужской одежды вообще абсурден. При Христе все ходили в балахонах – климат у них такой. Штаны и сарафаны были приняты только у северных европейских народов, к которым первые христиане никакого отношения не имели. Но в этих народах кому-то из власть имущих хотелось сохранить разделение одежды на мужскую и женскую (видимо, уже тогда были попытки это изменить), и он стал для убедительности ссылаться на мнение церкви. Но тебе в двадцать первом веке переживать, что носила брюки, когда их носит девяносто процентов жительниц нашей части света... Прости за резкость, но это уже ханжество. Что молчишь? И с твоим прелюбодеянием ханжество. В нашем обществе между мужчинами и женщинами давно сложились такие отношения. Мы хотим создавать браки по любви. А проверить полноту любви без сближения нельзя. И рассуждения, что вначале надо венчаться, а потом только узнавать друг друга, просто безнравственны. Знаешь, откуда это пошло? От мужского комплекса неполноценности. Каждый самец Homo sapiens панически боится, что самка попробует другого, сравнит и оценит выше, чем его. И вместо того, чтобы подлаживаться под вкусы самок, как это бывает у большинства видов животного мира, мужчины просто запирают их в домашней неволе. Да еще навешивают моральные и религиозные запреты. Причем, на женщинах их всегда больше, чем на мужчинах. Где логика? И при чем тут Бог? Сейчас Ирма соскочит на свой феминизм. Просто не сможет без этого, я ее знаю. Но подобные разговоры меня больше не злили. Пусть что угодно, только бы помогло. – ...образом в древнейшие века именно женщины и выходили на божественную волну. Ведь никто не будет отрицать, что у них на порядок выше развита интуиция. А что есть интуиция? Прием сигналов из будущего. А кто может их передавать? Кто знает, что случится? Так вот, чтобы женщины ничего не принимали сами и зависели от посредников, были придуманы всякие ограничения, вплоть до одежды. Да-да, казалось бы, безобидный черный плат на голове, который с древности носят и христианки, и мусульманки. Я тоже не обращала внимания на эту вещь, пока не занялась изучением феномена Вольфа Мессинга. Надеюсь, ты слышала о таком телепате. Однажды мне попалась статья его бешеного оппонента профессора Китайгородского. Он доказывал, что Мессинг просто шарлатан. В качестве примера приводил черный колпак, который профессор надел на голову телепата, и тот сразу перестал принимать чужие мысли. Я вспомнила аналогичные колпаки, что надевали на приговоренных ведьм и колдунов, как бы лишая их силы. Значит, от черной ткани, а, может, и вообще от ткани на голове что-то зависит. Почему – не знаю, и Китайгородский не знал, и Мессинг. Но она экранирует какие-то волны. Получается дикость: от природы награжденные интуицией, принимающие сигналы Неба женщины стоят в церкви покрытыми. А церковь как раз и есть место приема небесных волн. Мужчины же без головных уборов, силятся, кряхтят, но все равно без толку. Католические монахи для этого даже тонзуры себе пробривали... Все религии мира созданы этими бесконтактными, ни в одной из разработок концепций не принимала участия женщина – Елену Ивановну пока трогать не будем, это еще не стало религией в полном смысле слова. И грехи придуманы сильным полом для охраны своих интересов, а посему не имеют никакого отношения к божественному в нас. Человечеству надо все начинать сначала. И именно с того, чтобы каждый начал сам ощущать Небо, понимать, каким тебя хочет видеть Творец. И после этого рука не тянется скинуть платок? Считаешь, что быть простоволосой грех, то есть грех слушать Бога? И тут Ирма заметила меня. Я поднялся ей навстречу. Весь этот разговор вселил в меня надежду, что Наташа стала что-то понимать, и, видно, это отразилось на лице. Но Ирма чуть-чуть покачала головой. Я перебрался через стулья и вошел в зал. Наташа механически, как робот, мыла окно. Ее лицо ничего не выражало. Нет, она стала лучше, чем сразу после психушки. Даже односложно отвечала на мои вопросы. Правда, не поднимая глаз. Но когда я вспоминал ее, такую ласковую в постели, горячую в спорах и искреннюю, обостренную в роли, у меня сжималось горло. Они с Ирмой накормили меня обедом. Потом девочке было предложено полежать, а мы вышли на балкон. – Игорь, я делаю все, что могу, но у меня мало что получается. – А зачем тогда эти лекции? – Надеюсь, хоть что-то застрянет в мозгу. Но с нее полностью сбили аналитическое мышление. При этом жесткие блокады на темах церкви, профессии и... – И чего еще? – Тебя, голубчик. Причем, не столько мужчин вообще, сколько именно тебя. И для нее это особенно больно, ведь она тебя, оказывается, любит, а думать об этом нельзя. Пытка. Я понимаю, почему она до дурдома дошла. Кстати, ты знаешь, за что ее забрали? – Нет. – Я тут кое с кем из этой церкви поговорила. Нашла женщину, с которой они ездили, и та рассказала. Так вот Наташа всех перепугала, когда начала каяться в убийстве... – О, Господи! – Да, а ты думал! И в таком страшном... Зарезала парня, двенадцать ножевых ранений... Тебе ничего не напоминает? – Вошла в роль? – Вот именно. Но другие-то этого сценария не знают и все принимают за чистую монету. Потому и в монастырь ее направили, чтобы от милиции спрятать. А в Задонске она после обморока уже понесла, что был суд, ее приговорили к повешению, и на площади уже строят помост. Вот анахронизм-то ее и выдал. – А сейчас как? – Нет, это я с нее сняла. Рассказала, как я все сочиняла, попыталась втянуть в разговор о книге. Не очень удачно, но девочка стала выползать из такого совмещения. Но насчет остального... Слушай, ты сейчас с Кириллом общаешься? – Он теперь не Кирилл, а отец Константин. Редко видимся. Но он и есть мой духовник, других не признаю. Тебе постоянно приветы передает. – Мне нужно с ним связаться. Это единственный из священников, которому я доверяю. Он может многое посоветовать. Кстати, почему ты Наташу к нему не отвел? – Подмосковье, далеко. Но если бы знал... – Если бы да кабы... Давай, звони ему. И быстро! …На меня надвигалась еще одна беда – заканчивались деньги. С судом и побегом я и так взял у отца столько, что больше просто не позволяла совесть. Ведь у него была вторая семья, дети, и им приходилось жить весьма скромно. Я был куда богаче него, унаследовав состояние своей матери. Но по завещанию имел право им распоряжаться только по достижению совершеннолетия. Оставалось еще полгода, надо было как-то продержаться. И я стал искать заработки. Вскоре мне повезло. В соседнем городке судья решил пригласить учителя для своих сыновей, причем, старшего собирался готовить именно к Кембриджу. Так что я им подошел как нельзя лучше. Теперь я три раза в неделю покидал Натти на весь день, а в дурную погоду оставался там даже ночевать. И вначале очень волновался за нее – мало ли что может случиться с юной девушкой, когда она одна, живет на отшибе, да еще к тому же никак не придет в себя. Теперь я старался поближе познакомиться с соседями, придумывая для этого любые предлоги. Как-то, заглянув в дом к пожилой крестьянке, я увидел, что у нее перевязана правая рука. – Сломала, – пожаловалась Лиза, – спускалась в погреб, и вот… А теперь ничего толком делать не могу, даже корову доить никак не приспособлюсь. – И что, помочь некому? – Почитай, что так. Сыновья разъехались, муж умер. Дочь живет недалеко, приходит. Но у нее ребенок маленький, а муж строгий. Да дом на ней, скотина. Так что часто навещать не может. Я рассказал об этом Натти и спросил, не посчитает ли она для себя зазорным помочь соседке подоить корову? И тут я впервые увидел на ее бескровных губах какое-то подобие улыбки. Нет, она всю жизнь мечтала этому научиться, и иногда жалела, что родилась не в деревне. На другой день я отвел ее к Лизе. Они быстро нашли общий язык, и у меня отлегло на душе. Натти уже не будет так одинока. Я в общих чертах рассказал крестьянке о трагедии своей невесты. Лиза только головой качала: «Юненькая еще, глупая. А подсказать некому». Не знаю, о чем они говорили, но Натти стала после этого более спокойной, и меня теперь каждый вечер встречал растопленный очаг, горячий обед и взбитая перина. Однажды я отправился к своим ученикам, собираясь провести там ночь – наутро меня ждали кое-какие дела в городе, и не было смысла возвращаться. Но к судье только что приехали родственники из Пруссии, и он попросил перенести занятия. Завтрашние дела тоже можно было перенести, и я поехал обратно, радуясь, что смогу лишние часы пробыть с моей девочкой. Ее не было дома. Я расседлал лошадь, пустил пастись и побрел к Лизе пешком – хотелось немного отдохнуть от седла. Но у нее тоже никого не было. Я обшарил все комнаты, заглянул в сарай – тишина. И вдруг заметил в открытую дверь две фигурки на склоне горы. Видимо, Натти с крестьянкой пошли за коровой. Утомленное тело гудело. Досыхающее посреди сарая сено так пахло, так звало к себе, что я не удержался и повалился на него. Сам не заметил, как меня сморил сон. Когда проснулся, они уже вернулись. За перегородкой в хлеву звучали голоса и позвякивали о ведро молочные струйки. Я подошел и посмотрел в щель между досками. Картина была буколическая. Натти с туго повязанной платком головой сидела под коровой и ловко орудовала с ее выменем. Надо же, и не подумаешь, что городская девочка с аристократическими кровями! Рядом примостилась Лиза, поглядывала на руки своей помощницы и благодарно покачивала головой. – Я женщина простая, неграмотная, слова молитвы с трудом читаю, не то что Библию. Я по-другому на мир смотрю и на Бога тоже. Он мне не кажется злым. Оглянусь вокруг – такая красота! Не мог злой такое создать. Это с любовью делалось. И Христос говорил о любви и прощении. Так чего же мы его боимся, если Бог – это любовь? Любовь ведь. Не мщение… Вот тебе он, видишь, как много всего подарил. Спасение послал, человека удивительного, любящего, красоту всю эту… Показывает, простил я тебя давно, люблю тебя, жалею. А ты все никак этой любви Господней, подарков этих не примешь, боишься его. А от страха и себя ненавидишь, и все вокруг. Напоминаешь ты мне… Девочка тут была, цыгане ее украли, родители года два найти не могли, случайно только как-то. Привезли, а она за это время совсем дикая стала. Ей сласть протягиваешь, а она в угол забивается, удара ждет. Так боялась, что не слышала ничего, говори не говори – ни во что хорошее не верит. Вот и ты Бога слышать не хочешь. Он ведь тебе голос с небес не подаст, он делами говорит. А ты словно уши заткнула, да глаза замазала. Ну как быть-то ему, коль по-хорошему не понимаешь? Наказывать начнет, чтобы достучаться… – Вы просто не понимаете, как жить с такой тяжестью… – Это я-то? Да я ведь тоже, почитай, не безгрешная. Две жизни своими руками прервала, не считая скотины всякой и других тварей божьих. Но грешницей себя особой не считаю. – Как это? Струйки тоже вопросительно умолкли. – Дои-дои, не прерывайся. Я расскажу. В Австрии это было, я тогда там жила. Война шла с французами, бой прямо под нашей деревней. Да внезапно начался, никто не ожидал. Как грохнуло, коровы разбежались, пастух – мальчишка совсем, сладить с ними не может. И мы, женщины, кто поблизости были, кинулись скотину собирать. Выстрелы, грохот… Да тут об этом не думаешь. И вдруг натыкаюсь я в лесочке на раненого. Живот разорван, кишки по земле тянутся. Кричит, заходится. Как меня увидел, в руку вцепился. «Добей, – просит, – сестренка, мочи нет!» А я и сама вижу, что жить ему осталось нет ничего, а мучения страшные. Оглянулась, пистолет валяется. Разряженный был, но я заряжать умела, муж постоянно дома держал – мало ли что. Перекрестила я умирающего. Имя его спросила – Иоганном звали, до сих пор поминаю. Ну и… – Так это же совсем другое… – А второй случай был прямо, как у тебя, ничуть не лучше. Все та же война, недели через две после того боя. Зашли в деревню французы. Злые были – их тогда много погибло. И давай крестьян грабить, да девок насиловать. Мы с сестрой спрятались в сарае. Смотрим, соседка к нам бежит. И вдруг врывается за ней этот в синем мундирчике. И прямо к стенке ее прижал. Марта отбивается, а он выхватил два кинжала, руки ей в стороны и ладони насквозь к доскам пригвоздил. Прямо, как Иисуса Христа. И под юбки полез… Ну, я тут и не выдержала. Схватила косу. Она у нас острющая была. А он, дурак, еще мундирчик свой сбросил… Чуть ли не насквозь прошла… Сбежали мы тогда в лес – ведь начнут искать, кто их солдата убил. До вечера мучились с руками Марты, никак кровь не унималась. К ночи забрались в какую-то яму с прошлогодними листьями и заснули. Они заснули, а я лежу. На звезды смотрю и думаю, как жить-то теперь, ведь я убийца. Ладно, пусть тот, раненый, не в счет. Но этого уж точно нельзя было. Или можно? Господи, подскажи! Если ты меня простил, подай какой-нибудь знак. И тут соловей запел. Впервые за все дни. Как стрелять начали, они сразу петь перестали. Я встала и к нему пошла: «Виновата ли я, господи?» Ветерок налетел, по щеке меня гладит, успокаивает. Какие еще объяснения нужны? Помолилась я за упокой души и тех, и этих – они ж тоже не виноваты, что их на войну потащили. И за насильника помолилась, хотя, по моему разумению, ему прямая дорога в ад. Но если от моей молитвы легче будет – пусть… – А священники что говорили? Вы исповедовались? – Конечно. Святой отец долго ругал, доказывал, что война – не женское дело. Но что мне его слова, когда я только что с Господом говорила… Повисла тишина. Только молоко слышно. Последние капли уже. Натти встала, отставила ведро, развязала подвязанный хвост, подсыпала корове травы. – Ты, если с Господом говорить захочешь, встань пораньше. На рассвете его голос особенно слышно. Только надо уметь впустить его в себя. Но ты научишься… Я на цыпочках выбрался из сарая и сделал вид, будто только что пришел. Посидели во дворе, попили молока с хлебом и сыром. Я расспросил Лизу о ее делах, рассказал про своих учеников, и мы с Натти отправились домой. Когда проходили по камням сухой в это время года горной речушки, я, как обычно, подал девушке руку. И – о чудо – на этот раз, дойдя до ровного места, Натти свою не отняла. Ирма просила больше не сваливаться, как снег на голову, я могу попасть в очень неподходящую минуту. Снова два дня тишины и изнуряющего ожидания. Я пытался что-то делать, но постоянно ловил себя, что сижу в кабинете при полной отключке. Надежды на скорое продолжение съемок не оставалось, и не только из-за Наташи, но и из-за меня. Никогда еще я не был так далек от обычного рабочего состояния, даже забыл, что это такое. Мысли бродили около моей больной девочки, а не проходящее чувство вины доводило до сильнейшей тошноты, и я давился едой. Вот еще одно верное наблюдение Ирмы, что Натти не могла есть. Молодец все-таки моя бывшая. Она позвонила, подсевшим голосом бросила одно слово «приходи» и положила трубку. Очень в стиле Ирмы, без рассусоливания. Но когда надо, может грузить часами. И без устатку. Наташа крепко спала. Но как-то не так, как раньше. Нет, совсем раньше все было именно так, она любила сворачиваться калачиком или лежать на животике. Но после больницы поза стала одна: на спине, с вытянутыми вдоль тела руками. А может быть, это после церкви. Ты опять свернулась, и одеяло отлетело до самых колен. Неужели что-то произошло, и ты возвращаешься... Я подтянул его, коснулся теплой розовой щеки и оглянулся на Ирму. Она кивнула в сторону балкона. Мы снова сидели на нем, плотно закрыв дверь, и поглядывая, чтобы Наташа не вошла в соседнюю комнату. – Ну что, помог тебе Кирилл? – Да. Он хорошо знает этот храм и сразу сказал, кто мог так обработать девчонку. Потом посвятил меня в подробности жизни этого отца Геннадия, и я уже была во всеоружии. – Надеюсь, на это раз ты с ним не спорила? – А как же, я без этого не могу. Но не такие уж мы идейные враги. Расходимся во взглядах на посты и обряды – он считает, что это не подавляет, а организует личность. Но в остальном у нас много общего. Согласен, что паства сейчас не ищет сама выхода на Творца, а, как безмозглое стадо, бегает за пастухами – отсюда такое количество сект. Что наша церковь нуждается в срочных реформах и, если не соотнесет свои требования с реальной жизнью, растеряет последних мыслящих людей. Но я не за этим тебя позвала. Хочу отчитаться о проделанной работе. – Мы что, на собрании? – Хуже. Ты заказчик. Просил любыми способами вернуть тебе девочку. Теперь тебе придется узнать, какими я воспользовалась. Заранее представляю, что ты будешь не в восторге, но уж такая я сволочь... Короче, я выяснила, что все нити идут к этому отцу Геннадию. Ему Наташа исповедовалась в первый день. Он обрушил на нее весь свой гнев по поводу мерзости ее существования. Потом направил на путь истинный. В общем это он ее и обработал. И снимать кодировку кому-нибудь другому очень тяжело, а главное – может привести к непредсказуемым последствиям. Лучше всего, если снимет тот, кто ее поставил. Не буду объяснять, что я сделала – кое-что поймешь из контекста. Вот тебе диктофонная запись нашего разговора с ним на одной нейтральной квартире. – Он что, согласился на встречу с тобой? – Почти. Не будем об этом. В маленькой плоской коробочке что-то защелкало, зачавкало, и послышался голос Ирмы. – ...же все-таки именно ее? В момент наивысшего счастья? Когда стали сбываться самые невероятные мечты, провинциалка попала в Москву к известнейшему режиссеру на съемки элитарного фильма. Кстати, очень доброго, с огромным нравственным зарядом. Когда девочка расцвела в лучах своей первой любви. Что, таких ломать особенно приятно, или вам все равно, кто попадет в сети? – Вы смотрите со своей позиции, но есть и другая точка зрения, – процедил елейно-высокомерный голос. – Для меня она в тот момент предстала несчастным, заблудшим человеком, который встал на путь погибели и не ведает об этом. Я ей объяснил, она поняла и захотела спастись. – Еще бы! Представляю! Все жизненные ценности вдруг оказались со знаком минус. Служение искусству, на алтарь которого она готова была положить свою жизнь, превратилось в служение дьяволу, поскольку оно от «искуса» и изначально греховно. Чудовищная мысль для нашего времени! Ее занятия спортом вы определили, как суетность и гордыню, стремление к образованию тоже. Наверно, еще добавили что-то о грехе умствования. Потрясающий термин, когда производное от слова «ум» имеет негативный оттенок! Домашнюю библиотечку, которую Наташа собирала с детства и очень ею гордилась, объявили тягой к мшелоимству. Греховной оказалась ее любимая одежда, любимая музыка, любимые книги и кинофильмы. Представляю, как у нее ушла почва из-под ног, и девочка почувствовала, что тонет в каком-то неожиданном болоте. Любви к мужчине, как выяснилось, тоже нет, а есть только блуд и «родовая жизнь». А поскольку ее чувство не было освящено браком, следовательно, это страшный грех прелюбодеяния. Он ведь, кажется, относится к смертным грехам, несмываемым? – Почему, если искреннее раскаяние, пост, молитвы, епитимья... – Епитимья... Вот он, путь в ваши сети, в жерло рыболовной верши или как ее там... Назад уже дороги не будет. Сначала для очищения нарежем капусту, потом вымоем полы, потом уже надо вскопать монастырский огород, и так до бесконечности. Но вам самому по-человечески не было жалко именно ее, юненькую, чистую, счастливую? Неужели не было других, более взрослых, глупых, работящих? Пауза. Где-то далеко бормочет телевизор. Потом нехотя: – Я уже ответил на ваш вопрос – Да, вы никем не брезгуете. Никем и ничем. Если бы вы знали, как мне больно, что православная церковь превратилась в открытый рот, который только и ищет, что ему проглотить, – в голосе Ирмы зазвучали звенящие нотки, и я с удивлением понял, что она была близка к слезам. – Уже неприкрыто, уже впрямую... Приходит старуха – нельзя ли от нее поиметь квартиру или хотя бы домишко? Нет? Тогда неси свои гробовые, а мы уж как-нибудь тебя похороним в некрашеном гробу. Приходит молодка – есть деньги? Нет? Тогда давай, вкалывай, и сыночка сюда же тащи, чтобы на службах помогал. – Не понимаю, что вы видите в этом плохого. – А то, что мой журналистский блокнот забит фактами, когда церковь впрямую обворовывала людей. Ученик художественной школы стал делать почти профессиональные копии икон. Хотел продать и съездить к морю – давняя мечта у мальчишки. Зашел посоветоваться в храм, кому лучше предложить. Там сказали, чтобы он их оставил, дескать, покажут настоятелю. Поверил. Церковь все-таки, вроде бы безгрешное место. И больше он своих работ не видел. Заходил десятки раз, ему придумывали разные предлоги. Потом сообщили, что одну из икон подарили местному владыке. Остальные вообще неизвестно где. А художнику за это ни копейки. – Правильно. Мальчика нужно приучать, чтобы делал для церкви дары. Это ему будет полезно в жизни. – Очень полезно. После этого грабежа он все храмы стороной обходит. Дар тогда, когда человек хочет подарить. А это, как у подъездной шпаны, которая требует вывернуть карманы, а потом говорит: «Спасибо за подарок!» Думаю, что и дети его будут церковь избегать, и внуки. Это обычному человеку можно простить. Проступок же священнослужителя остается на века в памяти людей. Мне прабабка в детстве рассказывала, как работала до революции учительницей в церковноприходской школе. Сельский храм был исключительно убогим, и она хотела его хоть немного украсить. Целую зиму вышивала покрывало на аналой, на Пасху подарила. Крестьяне ей за это в пояс кланялись, благодарили. Но к лету скатерть из церкви исчезла. И вдруг прабабка случайно заметила ее в сундуке поповской дочери. – Если бы ваша родственница была настоящей христианкой, она бы никогда не осудила священника и никому бы не сказала. Ему судья – только Бог. – Нам всем судья – только Бог. Но никто не может запретить человеческой душе возмущаться при виде низких поступков. И что потом в течение сорока лет прабабушка иллюстрировала этим случаем свои школьные уроки и антирелигиозные лекции, я считаю вполне логичным. Из ее учеников выросло много атеистов, возможно, кто-то из них закрывал храмы и расстреливал священников. Ужасно, но закономерно. Если люди с церковным саном не останавливали своего коллегу, если, принимая у него исповедь, не требовали отнести обратно украденное, значит заслужили многое из того, что произошло. – Вы говорите о частном случае, а проецируете его на трагедию страны. Некорректно. – Очень даже корректно. Священнослужители издревле были для народа образцами нравственности. И жадный поп по идее должен быть нонсенсом. Но как раз именно этот тип чаще всего встречается в русском фольклоре. Голые церкви и набитые сундуки дочерей, видимо, были не только в Измайловке. И ладно бы в прошлом. Отбирая у старух последние копейки, вы строите себе особняки, дети священников ходят в школу с ноутбуками и мобилами стоимостью в пять обычных зарплат. Неужели думаете, что окружающие всего этого не видят? И, если маятник качнется в другую сторону... – Я не считаю для себя полезными такие дискуссии. И у меня сегодня много дел. Послышался скрип стула и шорох ткани. – Виктор, побудь при нашем разговоре, – позвала кого-то Ирма. – Вы слишком торопитесь, отец Геннадий. А это не в ваших интересах. Нам еще предстоит долгая беседа. – Вы мне что, угрожаете? – Ни в коем случае. Просто хочу поставить вас в известность о некоторых событиях, что происходят сейчас в другом конце города. У вас ведь есть сын по имени Игнат? – Что с ним? – Пока ничего. Но все же хорошо, что у православных священников есть дети, иначе, отрешившись от всего земного, вы были бы совершенно неуязвимы, – в последних словах Ирмы прозвучали прямо-таки саркастические нотки. Голос отца Геннадия наоборот стал неуверенным. – Я позвоню сыну? – Не сейчас. Чуть позже. Его мобильник все равно отключен. – Вы знаете, где мальчик? – Конечно. Но я повторяю, об этом чуть позже. Да, времени уже многовато. Жаль. Я так хотела еще рассказать о церковном стороже, которого настоятель своего же храма попросил перекрыть крышу, и не заплатил ни гроша, даже листа железа не дал из того, что осталось. О столяре, которому так же не заплатили, потому что он сдуру вовремя не составил договор. О семье художников, которым через суд удалось выбить у епархии только половину оговоренной суммы. О молодом священнике, который с женой бесплатно поселился в домишке у старухи и, как лисичка из сказки, выгнал бабку в неотапливаемую времянку. Все это произошло в разных городах, в разных храмах. Но почерк везде один. Это уже система... – У вас ведь ко мне какое-то дело. Так давайте перейдем к нему. – Вас волнуют не судьбы людей, не церковь как таковая... У меня, наверно, больше боли за нашу Православную, чем у ее служителей. Вас интересуют только ваша семья и ваш кошелек. Человеческая натура неизлечима. Только не надо при этом делать вид, что вы в чем-то выше меня. Я, между прочим, для этого дела прилетела из другой страны, несу одни убытки и не заработаю на нем ни гроша. И к моей семье это не имеет отношения. Просто спасаю человека по доброй воле и по своему разумению, что есть спасение. А дело у меня весьма несложное. Я хочу попросить вас поговорить с Наташей. Поговорить по-другому, не так, как тогда. Чтобы девочка вернулась к нормальной жизни, чтобы продолжала учиться, играть в кино, общаться с ровесниками. Чтобы вернулась к человеку, который ее любит и страдает из-за вашего вмешательства. И самое главное, чтобы она перестала бояться Бога и поняла, что Бог – это любовь, а не наказание. Вы же понимаете, что у этого чистого существа еще нет серьезной вины перед нашим миром. – Вы считаете ее невинной овечкой. Но это не совсем так. – Вы об убийстве и двенадцати ранениях? Это грех из киносценария. Ведь она исповедовалась в нем не в первый день? – Это тайна исповеди. – Бросьте! Это тайна Полишинеля. Вы повредили ей психику разговорами о сплошных ее грехах, да к тому же, по-видимому, сказали, чтобы она постоянно о них думала, каялась и била поклоны. Но список оказался маловат, и больной мозг добавил еще проступки героев, чью жизнь она принимала, как свою. Как видите, ей просто необходима помощь, иначе она может окончательно потерять рассудок. – А если я откажусь? – Ничего особенного не случится. Я увезу девочку за границу, с ней поработают психологи. Потом, возможно, найду какого-нибудь дельного священника, лучше всего католика, и он проведет все эти беседы. Что она сменит вероисповедание, после такой травмы будет только к лучшему. Жаль, что на это уйдет много времени. Но учтите, вы ее в любом случае больше не увидите. А у вашего сына, возможно, произойдут небольшие неприятности. Я полагаю, для вас не секрет, что он интересуется наркотиками. Пока ничего серьезного, в основном только курит травку, по моим сведениям, кололся всего один раз. Но сейчас он сидит с неким молодым человеком, в кармане которого лежит довольно сильная доза. Пока все в порядке, они только слушают музыку. Но я могу набрать номер, и этот товарищ предложит Игнату попробовать нечто новенькое. Учтите, принуждать его никто не будет, но, думаю, он согласится. Ведь, в отличие от ваших духовных детей, он не очень боится греха. Когда он будет в отключке, войдет милиция. Друг удалится, а у вашего Игната в карманах найдут несколько расфасованных пакетиков с именами. Полагаю, на первый раз все обойдется, только нервы потреплют. В крайнем случае придется немного раскошелиться. Но ведь дойные старушки у вас пока не перевелись. И все же мне хочется надеяться, что у вас сейчас появилось желание навестить Наташу. Тут недалеко. У девочки вчера опять был истерический припадок, я еле справилась. Сейчас она лежит. Будет логично, что вы придете ее проведать. В таком случае ваш сынок к вечеру вернется домой и ни о чем не догадается. Снова шорох ткани и усталый голос уже безо всякой елейности. – Вы говорите, она живет недалеко... – Ирма, ты просто монстр! Скатиться до шантажа, да еще с представителем церкви! – Самой стыдно. Зато результат налицо. Хочешь послушать, как он ее обрабатывал? Она снова включила диктофон. Но я уже так не вслушивался. Долетали только отрывки: «можно служить Богу и во миру, неся добро и свет людям», «у артистов высокое призвание открывать перед зрителем Небо», «блажен тот, кто умеет совмещать в душе любовь небесную с любовью земной». Высший пилотаж словесной эквилибристики. Надо сохранить запись, вдруг пригодится в сценарии. А вот тут уже четко снимает блокаду: «Ты сейчас уснешь и проснешься, полная сил. Забудешь все неприятные разговоры (понятно, какие), свою болезнь, врачей. Забудешь свои сомнения (во как!) и снова станешь доверять Богу и людям». Не придерешься. Гладенько, как по маслу. Забудешь и все. О, Боже, что останется теперь в этой бедной головке... Тут Ирма вырвала у меня диктофон и нажала какую-то кнопку. Звук пропал. Я оглянулся. За стеклянной дверью комнаты стояла заспанная Наташа. У нее был растерянный взгляд, словно она пыталась что-то вспомнить. Но он был живой, Наташкин, я чуть не закричал от радости и кинулся к ней навстречу. Я вновь обнимал ее худенькие плечи и зарывался носом в растрепанные волосы. А моя девочка привычно погрузила свою щеку во впадину под моей ключицей – я всегда умилялся, как плотно она туда укладывается, словно специально на это рассчитана. И тело вновь Наташкино, нежное, зовущее. Я опьянел от него, как алкоголик, хроник, которому достаточно одного глотка. – Ирма, позволь тебе представить мою невесту, Наташу, которая почему-то забыла, что она моя невеста. Девушка вскинула удивленные глаза, но я снова прижал ее щеку на место. За спиной Наташи появилась потрясенная Ирма и одними губами спросила: «Ты что, серьезно?» Я зажмурился и чуть заметно кивнул. Едва сдерживаясь от смеха, она подняла глаза к потолку, помотала головой, покрутила пальцем у виска и вышла из комнаты. Потом, когда Наташа отправилась в ванную, мне был устроен допрос с пристрастием, давно ли мне пришла в голову столь сумасбродная мысль? Я честно признался, что только сию минуту, но я уже не отступлюсь. Ирма закурила. К ней медленно возвращалась серьезность. – Я считала, что моя миссия выполнена. Девочке стало гораздо лучше, ее уже скоро можно опять трахать и не бояться, что она выкинет какую-нибудь глупость. На съемки брать пока нельзя, это ты, надеюсь, сам понимаешь. А то вживется в кого-то еще более страшного... ага, в Дика, например, и начнет тебя насиловать. – Я не против. – Нет, с ролью форсировать никак не удастся. Может, и вообще больше не сможет играть. Будь готов к этому. Но то, что ты сейчас отмочил... – Ирма, я не шучу. – Это я поняла и испугалась. Раз у тебя все так по-крупному, мне придется над ней еще поработать. Она сейчас никакая. Полностью выбита из жизни. Ее надо в буквальном смысле ставить на ноги, а то упадет. Для твоей очередной игрушки это было бы не так важно. Хотя лично я к ней успела привязаться. Но коль ты смотришь на нее, как на будущую жену... Тут уж халтуры быть не должно. Ладно, сделаю из нее конфетку во всех отношениях. Только ты уж потерпи еще. Девочка поедет со мной. Поживет, адаптируется, подлечится. Будем держать связь. Как только дозреет до кондиции, ты ее заберешь. – И, поди, феминисткой сделаешь? – А как же! Ей с тобой жить предстоит. И если будет взирать на тебя всерьез, как на сильную авторитетную личность, – пиши пропало. Срывы могут быть куда страшнее, чем этот. Но я ей расскажу обо всех мифах по поводу сильных мужчин. Она никогда не должна ощущать себя ниже начальника, священника, возлюбленного и так далее и никому не должна позволять решать свою судьбу. Всякий представитель мужского пола, старший по возрасту или положению, более образованный или опытный, не умнее, он просто другой. Ей это должна была объяснить мать, тогда бы не произошло такой беды. Но лучше поздно, чем никогда. Если она научится это понимать, то и в самых трудных случаях сумеет сохранить себя как личность. – Ты уж не перестарайся, а то будет смотреть на меня, как на блудяка и придурка. Я этого не переживу. – Тогда умерь сперва свою прыть. Тебе же к сорока ползет, пора бы и остепениться. Это я про блудяка. А насчет остального... Ты же знаешь, что самостоятельные умные женщины любят намного сильнее и не изменяют, поскольку никем не обольщаются. Не бойся, с Наташей ты будешь счастлив. А сколь долго – зависит от тебя. – Спасибо, Ирма! Я знал, что ты хороший парень, но чтобы до такой степени... – Не благодари раньше времени. Просто мне дорога моя героиня. А тут она во плоти. …Ранним утром я проснулся и в предрассветных сумерках увидел, что постель Натти пуста. Я вышел на крыльцо. Едва заметный на фоне зелени женский силуэт двигался в сторону луга. Я побрел за ней, прячась за кустами, но при этом старясь не терять ее из виду. Я все еще боялся, что она может причинить себе вред. Заря быстро разгоралась. Сначала зарумянились малиновым облака. И вдруг одна за другой стали вспыхивать вершины гор, словно кто-то зажигал на них огромные красные маяки. При этом небо еще оставалось сероватым. А свет уже растекался по склонам, все более золотой, быстрый, струящийся. Казалось, вот он сейчас достигнет долины, разольется по ней, и что-то произойдет, какое-то чудо. И все застыло в ожидании, даже птицы на минуту умерили свой хор. И оно случилось. Выкатилось в седловину между двумя горами, огромное, удивленное, красное, как всякий новорожденный. И тут же на глазах стало набирать мощь и спокойствие. И вот уже больно на него смотреть, да и незачем – обычное солнышко, какое бывает в течение дня. А луг оживал. Словно напитавшись лучами, отовсюду вылетали тысячи бабочек, мух, стрекоз, загудели пчелы, затрещали кузнечики. Все сильнее пахли медвяные травы, все громче заливался в вышине кто-то невидимый, но голосистый. Натти брела почти по пояс в траве. Останавливалась, не отводя взгляда от солнечного диска, потом едва заметно двигалась дальше. И вдруг словно надломилась, закинула голову и рухнула на землю. Я бросился за ней, но, чем ближе подходил, тем медленнее становились мои шаги. Из травы доносились давно забытые звуки, и от них во мне стал таять булыжник ощущения беды, с которым я жил последние полгода. Натти плакала. Она может плакать… С того дня, как вновь обрел мою девочку, я больше всего мечтал услышать ее смех или плач. Но она, окаменевшая, не была способна ни на то, ни на другое. Она лежала ничком, впиваясь пальцами в землю, и плечи сотрясались от рыданий. Я опустился на колени и стал ждать. Вокруг нас гудел луг, по органному все больше набирая силу. И эти стоны истерзанной души вплетались в его симфонию. Плачь, моя голубка, плачь, вымой слезами свою обреченность, запахи каземата, чужие лживые слова. Стань чистой, будто только появилась на свет, и мы все начнем сначала. Она всхлипывала все реже, потом затихла. И только тогда я коснулся ее плеча. Натти оглянулась, приподнялась и уткнулась лицом в мою грудь. – Прости меня, Френсис. Я столько мучила тебя… Ты был прав, это Бог… Это не искушение – Он здесь везде… в каждом своем мелком творении. И Он сотнями голосов говорит, что я слепая… Совсем слепая, раз не вижу Его величайшей милости ко мне. Он простил меня… Послал мне лучшего из людей… А я не поняла… И это грех… Не меньший… Я целовал ее русую головку. Потом чуть отодвинул от себя и вгляделся в огромные заплаканные глаза. Наконец-то, они стали живыми, влюбленными, полными благодарности, раскаяния и надежды. – Я знал, что ты вернешься ко мне. Здравствуй, моя девочка! Я так долго ждал тебя… Она снова прижалась к груди. – Ты дал мне все это, – с трудом разбирал я сквозь ее слезы, – возвратил мне мир… а я не брала… Прости меня… – Ты болела. Но я знал, однажды наступит день, и болезнь уйдет. Вот он и пришел. Самый счастливый в моей жизни… – Мы не расстанемся? – Что ты, разве можно! Нас тогда не простят на небесах и на Земле. Этот луг нас не простит. И солнце… оно же все видело. Натти повернула лицо к сияющему диску и зажмурилась. – Я была не права. Оно не умирает… не насовсем. Оно воскресает, как Феникс, но это оно, то же самое… – Да, это оно, что светило в сочельник на том холме, помнишь? И что уходило в море за кормой брига, когда моя измученная девочка просила отдать ее в руки палачей. Но теперь оно стало другим, более спокойным, мудрым, и греет жарче, чувствуешь? Как и мы… Мы ведь теперь тоже другие. И что горит сейчас у меня внутри, несопоставимо с рождественским тлением. Она кивнула. – У меня тоже. Я никогда не думала, что смогу так любить. И тебя, и все вокруг. Может, Господь послал нам эти муки, чтобы мы стали такими? – Конечно. А я еще, дурак, вопрошал, за что Он нас наказывает. Он не наказывал, Он поднимал нас на иную, более высокую ступень. Но для этого мы должны были пройти через испытания. Мы их выдержали, Натти, и этот цветущий луг – наша первая награда… …А солнце дарило свое тепло стоящим на коленях людям. Они были видны только ему одному, скрываясь от остальных глаз за высокой травой. Они не целовались, а только сплетали свои пальцы и тонули в любимых глазах. Однако, солнце повидало много молодых безумцев, и его было трудно чем-то удивить. Финал этой сцены я начну с верхней точки, потом медленный наплыв до самых рук. Пальцы крупным планом – вся страсть и нежность через них. Тут придется поработать, но если удастся, значит найду принципиально новое решение. Не целоваться же в последнем кадре – сколько можно! А дальше камера поднимается на солнце. Оно как раз между влюбленными. И пошел план на него до полного заполнения экрана этим светилом. Не Бог весть как оригинально, в «Неуловимых» было нечто похожее, но я так обыграю название. Только надо, чтобы диск получился красноватым, как в минуты восхода. Я сегодня уже видел такой из окна вагона. Колеса крутят километры, и до границы уже недалеко. Я еду к своим девочкам. Я люблю их обеих, только по-разному. Что бы я делал без Ирмы! Когда-то меня бесило, что она все больше входит в роль моей мамочки. Но теперь понимаю, что, если в жизни мужчины нет женщины-матери (причем, не важно, кто она, хотя бы соседка), то он будет одинок и беззащитен перед ударами судьбы. Она прислала мне электронку, что Наташа уже практически здорова и очень хочет меня видеть. В Женеве я их не застану – у Ирмы, оказывается, есть домик в горах, и они сейчас в нем отсиживаются от августовской жары. И пейзаж, по слухам, как в сценарии. Так что есть смысл сразу попробовать там финальный эпизод. Заодно увижу, может Наташа теперь играть или нет. Но в жизни я его проведу по-другому. Среди высокой травы, да с юной девочкой, да не поцеловаться? Не заласкать, не довести друг друга до полного изнеможения? Я слишком долго ждал этой минуты. И солнце вместе с сонмом богов всех времен и народов меня не осудят: все-таки на дворе не девятнадцатый век... Март 2006 года