О тамбовцах и тамбовчанах или о том, как шрамы от пуль комиссаров в пыльных шлемах остались на имени каждого из нас Языковедческий детектив Начало расследования Филологическое образование – пренеприятнейшая штука. Тошнит от массы опечаток в газетах и книгах последних лет, передергиваешь лопатками от корявых предложений, где члены не согласуются друг с другом. И уж совсем невмоготу становится от так называемых «привычных ошибок», которые от частого повторения считаются вроде бы и не ошибками. Но глаз профессионала они режут – никуда не денешься. Пожалуй, одна из самых распространенных и нелепых – это выражения «тамбовчане в годы войны…», «ещё до революции тамбовчане…», а недавно в одном нашем еженедельнике проскочило совсем уж потрясающее: «Это вошло в быт тамбовчан ещё в XVIII веке…» Ну как объяснить замыленному редактору, что не было тамбовчан ни в восемнадцатом веке, ни даже в первой половине двадцатого, не было их и на фронтах Великой Отечественной. Были тамбовцы. И самолёты, построенные на средства наших земляков, несли на борту надпись «Тамбовец», и Мичурин назвал свою вишню «тамбовка», а не «тамбовчанка». Бездумно же прилеплять это слово-новояз 50-ых годов к более ранним периодам столь же анахронично и смешно, как в том, ставшим уже хрестоматийном школьном сочинении, где «солдаты Александра Невского победили в Ледовом побоище». Да, полвека назад слово «тамбовчане» ещё не существовало. Когда появилось оно, почему исчезло «тамбовцы», и какое из этих двух следует считать правильным? Обратимся к «Словарю названий жителей СССР» 1975 года (более поздних изданий, к сожалению, автору найти не удалось). На страничке «Тамбов» мы находим и «тамбовцев», и «тамбовчан» без пометки «устар.», то есть оба эти этнохоронима считаются равноупотребимыми. Приведены текстовые примеры и перечень авторов, у которых встречаются эти слова. «Тамбовцы», а также «тамбовец» и «тамбовка» упоминаются в произведениях многих классиков, в том числе и советских – в «Тихом Доне» Шолохова, «Необыкновенном лете» Федина, «Амуре-батюшке» Н. Задорнова и других. «Тамбовчане» впервые зафиксированы составителями словаря в 1957 году в книге «За власть Советов». И там же была сразу допущена смысловая ошибка, о которой говорилось выше: «Тамбову нужна была помощь… Ильич просил помочь тамбовчанам». Далее в словаре следуют относящиеся к этому периоду ссылки на местные газеты. В центральных изданиях это слово начало употребляться только с начала шестидесятых. Но, полистав повнимательнее словарь, мы видим, что именно в те же годы такая же точно напасть поразила жителей многих городов. В 1958-1959 в ковровчан превратились ковровцы, в болховчан болховцы, в гусевчан – гусевцы (они же гусяки), что из Гусь-Хрустального. Была даже создано совершенно неудобопроизносимое слово «саратовчане». Чем дальше читаешь, тем больше создаётся впечатление, что чья-то рука сверху старалась насильственно «обчанить» добрую половину населения страны. Но предлагаю на время оставить вопрос, кто убивал «тамбовцев» и прочих «-цев», «-яков», «-ичей». Чтобы раскрутить этот сюжет, нужно сделать небольшой экскурс в историю нашего языка. Так говорил Ломоносов Суффикс -чан вообще не характерен для русского языка. На -чане оканчивались названия жителей только тех городов, в которых последние буквы -ск или -цк. Липецк – липчане, Вольск – вольчане, Минск – минчане. В таком случае мы имеем дело не с суффиксом -чан, а с древнерусским -ан, или -ян, от которого произошли киевляне, куряне, а также поляне-древляне. Буква «ч» при этом является корневой (обычное для русского языка чередование, при котором -ск превращается в -ч). Кстати, и окончание -ск у города не всегда означало, что его жители будут ходить с «чанным» окончаниями. Это происходило, только когда название города было коротким – из одного-двух слогов, как в Вольске или Липецке. При более длинных -чане вообще не употреблялись, уступая место более привычным суффиксам: Борисоглебск – борисоглебцы, Новохопёрск – новохопёрцы, Нижневаровск – нижневартовцы. Но в тех местах, России, где было сильным проникновение тюркского языкового влияния, с XVII века в разговорной речи стали всплывать местечковые «-чанства». Особенно отличалась этим Малороссия – сказывалась близость крымского ханства (именно жители Крыма первыми воткнули в своё название ничем не оправданное «ч» и стали «крымчанами»). А в харьковских деревнях люди могли с одинаковым успехом называть себя как харьковцами, так и харьковчанами. Создавая первый свод русских языковых законов – свою знаменитую «Российскую грамматику», Ломоносов не мог не обратить на это внимание. А посему об «именах отечественных» сформулировал правило: «Имена городов или мест, оканчивающихся на -овъ, -дъ, -ль, производят от себя имена отечественные через перемену буквы ъ или ь на ецъ, например: Болховъ – болховецъ». Кстати, Болхов (Орловская губерния) был взят в качестве примера совсем не случайно – это был самый крайний город, где жители путались со своим названием (по одним документам – болховитяне, по другим – болховцы, по третьим – болховчане). Южнее его «-чане» могли произносится, севернее – никогда. В той же «Российской грамматике» далее приводится: «В женском роде переменяют имена отечественные -ец и -ин на -ка: ростовка, михайловка». Вот так просто и понятно ещё в середине XVIII века были узаконены языковые нормы. И соблюдались они почти два столетия. Во всех произведениях Гоголя, Куприна, Горького жители Полтавы были полтавцами, и знаменитая пьеса Леси Украинки – «Наталка-полтавка», а не полтавчанка. По газетам и официальным бумагам, в Харькове жили харьковцы, а в обоих Ростовах – ростовцы. Но произошёл октябрьский переворот 1917 года. А за ним налетела гражданская война, и комиссары в пыльных шлемах понеслись на лихой тачанке по несчастной стране и по её великому, могучему, но столь беззащитному языку… Ты лети с дороги птица, зверь с дороги уходи… Забойный шлягер про тачанку, нанёсший могучий удар жителям сотен городов, был написан в 1935 году, но предпосылки к воскрешению «чанства» начались несколько раньше. Ещё Махно и Петлюра в своих речах упорно использовали этот суффикс, обращаясь к населению разных городов и сёл, как бы противопоставляя его узаконенной грамматике, которую «казакам навязывают проклятые москали». Но, скорее всего, этот националистический приём остался бы незамеченным, если бы не безумное революционное желание порушить всё старое и создать всё новое. В том числе – новый язык. О словотворчестве первого десятилетия Советской власти написано и ещё будут писаться сотни диссертаций. Тема необъятная и очень весёлая – чего стоят дикие слова-аббревиатуры, звучащие иногда почти неприлично, вроде «Верхреновупра» (верхне-речное новогородское управление) или умопомрачительный «шкраб» (школьный работник), который, по мнению его изобретателя, должен был навсегда заменить надоевшего «учителя». Творили тогда все, кому не лень, от имажинистов и футуристов до полуграмотных партийных начальников разного уровня. Особенно тогда дорвались представители некого типа людей, которых я называю лакеями-васьками. Появился этот тип ещё в позапрошлом веке, когда брали крестьянского сына в услужение к самому барину. И чтобы доказать своей деревне, что он теперь не такой, как все, держался этот Васька особенно надменно и, подражая хозяину, коверкал русские слова. Барин-то язык свой подзабыл в Париже, когда имение своё проматывал, но лакей считал, что это особый шик, и от души форсил перед мужиками. Не думайте, что этот тип умер, оглянитесь, и почти на каждом заводе вы услышите, как бригадир или мастер говорит «инстрУмент», «шОфер» или что-нибудь подобное. Нефтяники занимаются дОбычей, а работники роддомов возятся с рОженицами, забыв, что по-русски это слово всё-таки звучит, как роженИца. Недавно один из российских генералов рассказывал по телевизору про «рАдарные установки» и учения на «полИгонах» – видно гены деда Василия не позволяли ему произносить эти слова, как принято в стране. А не те ли гены породили в устах наших генсеков их знаменитую «мОлодежь», «мЫшление» и «главное – нАчать»? На помощь языку часто приходили поэты. Так, когда уже полстраны говорили «мОлодежь», Лев Ошанин спас это слово, пустив его рефреном в песне: «Песню дружбы запевает молодёжь, молодёжь, молодёжь…» Но бывало и наоборот – поэты губили не только отдельные слова, но и ломали целые языковые каноны. Таким литературным Геростратом оказался автор «Тачанки» Михаил Рудерман. Сейчас трудно сказать, что его толкнуло всадить в текст песни официально не утверждённые тогда слова «ростовчанка», «харьковчанка», «полтовчанка», возможно просто желание найти рифму к «тачанке». Но чёрное дело было сделано: шлягер пошёл по стране, и вскоре жителей этих городов уже никто по-другому не называл. Дело на этом не закончилось. Заведомо грубый суффикс -чан, настолько пришёлся по душе бывшим лакеям-васькам и другим творцам новых слов (нарочитая грубость во всём тогда была модной), что его стали радостно прилеплять к названиям недавно переименованных городов. Так появились свердловчане, горьковчане и прочие. Но и этого мало – «чанить» так уж всех – в сельчан превратились жители сёл, в заводчан – рабочие заводов. Тогда же начались попытки привязывать модный суффикс к названиям старых городов. Но помешала Великая Отечественная – в «минуты роковые» наши идеологи сразу откладывали свои нововведения и вспоминали про традиции и патриотические чувства россиян. Создатели «прогрессивных форм» В начале пятидесятых «чанный» поход продолжился. После смерти Сталина притихшие было при нём языковедческие кланы вновь осмелели и набросились на Никиту Сергеевича со своими проектами языковых реформ. Суть атаки сводилась к тому, что русский язык сильно изменился, стал пролетарским, и нужен пересмотр старых норм (а на этом, естественно, можно заработать). Для подтверждения своих положений языковедам необходимо было доказать рождение новых «прогрессивных форм словообразования». Суффикс -чан стал одним из их козырных тузов, но слов с ним было ещё маловато, срочно требовались новые «-чане». Кто-то в ЦК поддержал эту нехитрую идею, и на места пришло негласное распоряжение «перечанить» кого только можно. Обкомы, горкомы и областные газеты сразу взялись за дело. Население реагировало на переименование по-разному. В южных городах, где перемешались люди разных национальностей, к этому тюркско-малороссийскому суффиксу относились более спокойно, но в северных и центральных – Ростове Великом, Гусе Хрустальном, да и в нашем Тамбове его ни в какую не хотели принимать, и страсти кипели ещё много лет. В нашем доме всегда собиралась интеллигенция. И я ещё ребёнком присутствовала на горячих спорах по поводу допустимости «-чанства» в нашем «имени отечественном». Победу в них обычно одерживал критик и литературовед, глава кафедры литературы Борис Николаевич Двинянинов и другие преподаватели пединститута, отстаивающие чистоту родного языка. Каково же было моё удивление, когда недавно в одной из местных телепередач доцент всё того же учебного заведения (хоть он и называется теперь университетом) заявила, что в Тамбове во все времена одинаково употреблялись как «тамбовцы», так и «тамбовчане». Специально для неё хочу рассказать об одном своём эксперименте, проведённом ещё в конце восьмидесятых годов. Я тогда пообещала знакомым студентам заплатить 100 рублей (почти месячную зарплату!) тому, кто найдёт слово «тамбовчане» в периодической печати довоенных лет. Ребята часами просиживали в областной библиотеке, пересмотрели десятки подшивок – безрезультатно. Я расширила границы поиска до конца сороковых, но и это ни к чему не привело. Не было такого слова в текстах, не было и в устной речи – оно появилось только в середине пятидесятых. И с какой ненавистью сталкивалось при вхождении в наш язык, говорят за себя факты. Помню, в конце 60-х бабушка привела меня к дому Сергеева-Ценского в Алуште. Посмотреть квартиру писателя мы так и не смогли, но зато разговорились с женщиной, работавшей в своё время у Сергея Николаевича. Узнав, что мы из Тамбова, она рассказала, как за три года до смерти восьмидесятилетний классик был страшно возмущён, когда получил от земляков поздравление с юбилеем, подписанное словом «тамбовчане». – В каком вонючем чане сварили этих тамбовчан?! – воскликнул человек, который так всю жизнь любил наши места, что сделал второй частью своей фамилии название дорогой сердцу реки. Трудно было привыкнуть к новому термину даже тем писателям и литературоведам, которые не имели отношения к нашим краям. Раскрываю «Слово о словах» знаменитого лингвиста-популяризатора Льва Успенского и в главе «Место вашего рождения» читаю: «Житель Тамбова скорее уж тамбовец, чем тамбович». Что его можно было обозвать тамбовчанином автору и голову не пришло, хотя эта книга вышла в 1962 году, когда этот новодел уже совершенно вытеснил «тамбовцев» из местной прессы. Помню, как задрожали старческие губы моей бабушки, когда она увидела в газете в своих воспоминаниях слово «тамбовчане» – кто-то из работников редакции переправил «тамбовцев» на более привычное. Откуда было ему знать, что именно она, Нина Семеновна Хлебникова, долго боролась в своё время с этим неологизмом и даже пустила по городу моду называть коренных жителей «тамбовцами», а приезжих – «тамбовчанами». Странно, но мода эта, несмотря на прессинг тамбовской печати, держится в народе почти сорок лет. Этой весной я наблюдала сценку в автобусе, когда не совсем трезвый гражданин доказывал кому-то, что он, не в пример другим, не тамбовчанин, а тамбовец в пятом поколении. Кое-что об «овечьей» болезни Когда начали возвращать тамбовским улицам их прежние имена, интеллигенция ждала, что со дня на день вернут и наше исконное название, как сделано уже в большинстве городов. Но не тут-то было. На станицах газет развернулась странная полемика, что, мол, может, и возвращать-то его нам не надо, вроде уж и к «тамбовчанам» привыкли. Но больше всего меня потряс аргумент одного из наших литераторов: он, оказывается, не любит слово «тамбовцы», потому что там ему слышатся «овцы». Интересно, приходила ли подобная мысль в головы саратовцам, нижневартовцам, александровцам, рассказовцам, кирсановцам и жителям десятков других городов, чьё название заканчивается на такое же «овцы»? В детской психологии есть термин «комплекс ожидаемой обиды». Это когда подросток, чаще всего мальчик, мучительно боится, что над ним будут смеяться, и старается спрятать то, что он считает своим недостатком. Ещё никто не обращает внимания, что у него, скажем, оттопыренные уши, но он усердно запихивает их под бейсболку, и товарищи, конечно, это замечают. Боязнь увидеть в своём имени «овец» – типичное проявление этого комплекса, и мне искренне жаль литератора, у которого, видимо, было трудное детство. Но не может же с его лёгкой руки весь город начать мучиться «овечьей» неполноценностью – детские психозы редко бывают массовыми. А вот возвратить жителям Тамбова их историческое название нужно, тем более что этого хотят тысячи горожан. Одна из моих знакомых не пустила дочку заниматься в детском танцевальном коллективе только потому, что он называется «Тамбовчаночка», другой, как от змеи, отдернул руку от журнала «Мы – тамбовчане». Ненависть к навязанному слову продолжается. Я не придерживаюсь таких крайних позиций, но пока «тамбовчане» гуляют по страничкам нашей печати, буду, как всегда, с опаской просматривать газеты. Каждый раз, когда вижу это слово, я невольно сжимаюсь, как от пулемётных выстрелов бешеной тачанки. Той, что его когда-то породила… Вместо послесловия Вот и подошёл к концу наш детектив. Он не очень-то он удался: мы выяснили, когда была совершена попытка убить слово, выяснили мотивы преступления, но не знаем имён конкретных убийц. А уж покарать их тем более не придётся – с момента преступления прошло полстолетия, вряд ли виновники ещё живы. Но у нас есть редчайшая возможность – воскресить жертву. Вернуть в обиход наше историческое название, этнохороним или, как называл Ломоносов, «имя отечественное», с которым жили десятки поколений предков и которое соответствует всем нормам русского языка. Не хочется чувствовать себя Иванами, не помнящими родства, вернее, манкуртами, забывшими своё имя. Мы – жители прекрасного старинного города с интереснейшей историей. Мы – тамбовцы. И это звучит гордо!