Вирус страсти Я был болен и вот я излечился, я был слеп и вот я прозрел и вижу… Рождение Джона Лоули Я не знаю, откуда у меня это, но я точно помню, когда оно появилось. Мне было тогда… Хотя нет, пожалуй, начну с самого начала. С самого моего рождения, ведь именно тогда, с самого своего рождения, я начал слышать, какой дрянью отдаёт от этого порядком поношенного мира. В то время, когда моя мать в муках дарила меня этому свету, мой отец трахал смазливую, жопастую медсестру в соседней палате. Никто даже точно не скажет, чьи стоны и крики были громче. Когда он – этот самовлюбленный мистер Лоули впервые взял меня на руки, его губы изобразили жалкое подобие улыбки, этакую идиотскую гримасу, словно он хотел сказать: «Да, на кой хрен ты родила мне этого придурка?!». Моя мать, полная нежности, заботы и трепетной ласки женщина, любила его всем своим слабым сердцем, женщины всегда любят тех, кто причиняет им боль. Они словно стая мазохисток, бродят по свету в поисках боли, называя её прекрасными словами: поклонением, заботой, и даже любовью! А ведь, что такое любовь? Тому, кто даст ответ, с которым я буду бесспорно согласен, я ставлю пиво! Только не надо ничего про химические реакции, идет?! Конечно же, я не мог тогда ничего запомнить, ни разочарованной и вынужденной ухмылки отца, ни обессиленного, но счастливого лица матери, излучавшего нежность, но я более чем уверен, что это было именно так. А как иначе? Но моё рождение не было важнейшим событием в мировой истории того момента, их было много: Джонатан Грэй перенёс операцию по удлинению члена; Ванда Йохансон сделала свой первый аборт; Говард Адельсон пошёл в первый класс, а Сара Гольденштадт с пеной у рта, жаловалась подруге на свой первый, непонравившийся ей, оральный опыт. Словом мир был полон событий, поэтому моё рождение не было замечено никем кроме непосредственных участников моего создания и появления на свет. Три Теперь мне 3 года и я уже помню себя. Моё первое самое яркое воспоминание – вдрызг пьяный, падающий на диван отец. Его обезумевшие от спиртного глаза, его невнятное бормотание и это бесконечно печальное лицо матери, которое даёт понять лишь одно: «Уже вторая неделя подряд! Господи! Неужели, всю жизнь мне придётся провести рядом с этим человеком! Но быть может, всё образумится?». «Нет, не образумится, моя милая мамочка», - этот протест рвётся изнутри меня теперь, но тогда я, конечно же, промолчал, увлечённый большим игрушечным медведем, который был тогда для меня куда более важен. Мне теперь мерзко вспоминать о том, как угасали их, возможно, некогда светлые чувства. Но я был ещё слишком мал, чтобы понять всю глубину, развивавшейся на моих глазах семейной трагедии. Меня, как и любого другого ребенка в этом возрасте, интересовало только одно, чтобы мои родители были вместе, чтобы у меня была семья. Хотя значения этого слова я тогда ещё не понимал, я лишь чувствовал, что мне хорошо, когда мы все вместе. И плевать на то, чем вы оба за это заплатите! Раз уж решились произвести меня на свет – дайте мне хоть кусок того счастья, которое иногда случается на свете, чтобы он стал для меня мерилом для всего, что возможно случится со мной в будущем. Впрочем, я тогда вообще вряд ли о чём-то всерьез думал, но возможно некое дерьмовое чувство уже тогда, легло тенью на мой детский разум. Что же вы творите со мной, дорогие родители?! Вот оно! Вот когда! Но, мои чувства ничего не значили по сравнению с чувствами целого мира, который окружал меня: жена Джона Линкера умирала от СПИДа; отец троих детей Питер Роуд повесился; Антон Иванов подвернул ногу, а Сара Гольденштадт хныкала из-за неосторожно сломанного ею ногтя. Когда по-настоящему осознаёшь, что не одинок в этом мире, что миллионы людей вокруг тебя переживают собственное горе, тогда ты, чёртов кретин, не удивляйся, когда никто даже шагу не сделает по направлению к тебе, чтобы помочь! Рассчитывай на свои собственные силы, ибо ты одинок во Вселенной! А как бы хотелось рассчитывать еще на кого-то, а?! Четыре Мне 4 года и отец впервые бьёт меня за то, что я нечаянно разбил его любимую хрустальную пепельницу. Он бьет меня ладонью по лицу. Я плачу, а мама молча сидит на стуле в углу, с некоторой долей осуждения и одновременного сожаления, робко поглядывая на меня. Она молчит, может быть, потому что боится его, может быть, потому что я не прав, но неужели настолько?! Я смотрю на неё в надежде, что она заступится за меня, как это часто делают матери, но она молчит и её, отдающий горечью взгляд, не выражает ничего, потому что в нём нет чёткого, определённого чувства. Он наполнен горечью за то, что больно мне и в то же самое время, он не выражает ничего иного, как молчаливое согласие с тем, что я виноват. Он, словно говорит мне, «терпи». И это непроизнесенное слово, эхом отозвалось в моей голове, поселив в ней осознание моего безусловного и оттого ещё более ужасного одиночества. И я терпел. Как терпел и много раз после этого, уже свыкшись с неминуемой надо мной расправой, от которой нет, и не может быть никакого спасения. «Мама» - шептали мои, некогда кричавшие губы каждый раз, когда он бил меня. «Мама» - в этом шепоте уже давно не звучало никакой надежды, лишь постепенное раз за разом нарастающее чувство горькой обиды. Это как последнее горько-сладкое упование на никогда невиданное прежде чудо. Словно, твой автомобиль уже летит вниз со скалы, и ты в нем пристегнут и беспомощен. И в эти последние мгновения, ты, возможно, молишься, взываешь к кому-то неведомому тебе духу, к некой сверхсиле, которая, как ты считаешь, непременно спасет тебя в последний миг. И в эти моменты мои глаза уже не смотрели на маму более, некогда отвергнутое и неразделенное чувство, затаилось глубоко в моей душе, спрятавшись там ото всех. Ведь, даже в те долгие часы, когда мы оставались вдвоем наедине с ней, она не пыталась как-то проявить свои ко мне чувства, просить прощения или просто приласкать. Нет, она готовила еду, убиралась в квартире, стирала, тихонько сидела перед телевизором или окном, стараясь не встречаться со мною взглядом. Она ждала отца. Всегда. Вечно. А я, кем был для неё я? Кем был для неё я, если даже в те моменты, когда душа моя, не выдержав огромной между нами пропасти, преодолевала ее, и рвалась к ней в надежде быть обласканной, любимой, излучая искреннее тепло и нежность ребенка, но моя мама держалась со мной зачем-то чопорно сдержанной и в её объятиях я никогда не получал, того, что искал. А ведь, если бы она сказала мне всего одну фразу «я люблю тебя!», то я жил бы ею, питался, наслаждался, помнил и нес бы её всю свою жизнь в своем горячем сердце. И быть может, умер бы с нею на устах. Но умер бы счастливым! Но проблемы есть у всех: Паркер Уолсен крупно проиграл на скачках, Эндрю Ван Крюгер потерял работу, Михаэль Херц пожизненно лишился водительских прав, Марла Кинг случайно сожгла утюгом любимый пиджак мужа, а Сара Гольденштадт «в самый ответственный момент» забыла дома губную помаду. Мир, как и люди, вокруг нас, раздают, увы, только воздушные поцелуи! Насладись ими, но не переусердствуй! А не-то поймаешь воздушный поцелуй вон того старого, похотливого козла, что пристроился сзади к той роковой красотке! Пять Мне 5 лет и я впервые вижу, как отец избивает мою мать. Он похож на дикого зверя, обезумевшего и ужасного в своей безнаказанной свободе. Он бьёт маму по спине, по груди, по лицу. Ей больно и она плачет. Но плачь её подобен моему. Он приглушен ею, он звучит неуверенно, неискренне, точно она так и не решилась расплакаться, но слезы, будто заполнив до отказа некий сосуд внутри нее, начали заливать ее лицо, переливаясь через высокие края. Она похожа на истязаемую фашистским садистом девушку, которая из-за своей беспомощности, слабости и отсутствия всякой надежды на то, что кто-либо поможет ей, находится в страшном оцепенении, словно понимая, что расплачься она хоть на миг, и ее мучения тут же закончатся и придет смерть. Пусть лучше муки, чем смерть. Она словно ждет того момента, когда страдания ее станут, наконец, невыносимыми и она ясно поймет, что готова к смерти и предпочтет ее. Скажите мне, какой подонок загнал столь глубоко внутрь нее простую людскую гордость и маломальское самоуважение, которое мешает уже теперь предпочесть смерть или же вышибить мозги любым подвернувшимся под руку предметом этому жалкому садисту? Страх и неверие в свои силы! А что дальше? И я вижу свою маму. Я тоже плачу вместе с ней. Мне страшно и я, сжавшись в комок, затаился в углу кухни, боясь пошевелиться от связавшего мои члены безумного страха, только тихое «не надо» еле слышно слетает с моих трясущихся губ, хотя, возможно, это лишь мои мысли, которые я не решаюсь озвучить, но которые так хочу донести до отца. Мне плохо и я, наконец, решившись, выбегаю на улицу, боясь того, что гнев его переметнется на меня. Я выбегаю во двор, и бегу так, словно моё бегство способно спасти меня ото всего на свете. Так, словно, бегом можно что-то решить и исправить. Я бегу, боясь оглянуться, опасаясь увидеть отца, преследующего меня. Боясь увидеть эти свирепые, яростные глаза, которые буду помнить всегда, и которые никогда более на дадут мне уснуть. О, боже! Внутри меня бешено скачет сердце, будто пытаясь покинуть обременённое страданиями тело, оставить меня в полном одиночестве, бросить меня, предать. «Мама» - одна мысль режет моё сознание, когда я уже достаточно далеко от дома и мой пульс, наконец, начинает приходить в норму. Тогда я впервые осознаю, что предал её. Что я ничем теперь не лучше нее. Я с горечью осознаю нашу схожесть. А в это время Брайан Ролсон разводится с женой; Натали Паркенсон тонет в бассейне собственного дома; Ричарда Нельсона сбивает машина и он остаётся инвалидом на всю жизнь, Брайан Милтон давится жвачкой, а Сара Гольденштадт покупает «неудачную» кофточку. Одиннадцать Теперь мне 11. Я дома. Мои родители опять ругаются, как я понимаю из их грубых выкриков, снова из-за какой-то бабы. Сегодня её зовут Сьюзен. Мама почему-то называет её грязной шлюхой, а папа зачем-то доказывает маме, что эта Сьюзен гораздо лучше, чем она. Мама плачет, но это слезы вызваны непонятным мне чувством, в них боль, в них гнев, в них ревность. Я молча сижу, оперевшись о стену своей комнаты, которая общается с кухней. Я счастлив, что я не там с ними и мне больно от осознания своей радости. От нового подтверждения моей слабости. Я словно затаился, боясь дышать, боясь быть замеченным, боясь снова быть вовлечённым в их ссору, боясь снова стать её виновником. Я чувствую, как горячие, пропитанные моей болью слезы сползают к дрожащему подбородку по моим тощим щекам. Я снова боюсь. Страх, однажды появившийся в моей жизни, теперь стал постоянным гостем моего разума, гостем, нагло и бесцеремонно выживающим все более и более робеющего перед ним хозяина. Ибо я боюсь всего. Я боюсь рукоприкладства отца, боюсь быть непонятым, осуждённым, но превыше всего я боюсь маминого молчания. Молчания, с которым никак не свыкнусь, понимая и одновременно осуждая. Молчания, которое стало теперь и моим. Которое впиталось в меня, стало моей сущностью, стало мной. Но разве же я имею на него право. Я тот, кому небезразлично всё происходящее. Но вместо того, чтобы стать однажды словами произнесенными мною, мои слезы заносятся мною в дневник. И если бы они хотя бы раз прочли то, что я пишу, они, возможно, поняли бы меня и изменились, а быть может, приняли бы меня за сумасшедшего. Но я был готов к этому, лишь бы всё это прекратилось, или не готов? Я помню, когда мне было пять лет я подошёл к отцу, чтобы похвастаться, слепленным мной из пластилина, человечком, желая, подобно любому другому ребенку, получить отцовскую похвалу, но он грубо высмеял меня и прогнал. Так повторилось ещё несколько раз, пока я, наконец, потерявший всякую надежду, замкнулся в себе, боясь как-то проявиться, боясь снова показаться смешным, боясь всего. Я знал, что более всего на свете боюсь его осуждения. И я готов стерпеть всё, что угодно, любое наказание, от кого угодно, только бы он не осуждал меня более. А в это самое время на другом конце Земли: Али Абдулле Мубараку было сделано неудачное обрезание; Ким Ли Фэн получил серьёзную травму позвоночника на тренировке по кунг-фу, Майкл Лоуренс впервые осознал, что он гей, а Сара Гольденштадт страшно переживает из-за переноса на завтрашний день её любимой мыльной оперы. Четырнадцать Теперь мне 14 и я впервые по-настоящему влюблён. Её зовут Мелисса. Мы учимся в одном классе. Она сидит прямо передо мной, и я с самого утра наблюдаю её прекрасную попу, обтянутую разных фасонов юбками и брюками, которые так ей идут. Ещё несколько лет назад я не замечал в ней чего-либо привлекательного, теперь же, она стала для меня всем. Её тёмные, раскосые, восточного типа глаза очаровали меня, а длинные, светлые волосы, вскружили мою голову в вихре необузданной романтической страсти. Я сидел у окна своей комнаты и любовался ночным небом. Оно было спокойным и красивым. Вглядываясь в него, я представлял себе её - Мелиссу. Нежную кожу её ладони, которой она ласково гладит мою щеку, её одурманивающий запах самой истинной, нежной сексуальности, её игривый, соблазнительный взгляд при виде меня, обо всём этом грезил я, и радостная, глупая от счастья улыбка вырисовывалась на моём лице. Она одета в одно легкое, летнее платьице, которое сидит на ней точно по фигуре и радует мой, жаждущий её взгляд. Но вдруг я срываю с неё платье, грубо вхожу в нее и начинаю грубо трахать. Она громко стонет. Она довольна, она удовлетворена. «Ты самый лучший, ты самый классный!», - кричит она в экстазе, улыбаясь, дрожащими от удовольствия губами. Уверенными руками я трогаю её упругие груди, ласкаю женственные бедра и талию. Я красив, я прекрасен, я уверен в себе. Мелисса обожает меня. «Ты будешь ужинать, Джон», - раздаётся вдруг голос мамы с кухни, и всё исчезает. А красивый и уверенный в себе Джон снова замыкается в себе. И снова передо мною небо, и мир, стенами моей комнаты, снова сомкнулся вокруг меня, обретя уже гнетущие и до омерзения познанные мною черты и краски. Падение уверенности в себе вместе с падением члена. Я прячу его и застёгиваю ширинку. «Да, мама. Я сейчас», - отвечаю я. Моя комната – моя крепость, моя душа, мой разум, моя фантазия, где я хозяин, я победитель, я любим и уважаем, где я тот, кем хочу быть, пока не появляются они… Мы ужинаем с мамой вдвоём. Отца, как всегда нет дома. Уже даже не возникает вопрос, где он. Мы оба знаем, что он опять придёт домой пьяный, со следами губной помады на лице. Мать смотрит куда-то в стену мимо меня. Она молчит, но её водянистые глаза говорят сами за себя. Я смотрю на неё, и кусок не лезет в горло. Я чувствую её горе, чьё присутствие она, быть может, уже и не замечает. Я чувствую его, потому что оно и моё тоже. Оно, подобно члену семьи, находится рядом с нами, и даже сейчас, когда мы ужинаем, оно здесь с нами. Сидит на месте отца и с наглым вызовом смотрит в наши лица, ловя наши взгляды. Мне хочется кричать. Мне хочется выть! Мне хочется взять за грудки этого труса внутри меня, этот мой позор, который не позволяет мне нормально и полноценно существовать, этот геморрой на жопе человечества, этот чёртов психопат внутри меня. Мне хочется напоследок почувствовать его страх, которым он мучил меня все эти годы, превращая в жалкое подобие человека, а мою душу в привычный и потому никому незаметный сигаретный дым; вместо того чтобы сверкать во тьме, а не гаснуть, подобно измоченной чьей-то мочой спичке; кричать, когда мир ждёт от меня крика; занять, наконец, своё достойное место в жизни, стать кем-то, стать значимым или просто стать… Мне хочется в последний раз прижать его к себе, посмотреть на его бледное от ужаса лицо, в его выпученные от ужаса глаза, и спустив курок, увидеть, как его мозги вылетают через окно на мостовую… Но я снова молчу. Я просто смотрю на неё и молча сопереживаю с ней, боясь уловить её взгляд на себе. Боясь, что взгляд этот будет молящим о помощи, боясь потому что мне нечем помочь ей. Я опускаю глаза и погружаю мой взгляд на дно стоящей передо мной тарелки, ведь именно там, на дне моё нынешнее место, там, где меня никто не найдет, не тронет и не упрекнет. Но кому есть до этого дело, ведь никто же не знает, что именно в эту секунду Сара Гольденштадт проливает вишнёвый сок на новое, дорогое, белое, летнее платье. Никто не решит за тебя твоих проблем – вот истина достойная, быть увековеченной в камне, истина, которая опровергает собою всех, ибо ты одинок во Вселенной, и никто, слышишь, никто не придёт к тебе на помощь, пока ты сам не сделаешь первый шаг по направлению к другому человеку, нуждающемуся в ней быть может гораздо больше чем ты… Мир корыстен, жизнь корыстна, добро корыстно, зло, ну, я думаю, о нём вообще не стоит упоминать. Все эти благотворительные организации, жертвы в фонд мира и так далее, это смешно, не позволяйте столь легко одурачить вас, мать вашу! Всё это ради спасения их, часто жалких, проворовавшихся душ. Бескорыстное добро – чушь! Бескорыстное добро не стоит больше ста долларов, поверьте моим словам! И каждый раз, когда кто-то творит добро, он, мысленно, подкладывает камень на весы добрых дел, который возможно сыграет какую-нибудь роль во время страшного суда, или для того, чтобы понравиться, то есть купить чье-либо внимание; произвести впечатление, то есть купить чьи-нибудь положительные эмоции; завоевать уважение, то есть купить чье-то уважение; выманить деньги, то есть подсознательно заставить кого-либо расстаться с деньгами, якобы на благие или иные цели; заманить в постель, ну, это я думаю не стоит объяснять – всё это наши тайные корыстные цели, главная из которых – внимание. Внимание – это то, за что все мы боремся всю нашу жизнь, из-за чего начинаются войны, создаётся что-то прекрасное, уникальное, фантастическое. Каждый человек, будь то психопат или кто-нибудь иной, стремится к этому самому вниманию. И каждый пытается завоевать его по-разному: один ходит голышом по улицам, привлекая внимание прохожих; другой пробирается на сцену или трибуну, чтобы народ выслушал излияния его души; третий создаёт нечто прекрасное, он создаёт это, быть может, всю жизнь, иногда, даже может показаться, будто ему вовсе и не нужно это внимание. Но поверьте мне, этот человек живёт одними лишь предвкушениями чьего-то восхищённого возгласа, он питается им или погибает без него. Вот вам корысть, а все то, что бескорыстно – во истину свято! Шестнадцать Мне 16 и внимание становится моей вожделеннейшей мечтой. И я, как никогда, хочу трахаться! В то время, как полный сюрпризов мир расставлял всё новые и новые ловушки, я смотрел на лица людей окружавших меня. На лица этих напыщенных и показушно целомудренных женщин, в горделивом спокойствии которых, отчетливо читалось желание, чтобы какой-нибудь «грязный мужлан» грубо и без особых предисловий отодрал их где-нибудь на столе дешёвой забегаловки. Я видел лица этих солидных мужчин, которым надоели, как им кажется, их уже «не те» жёны, и которые уже не находят кайфа в продажном уличном минете. Возможно, всем им на самом деле вовсе и не нужен секс, они просто грезят почувствовать эту безумную к себе страсть, это желание себя в чьих-то глазах, хотя бы на один короткий миг, ощутить, столь необходимую им долю внимания, без которой мир не может трахаться. Без которой, у него не течёт и не стоит! Хотя, впрочем, возможно, мой подростковый максимализм заставляет меня думать обо всем этом с таким остервенением, как будто это нечто истинное. Но я знаю также что, просыпаясь, каждое утро с этим бугром в трусах, я мучаюсь вопросами, - «Где мой, «Play Boy», и как скоро освободится ванная?». Возможно проникнувшись своей собственной мнимой проблемой, ты начинаешь видеть её во всех окружающих тебя людях, будь то, даже пожелтевший от времени пожилой мужчина или с трудом самостоятельно переходящая через дорогу старушка! Я был ещё девственником, и на успокоение моего члена, мне приходилось тратить четыре раза по пятнадцать минут ежедневно. Я занимался этим в туалете, в ванной, в своей комнате. И вскоре уже не мог без этого, онанизм стал моим наркотиком, моим сладким героином. Каждый раз, когда я встречал на улице красивую женщину, мой вечер был плотно занят. Я был робким и не умел общаться с ними. Меня пугала, даже мысль о знакомстве, о том, что мне придётся, что-либо говорить, чем-то завлекать, каким-то образом соблазнять. Я боялся своей неловкости, своей неуверенности, своего безумного взгляда. Я боялся их взгляда, боялся смотреть на них, потому что на те места, которые привлекали мои неискушённые глаза, нельзя пялиться так, как это делал я. Мой разум не позволял мне понять, о чём можно говорить с женщиной, при одном взгляде на которую ты исходишь слюной, словно бешеный пёс. И моим единственным аргументом был мой дымящийся член. Тогда я ненавидел женщин за то, что они не вешались мне на шею. Я подобно любому другому тинэйджеру ежедневно исследовал собственную внешность, рассматривая себя в зеркале, и находил себя привлекательным. Поэтому меня всякий раз удивляло то, что женщины не одаривали меня, даже коротким взглядом, а если и одаривали, то, как бы лишь вскользь, небрежно, случайно. И я никак не мог понять, что же им нужно, что же они хотят от моей внешности, чтобы безо всяких слов ложиться со мной в постель, просто потому что я красив. Я не мог понять этого и поэтому ненавидел их, потом, будто бы придя в себя, моя ненависть обращала свой гневный взор на меня, и я ненавидел себя самого за непонимание. Меня удивляло, как красивейшая женщина, может спать со страшнейшим типом, вроде моего знакомого Пита. Он был невысокого роста, полноватым и, на мой взгляд, вовсе не привлекательным, но я почти каждый день видел, как к нему ходят бабы. Красивые женщины! К этому чёртову уроду! И сейчас сидя у окна, я вижу, как две упругие, плотно обтянутые мини-юбкой ягодицы, плавно пошатываясь, направляются, к дому Пита. Мне хочется рыдать от зависти и собственной беспомощности! Почему он, мать его? Нет, женщины для меня загадка! И, примерно, в это же самое время: Алик Оганесян получает московскую прописку; Ванесса Паркер без памяти влюбляется в актёра Роберта Редфорда; Ричард О’Доннелл впервые прыгает с парашюта, а Сара Гольденштадт с размахом празднует своё тридцати четырехлетие. Семнадцать Мне 17 лет и меня трахает соседка, живущая этажом выше. Я ранее не упоминал о том, что старый дом, в котором я жил состоял из трех этажей. Мы жили на втором в небольшой, но стараниями моей матери довольно уютной трехкомнатной квартирке в третьем, последнем подъезде. Дом наш, как я уже сказал, был старым, старым как и все в нем, люди, краска на стенах подъездов, потолочная штукатурка, и ерзающие под ногами старые, деревянные половицы. Соседи наши, были довольно миролюбивыми и спокойными, по вечерам, очевидно за ужином, тихо слушающие Бетховена. Но был один человек, являющий собой некое исключение из правил. Это была немолодая женщина по имени Люси. Эдакая стареющая на глазах девица, судя по внешнему её виду, обилию косметики и хамоватым манерам. Она жила этажом выше в однокомнатной квартире, отличный вид на дверь которой, открывался снизу, с лестничной клетки, если стоять спиной к нашей двери. Она жила одна, но если верить подслушанным мною разговорам соседей, то одиночество её было, лишь умышленным уединением перед очередной шумной и бурной вечеринкой где-то в гостях, куда она довольно часто ходила. Люси, как я называл её про себя, была не вполне красивой женщиной с ярко выраженными, женскими формами. Эдакая пампушка, чья полнота, являвшаяся предметом постоянного обсуждения чопорных, пожилых соседок, по моему мнению очень даже шла ей, потому как именно благодаря ей, женственность её получала явное свое подтверждение. Не смотря на то, что она абсолютно не была красивой, хотя, что такое красота, когда у каждого она своя, Люси была для меня самой притягательной женщиной на свете. Моим любимым занятием было, подобно извращенцу, смотреть вверх, на то, как она спускается вниз по лестнице. Я видел её, довольно, симпатичные, голые ноги, её не дорогое, но такое возбуждающее нижнее бельё, которое она к тому же не всегда одевала, её потрёпанные временем и образом жизни, рыхлые ягодицы. Сердце в груди замирало от переполнявшего меня желания, и я всякий раз чувствовал уже такой знакомый и приятный позыв в области паха. Я мечтал о ней! Я грезил ей, но как всегда молчал, бросая на неё лишь робкие взгляды и ограничиваясь одним лишь, - «Добрый день, тётя Люси». Но однажды я не выдержал. Наверное, потому что больше не мог сдерживаться или потому что огромное возбуждение моё чуть было, не свело меня с ума. Желая её, я не мог не знать её более или менее чёткого распорядка дня, а именно день, когда она спускается в подвальное помещение для стирки белья. Пятница. Я выждал момент, когда она спустится вниз, затем последовал за ней. Ещё на первом этаже коридора, я услышал её моложавый, игривый голосок, напевающий какую-то песню. Я уже видел её упругий зад и то, как колышется её платье под мощным потоком воздуха, исходящий от вентилятора. Сейчас она была, наверное, самым прекрасным и самым желанным существом на этой планете. Самим символом страсти и вожделения. И я, желавший её более всего на свете, на миг залюбовался ею. Моя страсть превратилась в некое философское рассуждение, словно я снова пытался найти оправдание своему бездействию, боясь снова быть отвергнутым, осмеянным и непонятым. Я вдруг понял, что боюсь её крика и, наверное, ещё больше я боялся её недоумевающего взгляда, который заставил бы мне осознать, насколько я ничтожен. Но произошло то, о чём я уже, наверное, и не мечтал вовсе. Она вдруг повернулась ко мне лицом, и в её взгляде я прочитал полное понимание моих сомнений и мыслей. Я понял, что она обо всём знает, и меня снова обуял разрушительный страх. Ещё мгновенье и я выбежал бы из этого пропитанного прохладой помещения, проклиная и тут же снова оправдывая себя. Но её глаза не позволили мне уйти. Медленной и, возможно именно в том момент, показавшейся мне столь соблазнительной походкой, она подошла ко мне. Её губы молчали, но её глаза говорили со мной, поддерживая и помогая мне расслабиться. Она подошла ко мне в плотную, прижавшись своей упругой, крупной грудью и страстно поцеловала меня. По всему моему телу пронеслась нервная дрожь, приятная и в то же время странная и мой опущенный сомнениями член, мгновенно вскочил. Я боялся коснуться её своим возбуждённым жезлом, всё ещё опасаясь выдать себя, быть осмеянным, ибо я не верил ей, как не верил, наверное, никому в этом мире. Но она, по-видимому, догадавшись о моих тайных страхах, пристально посмотрела на меня и, опустившись предо мной на колени, расстегнула ширинку. Она ласкала меня губами. По моему телу вновь пронеслась уже знакомая дрожь. Моё тело отдавалось ей, но мой разум не был ещё свободен. Мой собственный организм не принадлежал мне, поглощенный призраками собственных комплексов. Моё тело радовалось жизни, а мой мозг рыдал от непонятных, необоснованных мыслей, словно не желая позволить мне такое, ожидаемое мной расслабление. Я довольно грубо и сильно сжал её волосы в руках и непонятно для самого себя, услышал её страстный стон. Она поднялась с колен, и села на одну из стиральных машин, широко раздвинув ноги, завлекая меня туда, в её, сулящую удовольствие, глубину. Я выдержал мгновенье, любуясь ею, её стройными ногами в таких возбуждающих меня, чёрных чулках. Я подошёл к ней и нежно погладил её ноги, бёдра, талию и грудь. Потом страсть поборола во мне нежность, и я вошёл в неё. Мне вспомнились вдруг все мои дерзкие сны и мечты и я подгоняемый своим неудержимым возбуждением, начал мощно и грубо бить в неё. Она громко стонала, пытаясь зажать рот руками, но всё же очевидно не отдавая себе отчёт. Её лицо исказилось, глаза запали, а тело тряслось, словно в бешеной лихорадке. Она, что-то выкрикивала, но я не мог точно разобрать, что именно. Я быстро кончил и мы, обессиленные скатились по корпусу стиральной машины на белый плиточный пол. Она тяжело дышала, а я, почти сразу же придя в себя, залюбовался ею. Сейчас она казалась мне красивей, чем раньше. Сейчас моя фантазия делал её ещё прекрасней. Сейчас я даже любил её. Я не знал, что нужно говорить в таких случаях и как вести себя. Да и стоило ли мне вообще, что-либо говорить или делать? Но мои чувства переполняли меня, превращаясь в слова. - Я люблю вас, - сказал я, погладив её черные, рассыпавшиеся по полу волосы. Она недоумённо посмотрела на меня, и мне вдруг стало, как-то не по себе. - О, мальчик, прибереги эти слова для более молодой и достойной, - усмехнулась она, вдруг придя в себя, и поправив собравшееся на талии платье, - поверь мне, ты ещё многим женщинам сможешь сказать это! Но мой тебе совет, никогда не делай этого, пока точно в этом не уверен! Так-то! Она достала из кармана какой-то непонятного цвета лоскут и вытерла им промежность. После чего, достав из того же кармана, и закурив, пристально посмотрела на меня. - А ты ничего, кобелёчек! – усмехнулась она, - прямо, как твой отец. И член длинный и трахаешься классно. Сверстницы, небось, сами трахаться приходят? Она говорила всё это, а я молча уставился в пол. Мой разум одновременно жаждал её слов и ненавидел их. Мой взгляд умолял её замолчать. Мне вдруг стала странной природа моего желания этой женщины. Ни капли нежности в словах. Ни капли ласки, столь необходимой женщине, и, по моему мнению, неразделимой с ней! На мгновение мне даже стало жаль её. Я мысленно представил, с какими негодяями сводила её жизнь. Что сделало её такой? Отец?! - Ну, что, кобелёнок! Ещё хочешь? – спросила она вдруг, столь же естественно, как будто в этом вопросе не было ничего особенного, - если да, то помоги мне дотащить вещи наверх. К тому же у меня дома удобней. Я был шокирован. Мои глаза, смотревшие на неё, не выражали ничего, кроме какого-то немого вопроса, сожаления. - Ну, что? Ты идёшь? – столь же спокойно переспросила она, - а то у меня опять течёт! Да, ладно тебе ломаться, я ведь не слепая! Я же вижу, как ты на меня смотришь! Пойдём, милый! Противоречивые чувства переполняли меня и я, понимая, что не могу справиться с ними, выбежал вон из помещения. Я слышал её громкий заливной смех позади себя, который, казалось, преследовал меня, бежал за мной. На какое-то мгновение, я почувствовал, что способен сейчас убить её. Удавить и уничтожить! А ведь она, быть может, сказала мне всего лишь правду?! Я не знал, то ли смеяться, оттого что стал, наконец, мужчиной, благодаря женщине, которую так давно желал, то ли плакать, оттого что потерял что-то, подарил это что-то кому-то, кому это вовсе не было нужно. Не было нужно в том качестве, в котором я мог это предложить. О, я глупец, искал любовь, а думал, что ищу лишь секс! Хотя, возможно, и не любовь, а просто какую-то недостающую мне нежность. Мне было тяжело на душе, от её, не пощадивших меня слов. Я чувствовал себя виноватым, хотя отлично понимал, что здесь нет чьей-либо вины. Мне просто было не по себе. Наверное, я просто не умею расслабляться и радоваться жизни?! Радоваться тому, что просто оттрахал её. Просто оттрахал. Так просто… Хотя мои переживания, скорее всего не шли ни в какое сравнение со страданиями других обитателей планеты Земля. Джордж Чимески попал в тюрьму за сексуальные домогательства на работе; Ричард Доннер мучался недержанием; трубач-самоучка Альберто Миральди выбросился из окна второго этажа и на горе соседей остался жив, а Сара Гольденштадт была с ног до головы обрызгана проезжавшим автобусом с довольными и жизнерадостными японскими туристами. Одним словом мир куда-то катился, независимо от того поспевали мы за ним или нет! И нашего мнения по этому поводу никто не спрашивал! Пит Любопытство по поводу причины успеха Пита у женщин, съедало меня настолько, что я уже не мог сдерживаться. Он был на два года старше меня и жил один. Его родители то ли погибли, то ли бросили его в один прекрасный момент, то ли он бросил их. Я знаю лишь, что эта тема никогда и никем не поднималась, ее, словно не было вовсе. Мы иногда тусовались вместе с Питом. Он был весёлым парнем, отшучивавшимся на любые вопросы относительно его личной жизнь и его жизни вообще. Эдакий человек-загадка. Но он явно симпатизировал мне и всячески выделял в тусовках, поэтому, когда в его квартире раздался звонок и он, открыв дверь, увидел на пороге меня, то не был удивлён этому. Его скорее смутило выражение моего лица. Он был одет в домашний халат, семейные трусы и какие-то огромные, мягкие тапочки. - Здорово, дружище! Что-нибудь случилось? – сказал он, довольно приветливо, но при этом как-то озираясь назад вглубь своей квартиры. Я сразу же догадался, что у него гость или точнее гостья, поэтому сказал: - Вижу, что я не во время. Прости, Пит. После чего развернулся и пошёл. - Джон! – окрикнул он меня, но я продолжал идти. Моя зависть в этот момент превратилась в некое депрессивное чувство, которое могло в любой момент вылиться в порыв страшной, разрушительной агрессии. Оно было сравнимо с отчаянием оттого, что он, этот парень, будто бы украл у меня нечто, принадлежащее мне по праву. Как будто он трахал мою девушку, там, в глубине своей квартиры. Как будто он, не ведая того, что творит, убил во мне частичку собственного достоинства. Все эти мысли перемешались в моей голове и тем самым не могли вылиться, ни в какое иное действие, как просто уйти, хотя признаться в этот момент я был готов убить его или её или себя самого, я точно не знал кого, и потому, на всякий случай, предпочёл уйти. Хотя, впрочем, я мог с полной уверенностью сказать, что, конечно же, не решусь на убийство, ведь никто не виноват в произошедшем. Лишь я пришедший не во время. Я чуть было не плакал от огорчения, когда он вдруг догнал меня. - Джон! – произнёс он раздосадовано, - ну, друган, я же вижу, что что-то стряслось! Ну, хочешь, я выгоню её, и мы поговорим! Бабы – это для меня не столь важно, ты же знаешь, чувак! Не помню, что произошло дальше, но я почему-то сидел в кресле у него в гостиной. Я слышал, как он грубо прогоняет её, а она молчаливо повинуется ему. Он вдруг снова рядом со мной, сидит в кресле и улыбается. Ну, что? – участливо спрашивает он, - у тебя проблемы? Деньги нужны или ещё что? Я дам. Девчонка какая-нибудь от тебя залетела или что? Или не знаешь, кого из двух баб выбрать? Что стряслось? Я просто сидел, тупо уставившись на него. Меня с одной стороны радовало, с другой стороны смешило его желание помочь мне. Здесь рядом с ним мне становилось ещё хуже, потому что он даже не понимал меня, он даже не мог предположить, что у меня возникли проблемы не с количеством или качеством женщин, а с самим их отсутствием в моей жизни! Мне вдруг захотелось исчезнуть из этой душившей меня комнаты, где каждый предмет смотрел на меня, как на полного идиота, недоумевая от непонимания. Я помню только, что оказался на улице, идущий в неизвестном направлении. В моей памяти зафиксировались какие-то несвязные фразы типа: «Прости, Пит, у меня всё ОК.» и «Зря ты её выгнал, у меня просто плохое настроение и всё!». Мне 18 лет и я впервые отвергнут девушкой, которую люблю. Какую нежность способен предложить человек, никогда не видевший её или знавший её лишь урывками, мятыми, но глубоко осевшими в больном сознании? Всю нежность мира или же напротив никакой нежности вовсе?! Мир кажется чем-то нереальным, потому что ты не живёшь им, ты лишь питаешься его обломками, собирая их трясущимися руками, желая выделить из них единственное необходимое, то, чего в них, возможно, вовсе и нет! Витания в своих, непонятного цвета и содержания, облаках, которые необходимы тебе, чтобы не умереть, живя хотя бы ими одними. Невнятные мечтания, потому что все они непозволительная роскошь, ибо живёшь сегодняшними чувствами, стараясь уберечь свою и без того искалеченную душу от новых страданий. О, Мелисса! Если бы я знал, как мне правильно вести себя с тобой?! Что говорить, что делать?! Всё это бесконечная тайна для меня. Может ли тело, столь страстно желающее тебя, причинить тебе обиду?! Может ли разум, любящий и обоготворяющий, расстроить тебя?! Может ли душа, познавшая боль и разочарованье, заставить перенести подобное?! Я робок и, возможно, потому не любим. Я не решителен и потому легко отвергаем, ведь я сам ещё не знаю, чего хочу, а чего нет! Я знаю это ровно настолько, насколько я этого и не знаю! Я словно говно в проруби, мотаюсь из стороны в сторону, иду посередине дороги, вместо того, чтобы выбрать себе сторону, по которой идти, определиться! Быть может, я вовсе и не был отвергнут ею, но моя робость и страх быть таковым, ответили мне за неё, и я снова нашел себе оправдание, убивающее и одновременно успокаивающее меня. Не знаю почему, но мои ноги снова привели меня к Питу. Мы снова сидели в его гостиной. - Понимаешь, Джон, - начал он, после того, как я в сжатом стеснением виде, изложил ему суть своей проблемы, - мне кажется, ты ставишь не на тех баб. И я отлично понимаю тебя! Мне, как и тебе нравятся ноги от ушей, задницы в коротких юбках, огромные, измалёванные глаза, пухлые, рабочие губы, высокие каблуки, блядские, похотливые голоса. Но всё перечисленное не для тебя, Джон! Пойми это! Я глубоко вздохнул. - Но, не к сожалению, а быть может к счастью, Джонни, - продолжил он, - Ты интересный собеседник, ты совершенно не глуп, довольно симпатичен, но не для них, понимаешь? Их гораздо больше увлекают тупые анекдоты, лазанье у них под юбкой, безвкусные кофточки, дебильные, широкоплечие парни, желательно с деньгами и машиной, способные по поводу или без оного дать любому в своём радиусе по мозгам. Это восхищает их! А что можешь предложить им ты? Да, какие-нибудь пять минут, они способны выслушивать твои впечатления о прочитанной книге, но после, их, как по часикам, начинает тошнить. Тошнить оттого, что их мозг не способен справиться со столь сложной информацией. Нет, твоя женщина не такая! Она не носит высокие каблуки, красится умеренно или не красится вовсе, одевается строго, но при этом стильно, вместо блядских завитушек на голове, она носит простую, банальную заколку! В её гардеробе ты не найдёшь слишком коротких мини юбок, чрезмерно откровенных топиков и кофточек. На её книжной полке, вряд ли будет лежать бульварная пресса, это, скорее всего, будут классические произведения, исчитанные ею вдоль и поперёк. Её характер сложен. Она чертовски принципиальна, очень образована, безгранично феминистически настроена, непомерно горда, но при всём этом робка и не всегда уверена в себе, даже тогда, когда весь её настрой и облик будет уверять тебя в обратном. Она способна настоящий поступок, как маниакальный, так и героический, что в принципе почти всегда одно и тоже. Но самое главное, она способна по достоинству оценить тебя, твои мысли и слова, потому что превыше всего ценит в мужчине его величество интеллект. Вот портрет твоей женщины. Такая женщина настоящий трофей! Она недоступна для очень многих. Называется – фиг раскрутишь! - Зачем мне такая заучка! – обиделся я, - с которой придётся всё время держаться на высоте. Мне хочется такую бабу, как у тебя! Оттрахал, когда захотел и до свидания! - Ну, браток, извини! – развёл он руками, - для таких баб у тебя слишком большой головной мозг и умные глаза! - Вот чёрт! – выругался я. - Дурак ты, Джон! – покачал головой Пит, - ничего ты не понимаешь в этой жизни! Ни в бабах, ни в себе самом! - Ну, ведь ты тоже не дебил! – возразил я ему, - не широкоплечий, не дерущийся?! И к тому же у тебя, ведь нет машины? - Я самец, - спокойно ответил он, - бабы это за версту чувствуют. От меня так и разит мускусом. А от тебя пахнет книжной пылью. Я никогда не стану тобой, а вот у тебя есть шанс стать мной! Вот в этом и разница. Только не надо использовать этот шанс, не советую, рискуешь запутаться в себе. У тебя твоя сила, у меня моя! Поверь мне, это я должен тебе завидовать. Твои бабы настолько искусны в постели, что моим тёлкам и не снилось. Я сам не пробовал, но знающие люди говорят. Мне почему-то вдруг вспомнился секс с тётей Люси. - Когда ты умён, - продолжал Пит, - ты можешь быть кем угодно, а когда глуп, то у тебя есть твоя чёткая и ограниченная роль. Рамки, с которыми ты вынужден мириться. Опуститься, гораздо более легко, чем подняться. А ты сейчас почти на самом верху, надо только вытряхнуть кашу из головы и стать, наконец, самим собой. Запомни это! Стань самим собой! Этот разговор долго ещё не покидал мои мысли. Я был согласен, почти со всем, что сказал мне Пит, но рвение к «доступным» бабам, казалось мне столь сладким, что я с трудом сдерживал свои бушующие эмоции. В конце концов трусливый разум одержал верх над моими похотливыми инстинктами и я пустил свою личную жизнь на самотёк. Я не верил в чувства женщины, которая соблазнена мною, потому что это я жаждал быть с ней, но не она. Я ждал, пока женщина, по-настоящему полюбившая меня, сама выйдет из тени на тусклый свет моих печальных глаз. Я был одинок, поэтому у меня была масса времени для того, чтобы придаваться воспоминаниям и размышлениям. Я много думал о судьбах людей, которые я, возможно по скромности собственного опыта, ассоциировал с судьбой моих родителей. Я видел в ней много боли и страданий, заставлявших меня переживать, но всё же, подобно извращенцу, я вновь и вновь погружался в эту интересующую меня тему. Я не считал, что трачу зря своё время, ведь если заняться подсчётами, то за всю нашу жизнь, мы, наверное, около месяца, теряем время, дожидаясь, пока, например, вскипит чайник. И я уже не говорю об общественном транспорте, который, опаздывая, отнимает у нас драгоценные минуты жизни. Я много думал над отношениями родителей, над моим отношением к ним. В моей матери я видел красивую, сексуальную женщину, но, совершенно, убитую ударами жизни, она словно и не жила уже, отдавшись потоку, который плавно нёс её к старости. Я видел, что, не смотря на гулянки и пьянство отца, она всё же искренне нежно и трепетно любит его. О, как она заботилась о нём, выхаживая после очередного запоя. И в те редкие минуты, когда он был нежен с ней, она словно расцветала. Она преображалась. Она была счастлива. Я снова видел огонь в её, на глазах молодевших, глазах. Иногда мне казалось, что именно благодаря этим коротким минутам, она вообще жила до сих пор, возможно, утешая себя надеждой о переменах, или быть может, просто ожидая их, как некое, незаслуженное ею, счастье. Я много думал об этом и в моей больной голове начал зарождаться план, моя теория борьбы с собственными переживаниями, которые всё больше и больше поглощали меня, едва позволяя дышать. Я снова и снова придумывал всё новые и новые идеи освобождения себя самого от комплексов и страхов. Я пробовал их ежедневно на совершенно случайных людях, но мир словно любил меня таким, каким я был, постоянно обламывая и погружая меня в глубочайшую депрессию, из которой я, жаждущий жить, всё же умудрялся выкарабкиваться для того, чтобы снова погрузиться в эту бездну бесконечных раздумий и расчётов, которые не приводили меня ни к чему. Вскоре, я даже перестал замечать, что уже не способен жить без мыслей о моём плане. Я превратился в борца, навеки заточённого в стенах своего маленького мира, изнурительно качающего мускулы для того, чтобы, однажды, разрушив стены, вырваться на свет Божий. Иногда по ночам мне снилось, что стена между мною и остальным миром рушится, и я выхожу на свет, тогда я просыпался в бодром настроении и снова собирался с мыслями. Моя жизнь превратилась в игру. В один большой ребус, над которым я неустанно бился. Я словно загнал себя глубоко внутрь себя самого и наблюдал за своим поведением, выражением лица, реакцией, желая исправить её, оптимизировать для того, чтобы я нормально реагировал на этот мир, а он на меня. Я занимался самолечением, самоанализом. Я редактировал своё тело и душу. Тогда уже, я возненавидел мир вокруг себя, наивно полагая, что влюблён в него всем своим существом. Так продолжалось несколько лет, и однажды я с горечью заметил, что те люди, которые, не ведая того, окружали меня, перестали быть для меня значимыми. Вещи, которые некогда были свойственны мне, интересовали меня, стали мне чуждыми и незнакомыми. Я перестал бороться за некогда столь необходимое мне внимание людей. И я понял, что снова вернулся к самому фундаменту дома, который, как я считал, уже возведён. Хотя, возможно, это была моя победа над собой. Но, что она принесла мне? Одиночество?! То с чего я начал и было одиночеством. Или не было? Но однажды я вдруг почувствовал некую доселе неведомую мне силу, которая исходила изнутри меня. Я говорил себе, что способен прожить в одиночестве. Я гордился этим и плакал. Я снова чувствовал себя маленьким мальчиком, сидящим в углу кухни и наблюдавшим за тем, как отец избивает мать, не имея смелости вмешаться и помочь. Я снова был тем самым мальчиком, жизнь которого была отделена от жизни остального мира, потому что я боялся соединить их. Я боялся ответственности, я боялся трудностей, я боялся проявить себя, опасаясь быть осмеянным, поруганным и оскорблённым. Я боялся этого, потому что превыше всего на свете любил себя самого и страшился создать ситуацию, которая могла бы мне навредить. Но сейчас я чувствовал нечто новое внутри себя. Некое холодное спокойствие, которое не позволяло мне волноваться, не допускало, чтобы я нервничал, не давало мне снова уходить от трудностей, а напротив заставляло бороться с ними. Те люди, которых я некогда опасался, не вызывали во мне более ничего, кроме скептической усмешки. Женщины перестали быть чем-то недосягаемым, они стали обыкновенными людьми, которые не страшили меня более. Я подчинил себе мир, хотя, наверное, он ничего об этом и не подозревал. Я был его серым кардиналом, который подобно сильным мира сего диктовал свои условия всевнемлющей толпе, которая даже не догадывалась о том, что ещё недавно, я стоял на коленях подобно многим из них. Но на моей, метавшейся из стороны в сторону душе лежала тень, преследующая меня с самого моего детства и снова и снова вгоняющая меня в депрессию, словно не желая позволить мне измениться и адаптироваться к этому миру, словно не желая дать мне жить. И я ещё не победил, пока она существует… Но, пожалуй, стоит обо всём по подробней. Я любил ездить в метро, то, погружаясь в собственные мысли то, наблюдая за людьми, за их отношениями или же, наоборот, за их отсутствием. Я не раз видел, как что-то тёплое, страстное и новое зарождалось или наоборот рушилось внутри этого маленького вагончика, мчащегося на всей скорости, где-то в недрах земли. Чьи-то полные нежной любви и трепетной ласки взгляды или же напротив, лица, выражавшие злобу и ненависть. Вскоре я научился отличать настроение людей, которые сидели, стояли, одним словом ехали вместе со мной, их волнения или напротив, их радости. Ещё несколько десятков метров надо мной, на поверхности земли, летела жизнь, летела бешеным темпом, казалось, сметая всё на своём пути, серая, невзрачная и бессердечная. Здесь же, в метро, где-то между остановками, она словно замирала, останавливалась, но продолжалась, обретя некоторую, пусть призрачную и неразборчивую, но всё же красочность и порой даже определённость и законченность. Здесь, где, как кажется, нет места иным чувствам кроме желания куда-то успеть и скорее снова наверх, на землю, где, с первого взгляда может показаться, нет времени на любовь или ненависть, я нашёл всё это. Среди толпы спешащих людей, всегда найдётся неравнодушная парочка, не всегда объединённая любовью, но всё же их чувства переполняют их. Здесь, где два пристальных и страстных взгляда встречаются, только для того, чтобы снова расстаться и навсегда забыть друг друга, так и не узнав, здесь, в таких местах зарождается новое начало или же напротив кладётся новый конец. Оно в этом парне, который, возможно невольно, а может быть, просто забывшись, от некого переполняющего его приятного чувства, улыбается, устремив свой взгляд в понятном одному ему направлении. Оно в этой девушке, которая не может скрыть своих слёз, обиженная или оскорблённая, быть может, по причине, а быть может и без оной. Оно в этом малыше, который боязливо, но трепетно прижимается к ноге своей матери, держась за неё, боясь упасть. Оно в том пожилом мужчине, который с серьёзным видом читая газету, что-то бормочет себе под нос. Оно в молоденькой парочке, которая, забыв обо всех, целуется, лаская друг друга. Оно во взрослой семейной паре, которая громко из-за чего-то ругается. Оно во взглядах двух молодых людей, незнакомых друг другу, но явно желающих познакомиться. Оно в сумасшедшем взгляде пацана, который щиплет хорошенькую незнакомку, по воле переполненного вагона, прижатую к нему. Оно и во мне, наблюдающем за всем этим, иногда с улыбкой, а иногда с переживанием, но никогда с равнодушием. И что говорить, любовь, как и ненависть, живёт на каждом нашем шагу, даже на самой грязной помойке мира, есть нечто прекрасное, что заслуживает выжить среди всеобщего презрения и отвращения. Ведь помойка, это всего лишь символ загрязнённости, символ сборища отбросов. Но сколько гадости в жизни, может сделать, например, банка из-под «пепси»? И идёт ли зло, причинённое ею, хоть в какое-то сравнение с поступками нашего, ежедневно, убивающего друг друга социума, который, по-моему, и является настоящим мусором Земли. Мы залезли в недра земли для того, чтобы сделать свою жизнь удобной посредствам её богатств и впоследствии засрать их и выбросить на помойку, назвав ненужным хламом. Поковыряйте пальцем у себя в заднице, а потом отрубите его и выбросьте на помойку, как нечто ненужное, и вы, наконец, услышите плач Земли. Но впрочем, наверное, всё, что я сейчас говорю – ерунда. Да и к чему удивляться тому, что мы совершаем ошибки, что нас укачивает, тому, что мы страдаем от мигрени, несварения желудка и других не менее неприятных вещей, ведь Земля, на которой мы живём, кружится. Давайте даже геморрой спишем на это! Когда ты болен, когда ты замкнут внутри себя, ты можешь лишь мечтать о сцене, о карьере великого актёра, о полном зале аплодирующих зрителей, ибо ты не рождён для всего этого. С самого твоего рождения ты словно обречён на зависть, жалкую и всепоглощающую, которая будет грызть тебя изнутри, заставляя выдумывать всё новые и с каждым разом всё более извращённые причины, якобы оправдывающие твоею беспомощность, лень и застенчивость. Ты напоминаешь человека, который постоянно ищет себе оправдания, как импотент, ежедневно пытающийся списать свою несостоятельность на некий стресс, полученный на работе или ещё где-нибудь, вместо того, чтобы бороться со своей болезнью. Боящийся боли, да испытает её! Боящийся драки, да исцелится через неё! Боящийся, да взглянет в лицо кошмара! Лучшее лекарство от стресса, постепенное к нему привыкание, когда он уже становится нормой или привычкой, пусть вредной, но родной и потому незаметной… Мне 21 год и я еду в метро. Передо мной сидят двое парней, примерно, моего возраста. Им явно нечем заняться. Они громко и смачно «прославляют» Соединённые штаты Америки. Кроме нас с ними в вагоне никого нет. Они не пристают ко мне, но я не знаю, хорошо ли это в моей ситуации. Я смотрю в глаза одного из них, более крикливого. Я не строю ему гримасы, я просто смотрю, смеясь, когда его слова смешат меня, хмурясь, когда я с ними не согласен, потому что хочу этого. Он вдруг замечает мой взгляд и задаёт мне грубый вопрос, почему я смотрю на него. Я боюсь его, мой глаз дергается, моё тело изнутри наполняется чем-то тёплым, предвкушая недоброе, но я переборов свой страх, отвечаю ему в том же духе. Он оскорбляет меня, и я оскорбляю его в ответ. Он явно удивлён моему хамству, но их двое, поэтому он смелее меня. Он подходит ко мне и толкает меня в плечо. В его взгляде ясно читается желание подавить меня, запугать, унизить и уничтожить, но я не позволяю ему сделать этого и толкаю его в ответ. Он ударяет меня, и я ударяю его. Его друг спешит ему на помощь, и вдвоём они избивают меня. Они бьют меня жестоко и бессердечно. Они бьют меня так, как будто я сделал нечто ужасное, например, убил их братьев и сестёр или родителей, изувечив их окровавленные тела, и надругавшись над ними. Мне очень больно и я падаю на пол. Но и это не останавливает их и я, обессилив от боли, теряю сознание. Я просыпаюсь в больнице. Передо мной стоит медсестра, она интересуется моим самочувствием и сообщает, что у меня обнаружено сотрясение мозга, перелом четырёх рёбер и повреждение коленного сустава. У меня кружится голова и мне больно дышать, но я всё же выдавливаю некое подобие улыбки из своих рассечённых обидчиками губ. Я чувствую, как маленькая часть моего страха, с воплями досады покидает моё тело, вылетая через окно. Ярко светит жаркое солнце, но воздух ещё наполнен весенней прохладой. Моё тело терзается в муках, а душа празднует свой маленький, но всё же праздник. Я снова в метро. У меня в руках какая-то книга, но она совершенно не интересует меня. Моё внимание всецело поглощает парочка средних лет. Симпатичные люди с проблемами. Она пышногрудая, короткостриженная брюнетка, с нарочито надменным взглядом, накинутым на добрые и искренние, голубые глаза. Он среднего роста, густоволосый блондин, вынужденно спрятавший свои, ещё горящие страстным огнём, глаза, за заметно старящими его большими очками. Они вроде бы и не вместе вовсе. Они просто стоят рядом, совершенно, не замечая друг друга. Мне жаль их. Ещё одна полуразрушенная семья. Семья, которая только жрёт вместе и смотрит долбанный телек. Ни капли интереса друг к другу, лишь одна большая и потому уже незаметная привычка, не вызывающая никакого интереса. О, это страшное слово – привычка! И у них нет ничего общего, кроме кольца на безымянном пальце. У каждого свои интересы, друзья, амбиции, хобби. Не знаю почему, но, смотря на них, мне очень захотелось помочь им, но я не знал как. Я вдруг почувствовал, как моё тело сотрясается в нервных судорогах. Внезапно мне стало не по себе, словно кто-то наблюдал за мной в тот момент, когда я хотел побыть в полном одиночестве. Этот чёртов псих внутри меня, снова пытался руководить мной. Тогда я, не осознавая того, что делаю, встал и подошёл к ним. Мне было больно, поэтому я начал громко, почти крича, и прямо, почти нецензурной бранью, говорить с ними. - Как твоё имя? – обратился я, несвойственно для себя на «ты», к совершенно изумлённому мужчине. Он был ошарашен внезапностью произошедшего, поэтому, возможно, неожиданно, даже для самого себя, ответил: - Майкл. - Отлично! Как зовут твою прекрасную спутницу, Майкл? - Джина, - трусовато ответил он. - Громче! Я почти не слышу тебя, Майкл! - Джина. - Какого хрена ты заперся в своей комнате и бросил борьбу, когда бой ещё не окончен? Я всё ещё не слышу тебя, Майкл?! – продолжал я. - Джина! – изумившись, казалось, собственной наглости, выкрикнул Майкл. В моём голосе звучит сила, ибо я силён. - Какого хрена, ты ослеп, Майкл?! – не унимался я. - Я не совсем… - заблеял он. - Какого хрена ты уставился в этот долбаный журнал, Майкл, когда твоя красавица жена здесь, рядом с тобой и жаждет твоего пристального внимания? По лицу мужчины я понял, что он совершенно потерял контроль за ситуацией, поэтому я переключился на его жену. - Сколько лет твоему спутнику, Джина? Женщина, растерявшись, попеременно смотрела то на меня, то на него. - Я не слышу тебя, Джина?! Ответь мне, почему ты сдалась, когда жизнь ещё не окончена? Ответь мне, сколько лет твоему мужу? - Сорок два, - еле слышно произнесла она. Мои вопли уже давно привлекли пристальное внимание остальных пассажиров. Но энергетика, исходящая от меня, не позволила никому из них сдвинуться с места, чтобы вмешаться. Все просто безмолвно наблюдали за происходящим, казалось, боясь дышать. - Я не слышу тебя, Джина! Сколько лет твоему Майклу? – продолжал я. - Сорок два! – почти крикнула она. Их голоса в момент внезапного, возбуждённого крика, звучали столь сексуально, что я чуть было не улыбнулся. Я видел, что от его глаз не укрылось то, как эротично вздымается её упругая грудь, когда она возбуждённо дышит. Как он боится за неё и одновременно желает её, видя, как прекрасны её, испуганные глаза и губы. Я видел, как она вцепляется в его руку своей, словно она, последняя её надежда. Я видел, как кротко и умоляюще, она смотрит на него, желая, чтобы он покончил со всей этой, неприятной для неё, ситуацией. И Господь свидетель, я дал бы ему изувечить меня в драке, если бы это спасло их чувства. - Вы, что издеваетесь надо мною или мне это просто кажется? – спросил я, несколько успокоившись, - Вы посмотрите друг на друга? От вас же так и разит любовью! Так, что же вы стоите тогда? Что же вы стоите и сонливо смотрите каждый в свою сторону? Посмотри, Майкл, - произнёс я, на сей раз, спокойно и умиротворённо улыбаясь: - посмотри, Майкл, как она прекрасна! Как она прекрасна, твоя Джина! Я видел, как он посмотрел на неё. И в его взгляде я прочёл нечто новое, чего не видел раньше. Он любовался ей. - Посмотри, Джина, - сказал я, немного настаивая, но, продолжая улыбаться: - посмотри на своего Майкла! Боже мой, вы же счастливы, потому что имеете друг друга! Поймите это и оцените! Посмотри, как он смотрит на тебя, Джина, и прочти любовь в его глазах! Поверь, она там есть! Вы, счастливы, потому что нашли друг друга в этом воюющем мире! Вы вместе живые и здоровые, вот счастье ваше! Любите друг друга, цените, потому что красивы и молоды! Любите до вашего самого последнего дня! В моём голосе было столько боли и искренности, что мои слова задели даже меня самого, но я понимал, что, возможно, мой душевный порыв был бесполезен. Что, быть может, я выглядел глупо, но я не мог поступить по-другому, потому что мой разум требовал от меня вмешаться! Он требовал от меня безрассудства. Тогда я повернулся к ним спиной и снова вернулся на своё место. Я боялся посмотреть на них, потому что снова, как всегда, я боялся осуждения и непонимания. Но, всё же решившись на это, я к своему изумлению увидел, что оба они не смотрят на меня. Они смотрят друг на друга и улыбаются, будто снова обретя нечто потерянное и утраченное. Они были прекрасны, и я улыбнулся сквозь слёзы! И изнутри моей души рвался вопль: «Любите друг друга! Любите всегда, потому что это счастье!». Сидящая рядом со мной старушка, вдруг похлопала меня по ладони. Я посмотрел на неё. - Ты всё правильно сказал, - сказала она, одобрительно и, одновременно, поучительно кивая, - любовь есть! И она счастье! И я вдруг заметил, что что-то изменилось в самой атмосфере этого пыльного и душного вагона, как будто взошло солнце, здесь, глубоко под землёй, куда даже самые пронырливые из детей небесного светила не способны были проникнуть, внезапно засветил яркий, словно божественный свет. Возможно, он лишь причудился мне, но всё же эта короткая иллюзия, этот мгновенный обман зрения, был столь прекрасен и явен, что, хоть на секунду, заставил меня поверить в свою истинность. Я вышел на следующей остановке и быстрым уверенным шагом направился к эскалатору, когда меня вдруг остановил молодой человек, схватив за рукав рубашки. Я обернулся. На вид ему не было ещё и двадцати. - Простите, - неуверенно начал он, - вы там кино, что ли скрытой камерой снимали? - С чего ты взял? – удивлённо спросил я. - Ну, вы там говорили про все эти вещи. Про любовь и всё такое. Это же выдумка?! Любви, ведь нет? – неуверенно спросил он, уставившись на меня, - Или есть?! Я осмотрел его с ног до головы. Серый, слегка поношенный и местами измятый, костюм. Карие, водянистые, совсем ещё юные глаза, смотрели на меня так, будто я был самим Папой Римским или каким-нибудь авторитетным мудрецом и философом. Заметно приоткрытый рот с явно выдававшимися вперёд верхними резцами. Отроческий пушок на подбородке. Откуда он мог знать о любви? Как он мог судить? Хотя таких, как он женщины не жалуют своим вниманием. Разочарованность? Нет, скорее просто скоропалительный вывод о первых неудачных отношениях. Или всё же разочарованность? На столько? Или что-то ещё? - Ты, ещё слишком молод, чтобы судить! – твёрдо произнёс я, - Не спеши! Потерпи и она сама придёт к тебе! Она сама тебя найдёт! Сказав это, я продолжил идти туда куда шёл. Я понимал, что только что произнёс слова, в которые сам никогда не верил. Или всё же верил? Я не знал, что произошло, но однажды мой телефон зазвонил и приятный женский голосок, произнёс: - Добрый день! Я могу поговорить с мистером Лоули? - Да, это я. А кто это? - Я секретарь мистера Ван Хорна! - Кого? – спросил я. - Мистера Ван Хорна. Хотя простите, он просил называть себя в разговоре с вами Майклом. Он сказал, что вы поймёте. Тут меня осенило. Майкл, тот самый, что был в метро. - Ах, Майкл! Ну, да! А, что хочет от меня мистер, как вы сказали его фамилия? - Ван Хорн! Майкл Ван Хорн, - с некоторой долей гордости произнесла секретарша, - Он просил меня договориться с вами о встрече на любое удобное для вас время и место! Сам же он предлагает вам на рассмотрение ближайший понедельник в десять часов утра, в его рабочем кабинете. - А, где работает, мистер Ван Хорн? – полюбопытствовал я. - Мистер Ван Хорн, является президентом фирмы «Эклипс». - Боже, - чуть было не воскликнул я, - это же крутая фирма! А в слух сказал: - Так вы говорите ближайший понедельник? Десять часов утра? В кабинете мистера Ван Хорна? - Да! - А зачем я понадобился мистеру Ван Хорну? – недоверчиво спросил я. - Это вы узнаете от него лично! - Ла-адно, - протянул я, - я приеду в понедельник в десять часов. - Отлично, - сказала секретарша, - куда за вами прислать лимузин? - Лимузин?! – подумал я, - ущипните меня, ребята! - П-пожалуй, - промямлил я. - Назовите, пожалуйста, адрес? – переспросила девушка. - Я буду ждать на перекрёстке Митчелл стрит и Роуди авеню в девять тридцать. - Девять тридцать, - продиктовала сама себе секретарша, - отлично, мистер Лоули! Приятного вам дня! - Спасибо, - ответил я, ещё не совсем пришедший в себя. Богатей Майкл Ван Хорн в метро? Хм, откуда он узнал моё имя? Откуда он узнал мой телефон? Неужели даже меня, одинокого и замкнутого человека, так просто найти? И чего ему от меня надо? Все эти вопросы пронеслись через мою и без того обременённую голову. Но я понимал, что если бы он желал мне зла то, давно бы совершил его, имея мои координаты. Поэтому, когда наступило утро понедельника, я сел в ослепительно белый лимузин, который привёз меня к высотному, офисному зданию фирмы «Эклипс». Когда я вышел из машины, на меня буквально накинулась женщина лет тридцати восьми, одетая во всё серое. Очевидно, помощница мистера Ван Хорна. - Мистер Лоули?! – то ли поинтересовалась, то ли утверждала она, - скорее! Мистер Ван Хорн уже ждёт вас! – скомандовала она, когда я утвердительно кивнул, и вцепившись своими стальными пальцами в мою руку, потащила за собой к лифту через огромный холл. Лишь тогда, когда мы, наконец, оказались в лифте, я сумел разглядеть её внешность. Длинные обесцвеченные волосы, были аккуратно прибраны в красивую, никогда не выходящую из моды причёску. Серый льняной пиджак, такая же юбка, чёрные туфли на шпильке. Она не была ни красивой, ни страшной, только какой-то бесконечно холодной, судя по, неподвижным синим глазам. Мне почему-то представилось, как она, внезапно, превращается в нежную и чуткую женщину при появлении начальника. Улыбочки, красивые слова, уместный смех. Одним словом, карьеристка. Я улыбнулся. По непонятной причине, мне вдруг захотелось получше разглядеть достоинства и недостатки её, тщательно скрываемой под этим офисным костюмом, фигуры. Я стоял рядом с ней, поэтому мне пришлось немного податься назад, чтобы разглядеть её зад. Ух, ярко выраженная попка, очевидно явная, но усиленно скрываемая талия, тонкая нежная щейка, изящные плечики. А, она ничего, - подумал я. Тут лифт достиг желаемого этажа. - Следуйте, пожалуйста, за мной, мистер Лоули! – холодно произнесла она. Когда мы оказались в коридоре. Волнение вдруг охватило меня, и снова вспомнил о том, что скоро окажусь с глазу на глаз с Майклом и совершенно не имею представления о том, что он от меня хочет. Мы повернули направо и оказались в просторной приёмной, где за большим столом восседала секретарша. Она с любопытством оглядела меня. Наверное, она связывалась со мной по телефону, - подумал я. Миновав приёмную, мы сказались в кабинете Майкла. Это было большое, расставленное в стиле «хай тек», помещение, которое, казалось, даже пахла красотой и дороговизной. В середине комнаты стоял огромный стол, за которым сидел президент фирмы «Эклипс». Я с трудом узнал в нём того робкого человека, которого видел недавно в метро. Он был одет в очень хорошо сидящий на нём тёмно серый костюм, его волосы были аккуратно зачёсаны назад, а глаза горели адским огнём предвкушения. Когда я вошёл, то он почти сразу же вскочил на ноги, и дружелюбно улыбаясь, бросился ко мне. - Доброе утро, Джон! – воскликнул он, - спасибо, Кэтрин, ты свободна! - Доброе утро, сэр, - почему-то робко ответил я. - С этого момента просто Майкл! – поправил он, - я настаиваю! Да и потом, ты уже называл меня так! Он подмигнул мне, и мне почему-то стало стыдно за свой недавний поступок. - Простите, сэр, - еле слышно произнёс я, - если бы я знал кто вы, я бы никогда… - Вот, именно! – перебил он меня, - если бы ты знал кто я, то никогда бы не подошёл ко мне. Это судьба, я имею в виду то, что мы с тобой встретились! Поэтому впредь только Майкл, идёт?! - Идёт, сэр! То есть, Майкл. - Отлично! Садись, - и он указал мне на два больших, обшитых чёрной кожей, кресла в углу. Мы оба опустились в них, после чего, выдержав небольшую паузу и скрестив пальцы у подбородка, он начал: - Я знаю, Джон, что у тебя накопились ко мне некоторые вопросы. И для того, чтобы атмосфера была совсем доверительной, я готов на них ответить. Задавай. - Ну, во-первых, как вы - президент крупной фирмы и, безусловно, состоятельный человек, оказались в метро? Он улыбнулся, потом сделался серьёзным. - Странно, не правда ли? Прямо, как в арабских сказках?! Дело в том, что я и моя жена очень любим друг друга. Но любовь и страсть – это далеко не одно и тоже. Любовь – это больше желание заботиться, а страсть, хм, страсть, это нечто совсем другое. Это первобытное и всепоглощающее, бешенное чувство внутри тебя, которое, к сожалению, со временем гаснет. Я не мог уловить связь, но продолжал молча слушать. Он сделал небольшую паузу для глубокого вдоха, после чего, продолжил: - Проблем в плане физического здоровья у нас нет. С этим всё в порядке. Но мы перестали хотеть друг друга. Мы перепробовали все способы. Мы обращались ко всем известным специалистам, но все их советы были тщетны. И вот мы встречаем тебя. Он на минуту замолчал и потёр подбородок. Затем, словно сосредоточившись, прищурился и продолжил: - Знаешь, я по натуре человек смелый, решительный, только будучи таким, можно построить подобную империю, - сказал он, осматриваясь по сторонам, - но в той ситуации, когда ты подошёл к нам, я, возможно, впервые в своей жизни, испугался. Я испугался за жизнь моей Джины, за свою жизнь. Я владею восточными единоборствами, поэтому легко мог обезопасить себя и жену, но… почему-то растерялся. И тогда я, возможно, впервые, почувствовал, как Джина дорога мне, как я боюсь потерять её. Знаешь, когда теряешь что-либо или находишься на грани этого, лишь тогда ты вдруг начинаешь ценить это, любоваться этим. Любоваться с новой силой. Но когда я снова посмотрел на тебя, то мой страх будто улетучился. Я вдруг почувствовал боль в твоём голосе, искреннюю боль. В этот момент, ты словно стал членом нашей семьи, сопереживающим с нами, и всё это смешалось с первым произведённым тобой эффектом страха. Ты был, как никогда уверен и совершенно не уверен в себе одновременно, это делало твои слова столь искренними, что в них нельзя было не поверить. Тогда я доверился тебе, твоим словам, и посмотрел на жену. Я смотрел на неё и любовался, и в моей голове зазвучала музыка. Нежная и трогательная. Честное слово, я слышал звуки музыки. Это были твои слова. И никого вокруг, кроме неё. Мир словно перестал существовать. Только она, моя Джина, такая прекрасная, что мне хотелось рыдать от переполняющей меня нежности. Я обнял её и сказал, что люблю больше своей жизни, больше всего на свете! О, Господи, как я люблю её! Он говорил, а я любовался им. Его искренностью, его любовью, его красотой, ведь он был прекрасен в этот момент, ибо человек искренне говорящий о своих нежных чувствах, не может быть некрасив. На какой-то момент, я почувствовал, что завидую ему. Он вдруг, как-то странно улыбнулся. - Джон, мы занимались этим три раза за ночь! В нашем-то возрасте! И теперь мы снова делаем это каждый день! Я никогда не хотел жену, так как сейчас! Мы счастливы! И знаешь, между нами говоря, я вчера отодрал её на столе! Да, прямо здесь, в моём кабинете, как в молодости! Я смотрел на него, а он рассказывал мне всё это, хихикая, как мальчишка. Богатый и солидный человек, не позволивший себе потерять искренность и мальчишеский задор. Мы все равны перед реалиями жизни. В наших слабостях, горестях и радостях. Сейчас я гордился им и завидовал ему. Я ещё не понимал, что ему нужно от меня, но даже, если бы он сейчас магическим путём исчез, этот разговор и тогда не прошёл бы зря для нас обоих. Он вдруг сделался серьёзным, и сказал: - Ты знаешь, как важен секс в браке?! С него начинаются многие семейные, духовные, психологические проблемы человека, личности. Ты знаешь, сколько пар подобно нам страдают такими вещами?! И все они жаждут одного – исцеления? Исцеления, которое дал нам ты! Заставив, снова почувствовать важность друг друга через страх потерять. И украсив всё это нежностью и обаянием, которое так и лилось из тебя! Ты заразил нас вирусом страсти! Вирусом, о котором мечтают все люди, единожды познавшие его. Потому что все, и богатые, и бедные, хотят одного – траха! Траха, от которого у тебя горит головка на члене, а у твоей жены не сходятся вместе ноги! Страсть, которая даёт тебе все жизненные стимулы, без которых ты не можешь творить, создавать, работать и просто нормально существовать! Потому что, то животное начало, что ты так усердно прячешь под своим дорогим костюмом, должно систематически вылезать изнутри тебя и удовлетворять свои прихоти, иначе ты живой труп, размазня! А ты не можешь позволить себе этого, живя в этом мире, потому что тебя заклюют, съедят, только и ждущие твоего минимального расслабления, враги! А ты должен излучать успех, даже тогда, когда ты по уши в дерьме! Даже тогда, когда оно уже затекает тебе в глотку и не даёт дышать, ты должен улыбаться, мать твою, потому что иначе не выжить! Он говорил так громко и убедительно, что мне даже стало не по себе. В процессе его монолога, я то воодушевлялся, то снова падал духом, боясь, к чему он приведёт. Он встал с кресла и, подойдя к окну, сказал: - Я хочу купить у тебя твой талант! Твоё умение видеть и понимать людей! Твоё умение говорить с ними! Говорить вроде бы обычные вещи, которые произносимые тобой, превращаются в волшебное заклинание, которое способно излечить! Я хочу купить твоё умение излечивать! Я хочу, чтобы ты выступал перед аудиторией, таких же больных людей, каким был я. Я буду платить тебе большие деньги, я возьму на себя всю организацию выступлений и всего, что с этим связано. Моё единственное условие заключается в том, что я буду контролировать то, перед кем тебе выступать, а перед кем нет! Ты будешь писать свои речи сам, я не буду вмешиваться в сам процесс. Творчество – это твоё, обеспечение, организация и помощь – моё! Он выдержал паузу, ожидая мой ответ, но его не последовало, и он продолжил: - Ты можешь подумать, но мне бы хотелось, что бы ты ответил прямо сейчас, хотя это и не должно тебя волновать. У тебя есть вопросы? Может быть свои, иные условия? Я не смог никак отреагировать на его слова, но я не имел право и не реагировать на них. Меня переполнили вдруг чувства непонятной радости и странного нервозного смятения. Радости, потому что человек только что произнесший всё это, заставил меня почувствовать себя нужным, важным, необходимым. Смятения, потому что его слова внесли неразбериху в мои мысли. Более того, его слова возлагали на меня огромную ответственность, ведь теперь надо было что-то делать: отвечать, двигаться, принимать на себя эту чёртову ответственность. Ответственность, которую я так хотел и, которую столь страшно боялся. В нашей жизни нами движут две вещи: разум и безумие. Если ты психопат, ты всегда разумен. Ты всё взвешиваешь, измеряешь, прежде чем сделать что-либо, потому что боишься последствий. Ты то внезапно счастлив, то снова несчастлив, потому что ты человек-парадокс! Ты то смел до героизма, то труслив до омерзения. Но всё же чаще боишься. Боишься последствий! Пусть даже чьего-то неосторожного высказывания, реплики. Ты боишься чужой реакции и в тоже самое время только и делаешь, что ждёшь её. Ты боишься того, что тебе придётся говорить с кем-то, смотреть на кого-то, как-то реагировать, отвечать за свои слова и действия или бездействия. Ты живёшь в своей комнате, которую запираешь на ключ. Поэтому, отвечая Майклу «да», я, быть может, впервые в своей жизни решился взять на себя ответственность, ведь кто бы что бы не говорил, я всё ещё жил в своей запертой изнутри комнате. И говоря ему «да», я руководствовался безумием, ибо он разбудил во мне обольщённого эгоиста, который не отвечает «нет». Именно в такие моменты мир прекрасен в своём несовершенстве. Именно в такие моменты в тебе возгорается вспышка альтруизма, которая заставляет тебя поднять фантик от жвачки, который ты бросил мимо мусорного ведра. И я был готов на всё, лишь бы Майкл продолжал нуждаться во мне. Ибо, когда ты психопат, ты можешь общаться лишь с теми, кто восхищён тобой, поэтому я, совершенно не зная, что буду делать дальше, боялся разочаровать его или дать хотя бы минимальную возможность усомниться в своей, пусть даже ложной гениальности. Поэтому я принял аванс его доверия… Когда ты психопат, ты не получаешь премию «Оскар». Её получают те, кто играет тебя, абсолютно не имея никакого представления о том, что это и как. Когда ты психопат, твои собственные амбиции не имеют никакого значения, потому что тебе ни за что не выковырять их у себя из задницы. Ты боишься всего, даже того, что совершенно тебе не угрожает. Ты словно живёшь понарошку. И забудь о жизни на всю катушку! Но я стоял здесь, на сцене, перед двумя десятками «больных», мечтавших вылечиться и видящих во мне свою последнюю надежду, совершенно не зная того, что я не знаю, что делать, что говорить, ведь я сам, подобно им, болен. Когда ты психопат, тебе всё время кажется, что на тебя давят, кричат. Тебе кажется, что весь мир ненавидит тебя и мечтает убить, свести с ума, уничтожить и растоптать. Когда ты психопат у тебя есть две формы общения, ты либо говоришь почти шёпотом, так что тебя не слышно, чего ты, возможно, и добиваешься, либо кричишь, бешено выкатив глаза, то ли от страха, то ли ещё от чего-то. Ты болен и люди окружающие тебя понимают это и сторонятся тебя, не зная, что ты безобиднее мухи. Так и я, то кричал на них, сидящих в зале, обвиняя или уверяя в чём-то, то почти шептал, восхваляя и жалея за что-то. - Тот страшный мир вокруг вас, который вы наблюдаете каждый день, и который всё чаще ужасает вас своими корыстолюбием и жестокостью – всего лишь декорации, забудьте о том какой он, потому как вы короли его и никто не имеет права заставлять вас подстраиваться под него, навязывать вам свои правила. Ваши близкие, люди которые всегда рядом с вами – вот истинный смысл существования. Ваша женщина – королева. Она жаждет вашей любви, потому что умрёт без неё. Сначала она начнут медленно гаснуть, увядать, подобно цветку лишённому заботливого и любящего садовода, а потом просто погибнет. Неужели вы ждёте этого? Неужели вы ждёте этого, когда ваша гордость не позволяет вам сделать первый шаг, когда вы в ссоре или тогда, когда для проявления ваших нежных к ней чувств вам необходимо лишь обнять её, обнять и сказать несколько ласковых слов, которые она быть может будет помнить всю свою жизнь. И неужели это столь тяжело, чтобы быть сделанным вами? Вами – королями мира сего! Подарите ей любовь, ведь она ждёт от вас только этого. Она хочет, чтобы вы любили её. Любили до изнеможения. Она мечтает о смерти в ваших объятьях в одну секунду вместе с вами! И поверьте мне на её лице будет счастливая и умиротворённая улыбка счастья! И всё это в ваших руках! И не надо говорить мне о том, что люди бывают не сексуальными и не красивыми, всё это глупости! Даже в куче мусора, есть своя красота! И кто не согласен с этим – пусть покинет этот зал, потому что вам не вылечиться никогда, потому как неизлечимы! Так как любой недостаток во внешности компенсируется иными качествами, которые достойны любви и истинного восхищения! Я говорил о том, в чём сам не был уверен, но им это нравилось, и я продолжал: - Не верьте, когда вам говорят, что вы страшны и уродливы! Это ложь! Не позволяйте замкнуть себя, запереть себя внутри тёмной комнаты, потому что вы и только вы решаете! Остальные, это всего лишь фон, специально созданный для испытания вас! Пройдите испытание! Проживите жизнь, любя её, потому что она жертва, а не вы! И вы истинные её хозяева! Испытайте счастье, потому что оно реально! Оно сидит рядом с вами, или ждёт вас дома, оно спит рядом с вами в вашей постели или готовит вам обед! И вы даже не понимаете, насколько счастливы, потому что мнимое несчастье ваше, унынием растеклось по вашим глазам! Прозрейте, наконец! Я говорил столь убедительно для самого себя, что мне даже начало это нравиться: - Кричите, когда вам этого хочется; плачьте, когда вы хотите этого; будьте честны с самими собой, так как мир требует от вас честности по отношению к нему! Начните с себя! И вы последнее дерьмо, если вас расстроит или напряжёт то, что у вас проблемы, ибо вы победители! Несите свои лавры достойно! Не обвиняйте никого в своих неудачах, потому что всё это заслужено вами самими! Преодолейте трудности ваши! Я говорил и краем глаза смотрел на лицо Майкла. Он улыбался, очевидно, довольный молчаливым одобрением зала, и я был счастлив, как никогда. - Восхититесь неидеальным, потому что оно прекрасно! Забудьте слова «привычка» и «надоело», потому что их нет! Посмотрите на своих жён и мужей новыми глазами! Идеализируйте их, потому что никто кроме них не поможет вам в этом изуродованном мире! Плачьте от нежности, которая переполняет вас, когда вы смотрите на них! Дайте им то, что они хотят, и вы сами получите то, чего хотите! Вспоминайте им добро их, а не зло, потому что его больше и вы это знаете! Успокойтесь, когда вам тяжело и трудно! Почувствуйте, что мир вдруг остановился и дал вам передышку, и вздохните полной грудью, спокойно! Но знайте, что не он дал вам её, а вы сами, захотев, взяли её, потому что вы решаете, когда стоять, а когда идти! Я не ждал оваций, когда закончил выступление. Я просто чувствовал, что мне вдруг стало душно, а по залу раздался опьяняющий мускусный запах, перемешавшийся с несвойственным аристократии запахом пота. Я улыбнулся, глядя на ошеломлённых слушателей, и молча покинул зал. Когда я уже выходил из помещения, Майкл догнал меня. - Ты, куда? – изумился он, - всё прошло отлично! О наверняка захотят пообщаться с тобой! - Я не хочу общения! – возразил я, - пусть загадочность станет моей визитной карточкой! Это моё условие! Он не пытался возразить мне. Он просто улыбнулся, и сказал: - Хорошо! Ты, молодец! Отдохни! Я позвоню тебе завтра! - После завтра, - возразил я, - меня ждут долгие часы душевного подъёма и падений! Когда ты психопат, с тобой тяжело. Тебя трудно понять. Ты непредсказуем, потому что ты и сам не знаешь, чего тебе захочется в следующую секунду. Я был горд собой за то, что решился на это выступление. За то, что сумел завладеть разумами сильных мира сего. За то, что переборов свой собственный страх, сделал это. И я ненавидел себя за то, что лгал. За то, что лгал им за деньги. Я не лечил их, я лечился сам. Я лечился сам, за их деньги. Я лечился сам, используя их доверие. Используя их! Впервые в жизни я круто имел кого-то. И не кого-то, а почти всю элиту штата! Когда я пришёл домой, я упал в кровать, но мой возбуждённый разум, долго не давал мне заснуть, заставляя меня снова и снова возвращаться туда, в этот зал, смотреть в лица этих людей, чувствовать этот мускусный запах, анализировать свои слова и жестикуляцию. Был ли я прав говоря им то, в чём не был уверен, говоря им то, о чём не знал?! Когда ты психопат, у тебя нет совести, потому что ты не можешь её себе позволить. Совесть, означает ответственность, а психопат, больше всего на свете боится её. Через месяц выступлений моё имя, точнее псевдоним Джим Андерс, который я взял, стал широко известен, почти на весь штат, а чуть позже и на всю Америку. Я не буду говорить вам о том, что мои выступления вызвали огромный резонанс в обществе, которое разделилось на две части. Одна отчаянно ненавидела меня, другая столь же отчаянно обожала. Церковь уже была готова объявить меня антихристом. А «люди с проблемами» чуть ли не мессией. Я же продолжал врать! Репортёры осаждали любое место, где бы я ни появлялся, но я никогда не давал никаких интервью и почти никогда не появлялся на публике. Я был богат и прекрасен, потому что, наконец, начал кричать! Я ликовал, потому что чувствовал, как ещё одна часть урода внутри меня, с воплями негодования растворяется. Говорили, что после многих из моих выступлений, из туалетов офисов, раздаются странные, характерные звуки и стоны. И я ликовал ещё больше, потому что мир наконец-то начал заниматься делом. Но с появление больших денег в моей жизни, сама жизнь не изменилась. Изменилась лишь стоимость еды и напитков, люди же вокруг меня не в пример моему питанию, стали дешеветь, потому что обрели цену. Нас с Майклом часто приглашали на различные приёмы. Мы редко кого осчастливливали своим посещением, но однажды Майкл позвонил мне, и сказал: - Сегодня крутой приём во Флориде. Я знаю о твоём отношении к этому, но мне бы хотелось, чтобы мы вместе посетили это место?! Я сразу же заподозрил неладное. Дело в том, что с началом нашей, как мы её называли «программы», статус Майкла в обществе серьёзно вырос в деловых и политических кругах. Его и раньше любили и ненавидели, но теперь его стали любить и ненавидеть ещё больше. Это льстило ему. Он был человеком больших амбиций. И когда ему предложили баллотироваться в сенат, это настолько прельстило ему, что он не мог более ни о чём другом думать: ни о программе, ни о работе. Не знаю почему, но я согласился. Естественно нас ожидали. Шикарные, дорогие машины, шампанское, люди улыбающиеся так, будто любят нас больше всего на свете, всё это уже стало для меня обычным и скучным. Прибыв на приём, нас с Майклом пригласили в кабинет известного на всю страну политика, на закрытое совещание. Я знал, к чему это приведёт, но всё же доверился неизбежному. - Садитесь поудобнее, господа, - предложил нам политикан. Кроме него в кабинете был ещё его помощник, некий Шмидт. Скользкая, как мне показалось, личность. Эдакий молодой карьерный гений, который пройдёт по трупам, не замочив своих холёных, дорогих туфель. Мы с Майклом удобно устроились в двух огромных креслах. - Что-нибудь выпить? – предложил нам Шмидт. Я отказался, а Майкл попросил «Виски». - Может быть вам тоже, мистер Андерс, - обратился Шмидт ко мне. В его улыбке было что-то настолько наигранное, что меня чуть было не вырвало. Я снова отказался и попросил сразу перейти к сути дела. - Мистер Андерс, Мистер Ван Хорн, нельзя отрицать вашу огромную популярность, - осторожно и «политически» издалека, начал политикан, - Вы оба великие люди, которые навсегда вписали свои имена в историю Америки. Я искренне восхищаюсь вами! Я уважаю вас и уважаю ваше мнение! Мне не понравилось то, как он начал, но по его словам и тону, я понял, насколько популярен. Я явно чувствовал подвох. Он выдержал небольшую паузу, пристально и сердобольно, посмотрев мне в глаза. - Все мы знаем, что Америка переживает сложный период. Политический застой. Что-то необходимо менять?! Он снова сделал паузу, и я уловил на себе пристальный взгляд Майкла. Я понял, что всё это представление разыгрывается только для меня одного. Тогда я впервые осознал, что Майкл обманывает меня, но продолжил слушать. - Господа, вы что-нибудь слышали о новой программе, которую мы с моим помощником разработали и при удачных обстоятельствах, хотим воплотить в жизнь?! - Что вы имеете в виду под удачными обстоятельствами? – спросил я. Он явно был готов к любым моим вопросам, поэтому, улыбнувшись, пояснил: - Для реализации любой национальной программы необходимы люди на самом верху. Люди, которые бы поддержали или помогли пролоббировать тот или иной вопрос. Он пристально посмотрел на меня, очевидно ожидая увидеть в моих глазах заинтересованность. Политики всегда думают, что одно только общение с ними, для нас, для «простых смертных», огромная честь. А то, что они делятся с нами своими «великими» планами, вообще должно повергнуть нас в священный трепет. Но он не прочёл этого в моём, возможно, не способном по достоинству оценить всю оказанную мне честь, взгляде. Мне было наплевать, но он всё же, продолжил: - Так вот, таких людей у нас на данный момент нет! Поэтому, заручившись поддержкой некоторых влиятельных политиков, я решил балатироваться в Президенты нашей великой страны! - Ура, - чуть было не крикнул я, но по понятным причинам, промолчал. - Но! – сказал он, снова выдержав, уже начавшую мне надоедать, политическую паузу, - мне будет необходима поддержка! Поддержка людей, которые имеют не только политический вес, но и имеют определённый авторитет в обществе. Народный авторитет и уважение. Некая звезда, которая заставит идти за собой, держа за яйца, истекающее слюной общество. Он снова пристально посмотрел на меня. Моё лицо снова не выражало ни понимания, ни сочувствия. Я вдруг почувствовал уже такой знакомый мне запах пота, который исходил от «будущего кандидата в Президенты», и лёгкая, еле заметная ухмылка появилась на моём лице. Я не мог сейчас реагировать на его слова, потому что мне необходимо было услышать от него, как можно больше. Но я так же находился в удобном положении, потому что имел право молчать, то ли не понимая его, то ли недопонимая. Я чувствовал на себе пристальные взгляды Майкла и молодого жопализа. Все ждали меня, потому что я решал, я был королём ситуации. Но я молчал. Выждав ещё несколько секунд, явно недовольный моим «непониманием», вспотевший политик, продолжил: - Говоря о человеке, который имеет авторитет в обществе, я говорю о вас, мистер Андерс! Я и мои коллеги долго ломали над этой кандидатурой головы и в итоге мы сошлись во мнении, что лучше вас никого нет! Что вы на это скажете? Он снова льстил мне. Он снова лизал мне задницу. Он не прекращал быть политиком ни на секунду, а требовал от меня перестать быть актёром. Видя моё молчание, он добавил: - Несколько ваших выступлений во время предвыборной кампании, это всё, что от вас требуется! Взамен этого вы получите деньги, Мистер Ван Хорн, получит место сенатора, а для вас, поверьте, мы тоже сможем найти приличное место! Соглашайтесь, в этом одни плюсы! И для вас и для нас! - И для Америки! Вы, очевидно, забыли добавить?! – поправил я его, ласково улыбаясь. - Да, конечно! – почти воскликнул он. Теперь настал мой черёд говорить. Моя очередь, моё право. Я встал и, устремив свой взгляд куда-то в пространство, заходил по кабинету, что явно смутило моих собеседников, которые вели со мной психологическую войну взглядов. - Я люблю свою страну и я, быть может, превыше других, желаю ей всех мыслимых и немыслимых благ. Но, читая надписи на афишах моих выступлений «Я научу мир любить!», вы хотя бы где-нибудь видели, хоть слово о политике? Я не занимаюсь политикой. Меня она не интересует. Я боюсь её. Я боюсь её, так же, как человек боится всего неведомого себе. Вы просите меня поддержать вас, но я спрошу у вас, имею ли я на это право, ничего в этом не смысля. Какое право я имею на то, чтобы поддерживать кого-либо или же, наоборот, не поддерживать, когда я могу жестоко ошибаться. Ведь голоса людей, которых я, быть может, сумею привлечь, могут оказаться решающими на выборах. А, что если я ошибаюсь! Что если я поставил не на ту лошадь и наша великая родина пойдёт не по тому пути или будет топтаться на месте! Это же будет настоящая катастрофа! Целых четыре, а, быть может, и все восемь лет, это же целая вечность. Потерянная вечность, ибо отрицательный опыт, порой благотворно действующий на одного человека, может оказаться губительным в масштабах страны! Я думаю об этом. Пока я говорил всё это, меня вдруг посетила шокирующая мысль. Что, если я разочарую Майкла! Ему достаточно уже денег! Ему нужна власть, ему нужна политика! А я, своим отказом перечёркиваю все его планы! Чёрт! Я снова боюсь ответственности. Я снова замыкаюсь внутри себя. Я снова боюсь, и чёртов психопат с издевательской ухмылкой, снова возвращается в моё тело. Куда я без него? Я замолкаю. Я смотрю на Майкла. Я ищу его глаза. Ищу его реакцию. Анализирую. Он недоволен. Он разочарован. Он подавлен. Он не ожидал от меня подобного. Он ненавидит меня. Мы всегда ненавидим тех, кто рушит наши планы. Он жалеет, что именно я занимаюсь его программой. Я слишком индивидуален, я слишком много думаю о себе! Я для него не достаточно убедителен сегодня. Плевать!!! Впервые в жизни, думаю я. Впервые в жизни я настолько сильно и осознанно, иду против людей, чьим мнением и вниманием дорожу. Вдруг раздался телефонный звонок. Звонок, который пронёсся сквозь мой мозг, окончательно перемешав мои и без того беспорядочные мысли. Недовольный политикан снял трубку. - Люси, я же просил меня не беспокоить! – заорал он на секретаршу, но, вдруг угомонившись, добавил, - а, тогда ладно. Сказав это, он почему-то, протянул мне трубку. - Это вас, мистер Андерс. Ваша мать, - добавил он, когда я недоумевающе посмотрел на него. Я взял трубку и, когда она только ещё подносилась мною к губам и уху, я почувствовал, что кусочек детства, больного и уничтожающего меня, вылетев из неё, уже душит меня, обхватив моё горло своими костлявыми пальцами. - Алло, - сказал я, и мой голос доселе сильный и уверенный, ослаб, - привет, мама. - Здравствуй, милый! – ответила мама. Её голос дрожал, словно она сильно нервничала, - Джон, пожалуйста, приезжай… Папа умер… В первые секунды после сказанного ею, я не знал, что и думать, более того, я не знал, что мне чувствовать. Это был непередаваемый коктейль из внезапного приступа удушья, вызванного покалыванием в области сердца и безумного чувства странного, доселе незнакомого мне, облегчения. Мне было больно и легко. - Сейчас же вылетаю, ответил я, слыша в ответ её громкий плач. Я протянул трубку политикану, и ничего не объясняя, поплёлся вон из кабинета. - Мистер Андерс! – окрикнул меня политикан, не понимая происходящего. - Куда ты, Джим?! – воскликнул, не менее удивлённый Майкл. Но их слова пролетели мимо моих ушей. В моих мозгах всё смешалось. Мысли о том, что будет теперь, о том, что было, о том, что мне делать и как себя вести теперь. Теперь, когда его уже нет, мне всё же чувствовалось его пьяное, горячее, словно лихорадочное, дыхание, где-то рядом с моим правым ухом. Его сильные, пропитанные табачным дымом и потом пальцы, вцепившиеся в мою, ещё детскую и потому хрупкую ладонь. Его лишённые всякого рассудка глаза, в которых совершенно невозможно было прочитать его следующее действие. Быть может это я сам не прав? Не прав ища разум там, где его нет. Ища любовь и отцовскую нежность там, где её просто не было. Ища совета от того, кто не был способен дать его. И тогда я разочаровавшийся в отсутствии всего этого, удовлетворился одним лишь покоем, его отсутствием. Отсутствием, которое никогда не было полным, ведь он ежесекундно был здесь со мной в моей памяти, в моих подсознательных мыслях, в моей больной голове. В прочем, откуда мог он, простой смертный, никогда не желавший меня, знать, что всякий раз скептически высмеивая и по-дилетантски грубо критикуя меня, он вонзает острие ножа всё глубже и глубже в моё сердце, в мою душу, в мой разум. Быть может, не будучи реализованным и востребованным, он сам однажды возненавидел весь мир вокруг себя, и постоянно убивал его при первой же возможности, убивал через тех, кто бессловесно позволял делать это, любя его и не мысля более иной жизни, как с ним. Через нас с мамой. Невольные виновники и жертвы его неистового гнева, ибо мы не могли без него, ровно столько же, как и он без нас. Он зализывал свои раны с помощью нас, уверовавших и надеющихся на однажды внезапное возникновения света во мраке его души, потому как это была наша душа, ибо мы жили его жизнь. Он лечился нами, издеваясь и унижая и я, прежде ненавидящий его за это, ныне стал таким же, лечась с помощью людей окружающих меня и быть может любящих. Паразитируя, подобно насекомому на их телах и душах, выпивая их и наслаждаясь оттого, что они полагают, что я помогаю им. Если бы они знали правду? Но кому она нужна, когда ложь правит миром? Тьма вместо света, потому как свет мы видим только в самом конце тёмного тоннеля ведущего нас к смерти. Пессимизм? Возможно да, ведь я богат и знаменит, меня обожают и ненавидят одновременно, чего же большего желать простому смертному? Но если я скажу вам, вы не поверите мне? Когда ты психопат, весь мир вокруг тебя, как бы прекрасен он не был – это всего лишь безликий фон, который не может радовать тебя, но огорчать, потому, как ты не умеешь им пользоваться, и боль это всё что он приносит тебе и богатство твоё, если ты богат, всего лишь баррикада, ограждение ото всего остального мира, ибо ты боишься его! Мой отец некогда отлично рисовал, но видимо однажды отвергнутый, он был запуган собственным талантом, наречённым кем-то бездарностью. Может быть, это был человек настолько зримый и значимый для него, что стены дома его души в одночасье рухнули, превратившись в руины и обнажив голый и непривлекательный для глаз фундамент. Быть может, когда-то он резал себе вены из-за несчастной и потому несбыточной любви, которая стояла на высшей ступени его сознания, и лёжа в кровавой ванне, он улыбался, ожидая облегчения, которое всё не наступало и не наступало, даже когда капли жизни постепенно покидали его изрезанное тело. Быть может, улыбаясь, он изрекал мудрые мысли, прощаясь с так и не понявшим и не принявшим его миром. Быть может, он всю свою жизнь задавался вопросом: «Почему я так не нужен этому миру? Почему я настолько сер для него? Почему он не способен разглядеть во мне мои таланты и гении, которые принадлежали бы всецело ему, захоти он их? Почему?» Быть может, он, подобно мне, был слаб и долгое время жил внутри самого себя и смог однажды открыться в одной только деградации, найдя себя ничтожным, но жаждущим жизни, потому как страшился смерти. Быть может, он искал её, страшась боли и, тем не менее, ища её, всякий раз давая нам с мамой понять, что мы, столь необходимые ему, ему не нужны, желая, чтобы вместе с нами последний луч света в его жизни погас, и осталась одна лишь тьма, поглотившая его, когда он мог бы оправдать свою мнимую болезнь, быть может, выдуманную им самим травму. Когда ты психопат, ты всегда ищешь и находишь себе оправдание, потому как разумен и мир принадлежит тебе, хотя твои глаза не видят этого, твои руки не чувствуют его, ибо ты слишком занят собой самим и твой, зачастую мнимый страх поглощает тебя целиком, превращая в изгоя. Так живём мы и страх наш порождает в нас фантазии, позволяя талантам нашим бить фонтанами, которые мы прячем глубоко внутри души нашей, делясь ими лишь с теми, кто способен разглядеть их в тех крошечных крупицах, что всё же светятся в глазах наших, которые полны загадочного и таинственного сумасшествия. Наши женщины счастливы в своём несчастье с нами, потому что мы неиссякаемо интересны для них. И моя мама навзрыд плача, возможно, не была уверена в том, счастлива ли она теперь или же напротив её жизнь будет похоронена здесь и сейчас вместе с ним. Свободна ли она теперь или нет. И ответ был «нет», когда её дрожащие руки тянулись коснуться его лица, её тело спешило быть с ним, потому что её душа была там с ним, как и раньше, как и всегда. И её любовь была его, потому что её сердце билось для него, оно билось им. И я не был нужен своей семье, потому что в ней не было больше места для других, ведь все взгляды, всё дыхание, все чувства, все слова и всё молчание было направлено всецело на него. И даже та часть мыслей, что принадлежала только ей, сомнения, угрызения совести, жалость к себе, были его. Я был всего лишь полупрозрачным фоном, который она всегда пыталась устранить, чтобы он никак не побеспокоил его. И даже теперь, когда я был единственным напоминанием о нём, она обнимала меня, скорее для того, чтобы удержаться на ногах из-за её горькой утраты, чем из-за любви ко мне. И даже сейчас, когда он лежал передо мной в гробу, я ненавидел его за то, что он не мог подняться и обнять меня. Даже сейчас, мне четыре года, и я стою здесь перед ним, страшась поднять на него свои переполненные ужаса и слёз глаза. Даже сейчас, я боюсь прочитать в его закрытых глазах разочарование и равнодушие. Я чувствую, как мои ноги подкашиваются и мой взгляд мутнеет. И я стою здесь, словно перед эшафотом, не оправдавший так и не возложенных на меня надежд, и съедаемый чувством бесконечной и ужасной вины. Я хотел порезать себе вены, но моё потерянное чувство привело меня в ночной бар. Я быстро напился, потому что уже был пьян от своих чувств. Я не помню, как моя ладонь оказалась под юбкой у сидевшей неподалёку от меня хорошенькой девушки, которая вернула меня к реальности съездив мне по морде. - Спасибо, - почему-то сказал я, и отправился в туалет умывать свой кровоточащий нос. Когда я вернулся, она всё ещё сидела там. Я не хотел более с ней связываться, поэтому на всякий случай сел от неё подальше. Не знаю почему, но я вдруг почувствовал на себе её пристальный взгляд. Когда я посмотрел на неё, то увидел, что она действительно смотрит на меня. Я отвёл свой взгляд и снова погрузил его на дно до краёв налитого стакана. Мне не хотелось пить более, но я почему-то сделал ещё один глоток. Когда я поставил стакан, то с удивлением заметил, что она подсела ко мне. Мне не хотелось продолжать общение с ней, с того места, где мы остановились, поэтому я снова нырнул в стакан. Но я не мог пить. Я не мог пить, потому что она пристально смотрела на меня. Поэтому я снова посмотрел на неё и сказал: - Я прошу у вас прощения, мисс! Надеюсь этого достаточно?! - Вы Джим Андерс? – спросила она вдруг, приведя меня в полное замешательство, - вы тот самый, Джим Андерс?! Программа «Я научу мир любить!». Это ваша программа, не так ли? Я ненавидел, когда меня узнавали. В такие моменты мне хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, испариться. Это всё равно что, встречаться с девушкой, убеждая её, что ты миллионер, и вдруг оказаться застуканным ею, когда убираешь дерьмо на ферме её отца, желая заработать на кусок хлеба. Так же было и со мной. Чёртов стыд. Но по понятным причинам я не мог ни провалиться сквозь землю, ни исчезнуть, ни испариться, поэтому я просто встал и, расплатившись с барменом, шатаясь, поплёлся к выходу. Когда я уже был на улице, она догнала меня. - Мистер Андерс, - воскликнула она, - я хотела бы поговорить с вами. - А я нет! – грубо отрезал я и нарочно пошёл быстрее, заметив то, что она идёт в туфлях на шпильке. Но это, похоже, ничуть не смутило её и она, сняв туфли, и взяв их в руки, снова догнала меня. - Вы знаете, мистер Андерс, я ваша большая поклонница! – будто нарочно не замечая того, что я игнорировал её, она продолжала, - я студентка юридического факультета. Вы мне очень интересны и я изучаю ваш феномен. Я прежде увлекалась идеей феминизма и теперь, изучив вашу программу, хотела бы предложить вам некоторые моменты для того, чтобы её оптимизировать. - Мне это не интересно! – огрызнулся я. - Вы гений! – воскликнула она, почти перебив меня, - вы великий человек. - Вы ничего обо мне не знаете! – бросил я, на этот раз, одарив её своим, насколько только можно, презрительным взглядом. - Я знаю о вас больше, чем вы думаете! – сказала она. - И что же вы знаете? – скептически произнёс я. - Ну, например то, что вы лишь делаете вид, что не слушаете меня. На самом деле вам очень интересно то, что я говорю, потому что всю вашу жизнь вы анализируете слова и действия других людей по отношению к вам. Вы просто не способны закрыть свои уши, потому что ваш больной мозг нуждается в информации и её постоянной переработке. Ещё возможно у вас есть навязчивые идеи, которые появляются тогда, когда в вашем мозгу нет ничего для анализа, а он настолько болен, что при отсутствии информации начинает генерировать её сам. Её слова попали в самую точку. Числовые ряды! Да, числовые ряды и были моей навязчивой идеей. Дело в том, что я любил считать шаги, строя логические ряды, например: 5, 3, 1, потом 3, 1, а потом ещё 1, тем самым получая, как бы полную развёртку. Зачем я это делал? Не знаю, но почему-то эти числовые ряды сами собой возникали в моей голове время от времени. Поэтому её слова несколько смутили меня, потому что я никогда и ни с кем об этом не говорил. Она была права настолько, что я даже остановился для того, чтобы разглядеть её. Как она могла знать всё это, не будучи такой, как я? Или она такая же? Не знаю? Длинные, тёмные волосы, совсем немного косметики, джинсовая куртка, юбка средней длины, туфли в руках и необыкновенно умные и проникновенные, большие, карие глаза. Мне вдруг вспомнились слова Пита. Никаких мини-юбок, феминистка, способная на отчаянный поступок! Да, ещё и гордая подумал, ощупывая разбитый ею нос. Достаточно ли она сумасшедшая? Я вдруг заметил, что уже приличное время идёт дождь, и мы оба вымокли почти до нитки. Она вся тряслась от холода, но всё же оставалась стоять, ожидая моей реакции, какая бы она ни была. Она дала мне то, необходимое внимание, которое было нужно мне. Я улыбнулся. - Поехали ко мне, поговорим, - сказал я, увлекая её за плечо к пойманному мною такси. Она проследовала со мной до машины и, когда я открыл дверцу, села в неё. Я был удивлён её поведению. По тому, как она огрела меня в баре, я понял, что она далеко не из тех, кто трахается в первый же вечер с совершенно незнакомым парнем и всё же она не боялась ехать со мной. - Ты не боишься? – спросил я, когда мы оба стояли около дверей моего дома. - Ты же сам знаешь, что скорее дашь изувечить себя, чем тронешь кого-либо не виновного, - спокойно, но так уверено сказала она. Я открыл дверь и проводил её взглядом, когда она входила в прихожую. Она казалась мне столь идеальной, что нервная, возбуждённая дрожь промчалась по моему телу. Она не была красивой, но всё же именно в ней, а не в тех смазливых красотках, которых я трахал прежде, я нашёл нечто своё, нечто необходимое мне, нечто, в чём я столь давно нуждался, что это уже превратилось для меня в несбыточный миф. Она словно излучала свет, освещая мой дом, гордая и неприступная, стойкая и в то же самое время нежная и ласковая, готовая умереть за свои принципы и идеалы. И я не мог отвести от неё глаз, я вожделел её, я восхищался ей. - У тебя было что-то сказать мне? – сказал я, точно не зная, желал ли я слушать её или просто смотреть на неё, любоваться ею. Я знал лишь одно, что хочу, чтобы она осталась насколько это возможно долго, потому что я чувствовал, что она нужна мне. Да, Пит, ты молодчина! В бабах разбираешься, - думалось мне. - Да, мистер Андерс, - сказала она. Мне нравилось, когда она называла меня так, потому что она была сильнее меня и, называя меня так, я блоха на теле мира, чувствовал, что она истинное творение того же самого мира, уважает меня, а быть может и истинно восхищается мной. - Да, мистер Андерс. Мне есть, что сказать вам, если вы захотите слушать меня?! Хотя в прочем, почему я называю вас мистер Андерс, если вы Джим? Она восхитила меня даже этим, потому как я увидел в этом лишь искренность, я понял, что она единственная, кто не лизал мой, уже уставший от этого, зад. - Ваше учение или, как его лучше назвать, не знаю?! Оно больше рассчитано на подъём самооценки мужчин, нежели женщин, - сказала она, и словно предчувствуя мою реплику, добавила, - да, я знаю, вы говорите «ваша женщина – королева», но всё же по вашим словам именно мужчина имеет женщину. Она посмотрела на меня. Я же попытался скрыть улыбку, чтобы не смутить её и дать ей понять, что слушаю с большим интересом. - На мой взгляд, феминистическое движение, могло бы присоединиться к вашему учению, если бы вы добавили бы несколько фраз, типа «так дайте и женщинам вашим иметь вас». Они были бы в восторге и исчезли бы из вашей оппозиции. Она снова вопросительно взглянула на меня, но я, наслаждаясь ею, не совсем уловил смысл её слов и потому промолчал. - Вы слушаете меня, Джим? – спросила она, смотря на меня вопрошая и одновременно отвечая за меня. - Да, конечно, - ответил я, словно очнувшись от прекрасного сна. - Нет, Джим, ты не слушаешь меня, - ответила она сама себе, глядя в пол, - ты смотришь на меня, восхищаясь тем, что я пошла против толпы и посмела критиковать тебя! Ведь тебе теперь не привычно это? Ведь так? Я снова молчал, подчинившись её властной интонации. - Ладно, Джим! Тогда я продолжу, - сказала она, посмотрев на меня с некоторой долей пренебрежения. В этот момент, я вдруг почувствовал, что люблю того самого психопата внутри меня, потому что именно он заставлял меня молчать, внимая её словам, а быть может, просто любуясь ею, как чем-то новым и прекрасным в моей внезапно приобретшей яркие краски, жизни. Мне нравилось в ней всё: её одержимость своей идеей, её смелость, потому что не всякий отваживался советовать мне, её гнев, который она, ещё настолько не ведомая мне и тем более далёкая от меня, уже начала проявлять, пренебрегая мной и одновременно заботясь. Я не задумывался о том, любит ли она меня, восхищается ли она мной, потому что не верил словам, я просто смотрел на неё и видел в ней то, что всегда мечтал увидеть в самом себе и чего зачастую не видел, потому что этого во мне не было. Я счёл её больной, но моё сомнение в этом заставляло меня то радоваться, то огорчаться, но мои мысли о ней были сейчас столь странными, что удивляли меня самого, ибо я впервые в своей жизни не был разумен, точно так же, как я не был разумен, общаясь со своими родителями. Моё сомнение было велико, но в данный момент это менее всего волновало меня, потому что я был восхищён, и восхищение моё владело мною настолько, что я не был способен думать ни о чём, лишь наблюдать за нею, любуясь. Впервые, я ощутил, что способен быть вполне нормальным и полноценным, не разумным и замкнутым, и впервые я был таким из-за иного чувства, чем страх. Это было доселе неведомое мне чувство восхищения, бешенного, еле сдерживаемого мной восторга, потому что впервые в своей жизни я встретил талант, который мне не хотелось критиковать или разумно раскладывать по полочкам, объясняя себе же самому ординарность возникновения того или иного дара данной личности, ибо я прежде не считал никого и ничто одарённым, лишь развитым, но всё же ограниченным и производящим кратковременный эффект. В ней же я чувствовал нечто более глубокое. Возможно, это нечто когда-нибудь уничтожит меня, но всё же игра стоит свеч. Странно, а ведь я даже не знал её имени. Всё это время она продолжала рассказывать мне о том, как можно улучшить мою программу и когда я перебил её, совершенно не относящимся к теме вопросом, она была несколько поражена, потому что не ожидала подобного хамства даже от меня. - Как тебя зовут? – спросил я, пристально вглядываясь в её тёмные, полные удивления, глаза и одновременно боясь осуждения таящегося внутри них. Она немного растерялась, поняв, что я совершенно не слушал её. И я прочитал в её глазах разочарование. Она вдруг встала. - Вы, мистер Андерс, наверное, считаете себя большим гением?! – гневливо выкрикнула она и неприятная дрожь пронеслась по моему телу, - конечно! Ещё одна баба в вашей жизни, ведь вы привели меня за этим, мистер Андерс?! Её глаза метали молнии. Я вдруг почувствовал, что она снова хочет ударить меня. - Я что для вас всего лишь шлюха, которая под видом каких-то идей пришла к вам, чтобы лечь в вашу постель?! – не унималась она, - поверьте, моя жизнь и без вас полна романтических приключений! И поверьте мне любое, даже самое грязное событие в моей жизни, то за что я сама ненавижу себя, стоит гораздо дороже вас с вашей надменностью и пренебрежением! Я знал, что мне нужно что-либо сказать в своё оправдание, но мне менее всего на свете хотелось ругаться с ней, потому что я боялся отпугнуть её, своими неосторожными словами, так как любое из них могло обидеть её. - Да, вы – шовинист! – воскликнула она, почему-то указывая на меня пальцем, как на преступника, - вы ненавидите женщин, вы их презираете, вы считаете, что они не способны быть умнее вас! Вы мусор, нужный человечеству гораздо меньше, чем даже куча дерьма, потому что она - удобрение. Вы же – вирус, смертельный. Хотя впрочем, нет, вы – ничтожество, жалкое ничто, ноль! С этими словами она выбежала из дома, громко хлопнув дверью по моим мозгам. Я не пытался остановить её, хотя, возможно, и сумел бы сделать это, но я впервые почувствовал, что боюсь её. Мне вдруг вспомнились её слова по поводу феминизма и всего прочего, и я согласился с ними. Возможно, потому что меньше всего на свете желал разочаровать её, возможно, по другой причине, но я вдруг снова оказался в зале перед, казалось, боявшейся дышать толпой. И я снова кричал: - Когда-нибудь вы скажете мне спасибо за мой гнев, потому что я люблю вас сейчас больше, чем кто-либо и когда-либо вас любил. Забудьте свои проблемы и сложности, потому что они не достойны, чтобы быть названы таковыми! Весь мир крутится лишь вокруг вас, но наплюйте на него, посмотрите на вашу женщину и возжелайте её, потому что она идеальна и ваш идеал! Посмотрите на вашего мужчину и захотите его, потому что он лучшее, что может подарить вам земля! Пока я говорил, я краем глаза заметил, как рука одного мужчины среднего возраста всё глубже и глубже погружалась в недра юбки хорошенькой женщины сидящей рядом. Я заметил так же, что она раздвинула ноги, чтобы он мог проникнуть внутрь неё, как можно глубже. Я улыбнулся. - Истекайте своими соками! Ощутите вечную овуляцию, потому что она есть! И нареките её именем партнёра вашего, потому что он и есть оргазм! И нареките себя страстью, потому что она и есть вы! Крича всё это, я вдруг увидел её, стоящей в самом конце зала. Уловив мой взгляд, она, слегка улыбнувшись, бесшумно зааплодировала мне. Я и сам был восхищён тем, что привнёс нечто новое в мою всегда разную, но уже начинающую мне надоедать речь. Когда я закончил и, как всегда, не прощаясь, покинул сцену, я почти наткнулся на Майкла. - Супер! – воскликнул он, как всегда, - всё больше и больше гормонов, Джим?! Молодчина! - Слушай, а что это за милая парочка, которая сидела в первом ряду справа? – поинтересовался я. - А, это мистер Уоллес с любовницей! – ответил он, - ты тоже заметил, что он тискал её! Классная баба, скажу я тебе! Хочешь, познакомлю! Его слова ударили мне в голову, словно гром небесный. Любовница? Не жена? Какого чёрта, я развлекаю их? Шут! Ничтожество! О, Боже! Какой же я дурак? Глупец! Ведь Майкл всё это время использовал меня! Нет, я просто не понимаю его слов! Я не прав, он порядочный человек! Я просто что-то недопонял! Вдруг чьё-то прикосновение, вернуло меня к реальности. Я повернулся, посмотрев на потревожившего меня, думая, что это Майкл. Но Майкл исчез куда-то, а на его месте стояла она, девушка без имени. - Сегодня ты просто молодец, мистер Малыш, - сказала она и, подойдя поближе, поцеловала меня в щёку. Я слишком запутался в своих мыслях, чтобы ответить ей что-либо. Мне вдруг захотелось поблагодарить её, но когда я посмотрел туда, где стояла она, я с горечью заметил, что она исчезла, словно её и не было вовсе. Весь вечер и всю ночь я ждал её, надеясь, что она придёт. Долгие часы провёл я возле окна, жаждя увидеть её, ведь именно сегодня, когда я понял, что предан, я так нуждался в ней, но её всё не было и не было. И лишь, когда первые лучи утреннего солнца осветили окно моей спальни, я, отчаявшись, а быть может, сам того не заметив, отдался сну. Мне снился запах её не дорогих духов, раздавшийся по всему дому. Её, такая полюбившаяся мне, прямота и дерзость. Её тёмные, гневливые глаза, которые заставляли моё сердце то биться в бешенном ритме, то останавливаться вместе со всем миром, который словно исчезал, когда она была рядом со мной. Её манера говорить, горделивая и уверенная, поразившая и восхитившая меня. Движения её рук, когда она была возбуждена и истинно верила в то, что говорила. Она – бесстрашный борец, восхищала меня, возможно, потому что я идеализировал её, вспоминая в ней лишь то, что было мне ближе всего, а может быть потому что я завидовал её силе, которой у меня никогда не было и которую благодаря ей, я мечтал обрести. Я страшился при встрече признаться ей в своих слабостях, но всякий раз успокаивал себя тем, что она, скорее всего, знает о них, но всё же, не смотря ни на что, я интересен ей. Или нет? Я страшился признаться ей в главном, но порывы моего огромного чувства, всякий раз заставляли меня, сомневаться в моём страхе. Мне было больно оттого, что я не знал её имени, потому что оно было бы маленькой частичкой её, принадлежащей мне. Частичкой, которую я хранил бы внутри моего изголодавшегося по истинным чувствам сердца. Частичкой, которую, я всякий раз произнося, целовал бы и ласкал, бранил бы и критиковал, но превыше всего ценил бы и восхищался. Но вдруг, словно гром среди ясного неба, возникло лицо Майкла, смеющееся надо мной. Я обманул тебя, Джон, - говорил мне его смех. Какой же я дурак. Нет, нет, это всего лишь сон, - воскликнул я, проснувшись, - страшный сон! Так наступил день следующего выступления и я, ожидая увидеть её, вышел в зал под аплодисменты ликующей, «больной» толпы. Мои глаза искали её и впервые, стоя на сцене перед огромным залом, переполненным придурками, я ощутил чувство неуверенности в себе и я понял, что не могу кричать, не находя её в зале, потому что мне не кому было доказывать что-то. Не было объекта. Тогда я повернулся и ушёл со сцены. По залу прошёлся тихий, неуверенный говор. Никто не знал чего ожидать от меня, поэтому никто не был удивлён до конца. Джона не было, поэтому никто не мог остановить меня, и я беспрепятственно покинул здание. Как вдруг, кто-то довольно грубо и сильно ухватил меня за ворот пальто. Я обернулся. Это была она. - Куда ты? – изумлённо произнесла она, - они ждут! - Я не могу, не могу больше, - заблеял я, - я не хочу этого больше! - Перестань всё в норме, где твоя сила воли, ты же сам учишь их этому, мать твою! – кричала она. Я отвернулся от неё. - Смотри на меня, когда я говорю с тобой! – крикнула она. Я снова повернулся к ней, и она увидела слёзы в моих глаза. - Как ты не поймёшь! Как вы все не поймёте, что я вру! – закричал я, - Я вру каждое слово, что произношу! Я вру, потому что ненавижу вас всех! Всех тех, кто заметил меня лишь тогда, когда я начал кричать, решая ваши проблемы! Я кричу на вас, потому что ненавижу, но я вру, потому что иначе никто из вас не захочет слушать меня! И я ненавижу всех вас заставивших меня лгать! Поставив меня на колени перед собственной совестью, заставив меня наплевать на собственное я, ради вашего блага! Превратив меня в шлюху человечества! Я не могу больше лгать, потому что это против меня самого! Против меня! Я лгу, потому что вы заставили меня лгать, солгав мне! Она подошла ко мне вплотную и, положив свои тёплые ладони на мои щёки, спокойно произнесла: - Я знаю это, Джим. Я знаю, что ты врёшь всё это. И все они знают это. Слышишь, все! Но они не могут без этого, потому что правда пугает их. Ты хочешь уйти, так уйди! Но сделай это достойно. Сделай же, наконец, что-то, чем ты сам будешь гордиться! Сделай так, чтобы тебя запомнили не как шлюху, а как кого-то особенного! Смени флаг, ведь ты достаточно умён, чтобы сделать это! Я знаю, что ты говорил им о любви, не о страсти! Но ты болен и потому сам не знаешь, что говоришь, и твои собственные слова запутали тебя! Обрети себя вновь! Будь самим собой! Сказав это, она нежно поцеловала меня. - А теперь иди и скажи им правду! Я посмотрел в её наполненные жизненной энергией глаза и почувствовал, что мой страх испаряется, уступая место уверенности и разуму. Мои кулаки сжались так, что затрещали кости, и кровь не могла поступать в кончики пальцев, и бешеная ярость охватила меня. Мои челюсти сжались так, что заскрипели зубы. Но сильнее всего и громче всего кричала моя душа, освобождая меня, и я был собой в тот момент. Собой истинным. Она словно почувствовав это, улыбнулась и тихо сказала: - Таким ты мне нравишься. Иди и зарази их вирусом страсти! Я не мог объяснить себе, почему мои слова, доводящие толпу до необъяснимого экстаза, ничуть не действовали на меня самого. Почему я не слышал их? Или я просто делал вид, что не слышал? Или, может быть, я не хотел слышать? Хотя, наверное, я просто не верил им, сомневался в них, потому что не знал о чём говорю. Все ответы на все наши вопросы находятся в нас самих, покопайтесь в себе, не стесняйтесь даже поковырять у себя в заднице, лишь бы результат был положительным. Пока я шёл на сцену, мне почему-то вспомнился тот молодой карьерист Шмидт. Мне вспомнился момент, когда он, убеждённый, что никто не обращает на него никакого внимания, пощипывал себя за свой тощий зад. Только теперь я понял, откуда у политиков берутся все их заумные идеи и мысли. Неожиданно для самого себя, я вдруг засмеялся. Я снова стоял на сцене, перед разом заткнувшимся людом, который пожирал меня глазами и мне вдруг захотелось трахнуть каждого из них. Я открыл рот, желая вывалить всю правду на их больные головы, словно дерьмо из горшка, как вдруг по непонятной причине, вспомнил глаза матери. Её бездонные, бесконечно печальные глаза, полные скорби, которую она пронесла с собой через всю её жизнь. И слёзы гнева, обрамили мои глаза. Я будто почувствовал всю ту боль, которую она пережила. И я не был способен справиться со внезапно нахлынувшими на меня чувствами, которые наполнили меня, будто бокал и уже начинали течь через край. Я посмотрел в зал, в лица людей, жаждущих развлечения и я возненавидел и возлюбил их одновременно. Чувство необузданного гнева и благородной жалости, полились из меня в зал. - Вы, чёртовы кретины! Неужели вы думаете, что я буду развлекать вас, помогать вам, блядям, пришедшим сюда с любовницами и любовниками, кайфовать в ваше удовольствие, в то время, как ваша половина сидит дома, наивно полагая, что вы задерживаетесь на работе?! Да, если бы вы знали, как я ненавижу и презираю каждого из вас, единожды изменившего своей половинке! Если бы вы могли постичь, всю ту лютую ненависть, что я испытываю ко всем тем, кто лезет под юбки и в штаны людей не принадлежащих вам! Это чужые люди, чужая территория, чужая жизнь, не лезьте в неё, вашу мать! Я готов отрезать члены у каждого, кто засматривается на свою секретаршу, которая готова сосать ваш член, ради повышения, потому что ваша жена уже «не та», как вы, идиоты, думаете! Я готов изуродовать, изувечить всех тех, кто засматривается на молоденьких парней, потому что ваш муж уже стар и «не тот», что прежде! Какое право вы имеете, уничтожать то прекрасное, что создали до вас ваши деды и бабки, отцы и матери? Какое право вы имеете повторять их ошибки и делать вид, что недопоняли слова их, их опыт? Кто вы, как не дерьмо, если позволяете себе находить оправдание своим грехам и слабостям? Что вы делаете здесь сегодня, если не пытаетесь исцелиться сами? Какого хрена, вы отнимаете у меня моё драгоценное время, вы – кретины? Какого хрена, вы не боритесь с вашей болезнью сами? Зачем вам я? Что вы сами сделали для того, чтобы выздороветь? Как вы смеете разрушать высшее достижение человечества – семью? Ответьте мне? Я на минуту остановился, яростно глядя в ошарашенный происходящим зал. Тишина была такая, что я слышал, как мелочь перекатывается в моём кармане. Все молчали. Всё молчало. И в этой гробовой тишине, мне показалось, что я слышу, как учащённо бьётся сердце каждого, находящегося в этом зале. Они молчали, они боялись переглядываться и перешёптываться, и я, удовлетворённый их реакцией, продолжил: - Красота, как она заманчива и прекрасна, разнообразна и спорна, но всё же красива. Я расскажу вам, что такое настоящая красота. Это семья, члены которой, любят и уважают друг друга! Крепкая и нерушимая, потому что нужна всем её членам в одинаковой степени! Родители учат детей добру и справедливости, они учат их выживать в нашей трудной жизни, передавая им свой опыт, а дети внемлют им, запоминая всё сказанное! Это прекрасная семья, и чем больше их будет, тем прекраснее будет наша с вами страна, наша с вами земля! Потому что нет ничего прекраснее родителей идущих за руку со своим маленьким, любимым ребёнком! Это настолько прекрасно, что хочется плакать, и счастливая улыбка озаряет лицо, а душа переполняется чувствами любви и добра! Хочется создать нечто прекрасное, хочется остановить войны, прекратить распри и воскликнуть: «О, Господи, а ведь все мы одинаковы! Все мы, когда-то вышли из этой самой семьи! Что же мы ныне творим с домом нашим, с мужьями и жёнами нашими, с детьми нашими?!» И становится страшно, ведь мир прекрасен и жизнь прекрасна, и это мы те, кто делает её сложной и ужасной. Потому что Господь не хотел её таковой, но мы – люди-эгоисты! Я замолчал, и вдруг мне показалось, что я уже не в этом душном зале, я был на лесном лугу, и травы ковром лежали под моими ногами, и деревья приглашали меня спрятаться от знойного солнца под своими густыми ветвями, и звери будто бы улыбались мне, и журчал ручей, предлагая мне утолить жажду, и ягоды, разложенные на кустах, словно на скатерти, были для меня, и пели птицы, развлекая меня, и я понял, что мир прекрасен! Я вдруг оказался на улице идущий против серой и безликой толпы, которая не замечала меня, всякий раз толкая, будто меня и не было вовсе. Меня переполняло чувство радости, словно я сделал нечто великое, нечто незабываемое, нечто важное! Мои губы исказились в добродушной улыбке, которая никак не вписывалась в эту ситуацию, в эту толпу, в этот город. И тогда я понял, что здесь нет счастья, потому что оно изгнано отсюда на задворки этого пыльного города. И мне стало смешно оттого, что никто вокруг не мог понять моих чувств, оттого, что я был совсем один, здесь, где братья и сёстры окружали меня! Я хотел взять с собой её, девушку без имени, которая позволила мне открыться, стать, наконец, самим собой, гордиться собой, потому что я был слеп и вот я прозрел. И я уже не видел никого вокруг, потому что искал её, не видя лиц людей окружавших меня. Не видя безликую толпу, а лишь ощущая её присутствие по толчкам в бока и плечи. И способен ли я был заметить то, что совершенно не интересовало меня, как этот кинжал, внезапно, вынырнувший из толпы и, вонзившийся в моё левое лёгкое. Боль ударила мне в виски, мне стало трудно дышать и, слёзы отчаяния появились на моих глазах, потому что её не было рядом со мной. И я упал и кровь моя орошила асфальт. И я гладил его своей рукой, как нечто напоминающее о ней, ведь быть может её аккуратная ножка, однажды ступала сюда. Я знаю, что ступала. Я чувствую это и от того счастлив и улыбаюсь. Передо мной лицо моей матери, и она улыбается мне и машет мне своей рукой. И Майкл здесь, он кричит мне, что прощает меня за всё, потому что плюнул, наконец, на политику и решил заняться садоводством. И я улыбаюсь. И отец тоже здесь, он серьёзно смотрит на меня и, наконец, мило улыбнувшись, обнимает, и я прижимаюсь к его груди, и слёзы счастья появляются на моих глазах. И я плачу. Я плачу от любви ко всем им. И она тоже здесь, девушка без имени. Она смотрит на меня и одобрительно кивает. Она улыбается и целует меня. И я называю её по имени, потому как имя ей – любовь! И я уже вижу белый туннель, который ведёт куда-то в перспективу, и я знаю, что куда бы он не привёл меня, я пройду его, потому что не одинок. Но впрочем, это и не важно, ведь в мире есть и масса других событий. Например, Александр Прокопенко в данный момент пишет книгу, которая в последствии станет мировым бестселлером; Энн Джонсон рожает своего второго малыша; Джакомбо Марианти сходится со своей женой после долгой ссоры; Мартин Уильямсон и Натали Пирелли подают заявление в ЗАГС; а Сара Гольденштадт наконец-то счастливо выходит замуж. Одним словом жизнь продолжается и вам решать лгать или говорить правду, и не важно нужна она кому-то или нет! Главное то, что она нужна вам, а остальные поймут это после. P.S. Здание аэропорта было, как всегда полно народа. Людей было так много, что, казалось, они висели друг на друге, совершенно не замечая этого. Мужчина лет тридцати или чуть более того, внезапно вынырнувший из толпы, медленной походкой подошёл к билетной кассе. - Добрый день, - добродушно произнесла кассирша, - куда вам угодно? - Здравствуйте, - ответил молодой человек, - мне, пожалуйста, один билет до Мадрида. - Пятьсот восемьдесят три доллара, пожалуйста, - сказала кассирша. - Пожалуйста, - сказал молодой человек и протянул тысячедолларовую купюру. - Приятного полёта, мистер Андерс! – сказала кассир, мило улыбнувшись. - Спасибо, - ответил молодой человек и, посмотрев на аккредитацию, прочитал, - миссис Шварцблюм! Сложная у вас фамилия! - Раньше была ещё хуже! – засмеялась кассирша. - И как же было раньше? – спросил молодой человек. - Гольденштадт! – сказала кассирша, немного покраснев. - Супер! Это просто супер! – заметил мужчина и снова скрылся в толпе. И я не знаю, откуда у меня это, это чувство легкости, почти невесомости, когда все, что некогда трогало, заботило и учащало мой пульс, отстает ныне на пол шага, как нечто пережитое, пережитое, но не забытое, пережитое, но осмысленное, возможно именно потому, что до конца не понято и не заброшено, но умышленно оставлено на потом…