Частично, согласен с тобой, СанСаныч. Но и подготовлено всё нынешнее было вчера. Есть у меня Малеевский цикл стихов и 1948 года. Гостил я тогда в селе Малеевка Льговского р-на Курской области у деда Платона, отца тёти Шуры, второй жены дяди Миши, семью которого немцы уничтожили в Витебске. Так вот, будучи в том селе 16-летним поцаном, влюблялся в девчат, писал им стихи, ел щи из лебеды, любовался красотами края и соловьиными песнями, но вдруг пришёл приказ о новом налогооблажении крестьян. Нет, дальше не буду прозой Вот те мальчишеские строки: * * * В послевоенной деревне, забывшей свою красоту, вырубленные деревья подчёркивают нищету жизнь сохранившего люда – жертвы минувшей войны, ждавшей какого-то чуда от власти несчастной страны. Ждали?!. Налогов дождались на кур, на овец, на сады. И мужики заметались от новой нежданной беды. Потом по ночам зазвенели то тут, а то там топоры. И сразу у всех опустели и обнищали дворы. А раньше тут соловьями прославлен был здешний рай. Нынче печально дождями оплакан несчастный край, и в хороводе осеннем остатки листвы былой кружатся по деревне под нудный собачий вой. 1948 г. * * * Здесь в селе соловьи не тревожат солдат, здесь в могилах солдаты спокойными спят. Соловьи здесь молчат, соловьи не поют. Потому, что сады все порублены тут. Здесь война полыхала, немец землю топтал. Но крестьянский уклад как-то здесь устоял, сохранилось подворье, сохранились сады. В мирной жизни крестьяне не знали беды. Но пришёл из Москвы супостатский Указ – на селе ни садов, ни подворья сейчас. Я не знаю, что было в тринадцатом году, но сегодня, по кладбищу словно, иду. 1948г. * * * Перед самою жатвой загорелись хлеба. А в ближайшем пруду нет ни грамма воды. Мужики, подгорелые, тянут: «Су-удь-ба!» Лица баб почернели от этой беды. – Вся надежда была, что спасёт урожай, ведь сады, да и живность порушил Указ. – А теперь без всего хоть сейчас подыхай, чай, до лета никто не дотянет из нас. – Надо в город иттить, там работу найдём, чай, на стройках везде нынче люди нужны. – Оставаться здесь – все, как один, перемрём. Там кой-как, но продержимся хочь до весны. – Да, без пачпорта прямо тебя подберут! – Председатель, чё скажешь, как быть? Разрешенье какое нам власти дадут, али смогут хоть чем-то они пособить? Разговоры с делами сбивались в клубок. Трактора, между тем, пропахав полосу меж полями, как встали огню поперёк. А под ними улёгся дремать ветерок, И поникнул огонь, не держась навесу. Ночью дождь пепелище залил и прибил. Утром был из района уже прокурор. О вредительстве долго и зло говорил, расстрелять всех сельчан был готов он в упор. Но уехал, с собой никого так не взяв. «Ладно, сами помрёте!» – он как бы шутил. И десятка два мата приличных сказав, он на «эмке» с конвоем своим укатил. Завтра тоже отсюда уеду домой, мне билет уже Клава купила. Здесь крестьянскую жизнь я увидел такой, чтобы лучше об этом забыл я. 1948г. * * * По ком звонят в селе колокола полуразрушенной, полуумершей церкви? Кого ещё выносят из села туда, где властвуют кладбищенские черви? Два года оккупации стерпев, потом пять лет послевоенных страхов*, селяне проклинают разных стерв, как здесь уполномоченный Астахов, что хуже немцев нынче для крестьян – из-за него у всех в каморах чисто. Он восполняет свой мужской изъян принципиальностью партийного садиста. Одним помог он в петле кончить жизнь, другим устроил в Магадан дорогу. И в этом видит бой за коммунизм, которому и служит, словно Богу. Дед тёти Шуры молится: «Отвадь, Господь, от нас Астаха-супостата!» В селе сейчас совсем немного свадьб, да и детишек явный недостаток. А все, что есть, донельзя худоба, торчат скелеты из-под хрупкой кожи. Вздыхает дед: «Хренова, брат, судьба. У мужиков. У баб. У деток тоже». Вот это, СанСаныч, документы эпохи подготавливавшей сегодняшний день. У меня их очень много...